Толстая Софья Андреевна - Дневники (1897-1909)

ласковые заботы я встретила суровый протест, точно на зло, - какой-то страх, что лишают его свободы, - и вот опять даром потраченные силы и еще шаг к смерти. Зачем? Если б он ее желал, а то нет, он ее не приветствует и не хочет. И нехорошо его настроение, мне грустно - но оно не духовно.

  

   12 декабря

   Сейчас шесть часов утра 12 декабря. Опять я просидела всю ночь у постели Левочки, и я вижу, что он уходит из жизни. Пульс частый, 120 ударов в минуту и больше, неровный... Странная болезнь: боль преимущественно в правом боку, а главное газы, отрыжки, отрыжки без конца. Только ляжет, задремлет - точно его что снизу в желудок подтолкнет, он проснется, и начинается отрыжка, мучительная, непрерывная. Ляжет, полежит, опять то же; сядет и мучается, рыгает, стонет... Ах, какой он жалкий, когда он сидит, понуря свою седую, похудевшую голову, и думаешь - все равны перед страданием, смертью. А весь мир поклоняется этой жалкой голове, которую я держу в своих руках и целую, прощаясь с тем, кто для меня был гораздо больше, чем я сама.

   И вот наступит безотрадная жизнь, не к кому будет, как теперь, спешить утром, когда проснешься, наденешь халат и бежишь узнать, что и как? Хорошо ли спал, прошелся ли, в каком настроении? И всегда как-будто он рад, что я вошла, и спросит обо мне, и продолжает что-то писать.

   Успокоишься и идешь к своим занятиям...

   Сегодня сказал в первый раз с такой искренней тоской: "Вот уж искренно могу сказать, что желал бы умереть". - Я говорю: "Отчего? устал и надоело страдать?" - "Да, все надоело!"

   Не спится... Не живется... Длинные ночи без сна, с мучительной болью в сердце, с страхом перед жизнью и с неохотой оставаться жить без Левочки. Сорок лет жили вместе! Почти вся моя жизнь сознательная. Не позволяю себе ни раскаиваться, ни сожалеть о чем бы то ни было, а то с ума можно сойти!..

   Когда я сейчас уходила, он мне так отчетливо и значительно сказал: "Прощай, Соня". Я поцеловала его и его руку и тоже ему сказала: "Прощай". Он думает, что можно спать, когда он умирает... Нет, он ничего не думает, он _в_с_е_ понимает, и ему тяжело...

   Дай бог ему просветлеть душой... Сегодня он лучше, спокойнее и, видно, думает больше о смерти, чем о жизни...

  

   13 декабря, вечер.

   Но к жизни опять вернулся Левочка. Ему лучше; и пульс, и температура, и аппетит, все понемногу устанавливается. Надолго ли? Буланже читал ему вслух "Записки" Кропоткина.

   Сегодня в "Русских Ведомостях" следующее заявление Льва Николаевича:

   "Мы получили от графа Льва Николаевича Толстого следующее письмо:

   По моим годам и перенесенным, оставившим следы, болезням я, очевидно, не могу быть вполне здоров и, естественно, будут повторяться ухудшения моего положения. Думаю, что подробные сведения об этих ухудшениях хотя и могут быть интересны для некоторых, - и то в двух самых противоположных смыслах, - печатание этих сведений мне неприятно. И потому я бы просил редакции газет не печатать сведений о моих болезнях.

   Ясная Поляна. 9 декабря 1902 г."

  

   Я вполне понимаю это чувство Льва Николаевича, и сама бы не стала о нем извещать, если б не скука и труд отвечать на бесчисленные запросы, письма, телеграммы желающих знать о состоянии здоровья Льва Николаевича.

   Сегодня мне нездоровится и постыдно жаль себя. Сколько силы, энергии, здоровья тратится на уход за Л. Н, который из какого-то протеста, задорного упрямства пойдет шесть верст зимой по снегу или объестся сырниками и потом страдает и мучает всех нас!..

   Сегодня в Москве второй концерт Никиша, - это была моя самая счастливая мечта быть на этих двух концертах, - и, как всегда, я лишена этого невинного удовольствия, и мне грустно и досадно на судьбу.

   Еще меня мучает и мне больно вспоминать мой последний разговор, ровно месяц тому назад, с С. И. Нужно бы разъяснить многое, и нет случая...

  

   18 декабря

   Лев Николаевич все еще в постели. Он сидит, читает, записывает, но слаб еще очень...

   Читала сначала "Ткачей" Гауптмана и думала: все мы, богатые люди, и фабриканты, и помещики, живем в этой исключительной роскоши, и часто я не иду в деревню, чтобы не испытывать той неловкости, даже стыда от своего исключительного, богатого положения и их бедности. И, право, удивляешься еще их кротости и незлобивости относительно нас.

   Потом прочла стихотворения А. Хомякова. Много в них все-таки настоящего поэтического, и много чувства. Как хороши: "Заря", "Звезды", "Вдохновение", "К детям", "На сон грядущий"... "К детям" - это прямо вылилось из сердца правдиво и горячо. У кого не было детей, тот не знает этого чувства родителей, особенно матерей.

   Войдешь ночью в детскую, стоят три, четыре кроватки, оглянешь их, чувствуешь какую-то полноту, гордость, богатство... Нагнешься над каждой из них, вглядишься в эти невинные, прелестные личики, повеет от них какой-то чистотой, святостью, надеждой. Перекрестишь их рукой или сердцем, помолишься над ними о них же и отойдешь с умиленной душой, и ничего от бога не просишь - жизнь полна.

