Павлищев Лев Николаевич - Воспоминания об А. С. Пушкине

сь произошло на днях ужасное событие: молодой Шишков, прелестный поэт (un charmant роете), которому Александр некогда посвятил послание, пал мертвым, пораженный кинжалом на улице, среди белого дня. Несчастного отправил на тот свет господин Ч - в, который уже убил на дуэли господина Н - ва. Убийца позволил себе отозваться в присутствии Шишкова не совсем лестно о жене последнего. Шишков, в порыве негодования, нанес после того наглому клеветнику должное возмездие. Ч. настоял (Га somme), чтобы Шишков следовал за ним со всеми наличными свидетелями. Все отправились вслед за враждовавшими в полном, само собою разумеется, убеждении, что злополучная история закончится не иначе как поединком не на живот, а на смерть; но Ч - в, прежде нежели дойти до своей квартиры, внезапно бросается на Шишкова и зарезывает его (et l'assassinе) несколькими ударами... Затем отдает сам себя в руки правосудия в качестве убийцы. Можешь себе представить, какой в городе произошел переполох! Александру ничего, однако, не пишу; не желаю, чтобы он первый узнал от меня об ужасной кончине человека, к которому был искренно расположен. Сообщая тебе об этом неслыханном злодеянии, воздерживаюсь от дальнейших по этому предмету рассуждений.

   Катастрофа меня поразила... происшествие невеселое, нечего сказать, но заставляющее меня не мало призадумываться и приводящее в содрогание (je m'abstiens de faire mes reflexions. Cela m'a terrasse!.. Cela n'est pas gai, il n'y a rien a dire, mais cela me fait penser beaucoup, et me donne la chaire de poule, chaque fois quand j" у songe)".

   Считаю не лишним заметить, что дядя Александр действительно написал А.А. Шишкову любезное послание, начинающееся следующими строками:

  
Шалун, увенчанный Эратой и Венерой,
Ты ль узника манишь в владения свои,
В поместье мирное меж Пиндом и Цитерой,
Где нежился Тибулл, Мелецкий и Парни?
Тебе, балованный питомец Аполлона,
С их лирой соглашать игривую свирель:
Веселье резвое и нимфы Геликона
Твою счастливую качали колыбель*.
.....................................................

   ______________________

   * См. Соч. Пушкина, издание Суворина, т. III, стр. 42.

   ______________________

  

   Сергей Львович, приехав с женой в Москву месяца на три, остановился первое время у своего зятя М.М. Сонцова, в доме "Дуракова", насчет чего и шутит с дочерью и сыном Львом, по-русски, в следующих строках:

   "Не могу, милые мои дети, удержаться от смеха, посылая вам адрес с фамилией нашего хозяина. Но да утешится сей гражданин почтенный, сообразив, что он, в сущности, совсем не то, чем его все смертные называют, а главное, да возвеселится и возрадуется, что с моим приездом поселился у него человек - смею вас уверить - подобно моему зятю не совсем глупый, с чем и можно оного гражданина поздравить".

  

   Разлука Сергея Львовича и Надежды Осиповны с дочерью на неопределенное время, отсутствие младшего сына Льва, редкие свидания со старшим Александром, - все это очень огорчало стариков Пушкиных. Скорбя об отъезде Ольги Сергеевны, они, по всей вероятности, горько раскаивались в "жестких", как моя мать выражалась, поступках с нею; так по крайней мере догадываюсь, читая между строк красноречивые родительские к ней излияния, в которых, однако, и дед, и бабка не упускают щадить, елико возможно, свою непогрешимость, сваливая необходимость разлуки единственно на силу судьбы. Надежда же Осиповна, рассыпаясь в чувствительных фразах, не изменила до осени 1834 года ни на волос своей тактике: не только не посылать зятю в письмах приветствий, но и совершенно его игнорировать. Сергей Львович, скажу на этот раз в его защиту, едва ли одобрял подобный образ действий жены, и если не входил с Николаем Ивановичем в письменные сношения, то всегда поручал Ольге Сергеевне передавать ему пару сочувственных слов, а зимою 1833 года, в письме ко Льву Сергеевичу из Москвы в Варшаву, сообщает:

   "Передай от меня, мой милый и храбрый капитан (mon cher et vaillant capitaine), искреннюю признательность добрейшему (a l'excellent) Николаю Ивановичу за его к тебе родственное расположение. Как же мне его не любить, коль скоро он полюбил тебя, дитя мое милое, мой бесценный Вениамин, каким всегда тебя называю! Вырази Павлищеву всю мою радость, когда я узнал, что он доставил тебе гостеприимство. Очень, очень рад, что живешь у него и у твоей сестры, и вполне ценю все хлопоты твоего зятя о тебе: делает все, что может (il fait tout son possible, et tous ses possibles), с целию выручить тебя из денежных затруднений, насколько позволяют стесненные его обстоятельства. Пишешь, что он, ради уплаты твоего долга, сам призанял у своего приятеля, что как нельзя более мило с его стороны (се qui est on nepeut plus gentil de sa part); но и я не намерен оставаться у него за тебя в долгу, а потому высылаю тебе, мой храбрейший (mon vaillantissime), тысячу рублей. Расквитайся с ним, а остальные положи себе на твои нужды (pour tes besoins) в кошелек. Был бы я счастлив выслать побольше тебе на уплату твоего долга Плещееву, но, видит Бог, не могу: управляющий осаждает меня письмами из Нижнего: этот господин мне поет (il me chante), что распрощусь с имением (que je ferai mes adieux a mon patrimoine), если не внесу уплату в самом скором времени в Опекунский совет".

   Посылая дяде Льву сумму довольно солидную, Сергей Львович, казалось, мог бы уделить кое-что и дочери; это было бы полезнее трогательных разглагольствований.

