Тугендхольд Яков Александрович - Французское искусство и его представители, Страница 7 - Книги

резрѣн³е ко всему, что внѣ Парижа, и въ частности къ деревнѣ, ярко сквозитъ въ произведен³яхъ Буало и Мольера, Лабрюйера и Вольтера. По мнѣн³ю m-me de Sevigne, природа - лишь мѣсто для отдохновен³я; по словамъ маркизы Rambouillet, "чутк³е умы и любители словесности никогда не извлекутъ пользы изъ деревни"... Но если во французской литературѣ до XVIII вѣка чрезвычайно рѣдки описан³я природы, то зато она полна картинъ городской жизни. Средневѣковый городъ встаетъ передъ нами въ "Завѣщан³яхъ" Франсуа Виллона, въ политическихъ памфлетахъ Пьера Грингуара - этихъ двухъ величайшихъ представителей французской богемы. Городъ XVII вѣка мы можемъ возсоздать по творен³ямъ Корнеля и Буало, но прежде всего по "Характерамъ" Лабрюйера. Послѣдн³й рисуетъ не только бытъ, но и психолог³ю горожанина, его оторванность отъ природы "Въ городѣ, - пишетъ Лабрюйеръ, - воспитываются въ грубомъ равнодуш³и къ лѣсамъ и полямъ, съ трудомъ отличая коноплю отъ сѣна, рожь - отъ пшеницы; тамъ довольствуются тѣмъ, что одѣваются и ѣдятъ" (La Bruyère, "Les Caractères").

Но презирая природу, honnêtes gens XVII вѣка въ сущности противоставляли ей не столько городскую улицу, сколько свѣтск³й салонъ. Ибо урбанизац³я жизни и нарожден³е городской культуры въ подлинномъ смыслѣ этого слова начались лишь съ XIX вѣка вмѣстѣ со вторжен³емъ машины. И тутъ произошло любопытное явлен³е. Какъ разъ наканунѣ этого новаго и городского цикла развит³я возрождаются тѣ же самые протесты противъ города, которыми завершился циклъ развит³я античнаго м³ра - жалобы на обнищан³е деревень и гипертроф³ю городовъ, выраженныя Цицерономъ и Плин³емъ, вновь подхватываются маркизомъ де-Мирабо и Руссо. Послѣдн³й - добровольный изгнанникъ и вѣчный странникъ - пишетъ книгу о воспитан³и, проникнутую ненавистью къ Парижу, этой "ямѣ человѣческаго рода", и зовомъ къ деревнѣ. "Прощай, Парижъ, - говорить онъ. - Прощай, городъ грязи, грохота и дыма, гдѣ женщины не вѣрятъ больше въ добродѣтель, а мужчины - въ честь... Мы ищемъ счастья и невинности и никогда не будемъ достаточно далеки отъ тебя!" ("Emile"). Возвращен³е къ природѣ, бѣгство на острова становится любимой темой французской литературы конца XVII вѣка, а Робинзонъ Крузо - ея властителемъ думъ. Но amis de la nature слишкомъ поздно спохватились о существован³и природы - ни эта пасторальная литература, ни учен³е физ³ократовъ, ни виллы и замки, строивш³еся внѣ Парижа, ни новые сады на англ³йск³й манеръ, ничто не могло остановить побѣдоноснаго шеств³я города. И на ряду съ "Новой Элоизой" Руссо и "Павломъ и Виргин³ей" Бернардина де-Сентъ-Пьерра уже появляется "Картина Парижа" ("Le Tableau de Paris") Мерсье. Это замѣчательное произведен³е, по мѣткому выражен³ю Ривароля, "задуманное на улицѣ - написанное на тумбѣ", является первой книгой о новомъ городѣ. Мы не видимъ здѣсь ни слѣпой любви къ городу маркизы Ramboullet, ни слѣпого отрицан³я города Руссо, - отношен³е Мерсье къ городу сложно и двойственно. Съ одной стороны, онъ сурово осуждаетъ Парижъ съ его соц³альными противорѣч³ями, гдѣ "невозможно быть счастливымъ, такъ какъ высочайш³я наслажден³я богатыхъ развертываются здѣсь слишкомъ близко отъ взоровъ бѣдняковъ". Но, съ другой стороны - тотъ же Мерсье даетъ подлинную аполог³ю города, "гдѣ все будитъ мысль прохожаго..., гдѣ глаза его постоянно поражены безконечнымъ числомъ искусствъ и работъ, гдѣ на каждомъ шагу звучатъ всѣ чувства" (Курс. мой. Я Т.) И онъ спрашиваетъ: "Можетъ ли разумъ оставаться холоднымъ и неподвижнымъ въ то время, когда каждая лавочка заставляетъ его волноваться, будить его отъ летарг³и криками искусства, преображающаго природу... Здѣсь повсюду слышится голосъ науки, словно говорящ³й: смотри, и вся эта окружающая быстрая дѣятельность человѣческаго ген³я заставляетъ думать даже самыя тупыя головы. Сколько здѣсь краснорѣчивыхъ картинъ, поражающихъ глазъ на каждомъ перекресткѣ, какая галлерея типовъ, полная контрастовъ и изумляющая всякаго, кто умѣетъ видѣть и слышать!" (Merde, "Le Tableau de Paris", стр. 1112. Amsterdam, 1782). Такимъ образомъ, Мерсье первый отмѣтилъ двуликую физ³оном³ю современнаго города, - отрицательную черту его быта и положительную черту его быт³я, ужасъ нищеты и богатство жизни, вѣчно больную совѣсть горожанина и вѣчно неизсякаемую полноту его переживан³й. Въ этомъ смыслѣ въ книгѣ Мерсье, какъ въ увертюрѣ, пророчески намѣтились тѣ два основныхъ настроен³я, рожденныя городомъ, которыя отнынѣ, споря другъ съ другомъ, пустили глубок³е ростки во французскомъ искусствѣ XIX вѣка.

