Толстая Софья Андреевна - Дневники (1897-1909)

  

   Редакция и предисловие С. Л. Толстого

   Примечания С. Л. Толстого и Г. А. Волкова

   М., Кооперативное издательство "Север", 1932

   OCR Ловецкая Т.Ю.

  

   От редакции "Записей прошлого"

   Предисловие С. Л. Толстого.

   Дневники С. А. Толстой 1897-1909 гг.

   Записка С. А. Толстой (Что я люблю и что я не люблю)

   Примечания

  

   "Записи прошлого" ставят себе целью знакомить широкие круги читателей с литературой мемуаров, дневников и писем, преимущественно неизданных, представляющих историко-бытовой интерес.

   Среди исторических материалов мемуары, дневники и письма занимают особое место. Чрезвычайно ценные для установления фактов и для истории быта, они по самому характеру своему, являясь отражением субъективных впечатлений, редко бывают вполне беспристрастны в своих суждениях и отзывах: люди и события изображаются в них сквозь призму собственного мировоззрения автора, принадлежащего к далекой от вас эпохе, отрезанной от современности годами революции. Этого рода литература не есть фотография, а лишь отголосок прошлого, нуждающийся в критической проверке со стороны историка, но сам по себе интересный дли характеристики времени и общества.

   Поэтому, возобновляя выпуск библиотеки мемуаров, дневников и писем, редакция считает нужным предупредить читателя, что издаваемые документы требуют к себе критического подхода. При этом условии эти произведения, дышащие непосредственностью и жизненностью, могут дать яркую картину отошедшей в прошлое культуры с ее мировоззрением, нравами и бытом.

  

   То, что в других семьях обыкновенно бывает сокрыто от посторонних глаз,- тот сор, который не выметается из избы,- все это в семье знаменитого писателя Льва Толстого не только стало известно посторонним, но и многократно обсуждалось в печати с самых различных точек зрения. Я говорю о взаимных отношениях моих отца и матери. Дом Толстых был как бы стеклянный: чуть ли не всякий желающий мог видеть, что в нем происходило.

   О моей матери писали многие, большей частью осуждая ее, в чем особенно повинны В. Г. Чертков ("Уход Толстого") в А. Б. Гольденвейзер ("Вблизи Толстого"). Да будет услышан и ее голос. Вот почему я считаю необходимым опубликование ее дневников, несмотря на то, что она в них не всегда правдива и беспристрастна, и что в них отразилось болезненное состояние последних лет ее жизни. По этой же причине в нижеследующих строках я, стараясь стоять на объективной точке зрения, позволяю себе писать о таких сторонах жизни своей матери, о которых не принято говорить сыну.

   Как заметил М. А. Цявловский в своем предисловии ко второму тому "Дневников С. А. Толстой", "многое объясняется ее нервным расстройством, признаки которого увидит в ее дневнике и не специалист". Мнения врачей не вполне согласны по вопросу о том, какой именно болезнью страдала моя мать, - была ли это истерия, неврастения, психостения паранойя или еще что-нибудь. А. Б. Гольденвейзер ("Вблизи Толстого", II, стр. 145) приводит следующий диагноз доктора Россолимо, приглашенного в Ясную Поляну около 20 июля 1910 года: "Дегенеративная двойная конституция, паранойяльная и истерическая, с преобладанием первой. В данный момент эпизодическое обострение".

   1 ноября 1910 г., т. е. три дня спустя после отъезда моего отца из Ясной Поляны, когда моя мать была в отчаянии и отказалась от пищи, доктор психиатр Растегаев дал такой отзыв: "По просьбе Татьяны Львовны считаю своим долгом высказать, что вообще неустойчивая нервно-психическая организация Софья Андреевны, благодаря возрасту (66 лет) и последним событиям, представляет ряд болезненных явлений, которые требуют продолжительного и серьезного лечения... Каких-либо психо-патологических черт, указывающих на наличность душевного заболевания, ни из наблюдений, ни из бесед с С. А. я не заметил".

   В. Спиридонов в примечаниях к "Автобиографии С. А. Толстой" (Начала, 1921, No 1, стр. 183) справедливо говорит, что С. А. паранойей не страдала, что врачи (т. е. Россолимо) "ошибались в своем диагнозе, так как паранойя - неизлечимая болезнь и сравнительно скоро переходит из подготовительной стадии во вторую бредовую стадию, характеризующуюся разными проявлениями помешательства, чем С. А. не страдала. Напротив, ее душевное и физическое состояние значительно улучшилось в годы после смерти Л. Н. Но несомненно верен диагноз врачей относительно первой болезни - истерии".

   Доктор Д. П. Маковицкии, постоянно живший в Ясной Поляне, также находил, что моя мать страдала расстройством нервов, а не душевной болезнью. То же подтвердят многие, знавшие ее. Вероятно доктор Россолимо был введен в заблуждение потому, что видел ее только один раз во время обострения ее болезни.

   Как бы то ни было, нервная система моей матери во вторую половину ее жизни была расшатана, и с течением времени ее болезненное состояние обострялось все более и более. Причинами были: расхождение во взглядах с мужем, женские болезни и критический возраст женщины, смерть обожаемого меньшего сына Ванички (23 февраля 1895 года), тяжелая операция, которую она перенесла в 1906 году, и в 1910 году - завещание отца.

   Она страдала некоторыми навязчивыми идеями, которые портили жизнь ей самой и окружающим ее. Такими идеями были: непреклонное убеждение, что ее муж должен получать деньги за свои писания и отдавать эти деньги семье, а не предоставлять издание своих сочинений всякому желающему; боязнь прослыть при жизни и после смерти Ксантиппой, женой, отравлявшей жизнь своему мужу; болезненное пристрастие к музыке и С. И. Танееву, и позднее - в 1910 году - болезненная ненависть к В. Г. Черткову.