   На равнодушие сына-поэта Сергей Львович жалуется дочери из Москвы от 16 марта 1833 года следующим образом:

   "Твои частые письма, Ольга, дорогое дитя мое (mon cher enfant), доставляют твоим одиноким родителям ни с чем не сравнимое удовольствие, - удовольствие, которое можно сравнить разве с размером испытываемого мною огорчения, не получая никаких известий от моего "старшего". Александр нам совсем не пишет и даже не отвечает. Что делать? Льщу себя надеждой, что таким молчанием обязан его великой лености, но это весьма небольшое утешение. (Се plaisir est egal au chagrin que j'eprouve de n'avoir aucunes nouvelles de mon aine. Alexandre ne nous ecrit pas du tout, et ne repond pas meme a mes lettres. Que faire? Je me flatte, que je ne dois ce silence qu'a sa grande paresse, mais ce n'est qu'une bien petite consolation.) На десять писем Александр отвечал только раз. После этого не думаю, что мой поэт особенно обрадуется нас увидеть опять в северной столице, и можешь, следовательно, судить об ожидающем меня образе жизни в этом крае. (Je ne crois pas apres ceci, que mon poete soit enchante de nous revoir au sein de la capitale du Nord. Vous pouvez done, chere Olga, vous faire une idee du genre de vie, qui m'attend dans ce pays la.) Если же слышу что-либо об Александре, то единственно от его друга Павла Нащокина. Этот Нащокин сказывает, что Александр, слава Богу, совершенно расстался с мучительным ревматизмом ноги, не дававшим ему покоя ни днем, ни ночью, но все же этого-то желанного покоя днем и ночью он не ведает. Ты уже знаешь, что твой брат попал в члены Академии как любитель отечественной словесности! (Еще бы не любитель! Да об этом всему миру известно...) Желая же носить это звание с честию и пользою (en tout bien tout honneur), он, как слышно, удвоил исторические занятия и половину дня проводит в архиве. Кончил прелестный свой роман, над которым провозился довольно долго, и начинает другой; сюжетом выбрал происшествие времен Екатерины Великой*. Этому последнему труду, а также и другим, поэтическим, посвящает все время до вечера, а по вечерам дома редко его можно найти: сопровождает в общество жену (il chaperonne sa femme dans le monde), где и должен бодрствовать до зари (ой il doit veiller jusqu'a l'aurore). Значит, несмотря на раздраженные нервы, он может выносить многое; но боюсь за такой тревожный образ жизни: и гигант может свалиться, будучи лишен сна - первого благодетеля и друга человечества. Хочу сыну об этом писать, но едва ли меня послушает. А было бы для здоровья Александра гораздо полезнее, да и для здоровья его жены, если бы он взял пример с Баратынского, тоже поэта, хотя, правда, и уступающего Александру в известности. Видим Баратынских в Москве очень часто; не зная бессонных ночей на балах и раутах, Баратынские ведут жизнь самую простую (ils menent une existence on ne peut plus bourgeoise); встают в семь часов утра во всякое время года, обедают в полдень, отходят ко сну в 9 часов вечера и никогда не выступают из этой рамки, что не мешает им быть всем довольными, спокойными, следовательно счастливыми. Завидую им, что, к моему сожалению, не мог с мама так устроиться: прожил бы дольше, чего, конечно, желаю Александру, тебе и Леону.

   ______________________

   * Дед, вероятно, здесь подразумевает под первым романом "Дубровского", а под вторым "Капитанскую дочку".

   ______________________

  

   Там, т.е. у Баратынских, я узнал, что Захар Ч.* прощен; офицерский чин ему возвратили, но без графского титула. Ожидают его скоро сюда в Москву. Несчастной же Александры Муравьевой нет уже на свете (mais la pauvre Alexandrine Mourawieff n'est plus de ce monde): скончалась в ноябре, а ее свекровь (?) (sa belle-mere), которую посещаем из человеколюбия, в отчаянии (nous la frequentons, ce qui est une oeuvre de charite chretienne)".

   ______________________

   * Не Чернышев ли? Фамилия целиком не выставлена.

   ______________________

  

   "Я распечатала послание папа, - сообщает Надежда Осиповна от того же 16 марта. - Он хотел уже отослать его вместе с деньгами, но позвонил почталион с письмом, украшенным петербургским штемпелем. Пишет нам, конечно, не Александр; он отнюдь, кажется, не заботится украшать бумагу чернилами ради нас (il ne se soucie guere, a ce qu'il me parait, de mettre du noir sur du blanc pour nos beaux yeux), а пишет его жена. Если Сашка (Sachka в подлиннике) не удостаивает также ни тебя, ни "капитана" письмами, то по крайней мире скажу вам обоим, мои дорогие дети, пару слов об этом противном Сашке, которого люблю наравне, однако, с вами, и его Наташе. Начинаю с того, что оба они теперь здоровы настолько, насколько можно быть здоровыми в Петербурге, при посещениях четыре раза на неделе петербургского большого света. Но на первой неделе Великого поста Александр не избегнул гриппа; эту болезнь он прозвал холерной внучкой (maladie, qu'il a sur-nommee la petite fille du cholera), а Наташе на первой же неделе грозила горячка (elle a manque d'avoir la fievre chaude): слегла в постель, и доктора рассудили пустить ей кровь, несмотря на беременность! Если Наташа так быстро поправилась, то совсем не от этой варварской операции, а единственно благодаря молодому и счастливому телосложению.

