Павлищев Лев Николаевич - Воспоминания об А. С. Пушкине

ень часто с моими родителями, всегда был весел и шутил по-прежнему.

   Как бы ни было, болезнь Антона Антоновича пошла быстрыми шагами; отец ежедневно заезжал осведомляться о больном, и сведения оказывались самыми неутешительными, о чем он и сообщал Ольге Сергеевне, исподволь подготовляя ее к более нежели прискорбному для нее и ее брата событию.

   Угасший поэт был только годом старше Александра Сергеевича и почти годом моложе Ольги Сергеевны, так как родился в 1798 году - в праздник Преображения.

   О кончине Дельвига, в среду 14-го числа, мать узнала на другой день, в четверг, от своего мужа. Отец, возвращаясь домой накануне из театра, зашел к 11 часам вечера по пути на квартиру больного и вызвал прислугу с целию узнать о положении страдальца. Оказалось, что за два или за три часа перед приходом моего отца Дельвиг уже был бездыханен.

   Придя домой, отец не решился на ночь тревожить жену горестным известием. Затем подробности о несчастии сообщил Ольге Сергеевне в четверг же и пользовавший ее доктор.

   Кончина Антона Антоновича огорчила мою мать до глубины души, а отец, сотрудник покойного, лишился в лице Дельвига большого своего приятеля. Ольга Сергеевна, не желая быть первым вестником горя, ничего не написала брату, который вовсе не знал о болезни друга и еще за неделю перед смертью Антона Антоновича выражал удивление в письме Плетневу в шуточном тоне, почему Дельвиг не поместил ни одной строчки от себя в "Северных цветах" на наступивший год.

   О кончине Дельвига сообщил Александру Сергеевичу Плетнев; дядя отвечал ему, 21 января, прочувствованным письмом, говоря, что смерть Дельвига первая им оплаканная, и никто на свете не был ему ближе покойного, который из всех связей детства один остался на виду. "Без него мы точно осиротели; считай по пальцам, сколько нас? ты, я, Баратынский - вот и все", - заключает в том же письме Пушкин.

   Дядя затем поручил Плетневу вручить вдове 4000 рублей из долга покойному Сергея Львовича.

   Ольга Сергеевна, присутствовавшая на похоронах Дельвига, навещала вдову его ежедневно. Софья Михайловна, в одну из печальных бесед с моей матерью, говорила, что со времени случившегося, за год до смерти мужа, странного приключения в доме Дмитриева (см. главу V "Семейной хроники") она постоянно томилась относительно мужа недобрыми предчувствиями.

   После смерти Дельвига обнаружилась непонятная пропажа ценных бумаг на весьма значительную сумму*.

   ______________________

   * Об этом обстоятельстве П. А. Плетнев пишет Пушкину от 22 февраля следующее: "В делах ее (баронессы) вышла очень худая притча. Бог знает кто и когда успел утянуть из их портфеля ломбардных билетов на пятьдесят четыре тысячи. Сколько ни старались открыть, даже и следов не видно. Это тем непонятнее, что все другие бумаги найдены по смерти Дельвига в чрезвычайном порядке, с удивительною отчетливостью, а пропавшие билеты находились между этими бумагами".

   ______________________

  

   Дядя Александр, чтивший память друга, а потому сочувствовавший всем, кто был к нему близок, порешил, посоветовавшись с П.А. Плетневым, взять на себя в пользу родных умершего издание "Северных цветов", что и исполнил. Последняя книжка альманаха, изданного дядей, вышла в 1832 году.

   Мать моя рассказывала, что брат ее Александр и Дельвиг питали один к другому не только искреннюю дружбу и уважение, но и какую-то особенную прелестную детскую нежность. Так, например, при встрече целовали друг другу руки, о чем говорили мне и покойные: лицейский их товарищ Сергей Дмитриевич Комовский и Анна Петровна Виноградская (бывшая Керн), которая приводит это и в своих воспоминаниях, напечатанных в "Библиотеке для чтения" за 1850 год.

  

   Я упомянул выше, что отец мой принял к сведению совет Маркова испытать счастие служебной карьеры в Царстве Польском, где не сегодня-завтра потребуются не одни военные, но и другие русские силы по всем отраслям административной деятельности. К тому же отцу не был чужд и местный язык: он выучился говорить, читать и писать по-польски из любознательности еще в 1820 году в Тульчине, состоя на службе при главнокомандовавшим второй армией - своем крестном отце, фельдмаршале П.X. Витгенштейне, а в 1828 году воспользовался случаем применить познания к делу, во время командировки Министерством иностранных дел в учрежденную при Сенате следственную комиссию, где занимался переводами французских и польских бумаг на русский язык.

   Между тем, поход против польских мятежников был объявлен в январе 1831 года, а по случаю вспыхнувшего в Привислянском крае мятежа Высочайше было учреждено Временное правление Царства Польского, под председательством действительного тайного советника Энгеля, хорошего знакомого, даже давнишнего приятеля деда Сергея Львовича, а назначаемым в состав нового учреждения чиновникам присваивалось весьма приличное содержание.

   Мать моя, узнав об этом у стариков Пушкиных, посоветовала мужу воспользоваться удобным случаем и просить Сергея Львовича замолвить о себе доброе слово Энгелю. Старик Пушкин хотя и не оказывал дочери и зятю никакой материальной помощи, но должен был постигнуть в конце концов, что проживаться Николаю Ивановичу в столице совершенно невозможно при ничтожном жалованье и непрочной литературной работе. К тому же эта последняя статья дохода с кончиной барона Дельвига почти иссякла, а в перспективе оставались долги, пугавшие моих родителей гораздо больше приближавшейся холеры.