   И вот все выросли и ушли... И не пустые кроватки наводят грусть, а те разочарованья в судьбе и в свойствах любимых детей, и так долго не хочется их видеть и им верить. И не детей просишь молиться о себе, а опять молишься за них, за просветленье их душ, за внутреннее их счастье.

   Сегодня концерт Гофмана, последний. Как мне хотелось его слышать, - и опять не судьба. Собираюсь по делам уж теперь - в Москву. Уеду ли нынче?

   Все эти дни срисовывала акварелью портреты отца Льва Николаевича. Я не училась никогда акварели, и очень трудилась; вышло посредственно, но было очень весело и интересно рисовать и самой добиваться, _к_а_к_ рисуют акварелью.

  

   27 декабря

   Опять давно не писала. Была три дня в Москве: 19, 20, 21; принимала отчет продажи книг у артельщика, делала покупки и доставила радость теми подарками, которые успела приобрести для детей, прислуги и пр.

   Один вечер провела у Муромцевой, приехавшей из Парижа, с Марусей Маклаковой, с двумя старшими сыновьями и еще с Ф. И. Масловым, Цуриковым и С. И. Танеевым. С ним холодно, сухо и чуждо.

   Без меня Льву Николаевичу стало еще лучше, он вставал, выходил в соседнюю комнату, занимался. В день Рождества ему вдруг стало хуже. Боли под ложечкой и в печени с шести часов утра; желудок раздуло, сердце стало слабеть, перебои, удары 130 в минуту. Он ничего не ел, давали строфант, кофеин, доктор, видимо, смутился. - Вчера стало опять гораздо лучше.

   Когда в день Рождества Льву Николаевичу было плохо, он полушутя сказал Маше: "Ангел смерти приходил за мной, но бог его отозвал к другим делам. Теперь он отделался и опять пришел за мной".

   Всякое ухудшение здоровья Льва Николаевича вызывает во мне страдание все сильнейшее, и все более и более страшно и жаль мне потерять его. В Гаспре я не чувствовала такого глубокого горя и такой нежности к Левочке, как теперь здесь. Так мучительно мне видеть его страждущим, слабым, гаснущим и угнетенным духом и телом!

   Возьмешь его голову в обе руки, или его исхудавшие руки, поцелуешь с нежной, бережной лаской, а он посмотрит безучастно.

   Что в нем происходит? Что он думает?

   Приезжал Андрюша и его семья. Маленькая, миленькая Сонюшка, прощаясь с Львом Николаевичем, сама взяла его руку, поцеловала и сказала: "Прощай, дединька!" Я рада была им, особенно на праздниках, и особенно когда грустно.

  

   29 декабря

   Льву Николаевичу то лучше, то хуже. Сегодня днем он мне говорит: "Боюсь, что я долго вас промучаю". Вероятно он думает, что уже не выздоровеет от своей болезни печени, но что теперь хронически и постепенно она будет вести его к концу. И я это все чаще и чаще, с болью в сердце, думаю. Позвал он Павла Александровича Буланже к себе и хвалил ему книгу барона Таубе, находил в ней христианские идеи, хвалил конец, заключение, в котором Таубе говорит, что люди бурской и китайской войной доказали, что пришли к новому варварству. А свое мнение Л. Н. высказывал, что только религия, и именно христианская, может вывести людей из их теперешнего дикого, варварского состояния.

   Еще говорили об англичанах. Два англичанина из спиритической общины в одних пиджаках и открытых башмаках пошли в Лондон, а оттуда без копейки денег приехали в Россию с целью увидать Толстого и спросить у него разъяснение в многих сомнениях религиозных. Они жили у Дунаева, а мы им послали Л. Н. шубы и шапки, чтоб они не замерзли.

  

   30 декабря

   Сижу дни и ночи у больного Л. Н. и вспоминаю всю свою жизнь. И вдруг ясно поняла я, что прожила ее почти _б_е_с_с_о_з_н_а_т_е_л_ь_н_о. Все ли так? Мне никогда не было времени _в_п_е_р_е_д, разумно обдумать свои поступки, и не было времени _п_о_с_л_е_ их обсудить. Я жила по теченью жизни, подчиняясь обстоятельствам, поступала не по своей воле и выбору, а в силу не обходимости (par la force des choses).

   Итти против чего - не умела и не имела сил. Да разве и возможно это было с моим мужем и в моей жизни? И по уму, и по возрасту, и по имущественному положению - по всему муж мой был властен надо мной... И вот прожито сорок лет... Много недочетов в нашей жизни; ну, да теперь не о них горевать... Слава богу и за то, что было.

  

   1 января

   Печально встреченный Новый год. Вчера было от Тани письмо, что младенец опять перестал в ней жить, и она в страшном отчаянии... Л. Н. первый прочел ее письмо, и когда я вошла к нему утром, он сказал мне: "Ты знаешь, у Тани все кончено", и губа его затряслась, и он всхлипнул, и исхудавшее, больное лицо его выразило такую глубокую печаль.

   Безумно жаль Таню, и мучительно больно смотреть на уходящего из жизни Левочку. Эти два существа в моей семье самые любимые и самые лучшие.

   А сегодня Домна, бедная баба с деревни, приходила просить бутылку молока в день, чтоб прикармливать своих двоешек-девочек.