   Наташа до болезни, - продолжает бабка, - постоянно выезжала и пишет, что ей никогда еще не было так весело, как в минувшем мясоеде. Появилась она и на костюмированном бале, данном в залах Министерства уделов, в наряде жрицы Феба, так решил Александр, и одержала успех блистательный: император и императрица подошли к ней, похвалили ее костюм, а государь провозгласил ее царицей бала. (Nathalie a paru au bal donne dans les salles des Apanages en costume de pretres-se du soleil; c'est Alexandre qui Га decide de le mettre - et son succes eta-it on ne peut plus brillant. L'Empereur et I'lmperatrice se sont approches d'elle, lui ont fait compliment sur le costume, et l'Empereur Га declaree rei-ne du bal.) Наташа описывает нам бал как нельзя более подробно, чего не делаю, полагая, что о нем и у вас в Варшаве известно.

   Об Александре невестка сообщает весьма немного, а об его трудах и заботах, о которых нам рассказывает Нащокин, ровно ничего. Говорит только, что теперь совершенно здоров и записался в постоянные члены Английского клуба, куда ходит раза два в неделю завтракать с Владимиром Соломирским и милым его сердцу mylord'oм qu'importe*. Но и это гораздо прежде невестки нам рассказал Булдаков. Означенный оригинал теперь в Москве и передал нам, будто бы наш нежный старший сильно о нас беспокоится. Лучше бы гораздо было Александру не говорить о своих беспокойствах Булдакову, а просто написать о себе кое-что. Ну, да Бог с ним! (Eh bien! que le bon Dieu le conserve en Sa sainte garde.) Зато его молчание вознаграждается твоими, милая Ольга, письмами. Бога ради прикажи "храброму капитану", - т.е. моему возлюбленному Лельке, - не шалить (mais au nom du Ciel, donne tes ordres au vaillant capitaine, c'est a dire a mon bien aime Lolka, de ne pas faire le diable a quatre) и писать почаще; но выскажи все ему так, чтобы он на меня не обижался. Боже, неужели и он не приедет? А сегодня, не знаю почему, не могу о нем и думать без замирания сердца (sans avoir le coeur navre); вчера же видела его во сне бледным и печальным. Если болен, умоляю, сообщи мне. Скажу еще по секрету, только Лельке не подавай виду: слухи, которые о нем ходили, были далеко не успокоительны: переносчики всяких худых вестей, переносчики, из которых большая часть заклятые враги Александра, не замедлили рассказать его жене Бог знает что о Леоне, которого он так любит, и рассказать единственно с целью причинить болезнь бедному Сашке. Короче, говорили о дуэли, да кончили тем, что разболтали, будто бы Леон убит. Наконец, получила твое письмо; оно, конечно, меня успокоило, но все же мне было бы утешительнее увидеть приписку "капитана". Сплетники, рассчитывая, что Наташа передаст Александру басню о дуэли брата, остались в дураках (sont restes penauds). Дорожа спокойствием мужа, Наташа написала только нам об этой сплетне, да и то со всевозможными предосторожностями".

   ______________________

   * Прозвание Соболевского. См. главы II и IV настоящей Хроники.

   ______________________

  

   Между тем дядя Лев, поселясь на некоторое время в Варшаве у моих родителей, не располагал заживаться в Польше, которую не любил. Мятеж был подавлен, никакой внешней войны не предвиделось, а русское воинство совершало подвиги лишь на Кавказе.

   "Польша, - объявил однажды Лев Сергеевич сестре, - для нас, русских, значит и для твоего мужа, - не что иное, как постоялый двор, где остаются лишь до тех пор, пока лошадей не подадут; а для меня Польша, если только в ней застряну, может сделаться тем, чем сделалась Капуя знаменитому однофамильцу моих ближайших родичей: пошатаюсь года три или даже два - пропаду ни за грош. Что же мне тут делать? Забавляться игрой в солдатики на плац-параде? слушать в театре да "огрудках" (oт "ogrod" - сад; околица (польск.)) дурацкую музыку, отвыкнув от моей, любимой музыки настоящей пушечной пальбы и свиста пуль? путешествовать с полком по жидовским грязным городишкам? играть, когда нет ученья, на биллиарде в заездных домах с утра до вечера да коверкать родной русский язык с ненавидящими в душе "москалей" варшавскими Дульцинеями?!.. Весело, нечего сказать!"

   Недолго раздумывая, "храбрый капитан" решил проститься с квартировавшим в привислянской окраине Финляндским драгунским полком, подать в отставку и ехать к старикам в Петербург, где и хлопотать о вторичном поступлении в ряды кавказской армии.

   Рапорт об отставке дядя подал; но тут-то и стряслась над ним беда: прошение затерялось по небрежности чиновников, вследствие чего, не являясь в место расположения полка, Лев Сергеевич был исключен из службы - sans autre forme de p ro ces (без дальнейших церемоний (фр.)), как он выразился в письме брату, умоляя употребить все старания перед власть имущими в его пользу. Александр Сергеевич переслал письмо в Москву старикам и просил отца принять в этом деле участие и с своей стороны.

   Сергей Львович, некогда принявший как нельзя более философски опалу "старшего", пришел на этот раз в отчаяние, услышав о горе "младшего", и счел собственной обидой исключение Льва Сергеевича, бывшие заслуги которого в трех кампаниях доставили сыну и высокие, не по чину, знаки отличия, и лестное к нему внимание князя Варшавского.

   По словам покойной моей тетки, Ольги Матвеевны Сонцовой, у родителей которой дед и бабка останавливались в Москве, Сергей Львович, прочитав письмо сына-поэта, истерически зарыдал и объявил, что "не вынесет незаслуженного позора, нанесенного гербу Пушкиных по неисправности какого-нибудь писаря, и должен смыть оскорбление во что бы ни стало!"

   Из сохранившихся у меня писем Сергея Львовича можно видеть, какое участие он принял в деле сына. Привожу несколько выдержек:

   "Москва, 23 января 1833 г. Милый Леон! Вместе с настоящим письмом и с тем же курьером пишу князю Паскевичу, так что оба письма будут получены одновременно и тобою, и фельдмаршалом. Пишу ему по-русски, полагая, что в мои лета и при моем положении это приличнее. Письмо я прочел наизусть встреченному мною адъютанту Паскевича, князю Щербатову. Дай Боже, чтобы дело удалось. Молю Бога вдохновить меня".