   Сергей Львович рассудил и взвесил, что если посодействует зятю в получении места с обеспечивающим его будущность постоянным и более значительным вознаграждением, то совершенно успокоит совесть относительно дочери, в пользу которой не выговорил у Александра Сергеевича, при подарке ему Болдина, ни гроша дохода. Поэтому дед, зайдя к моей матери, выслушал очень благосклонно просьбу Николая Ивановича похлопотать у Энгеля, и мало того: предложил на другой же день заехать за отцом и вместе с ним отправиться ко вновь назначенному председателю.

   Свидание состоялось; Энгель, подробно осведомившись у отца о его прохождении службы и занятиях, тотчас же изъявил готовность удовлетворить желание Николая Ивановича и не замедлил снестись с Азиатским департаментом о прикомандировании коллежского асессора Павлищева к новому учреждению.

   Официальное назначение отца на новую должность состоялось 24 февраля, а 5 марта он покинул Северную Пальмиру. Ольга же Сергеевна осталась в Петербурге до окончательного водворения мужа в Варшаве.

   Александр Сергеевич, который тогда только что обвенчался и к которому я вскоре возвращусь, предложил сестре сдать квартиру и приехать к нему в Москву провести с ним и с его молодой женой наступающую весну, а потом возвратиться с ними в Петербург вместе. Ольга Сергеевна отклонила предложение брата, считая совершенно излишним присутствие на квартире новобрачных третьего лица.

   Не склонилась она и на просьбы "стариков" переселиться к ним.

  

   18 февраля состоялась, наконец, после долгих проволочек, свадьба дяди Александра в Москве, и именно в церкви Старого Вознесения, на Никитской.

   - Родился я в Вознесение, женился у Вознесения и уверен, что мне суждено умереть в праздник Вознесения, - говорил он неоднократно моей матери.

   Подтверждением истины этих слов служат напечатанные П.В. Анненковым следующие строки*:

   "Важнейшие события его (Пушкина) жизни, по собственному его признанию, все совпадали с днем Вознесения. Незадолго до своей смерти он задумчиво рассказывал об этом одному из своих друзей и передал ему твердое свое намерение выстроить со временем в селе Михайловском церковь во имя Вознесения Господня. Упоминая о таинственной связи всей своей жизни с этим великим днем духовного торжества, он прибавил: "Ты понимаешь, что все это произошло недаром и не может быть делом одного случая"".

   ______________________

   * См. т. I Сочинений Пушкина, изд. Анненковым в 1855 г., стр. 315.

   ______________________

  

   Александр Сергеевич венчался, как сказано, 18-го числа, в день, который считал неблагополучным, что и вспомнил, когда запели "Исайя ликуй" (см. главу III "Семейной хроники"). Кроме того, мать мне рассказывала, как ее брат, во время обряда, неприятно был поражен, когда его обручальное кольцо упало неожиданно на ковер, и когда из свидетелей первый устал, как ему поспешили сообщить после церемонии, не шафер невесты, а его шафер, передавший венец следующему по очереди. Александр Сергеевич счел и эти два обстоятельства недобрыми предвещаниями и произнес, выходя из церкви: tous les mauvais augures! (все дурные предзнаменования! (фр.))

   Сообщаемое я слышал не от одной моей матери. О случае с кольцом и шафером говорили мне и посаженый отец дяди, князь Петр Андреевич Вяземский, и супруга его, Вера Феодоровна, хотя и не присутствовавшая тогда на свадьбе, и, наконец, посаженая мать, тогда графиня Елизавета Петровна Потемкина (вышедшая вторично замуж за сенатора Ипполита Ивановича Подчаского).

   Иконофором при обряде был малолетний сын князя Вяземского, живой свидетель происходившего, многоуважаемый князь Павел Петрович, а родитель его и другое близкое по чувствам к Александру Сергеевичу лицо, Павел Воинович Нащокин, уехав прежде новобрачных, встретили Пушкиных с образом на новой квартире молодой четы.

   Наталья Николаевна очаровала всех простотою обращения, приветливостью и ровным характером, не говоря уже о редкой наружной красоте. В Петербурге, куда новобрачные прибыли весной, все отнеслись к ней сочувственно, а воспетая слепцом поэтом И.И. Козловым графиня Фикельмон*, встретившая новобрачных в Царском Селе, описывает их в письме от 25 мая князю Петру Андреевичу Вяземскому следующим образом:

   "Жена Пушкина - прекрасное создание, но это меланхолическое и тихое выражение похоже на предчувствие несчастия. Физиономии мужа и жены не предсказывают ни спокойствия, ни тихой радости в будущем: у Пушкина видны все порывы страстей, у жены - вся меланхолия отречения от себя".

   ______________________

   * Жена бывшего австрийского посланника при русском дворе.

   ______________________

  

   По словам моей матери, графиня Фикельмон далека была от всякого сочувствия к Пушкину, что доказала как нельзя лучше в последний год его жизни, о чем и скажу в своем месте.

   Пушкин, за месяц до отъезда с женой из Москвы, просил П.А. Плетнева приискать ему дачу в Царском Селе, куда и положил переселиться после возвращения в Петербург и свидания с родными.

   В первых числах мая Александр Сергеевич приехал и на другой день явился с супругой к своей, как он выражался, "старшей".