   Встречали вчера Новый год. Тут мои две невестки: Ольга и Соня с детьми. Илюша и Андрюша приехали ночью. Народу очень много: с домашними всех 19 человек. Приехали еще два молодых англичанина, какие-то шальные спириты из средне-интеллигентно-рабочего класса. Предлагают, взяв Льва Николаевича за руку, молиться об его исцелении, и уверены, что это его спасет.

   Всю ночь до четырех с половиной часов провела с Л. Н. Он совсем не спал, все ныло, все болело. Я терла ему ноги, успокаивала, бодрила его, но все напрасно. Утихнет на минуту, благодарит меня, потом опять мечется. К утру пульс стал плох, с перебоями, и ему впрыснули морфий, и теперь весь день он спит.

   В пять часов утра я вошла в свою спальню, подняла стору, открыла форточку. Лунный белый свет так и разлился по всей природе, в липовых аллеях сада и проникал в мою комнату. На деревне стали петь петухи, такое странное впечатление! Сегодня ходила далеко гулять, лесом, на купальную дорогу и назад. Тишина, одиночество, природа - хорошо! - Вечером играл Гольденвейзер, хорошо.

  

   2 января

   Известие от Тани, она родила вчера двух мертвых мальчиков! Мы все поражены, но слава богу, хоть роды прошли благополучно; что-то будет дальше.

   Л. Н. спал хорошо, пульс хорош, но он очень сегодня слаб и вял. Пасмурно, 12 градусов мороза.

  

   19 января

   Вернулась сегодня из Москвы, где заказала еще в другой типографии работу. В продаже нет сейчас ни одного экземпляра "Полного собрания" и ни одного "Войны и Мира".

   В Москве слышала много музыки: Аренский играл свою сюиту с Зилоти, дирижировал свою музыкальную поэму на слова "Кубок", и все это было прелестно.

   Вчера было потрясающее объяснение с С. И., после которого я поняла, за что я его так ценила и любила. Это удивительно добрый и благородный человек.

   Гольденвейзер противен своим вторжением в нашу интимную жизнь. Л. Н. совсем лучше, слава богу. Он занят подбором философских выражений для составления календаря; это началось в его болезнь, так как ничего серьезного он не мог писать.

   Тепло, тихо. 1 градус мороза. Хороша тишина и природа, и в ней бог, и хочется скорее слиться с природой и уйти к богу. Вместо того, чтоб читать корректуру, сижу и весь день плачу. Помоги, господи!

  

   21 января

   На днях Сережа сын был груб со мной за то, что я заговорила с Сашей во время игры в винт и помешала им. Я заплакала, ушла в свою комнату и легла. Через несколько времени, когда я уже успокоилась тем, что легче быть обиженной, чем обижать других, - вошел Л. Н. с палочкой, еще слабый и худой, и ласково и сочувственно отнесся ко мне, сказав, что он сделал Сереже выговор.

   Меня это так тронуло, такое я почувствовала к нему благоговение и нежность, что опять разрыдалась, целуя его руки, чувствуя и ту виноватость свою невольную перед ним, которая последнее время роковым путем ведет меня куда-то.

  

   Вечером.

   Л. Н. сегодня в первый раз выходил два раза на воздух и, разумеется, переутомился; пульс слабый и с перебоями. Дали вечером Strophant.

   На точке замерзания, ветер, и, может быть, погода влияет на нервы, а нервы на сердце.

  

   24 января

   Л. Н. после прогулки совсем расхворался: температура поднялась до 38 и 2, боли в желудке, грипп небольшой.

  

   28 января

   Моя Дуняша говорит часто: "Господь милосерд, знает, что делает". И вот со мной он был милосерд. Душевный разлад мой дошел до последней степени мучения и совести, и желанья опять увидеться и поговорить с любимым человеком.- И я заболела, со мной сделалось дурно, я упала и весь вечер не могла стать на ноги. Мне прикладывали к голове лед, и всю ночь я лежала со льдом на голове, и все стало напряженно, тяжело, и физически я совсем перестала жить. И вот сегодня (третий день) мне легче душевно, болезнь перебила тоску и душевный разлад. И опять прошу бога, чтоб в тот момент, когда я ослабею, помочь мне или без греха и стыда взять меня в ту область, где "мертвые срама не имут".

   Сегодня думала о пословице: "Без пятна платья и без стыда лица не износить". И вот когда для меня наступил "стыд" перед собой, перед богом и совестью.

   Только бы пережить всю бурю в душе и ничем, как до сих пор, не ослабеть в поступках...

  

   9 февраля

   Была опять в Москве. Был квартетный концерт, играли квартет Танеева, - его видела мельком; квинтет Моцарта с кларнетом, прелестно, наслаждение получила большое, и секстет Чайковского (воспоминание о Флоренции). Спокойно и счастливо я чувствовала себя после этого вечера. На другой день собрались у меня старушки, дядя Костя и С. И. Читали Льва Николаевича "Разрушение и восстановление ада" (о дьяволах), и опять и на меня, и на слушателей эта вещь произвела нехорошее впечатление. Задорно спорила с С. И. Ек. Ив. Баратынская, защищая статью против логически умных доводов С. И. Он был оживлен, и я радовалась на него. Была в концерте Гофмана, чудесный концерт с оркестром - Шопена. Очень много было дела с исканием корректора, с печатаньем, переплетом и прочим. Многое не кончила. Занялась и Сашиными денежными делами... Но какое душевное усилие и сколько траты! Напечатано в "Новом Времени" мое письмо против Андреева по поводу статьи Буренина: в No 7 февраля 1903 г.