   Я далек от мысли утверждать, что убеждение матери в том, что отец должен был отдавать свой гонорар семье, было лишь следствием болезни. Матерям свойственно заботиться о материальных благах для своих детей, но у нее эта забота проявлялась в болезненных формах - в истерических сценах, угрозах самоубийством и т. п., и она не могла помириться с фактом отказа ее мужа от своих авторских прав (на написанное им после 1881 года).

   Боязнь показаться в невыгодном свете в глазах потомков выражалась в том, что она всячески старалась узнать, что о ней пишет ее муж, и требовала, чтобы он вычеркнул из своих дневников некоторые места, к ней относящиеся (что он отчасти и сделал). В письме от 12 окт. 1895 т. (см. запись 10 авг. 1903 г.) она его просила не писать о ней дурно в его дневнике; a в ее дневниках постоянно проглядывает желание оправдать себя в отношениях с мужем даже тогда, когда оправдываться было и не в чем.

   Отношения моей матери к музыке и С. И. Танееву особенно подчеркивают ее ненормальность. Она не была особенно музыкальна, и ее игра на фортепьяно не превышала обычного уровня любителей. Но музыка, особенно в конце девятидесятых годов, играла крупную роль в ее жизни, успокоительно действуя на ее нервы и отвлекая от действительной жизни. А действие музыки, когда она слушала игру Танеева, она перенесла на него. В примечании 340 ко второй части "Дневников С. А. Толстой" приведена выписка из книги В. А. Жданова ("Любовь в жизни Л. Толстого", 1928), где сказано, что отношения ее с Танеевым не были "теми отношениями, которые могли бы поставить вопрос о достоинстве замужней женщины". Но исключительное пристрастие женщины в возрасте между 50 и 60 годами к человеку, к ней довольно равнодушному, постоянное желание видеться с ним и слышать его игру, нельзя не назвать ненормальностью. Она сама это сознавала. 10 марта 1903 г. она записала: "Меня охватывает злая таинственность моего внутреннего состояния, хочется плакать, хочется видеть того человека, который составляет теперь центральную точку моего безумия, постыдного, несвоевременного, но да не поднимется ничья рука на меня, потому что я мучительно исстрадалась".

   Истеричность матери развивалась постепенно. До 1910 года отец и мы - ее дети - приписывали ее ненормальное состояние ее темпераменту или переходному периоду жизни женщины. Лишь 1910 год открыл нам глаза. До этого года отец, как это видно из его писем и дневников, считал ее более или менее здоровой и, следовательно, вменяемой. Только иногда он как будто догадывался о ее ненормальности. Это видно по некоторым записям его дневника. Так он записал 6 февраля 1898 г. "С[оня] уехала в Петербург. Она все также _н_е_у_с_т_о_й_ч_и_в_а". 26 июня 1899 г. он записал "С[оня] уедет нынче к сыновьям. Она была тяжело больна и теперь еще слаба. Все продолжается _к_р_и_т_и_ч_е_с_к_о_е_ _в_р_е_м_я. Часто очень нежно жалко ее. Так было нынче, когда она прощалась". 14 мая 1898 г. он писал ей (см. "Л. Н. Толстой. Письма к жене", 1913): "Сережа был у нас и все рассказал, и все у вас очень хорошо. Только твои бессонницы и трупный запах мучают меня". В то время моя мать жаловалась на галлюцинации трупного запаха.

   Несмотря на неустойчивость нервной системы, моя мать в девятидесятых и девятисотых годах вела очень деятельный образ жизни. Это видно и по ее дневнику. Она заведовала хозяйством в Ясной Поляне, изданием сочинений Л. Н. Толстого и денежными делами своими и семейными; она принимала гостей и посетителей, много ездила к своим детям и знакомым, посещала вечера и концерты и кроме того находила еще время для занятий то музыкой, то фотографией, то шитьем.

   События, происшедшая после 28 октябри 1910 г. - отъезд отца из Ясной Поляны, его болезнь, во время которой моя мать не могла с ним быть, и его смерть в Астапове - нанесли ей страшный удар. Она была глубоко несчастна и, хотя после смерти мужа ее навязчивые идеи потеряли свою остроту, ее нервная система все же оставалась неуравновешенной. Знавшие ее в эту пору помнят ее жалобы на невралгические боли в разных частях тела, ее трясущуюся голову, ее бесконечные разговоры на одни и те же темы, ее жалобы на свою судьбу всем и каждому и ее безотрадное настроение.

   Нервная болезнь матери отравляла жизнь ей самой и отцу. Но, разумеется, не болезнь была причиной разлада между моими родителями, тяжело переживаемого обоими ими. Отец страдал от того, что внешние условия его жизни противоречили его убеждениям, изменить же эти условия путем разрыва с семьей он не считал себя в праве. Многие осуждали его за это; такое свое положение, он называл "юродством". В "Круге чтения" он приводит следующую мысль Марка Аврелия: "Выше всего то, когда тебя осуждают за доброе дело", и далее: "Юродство невольное есть лучшая школа добра". А в автобиографической драме "Свет и во тьме светит" {Издание 1919 г., стр. 79.} Николай Иванович говорит: "Видно, _н_е_ _х_о_ч_е_ш_ь ты, чтобы я был твоим работником в этом _т_в_о_е_м_ деле; хочешь, чтобы я был унижен, чтобы все могли на тебя пальцем указывать: говорит, но не делает. Ну, пускай! Ты лучше знаешь, что _т_е_б_е_ нужно. Смирение, юродство. Да, если бы только возвыситься до него".