   Свидание между братом и сестрой было, как мне рассказала мать, самое трогательное; брат в подробности сообщил ей все с ним случившееся в течение отсутствия, во время которого он писал Ольге Сергеевне не более трех или четырех раз, и то лишь несколько строк. Мать, попрекнув его молчанием, заметила, что ревнует его сильно к Плетневу.

   - Если писал Плетневу, - отвечал дядя, - значит писал вместе с этим и тебе; ведь знаю, что Плетнев посещал тебя часто и все рассказывал. Зачем же писать мне было два раза одно и то же? К тому же Плетнев мой первый друг, от которого ничего не скрываю; он занимается и моими делами.

   Тут дядя объявил сестре, что он остановился по-прежнему в Демутовой гостинице, но, не теряя времени, переезжает на днях в Царское, где будут жить и "старики"; Александр Сергеевич убеждал сестру к нему переехать, к его просьбам присоединилась и Наталья Николаевна, но Ольга Сергеевна отвечала, что решительно не хочет их стеснять.

   Отъезд молодых в Царское состоялся 25 мая. Сергей Львович и Надежда Осиповна хотели в июне перебраться туда же, а мать осталась в городе.

   Между тем материальные средства Ольги Сергеевны находились в состоянии весьма незавидном, что можно видеть из ее письма к мужу. Перевожу его по-русски:

   "Мне очень прискорбно, любезный и милый Николай, что тебе приходится ждать, как пишешь, еще целых четыре месяца содержания, какое тебе обещались. Я в тонких. К счастию, брат Александр меня выручил, сам предложил, тотчас после приезда, свою помощь; я было отказалась, думая получить кое-что от продажи твоих романов и, согласно обещанию отца, две тысячи пятьсот рублей; но, вообрази, оба твои романа переводные "Патриции" и "Богемская девичья война" нейдут вовсе, а нейдут, кажется, потому, что Булгарин, в пику Сомову, который расхвалил эти романы в другой газете, не сказал о них в своей ничего; печатание же на твой счет другого твоего перевода романа Манцони "I promessi sposi" ("Обрученные" (ит.)), ничего не принесло, кроме заявлений от твоего переписчика, наборщика, разных претензий, и вместо дохода плачу им деньги. Избавь меня ради Бога от хлопот; в них ничего не смыслю. А Сергею Львовичу плут его управляющий догадался доложить, т. е. выдумать, будто бы не может выслать 4000 рублей оброка, которые будто бы получил и которые у него на другой день украли! Сергея Львовича можно и пожалуй уверить, что и пузыри - фонари (on peut lui faire croire que des vessies sont des lanternes); а он обещался именно дать мне 2500 рублей из этих же денег...

   Александр, - продолжает Ольга Сергеевна, - в особенности же моя невестка, с которой я совершенно подружилась, убедительно меня просят переехать к ним. Но как же могу на это согласиться? Стеснять их, во-первых, отнюдь не хочу; во-вторых, образ их жизни совсем противуположен моему: Александр будет и в Царском посещать большой свет, а она, как я заметила, очень любит изысканные туалеты. Меня же большой свет не прельщает, а рядиться в мои годы уже не пристало. А тут поневоле, если перееду к ним, должна буду выезжать вместе с братом и невесткой, причем и одеваться не хуже ее. Говорю откровенно, могу ли я это делать при твоем ограниченном жалованье и твоих, правда очень почтенных, литературных трудах, но которые, кроме изъяна, с тех пор как Дельвиг на том свете, не приносят ни гроша?"

   Нравственное состояние Ольги Сергеевны тоже было очень печально.

   "Не получая известия, томлюсь и беспокоюсь: жив ли ты? - пишет она по-французски, - не убит ли?., все может статься. Недобрый гений вдохновил тебя променять спокойный семейный очаг на проклятую Польшу. От души ее ненавижу. Как же могу быть спокойной? Приглашаешь меня приехать. Но куда же? Из Гродно, вероятно, вас ушлют в другое место, а там в третье и десятое. На поездку надо денег и денег, а откуда мне их взять, чтобы одной поехать тебя отыскивать в неприязненном крае, где свирепствует и холера, хотя в глазах моих это, положим, ничего не значит. Но главное меня родители отсюда не выпустят амазонкой на польскую войну; слишком от них завишу; зимой собираются в Москву да настаивают, чтобы и я туда же с ними поехала, коль скоро польская война затянется. То ли бы дело, если бы ты потерпел немного и выжидал место консула? Переселились бы в лучший климат. А теперь? Бог знает, увижу ли тебя? Застрянешь в дурацкой Польше (avec votre sotte de Pologne!!). Да жив ли ты? откликнись ради Бога.

   Вчера из Царского приехал ко мне Александр. Говорит, что мои мысли о тебе пустяки, и что ты пороху не нюхаешь. Но этим меня не утешил. Мои старики тоже скоро уедут отсюда. Оба были у меня на днях вечером, но удовольствия не доставили: хотелось быть одной, а мать была так весела и так подшучивала над моим одиночеством, что у меня раздиралось сердце и я не могла удержаться от слез. Заходит ma tres chere mere (моя драгоценная матушка (фр.)) ко мне часто; вчера провела весь вечер и играла в вист, когда, сверх ожидания, пожаловали и Марков, и Плетнев, и Аничков; все трое тебе кланяются. Вдова Дельвига - она переехала на новую квартиру - в отчаянии. Иду сейчас к ней, а завтра меня навестит Александр; приехал вчера по делам из Царского, куда меня хочет увезти на целых три дня. Так пристал, что не знаю, как отделаться...