  

   20 февраля

   У Льва Николаевича сидит старичок, николаевских времен солдат, сражавшийся на Кавказе, и рассказывает ему, что помнит. Л. Н. сегодня и вчера катался по лесу, а утром сидел на верхнем балконе. Он здоров и спокоен.- Занялась немного его корреспонденцией: все больше просительские письма и просящие автографа.

   Что было за это время? 1) Родился у Андрюши сын Илья в ночь с 3 на 4 февраля. Ездила я на него взглянуть и поздравить Ольгу. 2) Уехали за границу Маша с Колей, и без них очень опустело, но мне стало легче. Это были почти единственные наши гости. Был на масленице Н. В. Давыдов, прочел отрывок из своей повести. Были Буланже, Дунаев и гостила Зося Стахович. Умная, живая девушка, но я испугалась как-то последние дни за мою откровенность с ней.

   Саша была в Петербурге и огорчила меня известием о продолжающейся болезни Доры и о нервности Левы.

   Теперь нас осталось, здесь мало: Саша, Юлия Ивановна, доктор Гедгоф и Наташа Оболенская.

   Теплая, сырая зима; все 2 градуса тепла, вода в лощинах, солнце на небе и снегу почти нигде нет. Сегодня посвежей, 2 градуса мороза и пасмурно.

   Очень уж уединенно живем, и я рада опять съездить в Москву. - Неестественна наша жизнь помещичья - единицы среди сельского населения. У нас нет общения ни с народом, - оно было бы фальшиво, ни с равным себе образованным классом.

   Получаю много писем по поводу моего письма. Многие обвиняют Льва Николаевича, как начинателя грязной литературы в "Власти тьмы", в "Крейцеровой сонате" и "Воскресении".

   Но это недомыслие, непонимание. Многие восхищаются и благодарят меня за письмо, особенно от лица матерей. Но есть и заступники Андреева. А на меня все это производит такое впечатление, что я посыпала персидским порошком на клопов, и они расползлись во все стороны. - Я написала письмо в газету - и поднялись письма, статьи, статейки, заметки, карикатуры и пр. Обрадовалась бездарная наша пресса скандалу и пошла чесать всякую чепуху.

   Надоело, и тоска у меня эти дни...

   Одно утешенье - музыка, и другое - исполнение долга ухода и облегчения жизни Льву Николаевичу.

  

   22 февраля

   У Миши родилась дочь Таня.

  

   6 марта

   Была в Москве - тяжелая болезнь Андрюши, дела проверки продажи книг, пломбирование зубов, покупки, заказы; концерты: филармонический - кантата Танеева и пр., симфонический - Манфред, увертюра Фрейшюца и пр., квартеты Бетховена и Моцарта, пианист Буюкли Аs-dur'ный полонез Шопена.

   Ездила в Петербург. Трогательные Лева и Дора и миленькие мальчики; сестра Таня жалкая безденежьем, брат Вячеслав с некрасивой женой, чуткий и милый. - Пробыла один день, две ночи в вагоне. В Москве опять беготня, гости, больной Андрюша, и бессилие тоски и неудовлетворенности среди нервной, безумной траты сил физических и духовных.

   В Ясной Поляне лучше. Красота ясных дней, блеск солнца в ледяных, зеркальных, гладких пространствах замерзшей воды, синее небо, неподвижность в природе и щебетанье птиц - предчувствие весны.

   Ездили кататься по лесам с Л. Н. Его нежная забота обо мне, хорошо ли, весело ли мне кататься. Ездили в трех санках все. И среди катанья Л. Н. вышел из своих саней, подошел ко мне и спросил с лаской: "ну что, хорошо тебе?" И когда я сказала, что "очень", он выразил радость.- Вечером, когда я его покрывала и прощалась с ним на ночь, он нежно гладил меня по щекам, как ребенка, и я радовалась его отеческой любви...

   Были скучные, некрасивые Розановы.

   Кончила корректуру "Анны Карениной". Проследив шаг за шагом за состоянием ее души, я поняла себя, и мне стало страшно... Но не оттого лишают себя жизни, чтоб кому-то _о_т_о_м_с_т_и_т_ь; нет, лишают себя жизни оттого, что _н_е_т_ _б_о_л_ь_ш_е_ _с_и_л_ _ж_и_т_ь... Сначала борьба, потом молитва, потом смиренье, потом отчаяние и - последнее, бессилие и смерть.

   И я вдруг ясно себе представила Льва Николаевича плачущего старческими слезами и говорящего, что никто не видел, что во мне происходило, и никто не помог мне...

   А как помочь? Пустить, пригласить опять к нам С. И. и помочь мне перейти с ним к дружеским, спокойным, старческим отношениям. Чтоб не осталось на мне _в_и_н_о_в_а_т_о_с_т_и_ моего чувства, чтоб мне _п_р_о_с_т_и_л_и_ его.