   В конце письма дед сообщает сыну следующий текст самой записки Паскевичу:

   "Сын мой, бывший штабс-капитан Финляндского драгунского полка Пушкин, имел честь совершить три знаменитых похода в рядах войск, покрывших себя славою под предводительством Вашей Светлости в Персии, Турции и Польше. Обратив внимание ваше, светлейший князь, он получил все чины за отличие и три ордена. По слабости здоровья, находясь в невозможности продолжать военную службу, он два раза подавал просьбу об увольнении из оной к статским делам, но вместо отставки исключен из списков.

   Осмеливаюсь просить Вашу Светлость о неоставлении его покровительством Вашим, дабы он мог, усердием и старанием своим в какой-либо другой службе, загладить пятно, нанесенное сим исключением прежним его заслугам".

   "Письма моего к князю Паскевичу, - пишет Сергей Львович от 1 февраля, - я не послал в Варшаву, как предполагал, одновременно с письмом к тебе, mon vaillantissime (мой храбрейший (фр.)); однако, узнав, что фельдмаршал в Петербурге, отправил его туда Беклемишеву, которому и сообщил то же самое, но гораздо подробнее, прося вручить князю мою записку и изложить все откровенно (a coeur ouvert). Но теперь, к моему большому прискорбию, дошли до меня слухи, что фельдмаршал выехал из Варшавы не в Петербург, а за границу в Берлин, может быть и в Вену. Боже мой! как жаль, что мне ничего не пишешь! Тебе гораздо лучше все это должно быть известно! Узнав же о твоем деле, я не промешкал ни минуты. А теперь, что же мне прикажешь делать?"

   Спустя несколько времени Сергей Львович сообщает моей матери:

   "Паскевич, по всей вероятности, получил мою записку через Беклемишева; мне сказывали, что фельдмаршал, может быть, и не пожелает вмешиваться в дело Леона, потому что Леон принадлежат к армии Сакена. Но может статься и то, что Леон свиделся с Паскевичем, и тебе, следовательно, стоит только черкнуть мне пару слов, чтобы меня успокоить. Наконец, не увидишься ли ты с фельдмаршалом, а с Елизаветой Алексеевной тоже могла бы переговорить. Мысль, что бедный Леон исключен из службы ни за что, ни про что (I'idee, quo mon pauvre Leon est exclu du service sans aucune raison valable), делает меня несчастным, а я так гордился его подвигами!.."

   Записка Сергея Львовича фельдмаршалу дошла по назначению гораздо позже, чем дед предполагал, пролежав в канцелярии светлейшего, так что Паскевич о деле дяди Льва долго ничего не знал. Дядя же Лев, из какого-то чувства гордости, не решался на объяснение с фельдмаршалом и просил сестру не заикаться о нем ни князю, ни княгине. Но тут явился на выручку сам светлейший: на бале у себя в замке он обратился к Ольге Сергеевне с вопросом: где Лев Сергеевич и что он делает? Результатом рассказа Ольги Сергеевны было объявленное через две недели в "Инвалиде" увольнение от службы Пушкина по прошению с чином и мундиром.

   Велика была радость Сергея Львовича, когда он узнал об этом по возвращении в Петербург. Но успешный исход дела он приписал не объяснениям дочери с фельдмаршалом, а письму к своему двоюродному брату Чичерину.

   "Третьего дня мы приехали сюда из Москвы, милый Леон, - пишет старик Пушкин, - а вчера я уже был у Чичерина спросить о тебе. Военный министр, граф Чернышев, очень был тобой заинтересован (s'est beaucoup interesse a toi) и объявил, что ты на днях уволен по желанию от службы*. Иду завтра же к Чичерину узнать, когда могу лично благодарить министра. Благодарю, однако, прежде всего Всемогущего Бога. Значит, твоя и моя честь удовлетворены: можешь перейти на службу под начальство князя Варшавского, если ему будет угодно принять во внимание мое письмо. (Actuellement il n'y aura pas de difficulte pour toi de passer au service du marechal prince de Varsovie, s'il voudra avoir egard a ma lettre.) В противном случае должен будешь приехать сюда, а здесь, без сомнения, тебя примут на службу; так, по крайней мере, полагают те, кто тебя любит и желают твоего счастия".

   ______________________

   * Из этого письма не видно, чтобы Чернышев упомянул Чичерину об отношении к нему Паскевича.

   ______________________

  

   "Мы получили твое письмо, милая Ольга, - сообщает бабка, - в присутствии Александра, которому Чернышев говорил о Льве. Дело Леона устроено, и он может быть покоен, так же как и мы; если хочет поступить в статскую службу, то похлопочем. Как нельзя более благодарна Чичерину: не теряя ни минуты, он рассказал Чернышеву о положении бедного Леона, а на другой день Александр тоже явился в канцелярии министра и, узнав, что дело кончено, не имел уже надобности говорить с Чернышевым. После этого Чернышев, встретив Сашку на бале, сам к нему подошел и подтвердил радостную весть. Пишите, друзья мои, Ольга и ты, храбрейший, по новому адресу: на Фонтанке, у Семеновского моста, в доме Устиновой. Александр над нами, стариками, смеется и говорит, что у каждого из нас по двадцати лет свалилось с плеч, после известия о тебе, милый Леон... да иначе и быть не может. Будь же счастлив настолько, насколько тебе желаем, но не более, следовательно будь счастлив бесконечно..."

   Насчет сына Сергей Львович успокоился, впрочем, лишь тогда, когда адъютант Паскевича, барон Розен, поэт и бывший сотрудник А.А. Дельвига, доставил ему копию приказа.