   Брат Леон, как говорит Александр, желал остаться на Кавказе драться с горцами, но Хитрово во что бы то ни стало хочет, чтобы подрался с поляками. Вероятно, с ним встретишься..."

   Между тем отец мой, отправившийся на театр военных действий в августе, вступил с нашими победоносными войсками в Варшаву.

   Прежде чем обратиться к изложению быта моей матери и ее родных в 1831 году, считаю более для себя удобным привести предварительную заметку моего отца, касающуюся пребывания его в том же году в Варшаве, а затем сказать несколько слов о находившемся на театре военных действий дяде Льве Сергеевиче Пушкине и приятеле его Сиянове.

   "Въезжая в Варшаву, - пишет отец, - я прямо направился к книжной лавке и тут же накупил книг для пополнения моей небольшой библиотеки, которую оставил в Петербурге. При выборе книг обращал я внимание на край, куда судьба призывала меня на долгое время. Случай же захотел, чтобы мне отвели квартиру у Кох - го, старого воеводы-кастеляна, которому, не знаю почему, я очень понравился и который потом снабжал меня историческими книгами, рассказывая красно про старину Польши, как свидетель трех ее разделов. Это разбудило во мне страсть к истории, заснувшую с того времени, как я предался музыке и литературе. Захотелось знать, чего не знал; но желание это должно было подчиниться требованиям службы, когда, с окончательным открытием Временного правления, я туда явился.

   Председатель Ф.И. Энгель почтил меня доверенностью принимать и докладывать просьбы, поступавшие к нему сотнями от поляков, просьбы и дельные, и вздорные, как бывает в такое смутное время. Я принимал просьбы, расспрашивал просителей, нужнейшее отмечал карандашом на самой просьбе и докладывал, исполняя немедленно его приказания. Все это я делал один с помощью писца: теперь занимается этим целое отделение чиновников. Кроме того на дому поправлял перевод с польского на русский журналов Временного правления, поминаю об этом как о предмете полулитературном и в последствиях своих для меня важном. Перемарывая почти до слова жалкий перевод Б - го, я вырабатывал, даже создавал язык, который мало-помалу усвоили себе позднейшие переводчики журнала, а изложение бюджета мне стоило большого труда.

   Это последнее занятие имело влияние на ход моей службы. Поправляя Б - го, я неосторожно однажды пошутил насчет его работы: оказалось, что я поправлял не Б - го, а самого Пр - го, директора канцелярии. Пр - ий надулся и, как после я узнал, нажаловался на меня, потому что председатель привязался однажды к слову соткновение, употребленному в бумаге вместо столкновение, и дал мне чувствовать с некоторую важностью, "что и я могу ошибиться". Обнаружилось взаимное охлаждение; вдобавок я занемог. В таком положении представилось мне вдруг, чрез посредство Валериана Федоровича иркова, с которым я жил на одной квартире, предложение перейти к генерал-интенданту для занятий по иностранной переписке, производившейся с нашими консулами прусским и австрийским по предмету продовольственных припасов, из коих одни из Пруссии доставлены были поздно, когда в них уже надобность минула, а другие из Австрии доставлены не сполна и увлекли комиссионера под суд. Личное, дружеское ко мне расположение генерал-интенданта Погодина, блестящие обещания, а с другой стороны неприятные отношения с начальством Временного правления, наконец, приманка новизны (тогда двадцатидевятилетнему молодому человеку), очень еще привлекательной, решили мой выбор: я простился с администрациею края, на поприще которой полагал быть полезнее других, и, согласно моей записке, поданной главнокомандующему действующею армиею, откомандирован в интендантство для сношений на иностранных языках.

   Удаление мое от Временного правления, кажется, не понравилось председателю, судя по тому, что он исходатайствовал награды всем, кроме меня.

   Сейчас же после моего перевода мне поручили временно управлять канцеляриею генерал-интенданта. Хотя я и сидел с утра до вечера за бумагами, иногда самого неприятного содержания, но нет худа без добра: управляя канцелярией, я стал изучать одну из важнейших частей военной науки - способы и тайны продовольствия армии; познакомился при этом с краем и с того же времени начал подготовлять материалы для статистики Польши..."

   С дядей Львом Сергеевичем отец мой встретился в Варшаве, вскоре после вступления туда наших войск. Прибыв с Кавказа на театр военных действий в свите Паскевича, "Пушкин Лев", по своему обыкновению, явил чудеса храбрости, особенно на приступе Варшавы, 26 августа.

   Счастие и здесь ему улыбнулось: какая-то невидимая рука его хранила. Находясь среди самого жестокого огня и отчаянно работая саблей, дядя остался невредим; одна лишь лошадь под ним была убита.

   Лев Сергеевич очень обрадовался встрече с зятем и явился к нему на следующий же день с своим приятелем Сияновым.

   П.Г. Сиянов - воин и поэт - служил еще во время Отечественной войны в сформированном тогда Мамоновым полку "бессмертных гусар". Особенно сблизившись со Львом Сергеевичем во время персидского похода, он, подобно своему приятелю, не прочь был кутнуть, но, как оба они выражались, "gardant toujours le calme du comme il faut" (всегда сохраняя приличествующее спокойствие (фр.)).

   - Знаете ли, любезнейший друг, Лев Сергеевич, какая между нами разница? - спросил он Пушкина.

   - Не знаю.