  

   10 марта

   Лев Николаевич здоров. Прекрасно катались сегодня по Засеке, все лесными дорожками, но уже все тает. Л. Н. ехал с Сашей, я с Левой, и доктор с Наташей и Юлией Ивановной. Потом я пересела к Льву Николаевичу. Сердце мое прыгало от радости, что он здоров, едет и правит: сколько раз я считала его жизнь конченной, и вот опять он к ней возвращен!- И эта радость его здоровья не излечивает моего сердечного недуга; как войду в свою комнату, опять охватывает меня какая-то злая таинственность моего внутреннего состояния, хочется плакать, хочется видеть того человека, который составляет теперь ту центральную точку моего безумия, постыдного, несвоевременного, - но, да не поднимется ничья рука на меня, потому что я мучительно исстрадалась и боюсь за себя. А _н_а_д_о_ жить, надо беречь мужа, детей, надо не выдавать, не показывать своего безумия, и не видеть того, кого болезненно любишь.

   И вот молишься об исцелении этого недуга, и только.

  

   18 марта

   Мне часто кажется, что в жизни моей я была мало виновата, перед моими детьми - я слишком их любила, и осуждение их, иногда грубость невыносимо больно действуют на мою душу.

   Сегодня пошла в библиотеку за книгой. Лева спал; и у меня такое нежное до слез умиление было, когда я посмотрела на его плешивенькую, с черными редкими волосами маленькую голову, на его немного оттопыренные губы и всю худую фигуру его. И так жалко мне стало его, что он храбрится перед жизнью, которая разлучила его теперь с семьей - больной, милой женой и двумя мальчиками. И чем-то кончится болезнь Доры!- И так же умиленно я смотрю и на часто мрачно озабоченного Сережу, и на спутавшегося старого ребенка - Илюшу, и на закрывающего на все разумное глаза легкомысленного, но ласкового Андрюшу, и на любимую Таню, и больную Машу, и пока счастливого, но еще бессознательного Мишу, и на такую же Сашу.

   Так всегда одного хочется: чтоб все были счастливы и хороши морально.

   Еду сегодня в Москву, и тяжело, и что-то страшно!

   Стоит месяц уже солнечная погода, Л. Н. здоров, все у нас хорошо. Работа во мне идет внутренняя с страшной силой, все молюсь, особенно по ночам, на коленях перед старинным образом, и так и хочется, чтоб поднятая рука спасителя наконец поднялась бы надо мной и благословила бы мою душу на мирное, спокойное настроение.

  

   1 июля

   Не писала всю весну и лето; жила чисто с природой, пользуясь прелестной солнечной погодой. Такого жаркого, красивого во всех отношениях лета и такой блестящей весны - не запомню. Не хотелось ни думать, ни писать, ни углубляться в себя. Да и зачем? "Взрывая, возмутишь ключи"... Жили мирно, спокойно, даже радостно.

   Сегодня отвратительный разговор за обедом. Л. Н. с наивной усмешкой, при большом обществе, начал обычно бранить медицину и докторов. Мне было противно (теперь он здоров), но после Крыма и девяти докторов, которые так самоотверженно, умно, внимательно, бескорыстно восстановили его жизнь, нельзя порядочному и честному человеку относиться так к тому, что его спасло. Я бы молчала, но тут Л. Н. прибавил, что Rousseau сказал, что доктора в заговоре с женщинами; итак, и я была в заговоре с докторами. Тут меня взорвало. Мне надоело играть вечно роль ширм, за которые прячется мой муж. Если он не верил в лечение, зачем он звал, ждал, покорялся докторам?

   Наш тяжелый разговор 1 июля 1903 года не есть случайность, а есть следствие той лжи и одиночества, в которых я жила.

   Я обвиняюсь своим мужем во всем: сочинения его продаются против его воли; Ясная Поляна держится и управляется против его воли; прислуга служит против его воли; доктора призываются против его воли... Всего не пересчитать... А между тем я непосильно работаю на всех и вся моя жизнь не по мне.

   Так вот я отстраняюсь от всего, я измучена вечными упреками и трудом. Пусть Л. Н. хоть остальную свою жизнь живет по своим убеждениям и по своей воле. А я устала служить ширмами, и выйду из этой навязанной мне роли.

  

   5 июля

   Есть что-то в моем муже, что недоступно моему жалкому, может быть, пониманию. Я должна _п_о_м_н_и_т_ь_ и _п_о_н_я_т_ь, что назначение его _у_ч_и_т_ь_ людей, _п_и_с_а_т_ь, _п_р_о_п_о_в_е_д_о_в_а_т_ь. Жизнь его, наша, всех, близких, должна служить этой дели, и потому его жизнь должна быть обставлена наилучшим образом. Надо закрывать глаза на всякие компромиссы, несоответствия, противоречия, и видеть только в Льве Николаевиче великого писателя, проповедника и учителя.

  

   9 июля

   Вернулись из-за границы все дети: Оболенские - Маша с Колей 6-го, Андрюша 7-го, Лева 8-го. Андрюша очень худ, слаб и жалок, но очень приятен. Лева бедный измучен душевно, очень мне жалок и дорог. Маша поправилась, и по-прежнему чужда.

   Сегодня Л. Н. почувствовал стеснение в груди и перед завтраком пульс был правильный, 78, а когда он поел картофель и хлеб с медом, удушья усилились, пульс стал частый и путаный; вчера еще, и все последние дни, он жаловался на слабость, и ночь провел плохую. Очень я испугалась, и опять ужас перед пустотой в жизни, если не станет Льва Николаевича раньше меня.

  

   10 июля

   К вечеру Л. Н. вчера уже стало лучше. Он последние дни слишком много тратился, и верхом, и пешком, а кроме того поел тяжело.- Приезжали вечером молодой кавалергард Адлерберг с огромной, полной женой. Л. Н. его позвал к себе и много расспрашивал о военных действиях: "Что такое развод? Когда на смотру государь садится на лошадь? Кто подводит лошадь?" и пр. и пр. Л. Н. очень занят историей Николая I и собирает и читает много материалов. Это включится в "Хаджи-Мурата".