Итакъ, въ громахъ и молн³яхъ Великой революц³и зачался новый городъ, а вмѣстѣ съ нимъ и публичная жизнь въ современномъ смыслѣ этого слова. Началась эра толпы. Но это была уже не та галантная толпа, что отправлялась на островъ Цитеру, - это была городская толпа, шумно высыпавшая на улицу изъ подполья стараго режима. Это была толпа не Ватто, а Дебюкура (1755-1832). Въ одной изъ лучшихъ гравюръ послѣдняго, "Promenade Publique", мы видимъ эту многоликую и многовольную толпу, на одинъ историческ³й мигъ почувствовавшую себя обществомъ съ единой волей; мы видимъ здѣсь и новый специфически-городской источникъ этой единой воли, - газету, которой зачитываются прохож³е стоя и сидя. У Дебюкура еще нѣтъ современнаго городского пейзажа, но уже есть современные городск³е люди...

Новый режимъ не только вдохнулъ жизнь въ городскую толпу, но и проложилъ то русло, по которому отнынѣ долженъ былъ течь людской потокъ бульваръ. Если въ 1789 году центромъ Парижа былъ Palais-Royal, то съ начала XIX вѣка имъ становится Boulevard du Temple. Раньше бульваръ былъ аллеей отъ королевскаго дворца къ театру, отнынѣ онъ становится аллеей нац³и и, какъ мы увидимъ, рождаетъ своихъ поэтовъ и художниковъ.

Дезожье (1772-1827) первый воспѣлъ бульваръ на зарѣ XIX вѣка; вслушайтесь въ его куплеты - вы услышите въ нихъ б³ен³е новаго, лихорадочнаго пульса уличной жизни. Онъ описываетъ бульваръ съ его театрами и cafés; онъ изображаетъ постепенное пробужден³е, утренн³й прибой большого города или шумную агон³ю городского вечера (см. его "Paris à cinq heures du matin" и "Paris à cing heures du soir"). Въ своемъ "Paris-miniature" онъ даетъ общую синтетическую картину города:

Hotels brillants, places immenses,

Quartiers obscurs et mal pavés,

Misére, excessives dé penses,

Effets perdus, enfants trouvés,

Force hôpitaux, force spectacles,

Belles promesses sans effets,

Grands projets,

Grands é checs,

Des platitudes, des miracles

Des bals, des jeux, des pleurs, des cris

- Voilà Paris¹.

¹ Блестящ³е особняки, огромныя площади, темные и плохо вымощенные кварталы, нищета, чрезмѣрные расходы, потерянныя вещи, найденныя дѣти, прекрасныя обѣщан³я безъ результатовъ, велик³е проекты и велик³я неудачи, пошлости и чудеса, балы и игры, слезы и крики - вотъ Парижъ.

Въ пѣсняхъ Дезожье, какъ и въ гравюрахъ Дебюкура, воплотился тотъ новый коллективный характеръ жизни, та "urbanité des moeurs", которую г-жа Сталь противоставляла холодной разобщенности стараго порядка. "Городская вѣжливость нравовъ, - пишетъ она, - фактъ огромной важности для литературы и политики... Благодаря разговорамъ и взаимному вниман³ю исчезаетъ то глубокое недовѣр³е, которое питаешь къ незнакомому человѣку, уступая мѣсто симпат³и и заставляя видѣть себѣ подобнаго въ томъ, на кого раньше смотрѣлъ, какъ на врага" ("De la littérature").

Но вотъ началась Реставрац³я. Общество вновь превратилось въ толпу. Толпа вновь распалась на отдѣльныхъ прохожихъ. Urbanité des moeur смѣнилась прежнимъ индивидуализмомъ. И для поколѣн³я, рожденнаго 1815 годомъ, чрезвычайно характеренъ тотъ страхъ города, та боязнь толпы, та жажда одиночества, которыми проникнуты творен³я романтиковъ. "О, убѣжать, убѣжать отъ людей и скрыться среди нѣсколькихъ избранныхъ", мечтаетъ А. де-Виньи и возводитъ свою "башню изъ слоновой кости". Promeneur solitaire, одинок³й странникъ, бѣгущ³й отъ города съ его вульгарнымъ утлитаризмомъ - таковъ идеалъ романтическаго поэта. Joseph Delorme Сентъ-Бефа любитъ бульвары только въ сумерки и на окраинѣ города. Мюссэ восклицаетъ:

...Je hais les cités, les pavés et les bornes,

Tout ce qui porte l'homme à se mettre en troupeau,

Pour vivre entre deux murs et quatre faces mornes,

Le front sous un moellon, les pieds sur un tombeau ¹.

¹ "Я ненавижу города, мостовыя и тумбы, - все то, что заставляетъ людей превращаться въ стадо, жить среди двухъ стѣнъ и сумрачныхъ лицъ, имѣя подъ ногами надгробныя плиты, надъ головою - потолокъ". Изъ "La Coupe et les Lèvres".

Изъ города современнаго они уносятся въ города средневѣковые, какъ В. Гюго, воздвигш³й памятникъ старому городу въ своей "Nôtre Dame de Paris", или въ города Востока, какъ Ламартинъ и Готье; сѣрости города они противоставляютъ зеленую свѣжесть природы. Конечно, было бы слишкомъ схематично объяснять однимъ этимъ бездорожьемъ города 20хъ годовъ пессимизмъ романтической лирики, но несомнѣнно, что страхъ передъ городомъ игралъ далеко не послѣднюю роль въ томъ, что на языкѣ романтиковъ называлось "зломъ вѣка". Съ тоской взирали они на вторжен³е машины и ростъ позитивизма, видя въ нихъ лишь растущую опасность для "святой поэз³и". "Пока вы мечтаете - желѣзо и паръ сглаживаютъ землю!" - говоритъ В. Гюго, обращаясь къ поэтамъ. Мюссэ обвиняетъ свое время въ принесен³и искусства въ жертву промышленности, Готье шлетъ анаѳему "вѣку, наводненному прессой", a тѣ немног³я стихотворен³я, которыя посвящены имъ городу, дышатъ безпросвѣтнымъ отчаян³емъ. Такова его поэма "Paris", гдѣ передъ нами встаетъ образъ города, полнаго чудовищныхъ контрастовъ:

.........la ville aux cent bruits,

Où, de brouillard noyés les jours semblent des nuits,

Où parmi les toits bleus s'enchevêtre et se cogne

Un soilel terne et mort comme l'oeil d'un ivrogne.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- De l'or et de la fange... Incroyable Chaos,