   Однако, хотя отец считал "юродство лучшей школой добра", оно тяжело ему давалось, что видно из его дневников.

   На почве разлада между моими родителями постоянно возникал вопрос, где жить семье и самому Льву Николаевичу - в Москве или в Ясной Поляне. Его отношение к этому вопросу видно из следующего его письма к жене {Л. Толстой "Письмо к жене". Стр.537.}:

  

   "26 ноября 1897

  

   Я нынче получил твое письмо к Доре, из которого видно, что тебе тяжело и нехорошо. И это очень мне больно, главное потому, что я не могу помочь тебе. Твое рассуждение о том, что гораздо важнее и нужнее мне быть в Москве с тобой, чем то, что что-то такое будет написано немножко хуже или лучше, - поразительно своей несправедливостью. Во-первых, вопрос совсем не в том, что важнее, во-вторых, живу я здесь не потому, что будут немного лучше написаны какие-нибудь сочинения; в-третьих, присутствие мое в Москве, как ты очень хорошо знаешь, не может помешать ни Андрюше, ни Мише жить дурно, если они этого хотят. Никакой строжайший отец в мире не может помешать людям с выросшими бородами жить так, как они считают хорошим; в-четвертых, если бы даже вопрос стоял так, что важнее: написать то, что я пишу и что, я по крайней мере думаю и надеюсь (иначе бы я не работал), будет читаться миллионами, а на миллионы может (иметь доброе влияние, - или жить в Москве без всякого дела, суетно, тревожно и нездорово, то и тогда всякий решит вопрос в пользу неезды в Москву.

   Это не значит, что я не хочу приехать в Москву, не хочу сделать все, что могу, чтобы сделать твою жизнь более хорошею, или просто сам не желаю быть с тобой; напротив, я очень желаю этого; но это значит, что рассуждения твои очень несправедливы, так же как и рассуждения твои, которые ты почерпнула из чтения биографии Бетховена, что цель моей деятельности есть слава. Слава может быть целью юноши или очень пустого человека. Для человека же более серьезного и, главное, старого, цель деятельности не слава, а наилучшее употребление своих сил. Все мы призваны жить и действовать, как лошадь на конке. Будем ли мы ездить в спальном вагоне, копать руду, играть на фортепьяно - что-нибудь мы должны делать. Человек же неглупый и поживший - я считаю себя таким,- не может не видеть, что единственное благо, одобряемое совестью, есть делание той работы, которую я лучше всего умею делать и которую я считаю угодной богу, и полезной людям. Вот тот мотив, который руководит мною в моей работе, а про славу я уже давно спрашивал себя: "что, буду ли я точно так же работать, если никогда не узнаю - одобряют ли мою работу люди или нет?" и искренно отвечаю, что разумеется, что буду также работать. Я не говорю, что я равнодушен к одобрению людей; одобрение мне приятно, но оно не есть причина, мотив моей деятельности. Пишу я это особенно для того, что я тебе бы, милая Соня, желал такой деятельности; такой деятельности, при которой ты бы знала, что это лучшее, что ты можешь делать, и делая которое, ты была бы спокойна и перед богом и перед людьми. У тебя была такая деятельность - воспитание детей, которое ты делала так самоотверженно и хорошо, и ты знаешь, это сознание исполненного долга, и потому знаешь, что к этой деятельности побуждала тебя никак не слава. Вот этакой деятельности я желаю тебе, страстно желаю, молился бы, если бы верил, что молитва может сделать это. Какая это деятельность - я не знаю и не могу указать тебе, но деятельность есть, свойственная тебе, и важная, и достойная, такая, на которую положить всю жизнь, как есть такая деятельность для всякого человека, и деятельность эта для тебя никак уже не в игрании на фортепиано и слушаньи концертов.

   Как бы я хотел, милая Соня, чтобы ты приняла это письмо с той же любовью, бескорыстной, с полным забвением себя и с одним желанием блага тебе, которое я испытываю теперь".

  

   Несмотря на то, что дневники последних лет жизни С. А.Толстой приходится признать дневниками истерической женщины, они не теряют своего значения как материал для биографии Л. Н. Толстого, не говоря уже об их интересе в бытовом отношении. Из них лучше, чем из других записей, видно, как тяжело отразилось на обоих моих родителях расхождение во взглядах, и что кажущееся противоречие между верой и образом жизни отца было вынуждено его семейной обстановкой. В спокойную минуту, уже в 1912 году, моя мать записала ("Моя жизнь", предисловие к 1896 году): "К сожалению он все ждал от меня - бедный милый муж мой - того духовного единения, которое было почти невозможно при моей материальной жизни и заботах, от которых уйти было невозможно и некуда. Я не сумела бы разделять его духовную жизнь только на словах, а провести ее в жизнь, сломить ее, волоча за собой целую большую семью, было немыслимо, да и непосильно".

   Публикуемый третий выпуск дневника С. А. Толстой состоит из записей, начинающихся 23 ноября 1897 г. и кончающихся 14 января 1909 года. Собственно дневниками можно назвать лишь записи 1897-1903 годов. В 1904 году - только 4 записи, в 1905 - одна, в 1906 и 1907 гг. - ни одной, в 1908 году - 8 записей, в 1909 - одна. Больше всего записей в 1898 году.

   Книга печатается с немногими сокращениями. Выпущены, во-первых, записи интимного свойства, во-вторых, некоторые записи, могущие быть полезными для историков литературы и биографов Л. Н. Толстого, но утомительные для читателей. Это записи о погоде, о здоровый, приездах и отъездах родных знакомых и т. д.