   - А вот какая. Хотя мы оба, Боже сохрани, никогда во время пирушек не выходим из границ приличия, - а выпить можем на славу, - но шампанское прекращаю тогда, когда начинаю рассказывать собутыльникам о французской кампании, а вы перестаете пить ром, когда поведете рассказ о персидской.

   Лев Сергеевич и Сиянов решили поселиться на одной квартире с Николаем Ивановичем. Квартира эта состояла из двух просторных комнат; одну занимал отец, вместе с приятелем и сотрудником композитора Глинки Валерианой Федоровичем Ширковым, а другая пустовала.

   Сделав это отступление, я в следующей главе вернусь к рассказу о случившемся в тот же период времени, с июня по сентябрь 1831 года, с моей матерью, Александром Сергеевичем и их родителями.

  

   Лето 1831 года моя мать оставалась большею частию в Петербурге, не имея возможности следовать за своим мужем; провела она все это время в постоянных беспокойствах и душевных волнениях. Не зная с точностью местопребывания Николая Ивановича и получая от него известия крайне неисправно, вследствие военных обстоятельств, Ольга Сергеевна предавалась самым черным мыслям и писала отцу наугад в Минск, Брест, Белосток, Пултуск, Плоцк, смотря по доходившим до нее слухам о движениях армии.

   К душевным беспокойствам Ольги Сергеевны присоединялись и вещественные заботы, при совершенной неизвестности, что будет дальше.

   Дед и бабка наняли в половине июня дачу в Павловске, поблизости к Александру Сергеевичу, переехавшему с молодой женой в Царское; в деревню же порешили летом 1831 года не заглядывать и держаться вдали от разных забот о сельском хозяйстве, на которое Сергей Львович, что называется, тогда и рукой махнул.

   Привожу за это время несколько выдержек из подлинных французских писем, насколько они касаются быта моей матери и ее родных.

   "Никогда мне так не было грустно, как в настоящую минуту, - пишет Ольга Сергеевна мужу в конце мая, - воображаю тебя среди неустранимых опасностей, в крае враждебном, зараженном холерой, представляя тебя то больным, то убитым злодеями-мятежниками. Не поверишь, в каком я отчаянии, что ты уехал в Польшу, а как нарочно - через неделю после твоего отъезда в этот глупейший край - открылась вакансия консула в Смирне. Вакансию предложили твоему же бывшему товарищу в Азиатском департаменте Габбе; но, по болезни жены, которая не могла за ним следовать, он отказался и подыскал взамен себя другого сослуживца. Очень, очень жаль. Служил бы ты не в Польше, рискуя жизнью, а жил бы со мной неразлучно в прекрасном климате, при весьма порядочном, можно сказать, завидном всякому жалованье, а теперь, Бог весть, какая будущность нас ожидает.

   Александр в Царском; не знаю, куда уедут дражайшие* родители. Ничего не решили: в деревню или в Павловск.

   ______________________

   * Слово написано по-русски и подчеркнуто!

   ______________________

  

   Брат Александр занимает прелестную дачу в Царском. Что хочешь, того просишь; прогостила я у новобрачных три дня, а новобрачные, кажется, друг другом очень довольны. Моя невестка (Наталья Николаевна) очаровательна во всех отношениях (ma belle coeur est charmante sous tous les rapports). О ее наружности скажу, что она из таких красавиц, каких встретишь редко не только в России, но и в Европе, и Александр совершенно прав, называя ее Мадонной; в самом деле: греческий, вполне правильный профиль, рост, гораздо выше среднего, стройный стан, при некоторой худощавости, безукоризненные черты лица - все это, привлекая общее внимание, придает внешности его жены какое-то величие, а главное, она предоброе дитя (tout a fait bonne enfant) и, кажется, далеко не глупа (bien loin d'etre sotte). Правда, еще застенчива, но и этот милый порок с летами пройдет. Дай Боже, чтобы она сделала брата счастливым и успокоила бы его. Между тем он и она - две противоположности, - Вулкан и Венера, Кирик и Улита. Ей недоступны ни беспокойства, ни гнев, а брат иногда становится капризен, как беременная женщина, и ворчлив, как шестидесятилетний старец (mon frere devi-ent quelquefois capricieux comme une femme enceinte, et grognon comme un barbon de soixante ans), что, впрочем, ему, при тех неприятностях, какими его беспрестанно угощают "добрые люди", извинительно. Надеюсь, жена будет его утешением, если не ангелом хранителем..."

   "...Холера появилась в Петербурге, - сообщает моя мать Николаю Ивановичу от 18 июня, - и сделала нам визит из Нарвы, где очень напроказила. Холеры я хотя нимало не боюсь, но должна выехать отсюда и поселиться на некоторое время в Царском у брата. Меня к этому принуждают и он, и дражайшие. Все они вообразили, что мне в Петербурге холеры не миновать. Мама вчера пристала с криками, папа со слезами, а тут и брат приехал ко мне из Царского родителям на подмогу: Александр стал меня бранить, зачем не переезжаю к нему с "дражайшими" немедленно спасаться от болезни; укорял он меня в упрямстве - не понимая, что в полчаса нельзя мне уложить вещи, рассчитаться с кем следует, да сделать все необходимые распоряжения по оставляемому хозяйству. Насилу доказала брату, что мне раньше трех дней переехать к нему невозможно. - "Если через три дня не увижу тебя у меня в Царском, то сам заеду за тобой да увезу к себе насильно; вот мои последние слова"...