  

   12 июля

   Много сижу одна, в своей комнате, Буланже говорит, что моя комната похожа на комнату молодой девушки. Странно, что теперь, когда я живу одна и никогда мужской глаз или мужское прикосновение не касается больше меня, - у меня часто девичье чувство чистоты, способности долго, на коленях молиться перед большим образом спасителя, или перед маленьким - божьей матери, благословенье тетеньки Татьяны Александровны Льву Николаевичу, когда он уезжал на войну. И мечты иногда не женские, а девичьи, чистые...

  

   13 июля

   Большая суета с самого утра. Приехали к Л. Н. два итальянца: один аббат, которого больше интересовала русская жизнь и наша, чем разговоры; другой - профессор теологии, человек мысли, энергичный, отстаивал перед Л. Н. свои убеждения, которые, главное, состояли в том, что надо п_р_о_п_о_в_е_д_ы_в_а_т_ь_ те истины, которые познал в религии и нравственности, не сразу разрушая существующие формы. Л. Н. говорил, что формы все не нужны, что "la religion, c'est la verite" {Религия - это истина.}, a что церковь и формы есть ложь, путающая людей и затемняющая христианские истины.

   Очень интересно было слушать эти разговоры. Потом приехали сыновья Лева и Андрюша. Еще позднее Стахович с дочерью и сын Миша.

   Разговоры, крики детей, суета еды и питья - ужасно утомительны. Приезжали отец старик и жена приговоренного за богохульство Афанасия, очень были жалки, но помочь им уж, кажется, нельзя. Л. Н. просил об этом Афанасии государя, которому писал письмо, переданное графом Александром Васильевичем Олсуфьевым.

   Маша с Колей уехали, и как приезд их, так и отъезд остались незаметны у нас в доме.

  

   10 августа

   Обыкновенно говорят, что мужа с женой никто, кроме бога, рассудить не может. Так пусть же письмо, которое я перепишу здесь, не даст никогда повода к осуждению кого бы то ни было. Но оно во многом перевернуло мою жизнь и поколебало мое отношение, доверчивое и любовное, к моему мужу. Т. е. не письмо, а повод, по которому я его написала своему мужу.

   Это было в год смерти моего любимого маленького сына Ванички, умершего 23 февраля 1895 года. Ему было семь лет, и смерть его была самым большим горем в моей жизни. Всей душой я прильнула к Льву Николаевичу, в нем искала утешения, смысла жизни. Я служила, писала ему, и раз, когда он уехал в Тулу и я нашла его комнату плохо убранной, я стала наводить в ней чистоту и порядок.

   Дальнейшее объяснит все...

   Сколько cлез я пролила, когда я писала это письмо.

   Вот мое письмо; я нашла его сегодня. 10 августа, в моих бумагах. Это черновое.

   "12 октября 1895 г.

   Все эти дни ходила с камнем на сердце, но не решалась говорить с тобой, боюсь и тебя расстроить, и себя довести до того состояния, в котором была в Москве до смерти Ванички.

   Но я не могу (в последний раз... постараюсь, чтоб это было в последний) не сказать тебе того, что так меня заставляет сильно страдать.

   Зачем ты в дневниках своих всегда, упоминая мое имя, относишься ко мне так злобно? Зачем ты хочешь, чтоб все будущие поколения поносили имя мое, как _л_е_г_к_о_м_ы_с_л_е_н_н_о_й, _з_л_о_й, делающей тебя несчастным - женой? Если б ты меня просто бранил или бил за то, что ты находишь дурным во мне, ведь это было бы несравненно добрей (то проходяще), чем делать то, что ты делаешь.

   После смерти Ванички... - вспомни его слова: "папа, никогда не обижай мою маму", - ты обещал мне вычеркнуть эти злые слова из дневников своих. Но ты этого не сделал; напротив.

   Или ты боишься, что слава твоя посмертная будет меньше, если ты не выставишь меня мучительницей, а себя мучеником?

   Прости меня; если я сделала эту подлость и прочла твои дневники, то меня на это натолкнула случайность. Я убирала твою комнату, обметала паутину из-под твоего письменного стола, откуда и упал ключ. Соблазн заглянуть в твою душу был так велик, что я это и сделала.

   И вот я натолкнулась на слова (приблизительно; я слишком была взволнована, чтоб помнить подробно):

   "Приехала С. из Москвы. Вторглась в разговор с Боль. Выставила себя. Она стала еще легкомысленнее после смерти Ванички. Надо нести _к_р_е_с_т_ до конца. Помоги мне, господи"... и т. д.

   Когда нас не будет, то это _л_е_г_к_о_м_ы_с_л_и_е_ можно толковать как кто захочет, и всякий бросит в жену твою грязью, потому что _т_ы_ этого хотел и вызываешь сам на это своими словами.

   И все это за то, что я всю жизнь жила только для тебя и твоих детей, что любила тебя одного больше всех на свете (кроме Ванички), что _л_е_г_к_о_м_ы_с_л_е_н_н_о_ (как ты это рассказываешь будущим поколениям в своих дневниках) я себя не вела, и что умру и душой и телом только _т_в_о_е_й_ женой...