   Желание стариков, чтобы сын искал место в Петербурге, разделял и Александр Сергеевич. Не пускаясь с братом в красноречивые излияния, поэт любил его не менее, чем родители, выручал неоднократно из затруднительных обстоятельств и скорбел о его нерасчетливом образе жизни. Александр Сергеевич, в письме к брату из Москвы, заявлял, что нравоучительных примечаний делать ему не намерен*; затем, жалуясь впоследствии, в 1834 году, на Льва Сергеевича Наталье Николаевне, дядя Александр ограничивается словами: "Лев С. ни копейки денег не имеет, а в домино проигрывает у Дюмэ по 14 бутылок шампанского. Я ему ничего не говорю, потому что, слава Богу, ему 30 лет; но мне его жаль и досадно". Поводом же к шуточным стихам дяди Александра "Наш приятель Пушкин Лев", приведенным мною в главе III хроники, послужило, по рассказу моего отца, дошедшее до поэта через мою мать сведение о лукулловской пирушке, заданной дядей Львом товарищам по случаю его увольнения в отставку.

   ______________________

   * См. сув<оринское> изд., т. VIII, стр. 145.

   ______________________

  

   Выйдя в отставку, Лев Сергеевич не спешил в Петербург хлопотать, по совету родителей и брата, о гражданской карьере: он говорил сестре и зятю, с которым особенно сошелся, что сперва немного отдохнет от трех утомительных походов, а затем, с поправлением здоровья, возобновит боевую деятельность на Кавказе, что гораздо интереснее предлагаемой ему мирной должности адъютанта Паскевича. Определиться же в статскую службу дядя считал тогда для заслуженного русского воина неподходящим. "Удивительное для меня наслаждение, - говорил он моему отцу, - купаться в чернилах; переписывать всякий день всякие пустяки, от которых можно умереть со скуки, и превратиться в школьника на старости лет, применяясь к мелочным капризам какого-нибудь выжившего из ума столоначальника! Но и этой мозги иссушающей должности мне ведь с первого раза не дадут!"

   Придя к такому заключению, дядя Лев прожил у моих родителей в Варшаве до глубокой осени, продолжая по вечерам праздновать свою отставку в компании с друзьями: Ширковым, Сияновым и Алексеем Николаевичем Вульфом, тоже подавшим в "чистую".

   В конце концов оба друга, Лев Сергеевич и Алексей Николаевич, расстались с "Капуей", т.е. с Варшавой, и отправились с весьма облегченным карманом: первый в Северную Пальмиру, второй - в Тригорское.

  

   По возвращении своем из Москвы в Петербург старики Пушкины были обрадованы свиданием с сыном-поэтом и пришли в восхищение от его дочери-первенца.

   "Узнав, что мы приехали, - пишет Сергей Львович моей матери, - Александр и Наташа не замедлили прийти к нам в Парижскую гостиницу. Их маленькая Маша была очень нездорова, но теперь, слава Богу, совершенно поправилась; прелестна как ангел (jolie vraiment comme un ange). Как мне бы хотелось, милая Оленька, чтобы ты ее увидала и нарисовала ее портрет! Моя внучка - ангел кисти Рафаэля!.."

   "Именно, ангел кисти Рафаэля, - прибавляет Надежда Осиповна, - и чувствую: полюблю Машу до безумия, сделаюсь такой баловницей, как все прочие бабушки, и признаюсь: ревную к Наташе, маменьке ребенка, его тетку, т.е. тебя, мою бездетную! А у Наташи опять скоро будет, не далее как в июле, - второе дитя! Девочка меня полюбила; беру ее на руки, вспоминая, как и тебя точно так же носила!.."

   Впрочем, дед и бабка виделись не особенно часто с дядей Александром, судя по их письмам к дочери и младшему сыну, которые у меня под рукой. Письма за май и июнь 1833 года не представляют большого интереса, а потому, не делая из них извлечений, скажу только, что, по сообщениям Сергея Львовича, его сын-поэт продолжал вести жизнь лихорадочную, нервную, не ведая покоя, столь ему необходимого, ни днем, ни ночью, а распределял время между усиленными занятиями в архивах, поэтическими вдохновениями и почти беспрерывными, по вечерам, посещениями большого света. Наталья Николаевна, хотя и была тогда беременной, но тоже не имела возможности отдохнуть: мондией не давал покоя беспрестанными приглашениями и посещениями. По замечанию Сергея Львовича, образ жизни сына, расстроивавший его нервы, в погоне за славою и обманчивым блеском ни к чему "солидному" не повел бы, кроме физических страданий да преждевременной старости. Говоря о таком взгляде моего деда, не могу не прибавить, что его придерживалась и моя мать: она как-то говорила мне, что ее брат, перед разлукой с нею в 1832 году, так с виду осунулся вследствие постоянных бессонниц, что казался десятью годами старше своих лет по наружности.

   Затем Сергей Львович высказывает мнение, что его сыну было бы всего полезнее отдохнуть в деревне, по крайней мере год, вдали от "шумной суеты"; а не то уходит сам себя, не зная настоящей свободы: свобода не в городе, где, не будучи в строгом смысле узником, Александр Сергеевич связан обстоятельствами по рукам и ногам, а в глуши деревенской, вдали от завистников, журнальных и прочих петербургских сплетен да убивающих здоровье утомительных выездов по балам и спектаклям.

   Эту истину сознавал, по словам моей матери, и сам Александр Сергеевич, на что, по-видимому, и намекает в строфах одного из прелестных стихотворений. Привожу их, так как они написаны весною того же 1833 года - значит, в одно время с заявлением его отца:

  
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!

Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.

И я б заслушивался волн,
И я глядел бы счастья полн
В пустые небеса.