   Что же мне делать? Приходится уступить, чтобы успокоить и брата, и дражайших. Собираюсь и укладываюсь, но этим уступки мои кончатся, и я из Царского далее ни шагу. Ни за что на свете не поеду с "дражайшими" в Михайловское, если паче чаянья им вздумается туда явиться; иначе не выпустят"...

   "...Я еще в Петербурге, - пишет Ольга Сергеевна моему отцу от 23 июня. - Родители, испугавшись холеры, уложились на скорую руку и бежали к Александру в Царское без оглядки на другой же день после того, как меня посетили с братом, т. е. в прошлый четверг (когда тебе писала), - 18 июня. Подражать им физически - в быстроте передвижения - и нравственно - в их трусости - никак не могла, а по уговору с Александром располагала непременно выехать отсюда в субботу, 20 июня; но в пятницу - 19-го - мне сказали, что город окружен каким-то кордоном, а в Пулкове устроили карантин, где останавливают проезжих далеко не на сутки да окуривают удушливым хлором, что страшнее, по-моему, всякой холеры. У нас же в городе от холеры - хочу тебя попугать так же, как и меня пугаешь Польшей, - большая смертность; развозят по кладбищам в сутки более 250 человек, а в доме, в котором ты меня оставил, сию минуту скончался жилец верхнего этажа, старик Рост; за полчаса до смерти он был весел и отобедал с большим аппетитом; вчера тоже внезапно отправилась на тот свет прислуга нижних жильцов - молодая, здоровая девушка, - за четверть часа перед смертью стиравшая белье. Значит, Александр был прав, советуя бежать, но что же делать?., опоздала. Народ в отчаянии, а фабричные и мастеровые бесчинствуют на улице; страшно мне из дома выходить, но и в бедных людей грешно бросать камень; они отчасти не виноваты: полиция никуда не годится, забирает в лазареты пьяных, принимая их за больных; а доктора - беспримерные невежды (qui sont d'une ignorance sans exemple), - понимающие в болезни и лекарствах еще меньше, нежели мы с тобой, душат этих несчастных пьяных такими микстурами, от которых бесхолерные превращаются в холерны х*. Не можешь себе представить, что тут за содом! Легковерием народа пользуются мерзавцы, рассказывая ему ужасы разного рода; волосы становятся дыбом...

   ______________________

   * Эта фраза написана по-русски.

   ______________________

  

   ...С часу на час ждут Государя**, как слышала сегодня от моего кузена, графа Константина Николаевича Толстого, и твоего товарища Бухольца. Оба они только что ушли. Что будет дальше - неизвестно.

   ______________________

   * Император Николай I действительно был в Петербурге на другой день, 23 июня, и усмирил бунт на Сенной площади.

   ______________________

  

   ...Ходят вот еще какие слухи, но насколько верны, сказать не могу: будто бы на днях обнаружили гнусный заговор и посадили в Петропавловскую крепость пятьсот человек, подкупленных врагами России. Говорят, эти чудовища (ces monstres) действовали насчет холеры, которая не совершила и четвертой части приписываемых ей опустошений.

   Как бы ни было, я в ужасном положении, не будучи уверена в завтрашнем дне, а отсюда теперь двинуться к Александру не могу. Разве решусь на риск.

   Все разъехались заблаговременно, кто мог. Жуковский в Царском, Плетнев в Ораниенбауме, Марков выехал в Кронштадт, Нодены в Ревель, а вдова Дельвиг в Москву..."

   Ольга Сергеевна действительно решилась ехать в Царское на риск и вынуждена была возвратиться назад. Александр Сергеевич, называя попытку сестры в своем письме к Прасковье Александровне "шалостью"*, остался этой попыткой очень недоволен, вследствие чего и черкнул сестре довольно резкое послание. О случившемся моя мать рассказывает Николаю Ивановичу от 7 июля следующим образом:

   ______________________

   * См. письма Пушкина в томе VIII суворинского издания.

   ______________________

  

   "...Путешествие мое в Царское совершенно не удалось. Желая избегнуть карантина, я решилась сделать крюк и приехала на место благополучно, хотя и поздно вечером, но позвонила по ошибке не к брату, у которого остановились отец и мать до переезда их в Павловское, а к его соседке - нашей доброй старушке Архаровой. Вообразив, что это не я, а сама петербургская холера в моем образе пожаловала к ней в гости, Архарова закричала от испуга, указала мне дачу Пушкиных и криком своим произвела суматоху всеобщую. Як дражайшим; мать, в особенности же отец, - Александр и жена его были в гостях, - перепугались еще хуже Архаровой; не холера, а страх заразителен, и вот не прошло получаса, как меня отвозят с "триумфом" в карете, в сопровождении госпожи полиции, и отвозят будто бы для того, чтобы выдержать карантин, но на поверку моим глазам представился не карантин, а кордон, откуда мне, без дальних разговоров, указали обратную дорогу в северную столицу. Александр, узнав о моем походе, тоже встревожился и на меня рассердился жестоким образом. Написал он мне такое дерзкое и неумное письмо, что готова быть погребенной заживо, если только оно когда-либо дойдет до потомства, а, судя по стараниям брата мне его отправить, кажется, Бог меня прости, он на это и рассчитывал. (Alexandre m'a ecrit une lettre si impertinente et sotte, que je veux etre enterree toute vive, si jamais elle sera vouee a la posterite; vu la peine qu'il s'est donnee a me I'envoyer, il parait, Dieu me pardonne, qu'il en avait I'espoir.) Между прочим брат меня очень энергически укоряет в том, что я не исполнила его приказания (?) ехать к нему в Царское заблаговременно, до холеры, когда за мной заезжал. А письмо кончает фразой: "черт знает, ч т о т а к о е", которую написал огромными буквами..."