Babel des nations, - mer qui bout sans repos,

Chaudière des damnés, cuve immense où fermente,

Vendange de la mort, une foule écumante,

Haillons troués à jour comme un crible, où le vent

Glisse apportant la fièvre et la trépas souvent,

Brocarts d'or et d'argent roides de pierreries,

Des yeux cernés et bleus, des figures flétries,

Du pain dur que l'on mange à la sueur du front,

Oisifs, de leurs deux mains frappant leur ventre rond;

Perpétuel contraste, éternelle antithèse,

(Paris la bonne ville ou plutôt la mauvaise)

Longs grincements de dents et beaux concerts... ¹

¹ Стозвучный городъ, гдѣ дни, утопающ³е въ туманахъ, похожи на ночи; гдѣ среди синихъ крышъ застреваетъ и ударяется солнце тусклое и мертвое, какъ глазъ пьяницы... Золото и грязь; невѣроятный хаосъ; Вавилонъ народовъ; безустанно кипящее море; котелъ осужденныхъ: чанъ необъятный, гдѣ бродитъ - сборъ смерти - пышная толпа; дырявые лохмотья, прозрачные, какъ рѣшето, черезъ которые вѣетъ вѣтеръ, принося лихорадку, а часто и гибель; золотая и серебряная парча, твердая отъ драгоцѣнныхъ каменьевъ; глаза, подведенные синевой, и помятыя лица; черствый хлѣбъ, который ѣдятъ въ потѣ лица своего; бездѣльники, хлопающ³е себя обѣими руками по круглому животу; постоянный контрастъ, вѣчная антитеза, долг³й скрежетъ зубовный и прекрасные концерты - таковъ Парижъ, этотъ хорош³й или, скорѣе, дурной городъ...

Итакъ, Готье видитъ въ ликѣ города однѣ лишь темныя черты. Вотъ почему онъ любитъ Парижъ только съ вершины Nôtre-Dame, - внизу, въ городѣ онъ всегда остается лишь знатнымъ иностранцемъ. "Человѣкъ безобразенъ повсюду, - говорилъ Готье. - Онъ портитъ м³ръ. И городъ интересуетъ меня лишь своими памятниками. Пусть его населен³е будетъ чудовищнымъ, а этотъ городъ - обиталищемъ преступлен³й; не все ли мнѣ равно, если только меня не убьютъ, пока я осматриваю его"...

II.

Итакъ, въ лицѣ романтиковъ поэз³я объявила войну городской культурѣ. Но это холодное равнодуш³е къ городу растаяло въ жаркихъ лучахъ ³юльской революц³и. Она выявила всю буйную стих³ю и бурную красоту города, скрытую въ годы безвременья, и въ поэз³и, окрыленной тридцатымъ годомъ, звенятъ уже иныя бодрыя струны. Такова прежде всего поэз³я О. Барбье (18051882). Въ сильныхъ и смѣлыхъ выражен³яхъ, словно предваряющихъ Верхарна, славитъ онъ въ своихъ "Ямбахъ" новый Парижъ, - Парижъ "Бунта" и "Машины". Пусть "солнце и рѣдко заноситъ свою свѣтозарную ногу въ эту грязную яму", но зато "здѣсь днемъ и ночью надъ городомъ, какъ пѣна, вздымается жужжан³е голосовъ, - здѣсь никто не спитъ, и вѣчно работаетъ мозгъ" (см. "La Cuve"). Въ такомъ же духѣ написана и поэма Гюго: "А l'arc de Triomphe". Гюго видитъ въ Парижѣ не только "мрачное пламя", но и "свѣтлую звѣзду" и поетъ гимнъ городу, "къ вѣчно полной груди котораго приникаютъ цѣлыя поколѣн³я, питаясь идеями"... Но еще знаменательнѣе поэма "Paris", которую тридцатый годъ исторгъ у А. де-Виньи. Поэтъ, еще столь недавно призывавш³й къ "башнѣ изъ слоновой кости", теперь опьяненъ богатствомъ городской жизни. Посмотрите, какими эпитетами надѣляетъ онъ Парижъ: это - "колесо въ вѣчномъ движен³и", это "бурлящ³й муравейникъ, гдѣ люди мечутся, ищутъ и страдаютъ", гдѣ:

Tout brûle, craque, fume et coule; tout cela

se tord, s'unit, se fend, tombe là; sort de là.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Oeuvre, ouvriers, tout brûle; au feu tout se féconde:

Salamandres partout! Enfer! Eden du Monde!

Paris! Principe et fin! Ombre et flambeau!

Je ne sais si c'est mal tout cela; mats c'est beau!

Mais c'est grand! Mais on sent jusqu'au fond des âmes

Qu'un monde tout nouveau se forge à cette flamme...¹

¹ Все горитъ, трещитъ, дымитъ и течетъ; все сливается, соединяется и распадается: падаетъ и возникаетъ вновь. Дѣло и работники - здѣсь все сгораетъ, все оплодотворяется въ огнѣ: пламенныя Саламандры повсюду! Адъ и рай Вселенной! Парижъ - начало и конецъ, мракъ и свѣтилышкъ. Я не знаю, зло ли все это, но это прекрасно, но это велико, но до глубины души своей чувствую, что въ этомь пламени куется совершенно новый м³ръ...

Итакъ, вмѣсто прежняго огульнаго отрицан³я города вы видимъ у поэтовъ бурной ³юльской монарх³и жгуч³й интересъ къ городской жизни, - интересъ, который заставилъ дэнди Э. Сю проникнуть въ "Тайны Парижа", а баронессу Ж. Зандъ перейти отъ сельской идилл³и къ соц³альному роману. Мы видимъ Пьера Дюпона (18211870), автора грузной мужицкой поэмы: "Les Beofs", ставшаго подъ напоромъ революц³и пѣвцомъ городской толпы. Бодлэръ, преклонявш³йся передъ Дюпономъ, былъ глубоко правъ, когда назвалъ его "провиденц³альнымъ" поэтомъ. Ибо онъ пе рвый съ своей "Chant des Ouvriers " указалъ на новую силу, зрѣющую въ чревѣ города, - на пролетар³евъ, которые живутъ въ городской пыли и грязи, но болѣе другихъ горожанъ мечтаютъ о "солнцѣ и зеленой прохладѣ дубовъ" и единственные въ городѣ съ его братоуб³йственной войной всѣхъ противъ всѣхъ повторяютъ свой припѣвъ: "Aimonsnous". Ставъ на эту точку зрѣн³я, Дюпонъ уже не боялся машины, какъ романтики, a видѣлъ въ ней символъ соц³альнаго прогресса, залогъ грядущаго всечеловѣческаго счастья... (см. его "Chauffeur de locomotive")...