И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса...

  

   Привожу затем извлечение из писем деда и бабки за 1833 год, в которых они описывают и собственный быт, и быт семейный Александра Сергеевича.

   "Мы еще не тронулись отсюда в деревню, милый Леон, - пишет Сергей Львович "капитану" из Петербурга от 7 июня, - дожидаемся экипажей и денег, а расходы на наше последнее путешествие в Москву и обратно, взнос остававшихся в моем распоряжении финансов в Опекунский совет и многие другие издержки истощили мои средства. Доходы мои никак не могу называть неистощимыми; к тому же, при нынешних обстоятельствах, на безденежье жалуется всякий. Александр, и тот, при добываемых своим колоссальным талантом щедрых вознаграждениях, не знает как обернуться. Впрочем, милые дети, времена изменчивы, и во всяком случае не допускайте и мысли, что не доставлю вам возможности жить безбедно и независимо; что же касается моих внучат (quant a mes petits e n fa n t s), ты мне позволишь, милый друг, не заботиться о их судьбе в той же степени: это уже не мое дело (cela ne sera plus mon affaire). Меня как нельзя более утешает, что не могу попрекнуть себя не только расстройством моего состояния на что-либо предосудительное, но и тратой денег на какие бы ни было пустые, бесполезные прихоти; никогда их себе не позволял. Прости и верь моему искреннему желанию узнать, наконец, что ты выехал из Варшавы в Болдино произвести самую строгую поверку действий мошенника управляющего. Но когда это осуществится, а что еще того отраднее, когда увижусь с тобою? Едва ли могу надеяться, судя по твоим письмам; из них всегда заключаю о твоем желании быть далеко (je ne puis l'esperer d'apres tes lettres: le desir de t'eloigner у perce toujours). Хотя, где бы ты ни был, мои благопожелания и благословение будут тебе сопутствовать, но говорить тебе, что разлука с тобою не печалит меня бесконечно - значило бы утверждать наглую ложь.

   Благословляю от сердца и души и тебя, милая Ольга, - продолжает дед в том же письме. - Всегда ожидаю твоих писем с большим нетерпением, прочитываю их con amore и con dolce sorriso*, как поют жители счастливой Италии. Продолжай беседовать с нами по крайней мере письменно, где бываешь, кого видишь. Не забудь поклониться от меня моему кузену, генералу Окуневу**; никогда не забуду его готовности быть полезным Леону".

   ______________________

   * С любовью и блаженной улыбкой.

   ** Об этом деятеле в Царстве Польском на поприще народного просвещения упомянуто мною выше.

   ______________________

  

   "Наконец выслали нам лошадей, - сообщает бабка десять дней спустя, 17 июня, - и уезжаем к большому моему удовольствию, с нетерпением считая часы и минуты; желаю поскорее увидеть поля, холмы родные, как поет наш друг Жуковский. Пребывание же в душном Петербурге просто теперь невыносимо. Родов жёны Александра - а наступят они, по моему расчету, не раньше трех недель - дожидаться не будем. Она, чувствуя себя отлично, много гуляет по островам, несмотря на последний месяц беременности, посещает театр да обещает всякий раз, когда ей показываю твои интересные письма, писать тебе, чего, однако, никогда и не делает (elle se propose de t'ecrire chaque fois que je lui communique tes lettres interessantes, et n'en fait rien). Ее девочка очень мила; никого маленькая Marie так не любит, как дедушку, отчего он в восторге, к папа, впрочем, ее не ревную: она меня так же любит, как и его, когда его не видит. Александр и Nathalie живут на Черной речке; сын нанял там дачу Миллера и чрезвычайно доволен выбором. Дача большая, в пятнадцать комнат; дачу окружает большой сад. Чего же более? Наташа рада и тому, что ее тетка поселилась с Натальей Кирилловной тоже в двух шагах от них. Александр, по получении нового наследника или наследницы, уедет на несколько недель в Болдино; так, по крайней мере, он мне говорил вчера, но зачем отправляется, о том не спрашивала. Александр и Наташа поручают мне крепко тебя обнять, Христос с тобою"*.

   ______________________

   * Эта фраза написана по-русски.

   ______________________

  

   К письму бабки Сергей Львович, между прочим, прибавляет:

   "Мама, описывая дачу Александра, позабыла тебе сообщить, что случилось с нашим петербургским жилищем, которое на днях покидаем: с неделю тому назад вышеназванное жилище (le susmentionne domicile) рисковало превратиться в пепел! Не шучу. Дело в том, что в доме вспыхнул пожар. Нас разбудили в три часа ночи, когда полиция расположилась уже на дворе, а жильцы успели выбраться из квартир. Гвардейские солдаты сновали по коридорам и галереям и, под предлогом подавать помощь, уносили все, что могли. Наш чердак сгорел, но мы ничего не потеряли, а полиция работала так усердно, что удалось отстоять дом. Мама растерялась, выскочила на улицу босиком и в одном пеньюаре (maman s'est sauvee pieds nus, et en robe de chambre dans la rue), a горничная, с перепугу, растасовала все по чемоданам, так что насилу нашел старую мантилью накинуть жене на плечи. Наконец, часов в семь, порядок кое-как восстановили".

   По приезде в Михайловское Сергей Львович извещает дочь от 15 июля:

   "Только что, милая Ольга, получили мы об Александре известие. У него родился сын, тоже Александр. Мать с новорожденным здоровы. Поручаю тебе и Леону вашего племянника и полагаю, что Пушкин нумер четвертый (Pouchkine numero quatre) появился на свет накануне, если не в самый день, твоих именин. Писем от Александра отца об Александре моем внуке не ожидаю подробных, хотя и просил его это сделать".