   Настоящим третьим выпуском дневников С. А. Толстой не оканчивается издание их. Остаются еще в рукописи: ее дневники 1910 года с 23 июня по 24 октября и так называемые "ежедневники". Кроме дневников (в тесном смысле этого слова) и иногда одновременно с ними С. А. Толстая делала многочисленные записи в календарях и календарных книжках - о погоде, хозяйстве, гостях, родных, знакомых и т. п. Эти записи она вела с 1893 года по 1918 и называла "ежедневниками", хотя они велись далеко не ежедневно. В те дни, когда она не писала дневника, ежедневники заменяли ей дневник, и в них встречаются ценные записи о революции 1905-1907 гг. и мировой войне. В будущем предполагается издать дневник 1910 года и выборки из ежедневников, что составит четвертый и последний выпуск дневников С. А. Толстой.

  

   23 ноября.

   Москва, Xамовнический пер.

   Начинаю книгу с тяжелого дня. Все равно, на свете больше горя, чем радости. Вчера вечером Андрюша и Миша собрали большое общество мальчиков и пошли караулить привидение в доме Хилковой на Арбате. Под этим предлогом пропадали всю ночь и вернулись домой в 9 часов утра. Всю ночь, до 8 утра, я их ждала с таким волнением, что задыхалась просто. Потом я плакала, сердилась, молилась... Когда они проснулись (в первом часу), я пошла к ним, делала им выговор, потом разрыдалась, сделалось у меня удушье и спазма в сердце и горле, и весь день я лежала, и теперь как разбитая.

   Мальчики присмирели, особенно Миша; его совесть еще помоложе, почище. От Левы было письмо; огорчается, что отец злобно спорит, кричит и горячится.

   От Тани телеграмма вчера из Севастополя, она едет домой. Что-то она будет делать! Бедная Маша не поправилась и все слаба и плоха. Получила от нее письмо. Сережа тих и очень приятен своим умом, музыкальной талантливостью и деликатностью.

   Мороз и снег. - Читаю 3-ю часть биографии Бетховена, и в восторге от него. Взяла еще один, 3-й урок музыки и сейчас, от 11 до 1, упражнялась на фортепиано.

  

   24 ноября

   С утра отправилась в лицей к директору по поводу Миши. Опять он требовал полного поступления, опять уговоры Миши, его несогласие - и на все руки отпадают.

   Потом в Думе подавала заявление Миши для поступления в вольноопределяющиеся. Потом свезла Левину статью в "Русские Ведомости", - перевод с шведского.

   Вернувшись, переоделась и поехала поздравить именинниц: Дунаеву, Давыдову и Ермолову. Я люблю этот светский блеск, красивые наряды, изобилие цветов, мягкие, учтивые и изысканные внешние формы речи, манер. Как всегда, везде и во все мои возрасты - общее удивление и выражение это мне - по поводу моей будто бы необыкновенной моложавости. Истомин особенно был изысканно любезен.

   Сергей Иванович ни разу у меня не был. Он что-нибудь слышал о ревности Л. Н. и вдруг изменил свои дружеские отношения ко мне на крайне холодные и чуждые. Как грустно я как жаль! А иначе объяснить его холодность и непосещение меня - я не могу. Уж не написал ли ему что Л. Н.?

  

   25 ноября

   Вернулась из Ялты Таня, и духовно и телесно поправившаяся. Был Илюша.

   Таня говорит, что Л. Н. о жизни в Москве говорил как о самоубийстве. Так как он будто бы для меня приезжает в Москву, то значит я его убиваю. Это ужасно! Я написала ему все это, умоляя его не приезжать. Мое желание сожительства с ним вытекает из моей любви к нему, а он ставит вопрос так, что я _е_г_о_ _у_б_и_в_а_ю. Я _д_о_л_ж_н_а_ жить тут для воспитания детей, а он мне это всегда ставит в упрек!- Ох, как я устала от жизни!

  

   26 ноября

   Весь день провела в театрах. Утром возила Сашу, Веру Кузминскую и Женю Берс в театр Корша смотреть "Горе от ума". Играли очень дурно, и было мгае скучно. - Вечером Таня меня упросила ехать с ней смотреть итальянскую актрису Тину ди Лоренцо. Это красивая, с темпераментом итальянка, но не зная языка и пьесы ("Adrienne Lecouvreur"), не очень было интересно смотреть и слушать. Очень я утомилась, почти не играла сегодня, и теперь хотелось бы дома посидеть.

   Был брат Петя с дочерью, Дунаев, Суллержицкий... Очень холодно, ветер, у Миши горло покраснело.

  

   27 ноября

   Сегодня провела время хорошо. С утра взяла у мисс Вельш 4-й урок музыки, ездила к ней по конке на Якиманку; зашла к Русановым, но ее не застала. Вернувшись, читала, т.е. перечитывала еще раз 1-ю и 2-ю части биографии Бетховена, потом писала свою повесть, которой очень недовольна, и читала Сенеки "Consolation а Marcia". Я люблю это письмо, оно меня утешает. После обеда хотела играть с Мишей сонату Моцарта со скрипкой, но подошел Сережа, и я его посадила. Очень мне было радостно и то, что Миша взял опять в руки скрипку, и просто весело было на них смотреть, на двух братьев за моим любимым искусством. Миша стал играть хуже, но не совсем разучился. Хоть бы бог дал, чтобы он опять взялся за музыку. Сколько он узнал бы радости и утешения!

   О Льве Николаевиче известий нет. Какая-то глухая тоска и забота о нем сидит в моем сердце; но рядом и недоброе чувство, что он добровольно живет врознь с семьей и сложил с себя уже очень откровенно всякое участие и заботу о семейных. Я ему больше писать не буду; не умею я так жить врознь и общаться одними письмами.