   Впрочем, гнев дяди Александра на сестру был весьма непродолжителен. Он очень хотел ее видеть, однако под условием, чтобы она выдержала карантин, что и доказывается следующей его французской припиской к письму Сергея Львовича от 12 июля:

   "Милая Ольга! Сию минуту получил записку от Жуковского. Он сообщает, что выхлопотал для тебя позволение у князя Волконского приехать к нам, выдержав предварительно карантин в Каменке, - единственный, остающийся в Царском Селе, во всей же империи карантины сняты. Посылаю тебе письмо Жуковского в подлиннике, которое он мне писал, и тебе остается только пойти к Булгакову. Булгаков вручит тебе билет Волконского. Да приведет тебя Бог к нам; скоро соединимся и будем в состоянии гулять везде, где нам угодно. Прости за резкость прошедшего письма и не сердись".

   (Chere Olga! A l'instant je viens de recevoir un billet de Joukofsky; il m'apprend, qu'il a obtenu pour vous une permission du prince Wolkonsky de venir chez nous, en subissant prealablement la quarantaine a Kamienka. C'est la seu-le instituee а Царское Село, quoique les autres dans tout l'empire sont abolis. Je vous envoie la lettre de Joukofsky en original, qu'il m'ecrit. Vous n'avez qu' a faire une petite visite a Boulgakoff; il vous remettra le billet de Wolkonsky. Que le bon Dieu vous ramene aupres de nous. Bientot nous serons reunis et lib-res de nous promener, ou bon nous semble. Excusez moi de vous avoir ecrit une lettre aussi brusque la fois passee, et ne vous fachez plus contre moi.)

   He желая подчиняться стеснительным формальностям, Ольга Сергеевна рассудила, помимо полученного разрешения, посетить брата в Царском и родителей в Павловске не иначе, как при более удобных обстоятельствах, что и исполнила в половине августа.

   О своем пребывании у брата она пишет Николаю Ивановичу от 19 августа следующее:

   "Александр в восторге: прогуливаясь с Наташей в Царскосельском парке, он встретил императора и императрицу. Их величества остановились, чтобы говорить с ними, а государыня заявила моей невестке, что очень рада с ней познакомиться, и сказала ей много других милостивых и ласковых слов (l'lmperatrice a dit a Nathalie, qu'elle etait charmee de faire sa connaissance, et mille autres choses tres gracieuses et tres aimables). И вот Наташа волей-неволей должна явиться ко двору. Она очень застенчива, а потому в отчаянии; зато Александр на седьмом небе и, когда воротился домой, не знал от радости, куда девать свою особу, приговаривая: "Сестра! Теперь не только я, как поэт, знаменитость, но и Наташа будет знаменитостью; чем же она хуже хваленых красавиц: Фикельмонши, графини М у с и н о й-Пушкиной, - Пушкиной не простой, - да Зубовой?"

   Брат, конечно, порешил после этого бывать с женой в большом свете и принимать у себя высшее общество, которое меня ничуть не забавляет, а мои друзья поэтому не могут быть их друзьями. (II se propose d'aller dans le grand monde et de recevoir du monde, qui ne m'amuse guere, et par consequent mes amis a moi ne seront pas les leurs.)

   Брат очень обрадован и другою милостью, - продолжает Ольга Сергеевна. - Ему удались хлопоты у Бенкендорфа - позволить ему описывать подвиги Петра Первого, Екатерины II-й и заниматься для этого в архивах, на что Александр получил разрешение. Кстати о Бенкендорфе: намедни, гуляя с братом, я встретила этого господина. Наружность его очень мало привлекательна, а улыбка какая-то кисло-сладкая: точно лимон укусил, как выражается брат Леон*.

   ______________________

   * Последняя фраза по-русски.

   ______________________

  

   Александр, точно так же как я, очень скверного мнения о Польше: называет он ее краем сумасшедших; надеется, что мятежников скоро усмирят, но советует мне пока туда ноги не ставить, даже в том случае, если бы ты и более года сюда не являлся. "В твои лета, Ольга, - говорит он мне, - не легко тебе расстаться с местом, где провела пору цветущей молодости и приобрела незаменимых друзей; не говорю уже о твоих естественных друзьях. Пусть твой муж рисует тебе сколько ему угодно счастие проживать в Польше, вдали от родины; не верь заманчивым картинам, сам не знает, что говорит. Уехать на время из Петербурга, где климат, правда, никуда не годится, - другое дело, но расстаться с Россией навсегда - не допускаю и повторяю правило Вольтера: "1е mieux est 1'ennemi du bien" ("лучшее - враг хорошего" (фр.))".

   Дай Бог, - продолжает Ольга Сергеевна, - чтобы кампания с "польскими шутами" кончилась скорее; затем в Польше пробудешь недолго, так как правление Энгеля временное: он воротится и может тебя в Петербурге как-нибудь пристроить.

   Александру я говорила, что до сих пор не могу получить от комиссариата высланные мне тобою деньги еще в апреле. Брат хочет на это жаловаться власть имущим (aux autcrites) и, войдя в мое положение, снабдил меня средствами на целый месяц, но пока я останусь у него, т.е. еще недельку, он запретил мне их трогать, а об отце сказал: "На дражайшего не рассчитывай: никогда не получишь, что должна получить от него: оброк пропал, а Михайловское родители рискуют видеть проданным с аукциона; отец не может выплатить казне процентов и сидит теперь без копейки (il n'a pas le sou vaillant). Постараюсь как можно скорее выручить его из этой беды, когда напечатаю мои повести*, но теперь не могу этого сделать из назначенного мне государем жалованья, а мои "г о д у н о в с к и е" деньги на исходе".