   "Не накануне и не в день твоих именин, 11 июля, как я предполагал, - пишет дед от 1 августа дочери, - а 6 июля Бог дал Александру сына; но не он и не жена его сообщают нам это, а добрейшая наша графиня Екатерина Ивелич. По ее письму, моя невестка до сих пор еще очень страдает, хотя со времени родов прошел без малого месяц. У нее образовались нарывы, от которых до сих пор не может отделаться. Александру же непростительно быть к нам до такой степени равнодушным, что он даже и двумя строками не заблагорассудил мне отвечать.

   Очень беспокоимся. Напрасно ты нам писала на его имя. Переслать нам твое письмо Александр и не позаботился: впрочем, оно могло и пропасть по очень простой причине: переезжая на Черную речку, Александр перевел туда всю свою прислугу, поручив городскую квартиру надзору дворника, а этот дворник всегда или пьян, или спит. Нет поэтому ничего мудреного, если проспал либо пропил письмо; да нам-то от этого не легче.

   ...На той неделе нас не было в Михайловском: ездили мы и в Остров, были и в Сухопольцове, и в соседних вотчинах. Причина нашего отсутствия - женитьба молодого и симпатичного Кирьякова на дочери Екатерины Исааковны, кузины мама. Свадьба состоялась в Острове; мама была посаженой матерью, и при церемонии брака вся Ганнибальщина оказалась в сборе (la ceremonie du mariage a ete celebree en presence de toute la Ганнибальщина), а свадьбу праздновали целых десять дней у всех соседей по очереди. Балам, обедам, увеселительным прогулкам не было конца".

   В августе Александр Сергеевич попросился в краткосрочный отпуск. Он решил побывать в предоставленной ему Сергеем Львовичем части Болдинского имения, откуда проехать в Казанскую, Симбирскую и Оренбургскую губернии, чтобы ознакомиться с краем, где происходила кровавая драма Пугачевского бунта, и затем пополнить собранные им уже об этом событии материалы сведениями и рассказами жителей, причем имея в виду и отделку романа, взятого из той же эпохи.

   18-го числа Пушкин выехал из Петербурга. Попутчиком его до Торжка оказался Сергей Александрович Соболевский, отправлявшийся в Москву тоже по делам. Поездку до Торжка друзья совершили вместе, платя прогоны пополам, о чем Пушкин и упоминает, подтрунивая над Сергеем Александровичем в письме к жене из Москвы.

   Из Торжка Соболевский поехал дальше, а дядя, завернув в поместье отсутствовавшего Алексея Николаевича Вульфа, Малинники, где никого, кроме управляющего, не застал, побывал в имении Натальи Николаевны, Яропольце, откуда и отправился в Москву. Там Пушкин опять свиделся с Соболевским на обеде у Киреевского, встретил П.А. Чаадаева и Н.Н. Раевского, беседовал с Шевыревым и Погодиным и был неразлучен с Павлом Воиновичем Нащокиным, крестником новорожденного своего первенца.

   Получая от узнавших о его приезде приглашения на вечера, он туда не являлся за неимением, как он пишет, бального платья и занебритием усов, которые отращал, о чем и говорит:

   "Ус да борода - молодцу похвала; выйду на улицу, дядюшкой зовут".

   Покинув 29 августа Москву, Александр Сергеевич проехал через Нижний Новгород в Болдино, но остался там не более трех суток.

   О дальнейшем путешествии Пушкина в восточные губернии мой дед и бабка ровно ничего не знали, предполагая, что он в Болдине, где пробудет до ноября; между тем дядя успел уже побывать и в Казани, где нечаянно встретился с поэтом Баратынским, съездил затем и в Симбирск, посетил деревню своего приятеля, поэта Николая Михайловича Языкова, и, наконец, проследовал далее в Оренбург.

   "Александр в Болдине уже более трех недель, - пишет Надежда Осиповна из Михайловского, - но, верно, письма наши пропадают, а может быть и отсюда не доходят. Не пишет нам и жена его из Петербурга; ей-то простительно, так как страдает нарывами; ничего не знаем, что с ними, а знаем только их новый петербургский адрес: на Пантелеймонской улице, в доме Оливье, поблизости от Кочубеев.

   Как бы ни было, я очень рада, что Сашка в Болдине. Туда мы отправили нового управляющего (un nouvel intendant) на смену плута Михаилы заведовать частию имения, оставленною нами пока за собою. Я и муж просили Александра быть свидетелем сдачи хозяйства старым проконсулом новому и принудить затем этого последнего доставить нам, что следует, в самом скором времени. Наши дела по Болдину до сих пор идут так скверно, что у Сергея голова кругом ходит, а я как на иголках. Главное получить деньги и сделать тебе хоть какой-нибудь подарок".

   "Именно все это так, - прибавляет Сергей Львович. - Чем меньше от меня требуешь, а не требуешь собственно ничего, - тем более мое сердце надрывается. Готов сделать невозможное (je suis pret a faire rim-possible), лишь бы тебя успокоить, и отказать себе во всем, лишь бы видеть тебя беззаботной, счастливой. Благодарю Бога, что Александр в Болдине и не тронется оттуда, пока не приведет в порядок и его, и наши дела".

   Каково же было удивление стариков, узнавших о дальнейшем путешествии сына, который, следовательно, и не мог встретить в Болдине нового приказчика!

   О таком неожиданном сюрпризе дед мой упоминает в письме к Ольге Сергеевне от 1 ноября из Михайловского, сообщая ей и о приезде из Варшавы младшего своего сына.