  

   29 ноября

   Вчера получила длинное, доброе и благоразумное письмо от мужа. Я очень старалась проникнуться им; но от него веяло таким старческим холодом, что мне стало грустно. Я часто забываю, что ему скоро 70 лет, и несоразмерность наших возрастов и степени спокойствия. На тот грех моя наружная и внутренняя моложавость еще больше мне мешает. Для Л. Н. теперь дороже всего _с_п_о_к_о_й_с_т_в_и_е; а я жду от него порывистого желания приехать, увидать меня и жить вместе. Эти два дня я страшно по нем тосковала и мучительно хотела его видеть. Но опять я это пережила, что-то защелкнулось в сердце и закрылось....

   Сегодня весь день провела в музыке. Утром ездила с Сашей на репетицию симфонического, а вечером опять в концерт. Играли 9-ю симфонию Бетховена, и я наслаждалась бесконечно. Еще мне доставила удовольствие увертюра Вебера "Оберон". Утром у двери неожиданно встретила С. И. и обрадовалась очень.

   Перечитываю Сенеку и продолжаю читать биографию Бетховена. Она длинна, а времени мало.

  

   30 ноября

   Приходил завтракать С. И., принес с собой добродушное веселье, спокойствие и ласковость ко всем. Наблюдала его по отношению к Тане, но ничего не могла заметить.

   Была еще Сафонова и ее две девочки у Саши, и Соня Колокольцова. Девочки весело катались в саду на коньках. Потом приехал из Ясной Маковицкий и стал ломаным русским языком мне рассказывать, что Л. Н. бодр и много работает, и посылает длинную, длинную статью в "Северный Вестник". Я ушам своим не верила, я просила его повторить, и он с особенным удовольствием это повторил.

   Почти три года тому назад, за две недели до смерти Ванички, была гадкая, страшная ссора у нас с Л. Н. за то, что он тихонько от меня отдал не мне, по моей просьбе, не Стороженко, по его просьбе (в пользу бедных литераторов), а Гуревич в ее журнал - этот прекрасный рассказец "Хозяин и работник". Хотя я отстояла тогда и свои права для 14-го тома и права изданий "Посредника", и мы выпустили этот рассказ одновременно с Гуревич, что ее страшно злило, но вся эта история тогда чуть не стоила мне жизни или рассудка.

   В первую минуту я хотела лишить себя жизни, потом хотела уехать куда-нибудь, потом проиграла на фортепиано часов пять, устала, весь день ничего не ела и уснула в гостиной, как спят только в сильном горе или возбуждении - как камень повалилась.

   Написать, рассказать весь трагизм моей жизни и моих сердечных отношений, моей любви к Л. Н.-невозможно, особенно теперь.

  

   10 декабря

   Прошло десять дней с тех пор, как я писала свой дневник. Что было? Трудно собрать все события, тем более, что все было тяжелое, и многое еще новое и тяжелое открылось мне. Постараюсь все вспомнить.

   2 декабря я была в концерте "Бетховенский вечер". Ауэр и д'Альбер играли четыре сонаты со скрипкой. Наслаждение было полное, и душа моя успокоилась на время. Но на другой день я увидала в газетах объявление "Северного Вестника" о статье Л. Н. Кроме того Таня со мной поссорилась, упрекая за мое мнимое отношение какое-то к С. И., а я его месяц до того не видала. Я оскорбилась страшно; меня мои домашние всегда умеют сделать без вины виноватой, если я, как делала всю жизнь, не рабски служу и покоряюсь всем требованиям семьи, а изберу какой-нибудь свой путь, как теперь избрала занятие музыкой. И это вина!

   На другой день получена была телеграмма от Доры и Левы, что они едут, от Л. Н. ничего.

   Я так нетерпеливо ждала Л. Н., так готова была ему писать, служить всячески, любить его, не доставлять ему никакого горя, не видать и С. И., если ему это так больно, что известие о том, что после месяца разлуки он не едет ко мне, да еще печатает статью в "С. В.", привело меня в состояние крайнего отчаяния. Я уложила вещи и решила ехать куда-нибудь. Когда я села на извозчика, я еще не знала, куда поеду. Приехала на петербургский вокзал, хотела ехать в Петербург, отнять статью у Гуревич; но опомнилась и поехала к Троице. Вечером, одна, в гостинице, с одной свечой в грязном номере, я сидела как окаменелая и переживала всю горечь упреков моему равнодушному к моей жизни и любви - мужу. Я хотела себя утешить, что в 70 почти лет уже нельзя горячо чувствовать; но зачем же обман и тайные от меня сношения и статьи в "С. В."? Я думала, что я сойду с ума.

   Когда я легла и заснула, меня разбудил нянин и Танин голоса и стук в дверь. Таня почему-то догадалась, что я именно поехала к Троице, обеспокоилась и приехала ко мне. Я была очень тронута, но состояние моего отчаяния не изменилось. Таня мне сообщила о приезде Доры и Левы и о том, что Л. Н. приезжает на другой день. И это уж меня не тронуло. Я слишком долго и горячо его ждала, а тогда уж сломалось во мне опять что-то, и я стала болезненно равнодушна ко всему.

   Таня уехала, а я пошла к обедне. Весь день (девять часов) я провела в церкви. Я горячо молилась о том, чтоб не согрешить самоубийством или местью за всю боль, постоянно причиняемую мне мужем; я молилась о смирении, о чуде, которое бы сделало наши отношения с мужем до конца правдивыми, любовными, доверчивыми; молилась об исцелении моей больной души.