   Стараюсь стать выше того страданья, которое мучает меня теперь; стараюсь стать лицом перед богом, своей совестью, и смириться перед злобой любимого человека, и помимо всего, оставаться всегда в общении с богом: "любить ненавидящих нас", и "яко же и мы оставляем должникам нашим", и "видеть свои прегрешения и не осуждать брата своего",- и, бог даст, я достигну этого высокого настроения.

   Но, если тебе не очень трудно это сделать, выкинь из всех дневников своих все злобное против меня, - ведь это будет только _п_о-х_р_и_с_т_и_а_н_с_к_и. Любить меня я не могу тебя просить, но пощади мое имя; если тебе не трудно, сделай это. Если же нет, то бог с тобой. Еще одна попытка обратиться к твоему сердцу.

   Пишу это с болью и слезами; говорить никогда не буду в состоянии. Прощай; всякий раз, как уезжаю, невольно думаю: увидимся ли? Прости, если можешь.

  

   Мы тогда как-будто объяснились; кое-что Л. Н. зачеркнул в своих дневниках. Но никогда уже искавшее тогда утешения и любви сердце мое не обращалось к мужу моему с той непринужденной, любовной доверчивостью, которая была раньше. Оно навсегда замкнулось болезненно и бесповоротно.

  

   17 ноября

   Вхожу вечером в комнату Льва Николаевича. Он ложится спать и перед сном, подняв ночную сорочку, стоит и кругообразно растирает свой живот. Худые, старческие ноги имеют жалкий вид. - "Вот массирую живот, сначала так, потом столько-то таких", - столько-то еще каких-то движений, не помню. Вижу, что ни слова утешенья или участия я от него теперь _н_и_к_о_г_д_а_ не услышу.

   Свершилось то, что я предвидела: _с_т_р_а_с_т_н_ы_й_ муж умер, друга-мужа не было никогда, и откуда же он будет теперь?

   Счастливые жены, до конца дружно и участливо живущие с мужьями! И несчастные, одинокие жены эгоистов, великих людей, из жен которых потомство делает будущих Ксантипп!!

   Не по мне вся жизнь. Некуда приложить кипучую жизненную энергию, нет общения с людьми, нет искусства, нет дела - ничего нет, кроме полного одиночества весь день, когда пишет Л. Н., и игры в винт по вечерам, для отдыха Л. Н. О, ненавистные возгласы: "малый шлем в пиках!., без трех... зачем же сбросили пику, нужно сделать ренонс... каково, как чисто взяли большой шлем..."

   Точно бред безумных, к которому не могу привыкнуть. Пробовала я, чтоб не сидеть одной, участвовать в этом бреде.

   Доктор Беркенгейм участливо и молча смотрит на меня, видя всю мою тоску, и читает мне по вечерам вслух. Читали Чехова, и это приятно.

  

   18 января

   Жизнь летит с страшной быстротой. С 6 декабря по 27 жила моя Таня со всей семьей в Ясной. Выборы, елка, праздники, суета так утомительны были, что и радоваться не было времени. Инфлуэнца очень меня ослабила. Под Новый год Л. Н. заболел рвотой и изжогой, и грустно встретили Новый год с Сережей, Андрюшей, Анночкой, Сашей и мальчиками Сухотиными. - Потом еще гостила сестра моя Таня, веселая, легкомысленная, но надломленная жизнью, которая научила ее _о_с_о_б_е_н_н_о_м_у_ обращению с людьми. Неприятность с винтом, моя болезнь от огорчения. 8 января приезжали три студента из Петербургского Горного Института с адресом. Много с ними беседовала, умные люди, но, как и все современные молодые люди, не знают, куда приложить свои силы. Вечером мы все уехали в Москву, где я и прожила до 15 числа вечера. Была два раза в опере Аренского "Наль и Дамаянти"; мелодично, грациозно, но не сильно. А какой прелестный идеал настоящей женщины в этой поэме!

   Ездила всюду с Сашей. Были и на концерте симфоническом с Шаляпиным. Это самый талантливый и умный певец из всех, кого я слыхала в жизни. Еще был концерт Гольденвейзера, игравшего оживленнее, чем обыкновенно; потом репетиция "Вишневого сада" Чехова доставила мне большое удовольствие. Тонко, умно, с юмором, в перебивку с настоящим трагизмом положений, - все это хорошо.

   Но главное дело мое в Москве было: перевозка девяти ящиков с рукописями и сочинениями Льва Николаевича из Румянцевского в Исторический музей. Меня просили взять ящики из Румянцевского музея по случаю ремонта. Но мне странно показалось, что в таком большом здании нельзя спрятать девять ящиков в один аршин длины. Я обратилась к директору музея, бывшему профессору Цветаеву. Он заставил меня ждать полчаса, потом даже не извинился и довольно грубо начал со мной разговор.

   - Поймите, что мы на то место, где стоят ящики, ставим новые шкапы, нам нужно место для _б_о_л_е_е_ _ц_е_н_н_ы_х_ _р_у_к_о_п_и_с_е_й,- между прочим говорил Цветаев.

   Я рассердилась, говорю:

   - Какой такой хлам ценнее дневников всей жизни и рукописей Толстого? Вы верно взглядов "Московских Ведомостей?"