   "Когда получишь эти строки, мы будем в Петербурге, - пишет Сергей Львович. - Леон приехал и переслал нам твое трогательное, исполненное любви к нам письмо, которое ему вручено при твоей печальной с ним разлуке. Не нахожу слов благодарить тебя! Ты облегчаешь огорчения, которые нам наносит упорным молчанием Александр. Можешь себе вообразить мое нетерпение обнять дорогого Леона... но увы! близок локоть, да не укусишь (tu рейх t'imaginer toute l'impatien-се que j'eprouve de serrer mon bien aime Leon contre mon coeur, mais helas. Близок локоть, да не укусишь). Хотел бы перелететь в Петербург, а дороги ужасны, почему и невозможно нам еще двинуться, не то в грязи завязнем. На роду, значит, написано (ii est ecrit la haut) не знать нам радости, старикам!

   Александр - мы не думали, не ждали - был в Казани, а я, по невинности души, полагал, что он из Болдина не тронется. Узнали мы об этом не от него, а от Леона, который виделся с Плетневым, а Плетневу писал из Казани Баратынский. "Капитан" полагает, что Александр теперь уже в Болдине, но ничего не может сообщить верного, так как не мог еще видеться с Наташей. Неужели и от нее Александр скрывает, где он и зачем в Казань ездил? Леон слышал, что она здорова; однако не только нам, старикам, не пишет, но и не пересылает нам писем, адресованных на ее имя для передачи в наше захолустье. Удивительно! Значит, по всей вероятности, у моей невестки отдыхают и письма к мама Тимофеевой".

   На невестку и сына жалуется и Надежда Осиповна. "Неужели Александр, - говорит она, - не имел ни минуты времени навестить нас парою слов, что он не в Болдине, и не заставлять нас писать ему туда по-пустому? Ни на что не похоже, а беспечность невестки меня очень огорчает (...et de lui ecrire en pure perte. Mais c'est a casser les vit-res, et la negligence de ma belle fille me fait beaucoup de peine). Ни одно мое желание, таким образом, не исполняется, и я лишена всего, что может меня интересовать, за исключением единственного моего утешения - твоих писем. Не адресуй их, пожалуйста, никогда на имя Наташи, пока не сообщим нашего адреса, а пиши на имя графини Екатерины Ивелич. Через нее пишем и Леону. Воображаю, как тебе пусто без него в Варшаве! Он сообщает, что в Петербурге без нас ему невесело, и полагает навестить Михайловское, если не поспешим отъездом, а в Тригорском ждут с нетерпением такого же, как и он, варшавского беглеца, Алексея Вульфа".

   "Алексей Вульф в Тригорском, - пишет несколько дней спустя Сергей Львович из Михайловского. - Прасковья Александровна просияла от счастья, увидев сына, а я, увы! не могу обнять не только Александра, но и Леона. Капитан простудился, потому не мог приехать с Алексеем, который навестил нас вчера и, вообрази, как удивил! Он нам сказал, будто бы (comme si) Александр был в Оренбурге!! Большой вопрос: за каким делом он поехал в страну гуннов и герулов? Если на то пошло, то лучше бы ему поехать посмотреть на что-нибудь менее дикое. Впрочем, да будет воля Неба! Ломаю голову, с какой стати он там? (La grande question: qu'est il alle iaire dans ce pays des Huns et des Herules? Autant va-udrait aller voir quelque chose de moins brut! Au reste, quo la voionte du ci-el soit faite! Je me casse la tete, a quel propos il s'y trouve!) Когда он приедет в Болдино из края господ Чингис-хана и Тамерлана - не знаю. Будь Александр в Болдине, он поставил бы меня в возможность прийти на помощь и тебе, но не хочу повторять моих обещаний в настоящее время. Это было бы слишком похоже на уверения бесстыдного должника, который всякий день приходит к своему кредитору говорить ему о деньгах, какие, однако, ему и не выплачивал. (Cela ressemblerait trop aux assurances de la debiteur impudent, qui venait toujours parler a son creancier de la dette, qu'il avait contracted avec lui, et qui ne la payait pour-tant pas.)"

   Далее Сергей Львович жалуется дочери, что Александр Сергеевич, ничего ему не сообщая, предпочитает отцу родному "всяких Нащокиных, Раевских да Соболевских". Эту иеремиаду Сергей Львович заканчивает вечной прибауткой: "Que la voionte du Ciel soit faite (Да свершится воля Неба! (фр.))!" В таком же роде высказывается и Надежда Осиповна.

   Выехав 12 сентября из Симбирска в Оренбург, Александр Сергеевич принужден был возвратиться назад, о чем сообщает Наталье Николаевне два дня спустя в следующих между прочим строках: "Опять я в Симбирске. Третьего дня, выехав ночью, отправился я к Оренбургу. Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Черт его побери, дорого бы дал я, чтобы его затравить. На третьей станции стали закладывать мне лошадей. Гляжу, нет ямщиков - один слеп, другой пьян и спрятался. Пошумев изо всей мочи, решился я возвратиться и ехать другой дорогой; по этой на станциях везде по шести лошадей, а почта ходит четыре раза в неделю. Повезли меня обратно; я заснул. Просыпаюсь утром - что же? Не отъехал я и пяти верст. Гора - лошади не взвезут; около меня человек двадцать мужиков. Черт знает, как Бог помог; наконец взъехали мы, и я воротился в Симбирск. Дорого бы дал я, чтобы быть борзой собакой; уж этого зайца я бы отыскал. Теперь еду опять другим трактом, авось без приключений..."

   О приезде в Оренбург Пушкин пишет 19 сентября жене:

   "Я здесь со вчерашнего дня. Насилу доехал. Дорога прескучная, погода холодная; завтра еду к яицким казакам, пробуду у них дня три и отправлюсь в деревню через Саратов и Пензу...

   Мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел, - взялся за гуж, не говори, что не дюж, т. е. уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит. Я и в коляске сочиняю, что же будет в постели? Одно меня сокрушает - человек мой. Вообрази себе тон московского канцеляриста: глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные, дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом..."

   Считаю излишним воспроизводить из моих воспоминаний известные всем