   Исповедь моя была перед богом, так как старец, схимник Федор, так дряхл, что не понимал даже моих слов; он всхлипывал поминутно от нервности и слабости. Что-то было очень таинственное, поэтическое в этом говений; в каменных проходах, келиях, простом народе, бродящих всюду монахах, в молитвах, длинной службе и полном одиночестве среди не знавшей меня толпы молящихся. Вернувшись, вечером я читала долго правила и молитвы по книге, находящейся в гостинице. На другое утро я причащалась в Трапезной церкви. Был царский день (6 декабря) и готовился роскошный для монастыря обед: четыре рыбных блюда, пиво, мед. Посуда: тарелки и кружки оловянные; на столах скатерти, служат послушники в белых фартуках.

   Потом я, простояв молебен, пошла бродить по Лавре. Цыганка нагнала меня на площади: - Любит тебя блондин, да не смеет; ты дама именитая, положение высокое, развитая, образованная, а он не твоей линии... Дай 1 р. 6 гривен, приворожу: идя за мной, Марью Ивановну все знают, свой дом. Приворожу, будет любить как муж...

   Мне стало жутко и хотелось взять у ней приворот. Но когда я вернулась домой, я перекрестилась и поняла, как это глупо и грешно.

   Вернувшись в номер, мне стало тоскливо. Телеграммы, которой я ждала от Тани о приезде Л. Н., не было. Поев, я поехала на телеграф, и там были две непосланные телеграммы: одна от Тани, другая длинная, трогательная от Л. Н., который меня звал домой.

   Я немедленно поехала на поезд.

   Дома Лев Николаевич встретил меня со слезами на глазах в передней. Мы так и бросились друг к другу. Он согласился (еще в телеграмме упомянув об этом через Таню) не печатать статьи в "Северном Вестнике", а я ему обещала совершенно искренно не видать нарочно С. И. и служить Л. Н. и беречь его, и сделать все для его счастья я спокойствия.

   Мы говорили так хорошо, так легко мне было все ему обещать, я его так сильно и горячо любила и готова любить...

   А сегодня в его дневнике написано, что я _с_о_з_н_а_л_а_с_ь_ _в_ _с_в_о_е_й_ _в_и_н_е_ в первый раз, и что это радостно!!.. Боже мой! Помоги мне перенести это! Опять перед будущими поколениями надо сделать себя _м_у_ч_е_н_и_к_о_м, а меня _в_и_н_о_в_а_т_о_й! А в чем _в_и_н_а? Л. Н. рассердился, что я с дядей Костей зашла месяц тому назад навестить С. И., лежащего в постели по случаю больной ноги. По этой причине Л. Н. страшно рассердился, не ехал в Москву и считает это _в_и_н_о_й.

   Когда я стала ему говорить, что за всю мою чистую, невинную жизнь с ним он может простить меня, что я зашла к больному другу навестить его, да еще с стариком дядей, Л. Н. прослезился и сказал: "Разумеется, это правда, что чистая и прекрасная была твоя жизнь"...

   У нас всякий день гости; скучно, суетно. Лева в Москве не в духе. Вчера были для Левы и Доры в Малом театре. Шел "Джентльмен" князя Сумбатова. Сегодня обедает Bouvier, корреспондент французских газет "Temps" и "Debats". Играть на фортепиано не приходится. Усиленно переписываю для Л. Н., поправляю корректуры и всячески служу ему.

   Вчера ночью страшная невралгия...

  

   11 декабря

   Была Гуревич. Л. Н. к ней не вышел. Статью пока он у нее спросил назад. Что дальше будет! Я утратила всякое доверие к Л. Н. после всей этой обманной истории печатания статьи в "Северном Вестнике".

   Вчера вечером был у Л. Н. немецкий актер Левинский.

  

   14 декабря

   У Л. Н. болит что-то печень и плохое пищеварение. Боюсь, что он разболится, как и я болела эти дни. У меня было сильнейшее расстройство печени и желудка. Сегодня страшная метель, и, может быть, нездоровье Л. Н. к погоде.

   Вчера, и еще день раньше, он, купив себе коньки, ходил кататься на коньках и радовался, что совсем не устает. И действительно, он бодр, но со вчерашнего дня на него нашло уныние, не знаю отчего. От Гуревич письмо отчаянное, что Л. Н. берет назад статью; и верно Л. Н. на меня сердится за это. Чтоб не быть виноватой, я все время прошу Л. Н. делать все, что ему приятно, обещаю ни во что не вмешиваться, ни за что не упрекать. Он упорно, нахмурясь, молчит.

   В сущности, как я ни храбрюсь, в самой глубине души - скорбь о не совсем, не до конца хороших, дружных отношениях с Л. Н. и беспокойство за его здоровье. Все сделала и так искренно и горячо желала хороших отношений! Эх, как трудно, все трудно! Сегодня, когда я уезжала в театр, ко мне с рыданиями пристала какая-то аптекарская жена, прося сначала 600 руб., потом 400 руб. на поправление дел. Ей еще труднее. А мы все искушаем господа бога нашего...

  

   16 декабря

   Вечером страшно болела голова. Были две милые Масловы: Анна и Софья Ивановны. Участливые, добрые, живые. Потом Стахович и Горбунов. Сегодня обедала Лиза Олсуфьева и был Ф. И. Маслов, приносил виды Кавказа Л. Н. для его повести. Потом Наташа Ден. Бегала по делам и покупкам. У Л. Н. грипп, и он не в духе. Немного играла. Чудесный Rondo в сонате Бетховена.