   Мой гнев смягчил невоспитанного, противного Цветаева, а когда я сказала, что я надеялась получить помещение лучшее для всяких предметов, бюстов, портретов и всего, что касалось жизни Льва Николаевича, Цветаев даже взволновался, начал извиняться, говорить льстивые речи, и что он меня раньше не знал, что он все сделает, и так я уехала, прибавив, что если я сержусь, то потому что слишком высоко ценю все то, что касается Льва Николаевича, что я тоже львица, как жена Льва, и сумею показать свои когти при случае.

   Отправилась я после этого в Исторический музей к старичку восьмидесяти лет - Забелину. Едва передвигая ноги, вышел ко мне совсем белый старичок с добрыми глазами и румяным лицом. Когда я спросила его, можно ли принять и поместить рукописи Льва Николаевича в Исторический музей, он взял мои руки и стал целовать, приговаривая умиленным голосом:

   - Можно ли? Разумеется, везите их скорей. Какая радость! Голубушка моя, ведь это история!

   На другой день я отправилась к князю Щербатову, который тоже выразил удовольствие, что я намерена отдать на хранение в Исторический музей и рукописи и вещи Толстого. Милая его жена, княгиня Софья Александровна, рожденная графиня Апраксина, и очень миленькая дочь Маруся. На следующий день мы осматривали помещение для рукописей, и мне дают две комнаты прямо против комнаты Достоевского.

   Весь персонал Исторического музея, и библиотекарь Станкевич и его помощник Кузминский, и князь Щербатов с женой, все отнеслись с должным уважением и почетом ко мне, представительнице от Льва Николаевича.

   В Румянцевском музее был только Георгиевский в отделении рукописей. Мы приехали четверо: помощник библиотекаря Исторического музея Кузминский, солдат, мой артельщик Румянцев и я. Забрав ящики, мы благополучно свезли их в Исторический музей и поставили в башне. Теперь я вся поглощена заботой о перевозке вещей и еще рукописей Льва Николаевича туда же. Надо спасти все, что можно, от бестолкового расхищения вещей детьми и внуками.

   [С Л. Н.] мы очень... дружны это время, да и всегда, когда мы одни, у нас устанавливаются прежние отношения доверчивой ласковости, которая не нарушается присутствием четырех старших детей, но нарушается присутствием дочери Маши, моей сестры Тани и некоторых друзей и знакомых.

   Все это время Л. Н. очень был бодр, усиленно работал, увлекаясь новым составлением книги мыслей мудрых людей и мечтая о том, чтоб были даже рассказы и целый ряд чтений в одном направлении - на каждый день. "И, разумеется, я ничего не успею в жизни сделать", - с грустью говорит он.

   Один день Л. Н. ездит верхом верст от десяти до шестнадцати, а другой день он ходит пешком тоже далеко. Сегодня ему нездоровится, он вечером чихал и не стал пить чай.

   В Москве я узнала, что в "Журнале для всех" в марте напечатают мою поэзию в прозе "Стоны", с псевдонимом _У_с_т_а_л_а_я.

  

   3 февраля

   Вчера был тут странный офицер - казак Белецкий. Он бывший военный, отрицает войну и кончил курс в университете юристом. В разговоре с ним я еще раз уяснила себе ясно мое отношение к мыслям моего мужа. Если б у нас был полный _р_а_з_л_а_д, то мы не любили бы друг друга. Я поняла, что я любила в Льве Николаевиче всю _п_о_л_о_ж_и_т_е_л_ь_н_у_ю_ сторону его верований и всю жизнь не терпела его _о_т_р_и_ц_а_т_е_л_ь_н_о_й_ стороны, возникшей из той черты характера, которая всегда всему составляла _п_р_о_т_е_с_т.

   Л. Н. здоров; один день он гуляет, другой день ездит верхом. Дня три тому назад он долго не возвращался. Является в шестом часу, и мы узнаем, что он съездил в Тулу взад и вперед, чтоб купить последнюю телеграмму и иметь свежие вести о войне с японцами. Война эта и в нашей деревенской тишине всех волнует и интересует. Общий подъем духа и сочувствие государю - изумительные. Объясняется это тем, что нападение японцев было дерзко-неожиданное, а со стороны России не было ни у государя, ни у кого-либо желания войны. Война _в_ы_н_у_ж_д_е_н_н_а_я.

   Опять теплая зима: сегодня и вчера 2 градуса то тепла, то мороза и ветер.

   Л. Н. занят художественной работой: он пишет рассказ "Фальшивый купон".

   А я задалась дерзкой мыслью попробовать писать копии масляными красками, не взяв ни разу в руки до сих пор кисти и масляных красок.

   Иду я к Масловым; в руках моих букет цветов, лиловых и желтых, уже поблекших. Мне томительно хочется украсить свой букет какими-нибудь красными или розовыми цветами и зеленью. Ищу по окнам, тоскливо перебираю увядшие цветы и выхожу из дома. У притолоки входной двери стоит, заложив назад руки, моя покойная мать. Я вскрикиваю от радости, но не удивляюсь, а спрашиваю ее, что она здесь делает. - "Я за тобой пришла", - отвечает она мне. - "Так зайдемте прежде к Масловым, я вас познакомлю, это мои лучшие друзья", - говорю я. Моя мать соглашается, и мы идем наверх. Я радостно и торжественно говорю каждому из Масловых: "это моя мать", - и все ее приветствуют. Идем в огромную залу, где длинный чайный стол и за самоваром сидит Варвара Ивановна. Потом мы уходим, и моя мать говорит, что она спешит на корабль, который должен уплыть. Мы идем вместе, входим на корабль, и там все мои дети. - Отплываем, в море видны еще кор