| Главная » Книги |
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 3, Страница 13
Вяземский Петр Андреевич - Старая записная книжка. Часть 3ами? Отвечаю: я
русский человек, а русский человек пьет со скуки и с горя. Так и я, упиваюсь
рифмами, чтобы запить и забыть, хотя временно, всё, что вынужден я прочесть
и проглотить в газетах. Не знаю, скажут ли обо мне по пословице: пьян да умен
- два угодья в нем. Но, во всяком случае, надеюсь на ваше благосклонное
снисхождение к моей слабости. Я, чтобы показать вашему высочеству, что
употребляю не одну сладкую водку, а иногда и горькую с приправой перца
приемлю доле, как писал покойный граф Канкрин, приложил здесь две другие
безделки. Великодушно простите мне винокуренное мое письмо и примите
милостиво уверение глубочайшего почтения и душевной преданности, которые
в совершенной трезвости духа и в полном присутствии ума и сердца повергает к
ногам вашего императорского высочества ваш покорнейший и неизменный
слуга.
***
Отправился из Венеции. Был в опере в Милане с Павлом, который мне
уже заготовил ложу. Театр La Scala не отвечал моим ожиданиям и заочным о
нем понятиям. Театры Петербургский и Московский грандиознее и красивее.
Певцы посредственные. Милан славится своим балетом, но мы видели только
изнанку его.
Был у старого знакомца Манзони. Он показался мне бодрее прежнего. Он
помолодел с восстановлением Италии. Кажется, ему за 75 лет. Он королем
наименован сенатором, но в Турин и в Сенат не ездит, говорит, за старостью и
за своей заикливостью. Впрочем, он редко и мало заикается. Он сказал мне: "Не
все еще для Италии сделано, что должно сделать; но сделано много, и мы пока
должны быть довольны".
Я немного объяснял ему польский вопрос, каким он есть на самом деле, а
не под пером журналистов и под зубами ораторов и Тюльерийского кабинета.
Хотя и горячий римский католик, он, кажется, довольно беспристрастно судит о
нем.
Я просил фотографию его, которую видел у фотографа. Не дал, говоря,
что и ближайшим друзьям, и родственникам отказывает. В прежний проезд мой
через Милан просил я его дать мне строчку его автографии. Тоже отказал,
говоря, что все это тщеславие, а что он, по возможности, отказался от всего, что
сбивается на суетность. Но нет ли в этих отказах другого рода тщеславия?
Фотография и строка почерка сделались тривиальностью. Не давать их, не
делать того, что все делают, есть придавать себе особую цену. Не подозреваю
Манзони в сознательном подобном умысле. Но на деле выходит так.
Больно мне было слышать, что он мало уважал характер Pellico. Бедный
Пеллико, говорил он о нем в нравственном и политическом отношении.
***
ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ.
1) Граф Блудов приезжал в Москву в 1809 или 10-м году, вероятно,
отправляясь в Турцию к графу Каменскому или возвращаясь оттуда. Жил я
тогда с Карамзиным в Старой Басманной, в доме графа Мордвинова, то есть
почти на краю города, что не мешало Дмитрию Николаевичу посещать нас
почти каждый день. Не знаю, был ли он уже прежде знаком с Карамзиным; но я
познакомился с ним в то время. Мне было около 18 лет, следовательно, по
тогдашнему летоисчислению мало имел я голоса в капитуле. Помнится мне, он
до 12-го года еще раз приезжал в Москву и провел часть зимы в доме графа
Каменского; в этот раз я более с ним сблизился.