Весьма интересными памятниками этого увлечен³я городомъ являются сборники-альманахи, спец³ально посвященные городу, какъ, напр., "La Grande Ville" или "Le Diable à Paris", которые выходили въ 40-хъ годахъ при участ³и Ж. Зандъ, Бальзака, Э. Сю, Готье, Мюссэ и др. Мы находимъ здѣсь любопытныя соц³ологическ³я, психологическ³я и просто бытовыя описан³я Парижа; мы слышимъ здѣсь аргументы "за" и "противъ" города. Вотъ, напр., отрывокъ изъ мрачнаго очерка Ж. Зандъ:

"Гдѣ можно встрѣтить въ Парижѣ спокойныя фигуры и искренн³я лица? Здѣсь все, что не гримасничаетъ и не плачетъ, настолько истерто и тупо, что даже у мостовой, истоптанной ногами толпъ, и то кажется больше своей физ³оном³и, чѣмъ у этихъ печальныхъ человѣческихъ лицъ... Ты спрашиваешь, почему я не люблю Парижъ, эту колыбель моего интеллектуальнаго существа, и я отвѣчаю тебѣ - я ненавижу Парижъ, ибо это прежде всего городъ роскоши и нищеты, я не вижу въ немъ ничего, кромѣ печальнаго и возмутительнаго"...

Это - "противъ". А вотъ что говоритъ о прохожихъ Сталь (P. S. Hetzel) въ своемъ очеркѣ "Les Passants":

"Прохож³е есть только въ Парижѣ - въ провинц³и нѣтъ прохожихъ... Прохож³й, это нѣкто, кто похожъ на другого прохожаго, и кто остается одинокимъ среди всѣхъ; кто не заботится о васъ, и къ кому вы равнодушны, но, быть можетъ, напрасно - ибо каждый прохож³й есть живая тайна. Этотъ проходящ³й мимо человѣкъ можетъ быть тотъ самый, кто завтра отниметъ ваше имущество, вашихъ друзей, вашу честь, - кого ты, прекрасная читательница, быть можетъ, полюбишь... Прохож³й имѣетъ лишь относительное значен³е: для женщины это нѣкто, кто на нее смотритъ или не смотритъ; для влюбленнаго - никто; для скупого - воръ; для нищаго - надежда, сто разъ утраченная; для дѣлового человѣка - препятств³е на пути... Улица - царство прохожаго. И видя всѣ эти контрасты, - радость и нищету, смѣхъ и плачъ, добродѣтель и порокъ, видя это неисчерпаемое столкновен³е самыхъ противорѣчивыхъ чувствъ, интересовъ и движен³й, словно желающихъ сказать: "уходи отсюда, чтобы я могъ пройти", можно подумать, что здѣсь царство эгоизма... Но успокойся, читатель, иногда наступаютъ торжественные часы, когда эти разъединенные члены вновь соединяются, эти изолированныя силы находятъ общ³й центръ, эти отдѣльныя единицы замѣчаютъ, что онѣ - множество. Тогда руки смыкаются, сердца объединяются, и толпа, въ которой ты видѣлъ лишь отдѣльныхъ прохожихъ, становится народомъ, который у себя дома лишь тогда, когда онъ на улицѣ".

Так³е "торжественные часы" и наступили въ эпоху 40-хъ годовъ, когда страхъ города сталъ проходить и у Бальзака. Его замѣчательный разсказъ "La Fille aux yeux d'or" (1835) еще дышалъ какимъто мистическимъ ужасомъ передъ городомъ, - этимъ "адомъ, гдѣ царствуетъ золото и наслажден³е", гдѣ "у людей нѣтъ лицъ, а лишь маски - маски слабости, маски силы, маски горя, маски счастья"... {Этотъ жутк³й разсказъ любопытно было бы сопоставить съ не менѣе жуткимъ "Невскимъ проспектомъ" Гоголя, на которомъ, по его словамъ, "все дышитъ обманомъ", - "все обманъ, все мечта, все не то, чѣмъ кажется". Вообще, эта изумительная по своей глубинѣ и красотѣ повѣсть Гоголя, являющаяся, несомнѣнно, родоначальницей всей нашей современной "городской" беллетристики, еще не оцѣнена по достоинству.}. Но теперь его отношен³е къ городу мѣняется, и онъ пишетъ панегирикъ Парижу въ своей статьѣ: "Истор³я и физ³олог³я парижскихъ бульваровъ" ("Le Diable à Paris", II). Съ жадностью художника захлебывается онъ отъ уличныхъ впечатлѣн³й и славитъ бульваръ - эту "вторую, сухую Сену", гдѣ сверкаетъ и зыблется "жизнь пестрая и пылкая, богатая и странная, поучительная и художественная", гдѣ "артисты, сами того не зная, прохож³е кажутся хоромъ античной трагед³и - они смѣются, плачутъ, любятъ, мечтаютъ", гдѣ "можно наблюдать комед³ю костюмовъ. Ибо сколько людей - столько костюмовъ; сколько костюмовъ - столько характеровъ".

И Бальзакъ былъ объективно правъ, когда призналъ за прохожими не одно лишь относительное значен³е, когда увидѣлъ въ нихъ не одни лишь "истертыя лица" и безлик³я "маски", не однихъ лишь "господъ въ котелкѣ", - въ этой сѣрой толпѣ города уже стали попадаться ярк³я индивидуальности, вдохновенные поэты. Если поколѣн³е 1815 года искало одиночества, то люди, рожденные 30-мъ и 48-мъ годами, уже не могли жить внѣ стремнинъ толпы, внѣ тѣснинъ улицы. Отнынѣ цѣлая плеяда поэтовъ и художниковъ влюбляется въ городъ, хотя онъ и сжигаетъ ихъ своимъ ядовитымъ дыхан³емъ. Отнынѣ начинается цѣлая эпоха "хожден³я въ городъ", воскресаютъ забытая традиц³и поэтовъ-бродягъ Виллона и Грингуара, исходившихъ города Франц³и вдоль и поперекъ...