   Вчера ездила по светским визитам; везде один разговор: "Что пишет граф?" - "Qu'est ce que vous faites pour rester toujours jeune?" и т. д. Моя моложавость сделалась каким-то необходимым разговором со всеми на свете. А на что она мне? На душе, главное, не радостно; Л. Н. не ласков, и, главное, что-то есть в нем не высказанное, что он таит. Я все на свете бы для него делала, если б он ласково _п_р_о_с_и_л_ меня. А его злобный, молчаливый протест вызывает и во мне протест и желание оградить и создать свой душевный мир, свои занятия и свои отношения. - С. И. не вижу и стараюсь о нем не думать.

   Л. Н. охрип и кашляет.

  

   17 декабря

   С утра урок с мисс Вельш на фортепиано. Потом визит Анненковой и баня. У Льва Николаевича грипп, ему не пишется, он молчаливо угрюм, неприятен и сегодня говорил об отъезде к Маше. Тяжела эта лихорадочная жизнь: если он приезжает, он сердится, что приехал, и все время опять куда-то стремится. Нет этого дружного, спокойного, семейного положения, которое я так бы любила; нет определенности...

   В бане удивительное событие: здесь в Москве последнее время много говорили о семье Соловьевых каких-то, у которых умерло на одной неделе трое детей от скарлатины. И вот как раз мне привелось быть рядом в одном отделении с матерью этих детей. Мы разговорились, я мучительно вспоминала и рассказывала о смерти Ванички и о том, какой выход (религиозный) я искала и отчасти находила в моем горе. Это ее утешало, я потом она спросила, кто я, и когда я сказала, она разрыдалась, бросилась меня целовать, просила меня еще побыть с ней. Милая, красивая и жалкая женщина.

   Вечером гости: Чичерин, Лиза Олсуфьева, Маша Зубова, Анненкова, Русанова и С. И. Танеев. Его появление меня испугало из-за Льва Николаевича, и первое время было неловко и страшно. За чайным столом обошлось. Конечно, я рада была его видеть, но еще больше была бы рада его слышать. Но он не играл.

   Видела вчера сон: длинная, узкая зала, в глубине фортепиано, и С. И. играет свое сочинение. Вглядываюсь, вижу: сидит у него на коленях Ваничка, и я сзади только вижу его кудрявую золотистую головку и белую курточку, и он прислонился к левому плечу С. И. И мне так радостно и спокойно на душе и от музыки и от того, что Ваничка у С. И. - Стукнули ставнями, и я проснулась. Мотив музыки так ясно помнился мне и наяву; но недолго удержала я его в памяти.

   И стало мучительно грустно, что нет Ванички, что никогда не будет и той музыки, которая успокаивала мое горе, и что никогда не заживет горе Л. Н. от его ревности, и навеки испорчены, без всякой вины моей, и отношения с Л. Н., и простые, хорошие отношения с С. И. вследствие этой ревности. Как тяжела все-таки жизнь! Трудна.

   Рассказал сегодня Лев Николаевич: в Кремле рожала женщина. Роды были трудные, она стала умирать, послали в Чудов монастырь за священником. Пришел с дарами иеромонах. Оказалось, что он был когда-то доктором, и увидал, что при помощи щипцов и известной операции можно спасти и мать и ребенка. Была ночь; он пошел к себе в келью и принес хирургические инструменты. Операция была сделана этим иеромонахом, и роженица и ребенок были спасены. Говорят, что когда дело дошло до митрополита, монаха хотели расстричь, но потом только перевели в другой город и другой монастырь.

   Соня Мамонова показала мне сегодня фотографический портрет сына двухмесячного Мани и Сережи.

  

   18 декабря

   Поздно встала, ходила пешком в банк по делам денежным детей. Чувствую себя больной и слабой духом и телом. После обеда играла немного, потом читала вслух, сначала брошюрку "Жизнь", а потом Лев Николаевич читал мне и Соне Мамоновой вслух разбор новых французских пьес и их содержание. Все хочется всем выдумать новое, основанное на эффектах и неожиданности, а содержания настоящего мало.

  

   20 декабря

   Вчера по покупкам к празднику, и нынче то же. Детям, внукам, невесткам, гувернантке - всем все надо. С трудом и скукою делаю все это. Вчера проснулась рыдая. Вижу во сне, что Ваничка вернулся и весело играет с Сашей, а я обрадовалась, бегу к нему. Потом он лег, и я нагнулась и начала его целовать, а он протянул ко мне губы, по его привычке. И я говорю ему: "как тебя давно не было, как хорошо, что ты вернулся".

   Так все было реально, так живо, что, когда я проснулась, я рыдала, и долго после все плакала; Л. Н. удивился, а я не могу остановиться и плачу, плачу. Как болит во мне это горе! Говорят, что грех плакать по младенце; может быть!

   Лев Николаевич вчера ездил верхом в типографию, где печатается в "Журнале Философии и Психологии" его статья "Об искусстве". Вчера же он катался на коньках, а вечером мы с ним ходили на телеграф послать телеграмму его переводчику в Англию.

   Он все бодрится, а я ему привела лошадь верховую, чего ему очень хотелось.

  

   21 декабря

   Да, где оно, людское счастье?

   Сегодня опять тяжелый, тяжелый день. Получила Таня письмо от Гуревич, все насчет того, чтоб Л. Н. дал ей статью. Сережа, приехавший сегодня, и Таня напали на меня, что это я не хочу (мне так неприятны эти сношения с "Северным Вестником"), и послали меня к Л. Н. просить, чтоб он оставил свое "Введение" к переводной статье Карпентера. Я пошла, говорю, чтоб Л. Н. дал эту статью, если и ему и всей семье этого так хочется. Я почти просила его согласиться. Но для Л. Н. это лучшее средство для достижения обратного, так как он из духа противоречия всегда сделает противное.