До 1831 года я не живал постоянно в Петербурге, а только наезжал туда
на короткое время. Приятельские сношения мои с Дмитрием Николаевичем
определились с окончательного переселения моего в Петербург. Помню, что в
один из приездов в Москву он собирался с Жуковским совершить путешествие
по России. Они отправились, но на первых станциях коляску их опрокинули,
возвратились они в Москву, тем путешествие и кончилось. Помню еще, что
около тех годов Дмитрий Николаевич прислал мне в Москву плохие стихи,
написанные по случаю свадьбы его камергером Ржевским, родственником ему
по Каменским, и шутя просил меня вступиться за него и написать что-нибудь на
Ржевского. Позднее, хотя и по другому поводу, Ржевский получил свою
поэтическую кару: он попал в комедию Грибоедова за продажу своего
крепостного балета.
2) Дашков также до 12-го года познакомился с нами, то есть с
Карамзиным и со мной, в подмосковной моей Остафьеве, куда приезжал с
письмом от Дмитриева, тогда министра юстиции, при котором он служил и у
которого жил в министерском доме.
3) Александр Тургенев кончил образование свое в Геттингенском
университете и, кажется, не служил в Московском архиве, а прямо поступил на
службу в Петербург. Жуковский, если не ошибаюсь, начал свою гражданскую
карьеру Московской Соляной конторой (а я, гораздо позднее, - Межевой).
Служил ли он по Архиву, не знаю. Но он мне рассказывал, что в коронацию
Александра I он был вместе с Дмитрием Николаевичем назначен на дежурство,
кажется, на площади, при принятии билетов. Впрочем, что может дать повод к
заключению, что они после сошлись по Архиву, есть то, что написали они
вместе песню на одного архивского чиновника из немцев, чуть ли не Либмана.
Он был или слыл сыном портного, и содержание песни было Объяснение в
любви портного. Начиналась она так, или почти так:
О ты, которая пришила
Меня к себе любви иглой,
Закрепила
Как самый крепкий шов двойной.
В нескольких куплетах собраны были все приемы и выражения,
относящиеся до портняжеского ремесла, тут было:
Нагрето сердце как утюг,
а кончалось:
Умрет несчастный твой портной.
Эту песню видел я давно и в печати, за подписью Либмана, или что-то на
это похожее, в каком-то старом песеннике. Жуковский, Александр Тургенев и
Дмитрий Николаевич уже гораздо позднее сошлись в Петербурге.
4) Ближайшее общество Карамзина в Петербурге составляли
одновременно и разновременно: Александр Тургенев, Жуковский, Батюшков,
Дмитрий Николаевич, Полетика, Северин, Дашков, Николай Кривцов, а летом, в
Царском Селе, и Александр Пушкин, тогда еще лицеист, который проводил в
его доме каждый вечер. Из всех поименованных особенно нежно любил он
Тургенева, Жуковского и Дмитрия Николаевича. Дашкова он также любил и
уважал, но Дашков имел в уме и характере что-то резкое и несколько крутое,
менее сочувственное мягкой и благодушной природе Карамзина.
5) Уваров, сколько мне известно, не был москвичом. В молодых летах
был он в Вене при нашем посольстве. Сблизился он с нами гораздо позднее. В
особенной приязни с Карамзиным не был, хотя и был в приятельских
отношениях.
6) Начало Арзамасского общества следующее: князь Шаховской написал
комедию Липецкие Воды (еще прежде написал он на Карамзина комедию Новый
Стерн). В Липецких Водах выставил он балладника, то есть Жуковского.
Разумеется все наше молодое племя закипело и вооружилось. Дмитрий
Николаевич написал Видение в Арзамасе (желательно было бы отыскать его).
Подобное тому, что аббат Morlet написал под заглавием La Vision, вследствие
комедии Les philosophes, в которой Palissot выставил многих из тогдашних
энциклопедистов.
Дашков написал и напечатал в Сыне Отечества письмо к новейшему
Аристофану и куплеты с припевом: "Хвала тебе, о Шутовской". Я разлился
потоком эпиграмм и, кажется, первый прозвал Шаховского Шутовским, как
после и Булгарина окрестил в Фиглярина и Флюгарина.