III.

Жераръ де-Нерваль (1808-1855) - вотъ первый бездомный поэтъ, "vagabond" и "noctambule" XIX вѣка. Правда, городъ мало отразился на содержанiи его творчества, хотя онъ и воспѣвалъ городск³е зори и закаты. Но тѣмъ замѣчательнѣе та роль, которую городъ игралъ въ самомъ процессѣ его творчества. Кто не помнить "Человѣка толпы" Э. По, - этого "блуждающаго человѣка" съ гипертрофированной городской психикой, который можетъ жить лишь среди моря человѣческихъ головъ и блѣднѣетъ отъ ужаса, оставшись одинъ на гулкомъ тротуарѣ. Такимъ "блуждающимъ человѣкомъ" и былъ Жераръ де-Нерваль. По словамъ Т. Готье, онъ работалъ "ходя по улицѣ, время отъ времени останавливаясь и вписывая въ свою записную книжечку какую-нибудь мысль, фразу, слово, и затѣмъ снова продолжалъ свой путь... Не разъ высказывалъ онъ желан³е ходить вдоль безконечнаго свитка, постепенно свертывающагося за нимъ, на которомъ онъ могъ бы отмѣчать идеи, приходящ³я ему въ голову во время дороги, и который въ концѣ его пути составилъ бы цѣлый томъ въ одну гигантскую строчку"... (T. Gautier, "Histoire du Romantisme"). Страсть къ толпѣ доходила у него до желан³я полнаго растворен³я въ ея гущѣ - вотъ почему онъ упорно сотрудничалъ лишь въ маленькихъ газетахъ, хотя больш³я добивались его участ³я; вотъ почему онъ мѣнялъ свои псевдонимы, какъ только его узнавали; вотъ почему онъ, по словамъ того же Готье, "носилъ самый простой и наименѣе бросающ³йся въ глаза костюмъ какъ человѣкъ, который хочетъ идти въ толпѣ, оставаясь незамѣченнымъ". Какъ характерна эта чудовищная скромность, этотъ болѣзненный демократизмъ городского поэта, который во что бы то ни стало хочетъ остаться "человѣкомъ въ котелкѣ"! И какой страшной и чисто городской смертью, - по своей таинственности напоминающей конецъ Э. По, - погибъ этотъ мечтатель. Въ одно холодное и туманное утро 1855 года его нашли повѣшеннымъ на фонарѣ одной изъ маленькихъ улицъ, куда забрелъ этотъ бродяга-поэтъ. Онъ отдалъ жизнь за свою страсть къ тротуару; земная проза города убила пѣвца городскихъ облаковъ...

Но еще большаго воплощен³я эта страсть къ городу достигла въ личности и поэз³и Шарля Бодлэра. Правда, какъ мы уже видѣли, почва для появлен³я его "Цвѣтовъ Зла" была уже засѣяна, - уже Барбье, Готье и Дюпонъ воспѣвали городъ. Но если Бодлэръ не былъ первымъ городскимъ поэтомъ, то зато его можно назвать первымъ поэтомъ города.

Это сказалось прежде всего въ области стиля. Учитель Бодлэра, Готье, боялся вульгарныхъ словъ и неологизмовъ, называя ихъ - и не безъ основан³я - "жаргономъ Вавилона"; Бодлэръ возсталъ противъ этого "академическаго" языка, черпая новыя слова и сочетан³я словъ изъ богатаго лексикона улицы. Касаясь такихъ явлен³й и сторонъ жизни, которыя въ глазахъ романтиковъ были отмѣчены клеймомъ "низкаго" стиля, онъ сумѣлъ сдѣлать повседневное - высокимъ, уродливое - прекраснымъ. Онъ смѣшалъ всѣ грани д³алектовъ и стилей, какъ ихъ смѣшиваетъ городъ; онъ далъ впервые не опоэтизированную обыденность, a поэз³ю самой обыденности. Таковы, напримѣръ, его "Падаль" и "Пирушка тряпичниковъ".

Итакъ, "Цвѣты Зла" - не оранжерейныя растен³я, распустивш³яся въ теплицѣ кабинета, это кровавые маки и хищныя орхидеи, какимъ-то чудомъ выросш³е на мостовой современнаго города. Въ стихотворен³и "Солнце" поэтъ самъ намекаетъ на то, какъ онъ рождалъ и вынашивалъ свои творен³я, блуждая по городу "Въ предмѣстьи глухомъ... иду я, съ толпою созвуч³й сражаясь, за рифмой шп³оня во всѣхъ уголкахъ". (Въ переводѣ П. Я., какъ и всѣ послѣдующ³я цитаты.)

Отношен³е Бодлэра къ городу сложно и противорѣчиво. Душа Бодлэра - воплощен³е контрастовъ, какъ и душа города. Онъ уговариваетъ "Малабарку" не ѣздить во Франц³ю, гдѣ ей придется "подбирать свой ужинъ и обѣдъ на нашихъ мостовыхъ", но самъ не можетъ жить безъ Парижа и презираетъ Бельг³ю съ "ея духомъ маленькаго города". Онъ шлетъ проклят³е современности, когда "нельзя взяться за газету безъ того, чтобы не встрѣтить на каждомъ шагу слѣдовъ самой ужасающей испорченности человѣка... цѣлое сцѣплен³е ужасовъ" (Crepet, "Baudelaire. Oeuvres Posthumes"). Но самъ одѣваетъ свою Красоту въ "перлы ужаса и уб³йства" ("Hymne à la Beauté"), но самъ воспѣваетъ "адскую прелесть" города:

Je t'aime ô capitale infâme. Courtisanes

Et bandits, tels souvent vous offrez de plaisirs,

Que ne comprennent pas les vulgaires profanes¹.

¹ Я люблю тебя, о, грѣшная столица! Куртизанки и бандиты часто доставляютъ так³я наслажден³я, которыя непонятны вульгарнымъ профанамъ.