   ______________________

   * Кажется, "Повести Белкина".

   ______________________

  

   Александр и я очень тебя просим написать, где стоит Финляндский драгунский полк, куда поступил наш храбрый Лев. Если поблизости от тебя, то постарайся его увидеть. Брат и я очень о нем беспокоимся, я же особенно.

   ...Два последние твои письма дошли до меня распечатанными, и я вчера рассказала об этом Александру, в присутствии Жуковского и Рое-сети. Все нашли любопытство почтамтских чиновников неприличным, а брат заметил: "Да разве в патриотическом образе мыслей и безукоризненной службе Николая Ивановича царю и отечеству можно сомневаться?" - и тут же применил к усердному почтамтскому чиновнику поговорку: "Заставь дурака Богу молиться - лоб расшибет".

   Сегодня Александр подарил мне вышедший недавно роман Виктора Гюго "Notre Dame de Paris". Об этой книге мне трубили с таким рвением везде, куда бы ни заходила, что отбили у меня охоту не только прочесть, но и взглянуть даже на нее. Брат сказал, что подносит мне новое творение Гюго именно, чтобы меня подразнить и разбесить.

   ...На днях я была в Павловске, у дражайших. Просят меня помочь отыскать для них как можно скорее городскую квартиру, и завтра мама уезжает со мною для этого в Петербург; проживет у меня с неделю, может быть и больше, пока не отыщем...

   ...Переслала ли я тебе оду Александра "Клеветникам России"?* Можешь себе вообразить, какой она здесь производит эффект, а Жуковский от нее в восторге. Постарайся-ка распространить ее в дурацкой твоей Польше (dans votre sotte de Pologne). Александр говорит, что он хотел заклеймить не столько "безмозглых" мятежников, сколько иностранных недоброжелателей наших. Толкуют они о России всякий вздор и в газетах, и во французской Палате депутатов, а в Лондоне какой-то шляхтич сочинил преглупую записку с тем, чтобы о ней болтали в парламенте. Брат мне об этом рассказывал**, и непременно хочет отыскать между истыми русскими патриотами такого знатока французской поэзии, который мог бы перевести "Клеветникам России"; иначе дальше России обличение это не пойдет, что и будет даром потраченной для господ иностранцев риторикой (et cela sera une rhetorique en pure perte pour messieurs les etrangers)".

   ______________________

   * Дядя написал эту оду в Царском же Селе 5 августа того же 1831 г. -

   ** Вероятно, Ольга Сергеевна подразумевает записку не "неизвестного", как она полагает, шляхтича, а ноту, поданную в марте 1831 г. лорду Пальмерстону польским депутатом маркизом Велепольским. Записка Велепольского напечатана была тогда и в Варшаве на польском языке, в виде брошюры, составляющей теперь библиографическую редкость, которую подарил мне мой покойный отец в числе других курьезов.

   ______________________

  

   Известие о взятии штурмом Варшавы так обрадовало дядю, как уверяла Ольга Сергеевна, что он прослезился от взволновавших его чувств, которые и не замедлил выразить в своей знаменитой "Бородинской годовщине", не уступившей по силе и достоинству предшествовавшей ей оде. Оба стихотворения тогда же были напечатаны отдельной книжкой вместе с "Р у с с к о й славой" Василия Андреевича Жуковского, одой, начинающейся словами:

  

   Святая Русь, славян могучий род,

   Сколь велика, сильна твоя держава?*

   ______________________

   * См. т. III Стихотворений Жуковского, изд. пятое, стр. 325.

   ______________________

  

   Об этом Ольга Сергеевна пишет отцу из Петербурга 10 сентября 1831 года, между прочим:

   "Варшава взята, стреляют из пушек, город залит иллюминацией. Назначено благодарственное молебствие и торжественный парад в высочайшем присутствии. Стихи Александра и Жуковского на взятие Варшавы приводят всех в восторг необычайный. Говорят, очень понравились государю; их читают везде, разучивают наизусть; нашлось много охотников переводить их и по-французски, и по-немецки (было бы забавно перевести по-польски) и коверкать их самым жестоким образом. В числе таких переводчиков или исказителей (au nombre de ces auteurs ou estropieurs) нашелся, к своему несчастию, бывший мой почитатель (mon ex-adorateur) Бакунин; говорю "к своему несчастию", так как не щадил ни сил, ни трудов, стряпая наше русское кушанье на французский лад; даже похудел бедняга, но из его стряпни вышел такой соус, который и в рот не возьмешь. Пришел ко мне и стал читать. Я должна была волей-неволей отпустить ему дипломатический комплимент; Бакунин обрадовался, да и пригрозил дать попробовать свой соус Александру, но я отсоветовала, сообразив, что брат может этому труженику намылить голову по-своему. Явился и немецкий исказитель "Бородинской годовщины", какой-то учитель (Schulmeister). Этот уж из рук вон: перевод вчетверо хуже бакунинского.

   Брат вручил мне свои стихи, писанные собственной рукой, с тем, чтобы я переслала их через тебя бедняге Александру Языкову, Преображенскому капитану, ради утешения: но Языков, как должно быть тебе известно, так страдает от тяжкой раны, полученной при взятии