Это Видение в Арзамасе и передало нашему литературному обществу
свое название. Деятельными учредителями, а после и ревностными членами
были Дмитрий Николаевич, Жуковский и Дашков.
Я тогда жил еще в Москве. Наименованный членом при самом
основании его, начал я участвовать в нем позднее, то есть в 1816 году, когда
приезжал я в Петербург с Карамзиным, который привозил восемь томов своей
Истории в рукописи, для поднесения императору.
В уставе общества было сказано, между прочим, следующее: "По
примеру всех других обществ, каждому нововступающему члену Арзамаса
подлежало бы читать похвальную речь своему покойному предшественнику; но
все члены нового Арзамаса бессмертны, и так, за неимением собственных
готовых покойников, новоарзамасцы положили брать напрокат покойников
между Халдеями Беседы и Академии".
Протоколы заседаний, которые всегда кончались ужином, где
непременным блюдом был жареный гусь, составлены были Жуковским, в них
он давал полный разгул любви и отличной гениальности своей, и способности
нести галиматью.
Все долго продолжалось одними шутками, позднее было изъявлено
желание дать Обществу более серьезное, хотя исключительно литературное
направление, и вместе с тем издавать журнал. Кажется, граф Блудов составил
новый проект устава. Но многие члены разъехались, обстоятельства изменились
и все эти благие намерения преобразования остались без последствия.
Самое Общество умерло естественной смертью или замерло в
неподвижности, остались только дружеская связь между членами и
употребление наших прозвищ в дружеских наших переписках.
Карамзин писал об этом Обществе из Петербурга в Москву к жене своей:
"Здесь из мужчин всех любезнее для меня Арзамасцы, вот истинная русская
академия, составленная из молодых людей умных и с талантом".
Для подробностей и хронологических справок обо всем этом можно
обратиться к Запискам Вигеля. Один экземпляр их хранится в императорской
Библиотеке, а другой, как я слышал, куплен Катковым у наследников. Вероятно,
все эти справки и подробности там находятся и могут служить руководством,
хотя в сущности эти Записки, может быть, и подлежат иногда сомнению для тех,
которые знали характер и пристрастие автора.
Книжка 29. (1864 и последующих годов)
ОТВЕТЫ М.П. ПОГОДИНУ НА ВОПРОСЫ О КАРАМЗИНЕ
1) О механике работы Николая Михайловича. Как он вел ее?
На это ничего не могу сказать положительного. Полагаю, что перед тем,
чтобы приступить к Истории, он прочел все летописи, ознакомился со всеми
источниками и свидетельствами, сообразил по эпохам план труда своего и уже
тогда, отказавшись от издания Вестника Европы и др. литературных занятий,
исключительно посвятил себя великому труду своему.
2) Когда перечитывал написанное? Как? Про себя или в семействе или
кому другому?
Во все продолжение времени, которое прожил я с ним в Москве, не
помню ни одного чтения.
3) Говорил ли о писании?
Мало и редко. Разве только тогда, когда открывал или сообщали ему
новые летописи, что, помнится, было, между прочим, по случаю находки
Хлебниковского списка и присылок исторических документов из Кенигсберга.
4) Образ жизни. В котором часу вставал? Когда принимался за работу?
Сколько времени сидел за нею? Были ли среди работы отдохновения? Какие?
До второй женитьбы своей, а вернее, и до первой, вел он жизнь довольно
светскую. Тогда, как я слышал от него, играл он в карты, в коммерческие игры,
и вел игру довольно большую. Играл он хорошо и расчетливо, следовательно,
окончательно оставался в выигрыше, что служило ему к пополнению малых
средств, которые доставляли ему литературные занятия.
С тех пор, что я начал знать его, он очень редко, и то по крайней
необходимости, посещал большой свет. Но в самом доме нашем по обычаю,
который перешел к нам от покойного родителя моего, мы жили открытым
домом, и каждый вечер собиралось у нас довольно большое общество, а иногда
и очень большое, хотя приглашений никогда не было. Тут он принимал участие
в разговоре, делал партию в бостон, но к полночи всегда уходил и ложился
спать.