Онъ тоскуетъ по наивной простотѣ "голаго" вѣка ("J'aime le souvenir de ces époques nues"), но въ то же время влюбленъ въ городскую цивилизац³ю съ ея обманными чарами. Онъ воспѣваетъ примитивную "Креолку", онъ любитъ въ течен³е всей жизни Жанну Дюваль, эту femme naturelle, и въ то же время пишетъ цѣлую главу: "Похвала косметикѣ" и искусственности...

Давно уже и много писали о городскомъ характерѣ бодлэровской эротики. Первый указалъ на это еще П. Бурже, но онъ ограничился лишь констатирован³емъ того, что въ поэз³и Бодлэра чувствуется "парижская испорченность". Но сказать только это - значитъ, въ сущности, ничего не сказать... Подчеркивалъ городской отпечатокъ бодлэровской любви и Е. Аничковъ въ своей статьѣ о Бодлэрѣ и Э. По, но и онъ не вскрылъ основного источника ея "нездоровой непривлекательности", того источника, который, пожалуй, больше всего свидѣтельствуетъ о ея городскомъ происхожден³и. Въ своемъ дневникѣ, опубликованномъ Крепэ, Бодлэръ пишетъ: "Ужасъ одиночества, потребность забвен³я своего "я" во внѣшней тѣлесности - вотъ что называетъ человѣкъ потребностью въ любви" ("Oeuvres Posthumes": "Mon coeur mis à nu"). Здѣсь - ключъ къ пониман³ю его эротики. Какъ и "Человѣкъ толпы", онъ не понимаетъ, ненавидитъ и боится космоса и ищетъ отъ него забвен³я въ пьянящей чувственности. Именно этотъ страхъ одиночества, эта м³робоязнь звучитъ въ заключительномъ аккордѣ его "Гимна Красотѣ":

Что мнѣ, отъ Бога ты иль нѣтъ, когда ты - Дива,

Со взглядомъ бархатнымъ, вся блескъ и ароматъ,

Съ кѣмъ эта ночь кругомъ глядитъ не такъ пугливо,

Мгновенья менѣе томятъ...¹

¹ Курсивъ мой. Въ подлинникѣ сказано именно "м³ръ" (l'uni ve) а не "ночь", какъ у П. Я.

Но, увы! Обманная и торопливая городская любовь не даетъ этого забвен³я м³ра, не сливаетъ съ космосомъ... Въ стихотворен³и "Къ прохожей" Бодлэръ необыкновенно тонко рисуетъ то неутоленное, молн³еносное чувство влюбленности, которое зажигаетъ въ городскомъ поэтѣ "мимолетная красота" каждой красивой прохожей. Но мигъ и она исчезаетъ въ толпѣ... Городская любовь это - "молн³и проблескъ и ночь!"

Но если Бодлэръ иногда еще тоскуетъ о потерянномъ раѣ тропической природы, о разрывѣ съ космосомъ, то онъ уже не способенъ описывать другихъ пейзажей, кромѣ сѣрыхъ пейзажей города. Когда, въ 1855 году, Денойе предложилъ разнымъ поэтамъ описать лѣса Фонтенебло, одинъ лишь Бодлэръ внесъ диссонансъ въ эту книгу пейзажей, приславъ слѣдующее открытое письмо: "Вы просите стиховъ о природѣ - о лѣсахъ, о высокихъ дубахъ, о зелени, о насѣкомыхъ, о солнцѣ, не правда ли? Но вы знаете, что растен³я не трогаютъ меня - моя душа возмущается этой странной и новой религ³ей, которая, я думаю, всегда будетъ чѣмъ-то schocking для всякаго духовно-развитаго человѣка. Я никогда не повѣрю, что душа боговъ пребываетъ въ растен³яхъ, и если бы это было и такъ, то все же своей душѣ я придавалъ бы гораздо большую цѣну, чѣмъ этимъ обожествленнымъ овощамъ... Въ глубинѣ лѣсовъ, скрытый подъ сводами листвы, похожими на своды собора, я думаю о нашихъ удивительныхъ городахъ, а чудесная музыка, которая перекатывается по кущамъ деревьевъ, мнѣ кажется хоромъ человѣческихъ воплей"... ("Fontainebleau": "Paysages,légendes, souvenirs, fantaisies?", Paris, 1855.) И словно въ насмѣшку вмѣсто стиховъ о природѣ, Бодлэръ прилагаетъ къ этому письму "Le Crépuscule du soir", "Le Crépuscule du matin", - эти городск³я сумерки, подъ сѣнью которыхъ на улицы выползаетъ проституц³я, и городское безсонное утро съ его дымнымъ разсвѣтомъ...

Итакъ, въ срединѣ столѣт³я, открывшагося "Новой Элоизой", лучш³й французск³й поэтъ уже отказывается описывать природу, ибо она утратила въ его глазахъ самостоятельный интересъ, она занимаетъ его лишь какъ рамка для человѣка. То же самое и въ области живописи. Виды природы мало плѣняютъ Бодлэра; онъ мечтаетъ о новомъ жанрѣ пейзажа, - о "пейзажѣ большихъ городовъ", о художникѣ, который бы воплотилъ "глубокое и сложное очарован³е столицы", - "черное велич³е города"...

И если у Бодлэра почти нѣтъ описан³й природы, то зато каждое его стихотворен³е овѣяно этимъ "чернымъ велич³емъ города", въ каждомъ изъ нихъ чудится мрачный парижск³й пейзажъ. Въ этомъ смыслѣ его двадцать "Tableaux Parisiens" это двадцать картинъ одной и той же чудовищной драмы города, дѣйств³е которой происходитъ на фонѣ Парижа. Больницы и публичные дома, чердаки и подвалы, старики и старухи, тряпичники и слѣпые, кокотки и нищенки, вопли роженицъ и крики пьяницъ - весь этотъ ежедневный круговоротъ города - такой обычный и кошмарный въ своей обычности, - здѣсь проходитъ передъ нами...