   Но тут я неосторожно сказала что-то, что его отношения к Гуревич так же мне неприятны, как ему мои к Танееву. Я взглянула на него, и мне стало страшно. В последнее время сильно разросшиеся густые брови его нависли на злые глаза, выражение лица страдающее и некрасивое; его лицо только тогда хорошо, когда оно участливо-доброе или ласково-страстное. Я часто думаю, что бы он сделал со мной или с собой, если б я действительно хоть чем-нибудь когда-нибудь была виновата?

   Благодарю бога, что он меня избавил от случая, греха и соблазна. Себе я не даю никакой цены; бог спасал.

   Л. Н. сегодня утром у нас в саду разметал каток и катался на коньках; потом ездил верхом на Воробьевы горы и дальше. Ему что-то не работается.

  

   25 декабря

   Неужели я четыре дня не писала дневник? Многое случилось в эти дни. Третьего дня Лев Николаевич отправился на Николаевский вокзал, хотел перехватить отъезжающих: англичанина Синжона и Суллержицкого, которые повезли пожертвованные духоборам деньги, чтоб передать им. Их не застал, страшно устал, пришел пешком домой, озяб, лег - и когда я вернулась домой, застала его уже больного. Был жар 38 и 5, через час 39 и 4 и еще через час 40 и 2. Накануне Л. Н. еще был в бане, и все вместе - он и захворал. Я сама поехала за доктором, привезла молодого Усова. Л. Н. охотно покорился осмотру, выслушиванью и пр. Предписали Эмс, как всегда, растирание всего тела горячили, горячее на живот. Все бросилось на кишки, печень и желудок. Все застужено от чрезмерного потения в работе. - Все сделала, вчера уж было лучше: 38 и 6, сегодня 37 и 5; Лев Николаевич еще слаб, но уже болезнь уступила. Он ел, я ему в три часа снесла Эмс, а в 3 ¥ овсяный суп, пюре. Он говорит: "Как ты умна, что догадалась принести мне суп, я ослаб немного". Потом он с нами обедал; нас было мало: мы, старики, Сережа, Таня и Саша. Еще Саша Берс и m-lle Aubert. Но дружно, тихо и хорошо было, и Сережа, бедный, такой грустный это время! Перед обедом дети катались на коньках и смотрели зверей в Зоологическом саду, Л. Н. спал, а я играла, упражняясь усердно.

   Получили анонимное письмо. Вот копия:

  

   Граф Лев Николаевич!

   Бесспорно, что секта Ваша растет и глубоко пускает корни. Как ни беспочвенна она, но при помощи дьявола и по глупости людей Вам вполне удалось оскорбить господа нашего Иисуса Христа, который должен быть нами отмщен. Для подпольной борьбы с вами, подпольными же, мы образовали тайное общество "Вторых крестоносцев", цель которых - убить Вас и всех последователей-вожаков секты вашей. Сознаем вполне, что дело это не христианское, но да простит господь и да рассудит нас за гробом! Как ни жаль бывает "своей" руки, но раз заражена она гангреной - приходится ею пожертвовать, жаль и Вас, как брата во Христе, но с уничтожением Вас зло должно ослабнуть! Жребий пал на меня недостойного: я должен убить Вас! Назначаю для Вас этот день: 3 апреля будущего 1898 года. Делаю это для того, что миссия моя - во имя великого святого, и Вы можете приготовиться для перехода в загробную жизнь.

   Легко может быть, Вы поставите мне логично вопрос: почему агитация эта только против Вашей секты? Правда, все секты - "Мерзость пред господом!", но законоположники их жалкие недоумии - не чета, граф, Вам; во-вторых: Вы-враг нашего царя и отечества!.. И так до "3 апреля".

   Декабрь 1897 г. Село Смелое.

  

   На печати сургучом ЕС и дворянская корона. Штемпель из Павлограда 20 декабря.

   Письмо это меня так беспокоит, что я ни минуты не могу его забыть. Думаю о нем сообщить екатеринославскому губернатору и здешнему обер-полицеймейстеру Трепову, чтоб приняли какие-нибудь меры. Если захотят, разыщут опасных людей.

   Лев Николаевич не выразил беспокойства и говорит, что предупредить ничего нельзя и на все воля бога.

  

   26 декабря

   Проводила утром Таню и Сашу в Гриневку и Никольское. Сережа уехал вчера вечером. Спешили, укладывали ящики. Я послала все на елку внукам, потом подарки и фрукты Доре и ящик с серебром и шубу своей Маше. Все это с Таней; и им корзиночку уложила с едой и фруктами на дорогу. Остались мы с Львом Николаевичем вдвоем; тихо и ничего, хорошо. Ему гораздо лучше, утром 36 и 9, вечером 37 и 5; он спросил вечером суп, печеное яблоко, бодрей и веселей. Меня преследует вчерашнее письмо.

   Весь день провела за фортепиано. Эта бессловесная, музыкальная беседа то с Бетховеном, то с Мендельсоном, Рубинштейном и пр. и пр. - даже при моем плохом исполнении доставляет мне огромное удовольствие. Прерывали Митя Олсуфьев, и с ним мы откровенно, просто и дружно беседовали; потом моя холодная, благоразумная и красивая кузина Ольга Северцева, и живая (с темпераментом), умная и талантливая М. Н. Муромцева. У нее есть много недостатков, но мне с ней всегда весело. - Получила четыре приглашения и себе и детям: к Треповым, к Глебовым, к брату Саше и к Муромцевой с Кони и музыкантами. Она говорила, что зовет и С. И. Но я знаю, что он уехал в