Вставал обыкновенно часу в девятом утра, тотчас после делал прогулку
пешком или верхом во всякое время года и во всякую погоду. Прогулка
продолжалась час. Помню одну зиму, в которую ездил он верхом по
московским улицам и в довольно забавном наряде: в большой медвежьей шубе,
подпоясанный широким кушаком, в теплых сапогах и круглой шляпе.
Возвратясь с прогулки завтракал он с семейством, выкуривал трубку турецкого
табаку и тотчас после уходил в свой кабинет и садился за работу вплоть до
самого обеда, т.е. до 3 или 4 часов. Помню одно время, когда он еще при отце
моем с нами даже не обедал, а обедал часом позднее, чтобы иметь более часов
для своих занятий. Это было в первый год, что он принялся за Историю.
Во время работы отдыхов у него не было и утро его исключительно
принадлежало Истории и было ненарушимо и неприкосновенно. В эти часы
ничто так не сердило и не огорчало его, как посещение, от которого он не мог
отказаться. Но эти посещения были очень редки. В кабинете жена его часто
сиживала за работой или за книгой, а дети играли, а иногда и шумели. Он,
бывало, взглянет на них, улыбаясь, скажет слово и опять примется писать.
5) Нет ли черновых каких листов Истории?
В Остафьеве нашел я несколько таковых листов. Многие роздал
собирателям автографов, а другие должны еще оставаться в бумагах моих.
Сколько мне помнится, на этих листах много перемарок. Замечательно, что
черновые листы Пушкина были также перечеркнуты и перемараны так, что
иногда на целой странице выплывало только несколько стихов.
6) Как был устроен его кабинет?
Никак.
7) Какой порядок в нем?
Никакого. Письменным столом его был тот, который первый ему
попадется на глаза. Обыкновенный, небольшой, из простого дерева стол, на
котором в наше время и горничная девушка в порядочном доме умываться бы
не хотела, был завален бумагами и книгами. Книги лежали кучками на стульях и
на полу, шкафов не было и вообще никакой авторской обстановки нашего
времени. Постоянного сотрудника даже и для черновой работы не было. Не
было и переписчика, по крайней мере, так было в Остафьеве и вообще до
переезда его в Петербург.
8) Его вкусы, начиная со столового: какие кушанья он любил, вина,
аппетит?
Вкусы его были очень умеренны и просты, хотя он любил все изящное. В
молодости и холостой, он, я думаю, был довольно тароват и говорил, что если
покупать, то уже покупать все лучшее, хотя оно и дороже. Впоследствии, когда
умножилось семейство его, а денежные средства были довольно ограничены, он
был очень экономен, хотя и не скуп. В пище своей и питии был очень умерен и
трезв. Было время, что он всегда начинал обед свой тарелкой вареного риса, а
кончал день ужином, который состоял из двух печеных яблок. Он любил
простой, но сытный стол, и за обедом пивал по рюмке или по две мадеры или
портвейна.
9) О спокойствии или тревожности.
Вообще он был характера спокойного и был исполнен покорностью к
Провидению, что, впрочем, ясно видно из писем его, которые были напечатаны.
Тревожился он только о болезнях семейства своего и ближних и о событиях
Отечества, когда они казались ему угрожающими величию России и ее
благоденствию.
10) О вспыльчивости.
Никогда не случалось мне заметить в нем малейшего вспыльчивого
движения, хотя он чувствовал сильно и горячо.
11) О терпении.
Кажется, в этом отношении мог он каждому служить образцом.
12) О желаниях.
Желания его личные были самые скромные, чистые, бескорыстные.