Но гдѣ же выходъ изъ этого "чернаго океана столицы... въ которой грязь отъ слезъ течетъ подъ ногами" (см. "Moesta et Errabunda", гдѣ убѣжище отъ всевидящихъ "Глазъ бѣдняковъ", отравляющихъ со временъ Мерсье даже кратк³я радости горожанина? Искусственный рай - вотъ единственный выходъ изъ этого ада дѣйствительности, ложь мечты - вотъ единственное спасен³е отъ правды города. Еще Жераръ де-Нерваль сказалъ, что "мечта - это вторая жизнь", и Бодлэръ дѣлаетъ то, чего не успѣлъ сдѣлать Нерваль. Онъ находитъ средство, оставаясь въ городѣ, живя на томъ чердакѣ, "усил³емъ воли вызывать весну" ("Paysage") или роскошную восточную грезу. И тогда - и только тогда - во внезапномъ просвѣтѣ дымнаго тумана, въ разрывѣ свинцовыхъ тучъ с³яетъ передъ нами лазурь южнаго неба, бирюза южныхъ озеръ... Но скоро туманъ города смыкается вновь, и передъ нами снова сѣрая улица современнаго города ("Rêve Parisien")...

"Цвѣты Зла" были окончены въ началѣ 50хъ годовъ. Бодлэръ описалъ полный кругъ развит³я отъ 48 до 52 года, отъ увлечен³я Дюпономъ до увлечен³я католицизмомъ. Ароматъ пессимизма, которымъ вѣютъ бодлэровск³е цвѣты, долженъ былъ усилиться во французской поэз³и еще болѣе по мѣрѣ урбанизац³и Парижа, по мѣрѣ "американизац³и" Франц³и, выражаясь словами Гонкуровъ, по мѣрѣ того, какъ Ville Lumière превращался въ ville-d'affaires. Новый капиталистическ³й городъ, столь быстро расцвѣтш³й во второй половинѣ XIX вѣка, насаждался грубой рукою Наполеона-маленькаго. Вотъ почему въ глазахъ поколѣн³я 50-хъ годовъ городъ и Импер³я стали какъ бы синонимами, и мы видимъ, что послѣ coup d'état интересъ къ городу падаетъ на тотъ же уровень, на какомъ онъ находился до тридцатаго года. И если Вторая Импер³я была второй реставрац³ей, то парнасская поэз³я была вторымъ романтизмомъ или, лучше сказать, парод³ей на романтизмъ, такъ какъ бурность романтиковъ уступила мѣсто холодному резонерству парнассцевъ...

То было время, когда даже В. Гюго, еще недавно воспѣвавш³й революц³онный Парижъ, изъ тиши своего изгнан³я призывалъ отъ суеты городовъ къ покою природы "Покинемъ Парижъ съ его казармами", - таковъ лейтмотивъ его "Пѣсенъ улицъ и лѣсовъ".

Paris, morne et farouche

Pousse des hurlements

Et se tord sous le douche

De noirs événements

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Viens, loins des catastrophes

Mêler sous nos berceaux

Le frisson de tes strophes

Au tremblement des eaux¹.

¹ Парижъ, угрюмый и суровый, испускаетъ вой и извивается подъ струею черныхъ событ³й... Приди подъ зеленые своды, вдали отъ катастрофъ, чтобы слить съ дрожан³емъ водъ трепетъ твоихъ строфъ.

Леконтъ де-Лиль, вчерашн³й революц³онеръ и сегодняшн³й вождь Парнаса, зоветъ отъ шумныхъ городовъ не только къ тропической природѣ, но къ инд³йской нирваннѣ, къ небыт³ю. Ксавье де-Рикаръ, другой основатель Парнаса и будущ³й коммунаръ, издаетъ сборникъ "Ciel, rue et forêt", этотъ обвинительный актъ противъ города, лишившаго любовь поэз³и, ибо влюбленнымъ больше негдѣ скрыться отъ толпы: "Больше нѣтъ одиночества, безстыдные глаза повсюду заставляютъ любовь краснѣть и трепетать"... Такой же протестъ урбанизац³и жизни и природы звучитъ и въ поэз³и Сюлли-Прюдома. "Это потерянную рощу ты воспѣваешь, о, народъ, когда чувствуешь, что Марсельеза подходить къ твоему сердцу", - говорить онъ, обращаясь къ народу. Въ поэмѣ "La Révolte des Fleurs" ("Poésies", т. II) розы жалуются на то, что "повсюду стѣны, повсюду камни, повсюду жестк³й тротуаръ, запруженный народомъ торгашей... Дыхан³е городовъ скрыло лазурь неба!" Правда, у Сюлли-Прюдомъ есть стихотворен³я, посвященныя машинѣ и фабрикѣ, но онъ касается ихъ лишь для того, чтобы показать антином³ю между чувствомъ и разумомъ, поэз³ей и наукой... (См. его предислов³е къ поэмѣ "La Justice".) Итакъ, парнассцы устроили заговоръ молчан³я вокругъ города, - они касались его лишь для того, чтобы сказать ему свое "нѣтъ".

IV.

"Все растетъ, все идетъ впередъ, все движется вокругъ насъ", - писалъ въ 1860 году Максимъ дю Камъ въ предислов³и къ своимъ "Chants modernes". - "Наука дѣлаетъ открыт³я, промышленность творитъ чудеса, а мы остаемся безстрастными, нечувствительными, царапая попрежнему испорченныя струны нашихъ лиръ. Открываютъ паръ, - а мы воспѣваемъ Венеру; открываютъ электричество, - а мы воспѣваемъ Вакха. Это абсурдъ". И онъ заклиналъ поэтовъ идти съ вѣкомъ наравнѣ и воспѣвать "великолѣп³е промышленности" (la splendeur de l'industrie). "Сколько разъ описывали жерло Вулкана - отчего бы намъ не воспѣть горнъ завода въ Creuzot?" спрашиваетъ онъ. Манифестъ этотъ сопровождался стихами въ честь пара, электричества, газа, фотограф³и и даже хлороформа - этихъ "силъ, открывающихъ передъ человѣчествомъ двери золотого вѣка". Но будущ³й реакц³онеръ, выступивш³й уже и тогда въ качествѣ апологета промышленнаго прогресса, совершенно не замѣчалъ оборотной стороны его медали, которую провидѣлъ еще Барбье, когда, воспѣвая машину, предупреждалъ ея изобрѣтателей о томъ, что "властолюб³е и жадность уже свили свое гнѣздо въ новомъ открыт³и", или, описывая богатую Англ³ю, указывалъ на ея углекоповъ, живущихъ въ подземельѣ для того, чтобы извлекать богатство для другихъ...

Французская поэз³я не откликнулась на призывъ Максима дю Кама; для того, чтобы она снова спустилась съ Авентинскаго холма къ стѣнамъ города, необходимо было, чтобы надъ нимъ вновь сгустились черныя тучи и осѣнили его трагическимъ свѣтомъ молн³й. И дѣйствительно, 1871 годъ, этотъ l'Année Terrible, какъ назвалъ его Гюго, вновь приковалъ вниман³е поэтовъ къ городу Леконтъ де-Лиль, еще столь недавно звавш³й на лоно холоднаго безстраст³я, вновь ощутилъ любовь къ осажденному, страдающему городу и въ своихъ "Poèmes tragiques" онъ славитъ этотъ "величественный городъ - гордость человѣка безсмертный улей душъ" (см. "Le Sacre de Paris"). Но особенно знаменательна та страсть къ Парижу, которая охватила В. Гюго, вернувшагося изъ изгнан³я. "По возвращен³и во Франц³ю Гюго взялъ на себя странную роль, заключавшуюся въ томъ, чтобы всюду и вездѣ превозносить поступки и слова парижанъ", - говорить Гастонъ Дешамъ {См. "Histoire de la langue et de la littérature franèaise", подъ ред. Petit de Sulleville, томъ VII, стр. 301.}. Но эти "гимны Парижу", кажущ³еся мѣщанскому критику столь "странными" въ моментъ Коммуны, вполнѣ понятны намъ. Передъ лицомъ Assemblée de ruraux, этой косной мужицкой палаты, Гюго почувствовалъ, какъ никогда еще, великую стих³ю города, и, когда версальцы сдѣлали попытку уничтожить Парижъ, когда деревня ополчилась на городъ, онъ мужественно сталъ на сторону Коммуны, хотя и не раздѣлялъ ея образа дѣйств³й. "Парижъ долженъ сыграть европейскую роль, - пишетъ онъ въ апрѣлѣ 1871 года. - Ибо Парижъ это двигатель; Парижъ это - всеобщ³й иниц³аторъ; Парижъ это - гигантск³й искатель". Парижъ имѣетъ право произвести революц³ю, не обращая вниман³я на остальную страну, и "это не значитъ создать государство въ государствѣ, - это значитъ дать кормчаго кораблю. То, что скрыто въ Парижѣ - вскроется. Рано или поздно Парижъ-Коммуна восторжествуетъ"... Что это, шовинизмъ или заискиван³е передъ парижанами, какъ думаетъ Дешамъ? Нѣтъ, это - несокрушимая вѣра въ провиденц³альную мисс³ю города, - вѣра, изливавшаяся въ стихахъ, написанныхъ лѣтомъ 1871 года и посвященныхъ Парижу, этому Ville-Lumiere и Cité Soleil:

Souvent l'homme penché sur ton foyer sonore,

Prend pour reflet d'enfer une rougeur d'aurore

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Mais, Paris, rien de toi n'est mort, ville sacrée,

Ton agonie enfante et ta dé faite crée...¹

"L'Année Terrible": "Часто человѣкъ, смотря на твой звучный очагъ, принимаегъ румянецъ зари за рефлексъ преисподней... Но Парижъ, священный городъ, ничто въ тебѣ не мертво - твоя агон³я порождаетъ, твое поражен³е создаетъ"...

И онъ восклицаетъ: "о, городъ, какъ прекрасенъ твой трагическ³й удѣлъ!" Но все же у Виктора Гюго и Леконтъ де-Лиля много риторики. Зато какъ пламенно и музыкально стихотворен³е, посвященное Парижу шестнадцатилгътнимъ Артуромъ Римбо (1854-1891), - "Paris se repeuple". Молодой поэтъ, будущ³й другъ Верлэна, съ гнѣвнымъ презрѣн³емъ описываетъ возвращен³е въ Парижъ мстительной, но трусливой буржуаз³и, боящейся даже побѣжденнаго города. И видя кровавую орг³ю - возстановляемаго "порядка", онъ хочетъ вѣрить въ то, что велик³й городъ еще не умеръ:

Quoique ce soit affreux de te revoir couverte

Ainsi et quoiqu'on n'ait fait jamais d'une cité

Ulcère plus puant à la Nature verte,

Le poète te dit: splendide est ta Beauté!

L'orage a sacré ta suprême poésie,

L'immense remuement des forces te secourt;

Ton oeuvre bout, la mer gronde. Cité choisie,

Amasse les strideurs an coeur du clairon sourd!

Le poète prendra le sanglot des infâmes,

La haine des forèats, la clameur des maudits;

Es ses rayons d'amour flagelleront les femmes,

Ses strophes bondiront: voilà, voilà, bandits!¹

¹ Хотя страшно видѣть тебя покрытымъ (трупами); хотя никогда еще не дѣлали изъ города язвы болѣе зловонной на лонѣ зеленой природы - поэтъ тебѣ говоритъ: красота твоя величественна!

Гроза освятила твою державную поэз³ю; безмѣрное напряжен³е силъ тебѣ на пользу; твое море вскипаетъ и шумитъ. Избранный городъ, собери же свои вопли въ сердца глухого рожка!

Поэтъ подхватитъ рыдан³я обезславленныхъ, ненависть каторжниковъ, ропотъ отверженныхъ, и лучи его любви заклеймятъ женщинъ его строфы гнѣвно возстанутъ - вотъ, вотъ они, бандиты!

Но вотъ порядокъ былъ возстановленъ, страшный годъ миновалъ. Отнынѣ городъ уже не могъ импонировать своей "державной поэз³ей", не могъ извлечь мажорныхъ аккордовъ изъ лиры поэта онъ могъ вызвать лишь жалость. Онъ родилъ не пламенную поэз³ю гнѣва и мести, о которой мечталъ Римбо, а сантиментальную поэз³ю жалѣн³я. Центръ тяжести ея перенесся отъ шумныхъ береговъ Сены къ берегамъ маленькой Б³