Другие относились более сперва к ближним, потом к России и, можно сказать,
ко всему роду человеческому. Стих латинского поэта: "был он человек и ничто
человеческого не было ему чуждо", ни к кому, кажется, так не было прилично,
как Карамзину.
13) О самолюбии.
Полагаю, что был он не без самолюбия, но в такой мере, в какой оно ни
для кого не оскорбительно. Впрочем, и здесь письма его могут служить ответом
на этот вопрос.
14) О привязанностях.
Нельзя было нежнее и полнее любить друзей своих, как он их любил. Эта
нежность простиралась и на людей, которые мало имели с ним чего общего, но
по каким-либо обстоятельствам жизни с ним сближались. Терпимость его даже
и со скучными людьми всегда меня поражала. Впрочем, он имел искусство или,
лучше сказать, сердечную способность отыскивать и в скучных и
посредственных людях какую-нибудь струну или специальность и, нашедши ее,
слушал их со внимательностью и даже с сочувствием.
***
12 мая 1865 г. Приехал в Петербург из Ниццы. Остановился в доме
министра внутренних дел у Валуева. Государь и государыня остановились в
Царском Селе, где собрана была вся царская фамилия.
19-е. Отдал Муханову пакет со статьей Вилла Бермон для великой
княгини Ольги Николаевны. Прежде послал статью Бартеневу в Москву.
21-е. С приезда обедал у Владимира Карамзина, князя Горчакова, князя
Григория Щербатова. Вчера вечером был у опального конституциониста
Орлова-Давыдова. Сегодня обедаю у него. Здесь в умах вообще такой же
ералаш, как в погоде. Двое суток палили из пушек, предвещая наводнение.
Дождь, холодная вьюга. В разговорах слышишь общее неудовольствие; но у
каждого со своей точки зрения, следовательно, невозможно было бы и
согласить умы, потому что каждый хочет не того, чего требует другой.
Преувеличения, запальчивость, декламаторство делают разговор нестерпимым
для того, кто не заражен общей лихорадкой.
24-е. Вчера вечером был у принцессы Ольденбургской и у великой
княгини Екатерины Михайловны. Сегодня у Мещерских чтение Сербиновичем
части биографии Карамзина, составляемой Погодиным. Такие слышатся здесь
речи неуклюжие и дикие мнения, что мне хочется поступить как Кутузов с
Ермоловым. Последний заявил на военном совете мнение, которое показалось
Кутузову совершенно неудобным. Он подошел при всех с видом
соболезнования: "Здоров ли ты, мой голубчик?" По поводу предложения моего
купить России Villa Bermont - кто-то сказал, что можно ее купить, но с тем,
чтобы сгладить с лица земли. И такая дичь встречена была одобрением людей,
впрочем, умных и порядочных. И все это от каких-то мозговых воспалений
неистового благочестия, и вся эта любовь к отечеству переводится на ненависть
ко всему, что не русское, и ко всему, что делается в России несогласного с
людоедным катехизисом этих политических и узкоумных раскольников.
28-е. Писал сербской княгине Юлии Обренович и послал ей альбом с
фотографиями царской фамилии и петербургскими видами и брошюрой Вилла
Бермон.
12 июня. Отвечал Погодину с брошюрой Филарету и Кити Тютчевой.
***
На время увольнения Рейтерна в отпуск Грот назначен управлять
Министерством финансов. Я говорю, что для поправления наших финансов
мало одного грота, а нужно бы приискать еще Эгерию.
***
В русских газетах печатаются часто объявления от имени banque de
commerce privee. He опечатка ли? Не скорее ли: banque privee de commerce? А в
объявлении Journal de St.-Petersbourg, 23 июня, еще новый вариант и сказано:
banque de commerce privee.
***
6 сентября. Приехал в Москву. Остановился в Кремле.
9-е. Приехали в Ильинское. Остановился в домике Не чуй горе.
21-е. Москва. Был на кладбище на Введенских горах. "Княгиня Евгения
Ивановна Вяземская". Гробница на правой стороне от ворот за мостом. В день
приезда был я на кладбище Девичьего монастыря, где погребен мой отец, сестра
моя Щербатова. Неподалеку от них гробница Александра Ивановича Тургенева
и две малолетние дочери Карамзина.
***
"Православная наша церковь называет эту молитву (молитву духом)
умным делом, царским искусством и неоцененным сокровищем. В России еще в
XVI столетии была она переписана преподобным Нилом Сорским, а в конце
XVIII столетия архимандрит Паисий Величковский перевел с древнегреческого
языка книгу, где в возможной полноте изложено учение об этой
пневматологической молитве" (из Записок Юрия Никитича Бартенева о князе
А.Н. Голицыне).
Что это за молитва? "Она состоит не более как из семи слов, и в народе
слывет молитвою Иисусовой". Уже не просто ли: Господи Иисусе Сыне Божий
помилуй меня грешнаго.
***
Шишков в Записках своих называет лягушек насекомыми, и забавно, что
в самое то время, когда император Александр назначил его, по просьбе его,
после смерти Нартова, президентом Российской академии и сказал ему, что со
свечкой не отыщет лучшего человека. Это было во время перемирия в 13-м году
в местечке Петерсвальдау, где Шишков, сидя один со свечкой перед кабинетом
государя, ждал, когда позовет он его, слушая беспрестанное кваканье лягушек.
Как при назначении своем в Академию не воспользовался он этим
случаем и доверенностью своей у государя и современной ненавистью ко всему
иноплеменному и иноязычному, чтобы перевести на славянский язык слово
президент и Академия, ибо в этих же Записках говорит он где-то "Русскому уху
надлежит свои звуки любить" и нападает на слова литература и патриотизм.
Простосердечие, а часто и простоумие Шишкова уморительны. Каково
было благообразному, благоприличному и во всех отношениях державному
джентльмену подписывать его манифесты?! Иногда государю было уже
невмочь, и он под тем или другим предлогом откладывал бумагу в длинный
ящик.
Вчера (7 октября), говоря о том с императрицей, которая также читает
Записки Шишкова с государем, заметил я, что император Александр, если не по
литературному, то врожденному чувству вкуса и приличия никогда не
согласился бы подписывать такой сумбур, предложенный ему на французском
языке. Но малое, поверхностное знакомство с русским языком - тогда еще не
читал он Истории Карамзина - вовлекали его в заблуждение: он думал, что,
видно, надобно говорить таким языком, что иначе нельзя говорить по-русски, и
решался выть по-волчьи с волками. Под чушью слов не мог он расслушать и
чуши их смысла. Одним словом, он походил на человека, который
бессознательно и вследствие личной доверенности подписывает и осваивает
себе бумагу, писанную на языке для него чужом и совершенно непонятном.
***
При рассмотрении в Государственном Совете сенатского доклада о том,
могут ли быть членами протестантских консисторий лица других исповеданий.
- Я думаю, - сказал Канкрин, - что скоро спросят Государственный
Совет: могут ли мужчины быть кормильцами.
***
26 июня. Приехали в Москву. Был на Введенских горах на могиле
матери, прошел по запущенному дворцовому саду, вечером ходил к
Пресненским прудам, кончил день у Салтыковых. Вчера же, т.е. 25-го, обедал у
постели княгини Урусовой с нею и племянницей ее Тонею Мещерской,
урожденная Мальцева.
Какая была бы радость и честь Василию Львовичу Пушкину, если он мог
бы знать, что Шишков в отношении к графу Аракчееву по делам Академии
цитирует его, говоря, между прочим: "Писатели стихов, без наук, без сведений,
станут вопиять: Нам нужны не слова, а нужно просвещенье. (Шишков говорит:
не нужны нам слова и пр.) Они криком своим возьмут верх, и многие поверят
им, что вподлинну можно без разумения слов быть просвещенну. Но по
рассудку такое бессловесное просвещение прилично только рыбьему, а не
человеческому роду".
***
Вена 10 (22) июля 1867. Выехал из Царского Села 6-го числа. Дорогой в
Варшаву встретился с молодым Тимирязевым в Пскове, кажется, в Вильне, с
Черниговским Голицыным. Дорогой сочинил я стихи Петр Алексеевич.
***
Севастополь, 5 августа 1867. По славному и святому русскому
кладбищу водил нас генерал Тотлебен. Обедал в Херсонском монастыре.
Оттуда за общими подписями, начиная от великой княжны Марии
Александровны и Сергея Александровича, послали мы поздравительную
телеграмму Филарету в день юбилея его.
6-е. Обедали в Георгиевском монастыре. Обед у Байдарских ворот.
Вечером в 9 часов возвратились в Ливадию.
7-е. Ливадия. Писал жене с отчетом о поездке.
***
Горам вещал Медон: мой дух изнемогает;
Виргинию любовь со Мопсом сопрягает.
(Из эклоги Сумарокова: Виргиния.)
И Нов-Город уже стар, а Новгород слывет.
(Из эпиграммы Сумарокова на Клавину, которая и в старости все еще
хотела слыть красавицей.)
В прекрасной быть должна прекрасна и душа.
У Сумарокова редкость встретить подобный стих (Притча: Лисица и
Статуя, посвященная Е.В. Херасковой), а все прочие стихи и басни - ужасная
галиматья.
Книжка 30. (1864-1868)
***
В одной нашей народной песне сказано:
В три ряда слеза катилась,
Я утерлася платком.
Подумать, что у этой красавицы было три глаза.
***
Один врач говорил: du moins mon malade est mort gueri. Тьер и другие
французские историки также готовы сказать, что Наполеон пал победителем.
***
"...Замостить 75 верст, не употребляя варварского слова шоссе"
("Русский", No 128).
Варварское или нет, но все-таки это слово имеет свое определенное
значение, которое возбуждает и определенное понятие, а именно: понятие о
дороге, убитой мелким камнем и песком. В Академическом Словаре
переводится оно на слово: укат. Под словами мостить привыкли мы понимать:
настилать землю деревом или камнем. Мостовая, мост, мостки ничего не
имеют сходного с шоссе. Из любви к правословию русского языка не надо
допускать кривотолк в понятиях.
Русский язык богат сырыми материалами, как и вообще русская почва.
Отделка, оправа, изделие плохо даются нам. У нас в языке крупные ассигнации:
в мелких недостаток, потому и вынуждены мы прибегать к иностранным
монетам. Язык наш богат в некоторых отношениях, но в других он очень беден.
Наш язык не имеет микроскопических свойств. Мы все выезжаем на слонах; а
человеческое сердце есть кунсткамера разных букашек, бесконечно малых,
улетучивающихся эфемеров. Тут славянский язык не поможет. Он в эти мелочи
не пускается. Он Илья богатырь: горами вертеть он не прочь, а до
субтильностей, до деликатного обхождения он не охотник. Он к ним и
неспособен.
Книжка 31. (1869-1871)
Кристин, французский эмигрант, был домашним человеком у графа
Аркадия Маркова. Не знаю, где сошлись они, но он жил в Париже у графа во
время посольства его и навлек на Маркова неприятности со стороны Наполеона.
Чуть ли не был Кристин посажен в тюрьму за сношения свои с Бурбонами, или
выслан из Франции.
Кристин (Christin) был умный француз, что еще не значит, чтобы он был
умным человеком. Хотя приписывали ему вкусы вовсе не женолюбивые, он
много лет был в Москве в связи с графиней де-Броглио, урожденной
Левашовой. Переписка его с княжной Туркестановой не лишена интереса, но он
и она имели довольно узк 
| |
| Просмотров: 472 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры