Чехов Антон Павлович - Переписка А. П. Чехова и О. Л. Книппер

у 4 марта

   459. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 5 марта

   460. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 5 марта

   461. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 6 марта

   462. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 7 марта

   463. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 8 марта

   464. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 8 марта

   465. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 9 марта

   466. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 9 марта

   467. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 10 марта

   468. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 10 марта

   469. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 11 марта

   470. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 11 марта

   471. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 12 марта

   472. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 13 марта

   473. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 13 марта

   474. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 14 марта

   475. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 14 марта

   476. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 15 марта

   477. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 16 марта

   478. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 16 марта

   479. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 17 марта

   480. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 17 марта

   481. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 18 марта

   482. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 19 марта

   483. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 20 марта

   484. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 20 марта

   485. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 21 марта

   486. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 22 марта

   487. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 22 марта

   488. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 23 марта

   489. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 24 марта

   490. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 25 марта

   491. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 25 марта

   492. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 26 марта

   493. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 27 марта

   494. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 27 марта

   495. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 28 марта

   496. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 28 марта

   497. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 29 марта

   498. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 31 марта

   499. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 31 марта

   500. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 2 апреля

   501. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 3 апреля

   502. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 4 апреля

   503. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 5 апреля

   504. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 5 апреля

   505. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 5 апреля

   506. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 6 апреля

   507. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 6 апреля

   508. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 6 апреля

   509. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 7 апреля

   510. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 7 апреля

   511. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 8 апреля

   512. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 9 апреля

   513. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 9 апреля

   514. А. П. Чехов - О. Л. Книппер 10 апреля

   515. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 10 апреля

   516. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 10 апреля

   517. О. Л. Книппер - А. П. Чехову 13 апреля

  

   Комментарии

  

  

   21 апреля 1914 г. М. П. Чехова обратилась к О. Л. Книппер "с большой просьбой": "Прошу ответить искренно и решительно, на чистоту. Пришлешь ли ты мне письма Антона за 1899 год? Мое мнение, что их печатать можно. Про дальнейшие письма я не могла бы сказать так смело, но за эти могу". Мария Павловна готовила как раз пятый том писем брата разным лицам, который охватывал годы с 1897 по 1899-й. Письма выходили в Книгоиздательстве писателей в Москве под ее редакцией (последние два тома, пятый и шестой, вышли в 1915 г.). Прошло десять лет со дня смерти писателя, и даже по тем пуританским временам считалось, что какие-то занавесочки над личной жизнью адресатов чуть приподнять уже можно. Ольга Леонардовна письма мужа за 1899 год предоставила (их было тринадцать за этот год). В шестом томе появилось еще шесть писем Чехова к Книппер (последнее - от 20 мая 1900 г.). Дальнейшие печатать было нельзя: писатель и актриса перешли "на ты", характер переписки сильно изменился. В эту, интимную, сторону тогда заглядывать не полагалось. Правда, и эти 19 писем вышли с пропусками (как тогда было принято, они обозначались рядом точек, соответствующих количеству изъятых из писем знаков, - этих точек было немало).

   Прошло еще несколько лет, вместивших в себя войну, революции, бедствия, скитания. Летом 1919 г. Ольга Леонардовна уехала с группой актеров Художественного театра (так называемая "качаловская группа") на гастроли, чтобы после голодной Москвы подкормиться на сытой Украине. Здесь они попали в самый водоворот гражданской войны. Не желая быть втянутыми в междоусобицу, актеры отправляются сначала в отделившуюся Грузию, а оттуда в Европу. На несколько лет они оказываются отрезанными от Москвы, от родного театра. Играют они свой старый репертуар, основу которого составляют пьесы Чехова - "Дядя Ваня", "Три сестры", "Вишневый сад". Успех гастролей, успех актеров, успех чеховского репертуара, волна интереса к творчеству Чехова, к его личности - возможно, именно это побудило русского эмигранта, владельца берлинского издательства "Слово" И. В. Гессена предложить О. Л. опубликовать все письма к ней мужа отдельной книгой.

   Возвратясь на три месяца на родину перед длительными, уже вполне легальными, одобренными советским правительством гастролями МХАТ в Европу и Америку, О. Л. "углубилась в работу над письмами Антона Павловича", как сообщает она своему товарищу по прошедшим скитаниям П. Ф. Шарову 3 августа 1922 г. Помогать ей в этом взялась ее молодая приятельница Е. Н. Коншина, на чью долю выпало снабдить письма минимальными комментариями, объясняющими в основном то, что происходило в паузах между письмами. В Соединенных Штатах О. Л. получает корректуру от Гессена и 9 мая 1923 г. обращается к Немировичу-Данченко с просьбой: просмотреть ее вместе с ней при встрече летом в Германии, где они оба одновременно будут отдыхать. Документальных свидетельств этой встречи и обмена мнениями не обнаружено. Сохранилось письмо Немировича от 27 июня 1924 г. к О. Л. во Фрейбург, где она отдыхала по окончании гастролей в США. Он благодарит за присланную ему только что вышедшую книгу писем Чехова, которую он читает "с волнением".

   Издание писем Чехова 1924 г. объяснимо неполное: еще здравствовали многие из тех, о ком Чехов в своих доверительных письмах к жене отзывался подчас резко, категорически, нелицеприятно; были живы близкие ушедших в мир иной, об этом тогда полагалось помнить. Естественно для того времени было и исключение малейших намеков на выражение интимных чувств. Однако и в таком виде издание писем эмигрантской читающей аудиторией было принято неоднозначно. А в Советскую Россию книгу не пропускают вовсе, как свидетельствует об этом Ольга Леонардовна в письме к Марии Павловне 24 октября 1924 г. Ей самой удалось привезти с собой из-за границы лишь два экземпляра. Почему власти ввели запрет на книгу, даже представить сейчас трудно, может, сказалась в этом особо изощренная форма целомудрия советской власти. Возможно, сама фигура Чехова была под подозрением, ведь его канонизация была еще впереди.

   Прошло еще несколько лет. С берлинским изданием писем Чехова к жене "удалось ознакомиться" литературоведу и театроведу А. Б. Дерману, и у него возникает мысль, что письма Чехова необходимо опубликовать вместе с письмами его жены, чтобы наконец у читателя создалась "картина взаимного обмена мыслей, чувств и настроений". В предисловии к "Переписке А. П. Чехова и О. Л. Книппер" Дерман объясняет, почему это надо было сделать незамедлительно. Он осознал, что только при помощи, содействии О. Л. Книппер может быть достигнута "необходимая точность фактических справок и комментариев к переписке ее с Чеховым". Момент этот действительно весьма важный, так как многие реалии бытового обихода адресатов, сведения об их знакомых, о каких-то моментах чисто личного, да и общественного характера могли быть прояснены только ею. Впрочем, помощь при подготовке писем оказывало и множество других людей, которых в предуведомлении к изданию поименовывает благодарный автор обширных и очень содержательных комментариев.

   Документальных свидетельств того, как проходила работа над первым томом переписки, ни в архиве Дермана в Российской государственной библиотеке (ф. 336, к. 9. ед. хр. 40), ни в архиве О. Л. в Музее МХАТ не обнаружено. В вышедшем в 1934 г. в кооперативном издательстве "Мир" тиражом десять тысяч экземпляров первом томе нет даже указания на то, когда он подписан в печать. Второй том был сдан в набор 20 августа 1935 г., а подписан в печать через год - 3 августа 1936 г. Вышел он уже в другом, государственном, издательстве "Художественная литература", которое поглотило ликвидированное издательство "Мир". Правда, оформление и формат остались неизменными.

   Последнее письмо вышедшего второго тома датировано 10 октября 1902 г. - это письмо О. Л., его порядковый номер 599. Оставалось издать немногим более 400 писем.

   Вышедшее издание было предельно полное, в него были включены почти все письма, записки, телеграммы; купюры, конечно, были, иногда весьма существенные, но касались они в основном негативных упоминаний о лицах, которые еще благополучно здравствовали.

   Подготовка к печати третьего тома безусловно шла, еще когда проходили производственный цикл первые два тома. Издание третьего необъяснимо затягивалось. 24 марта 1938 г. О. Л. пишет Дерману в Крым, где тот отдыхает: "Мне удалось дозвониться к Лупполу, Абрам Борисович, и он меня очень мило успокоил, что III том выйдет вовремя - проверял даже по каким-то бумагам, но прибавил, что чего-то не представил А. Б. Дерман. Я не очень поверила и не поняла, чего Вы могли не представить". Дерман отреагировал сразу, 29 марта: "...то, что Дерман якобы что-то не представил, - обидная Госиздатовская неразбериха". Упоминаемый здесь Иван Капитонович Луппол, видный философ-марксист, директор издательства "Художественная литература". Он, видимо, не лукавил, когда говорил о скором выходе книги. В РГБ хранятся листы с 28 по 46-й корректуры третьего тома. На них обычные по тем временам штампы и многочисленные подписи. По тому, как проходили через издательство листы, можно понять, что с выполнением заказа No 2529 торопились, читали отдельными кусками. 17 декабря согласно штампу и росписи корректора были прочитаны 28-34 листы и переданы Дерману, который их возвращает 27 декабря с пометой "после исправления дать на сверку" (такова принятая форма). Последнюю группу листов - 39-46 - Дерман подписывает на второй день нового, 1939 г., другие читающие, а их множество, тоже не отстают. Последний штамп и подпись: 9 января. Корректура с обильной правкой, в основном касающейся комментариев. Что дальше происходило с корректурой, неизвестно. В 1940 г. был арестован и в 1943 г. расстрелян И. К. Луппол. Видимо, война окончательно похоронила надежды на выход книги. В коротеньком письме из Чистополя, где он находился в эвакуации, Дерман пишет О. Л. 1 февраля 1942 г. в Тбилиси, куда она была отправлена с группой мхатовских стариков: "Я верю, что мы еще встретимся в Москве и даже поработаем вместе над чем-нибудь чеховским". Есть еще его небольшое письмецо к О. Л. в больницу и четыре поздравительных телеграммы, но о книге ни слова.

   Когда вновь обратились к изданию третьего тома, опять же неизвестно. В Музее МХАТ хранится корректура, помеченная 1949 г. К ней приложен листок, который скорее всего появился уже после смерти Ольги Леонардовны в 1959 г. Рукой ее подруги и домоправительницы С. В. Баклановой засвидетельствовано: "Конца нет. Книга была остановлена выпуском". Больше ни слова. Когда? Почему? Корректура обрывается на половине письма Антона Павловича от 20 апреля 1904 г., за несколько дней до его последнего приезда в Москву. То есть отсутствуют одно письмо и две телеграммы О. Л. и одно письмо и телеграмма А. П. Правки нет. Комментарии во многом отличаются от тех, что были в сохранившихся листах верстки 1938 г. На музейной верстке есть обильные карандашные пометки, но они касаются только намеченных купюр (в добавление к уже существовавшим). Вероятнее всего они сделаны В. Я. Виленкиным при подготовке издания двухтомника, посвященного О. Л., один из томов которого был отдан переписке ее с А. П. Этот том фактически является тем третьим, в свое время не вышедшим, томом переписки. Начинается он с письма А. П. от 27 ноября 1902 г., когда он возвращался в свою "теплую Сибирь" после полуторамесячного пребывания в Москве - второй том заканчивался письмом О. Л. от 10 октября, последним перед приездом А. П.

   В. Я. Виленкин предпослал публикации преамбулу, сформулировав в ней принципы, которыми он руководствовался при подготовке книги. Он решительно отказался почти от всего, что не касалось творческой стороны жизни корреспондентов, исключил 75 писем (из тех, что входили в тот третий том), почти все остальные давал с купюрами, много более обширными, чем позволили себе первые публикаторы, некоторые письма давал только в извлечениях. В чем-то это был продуманный принцип, в чем-то вынужденная мера, это поймет всякий, кто помнит те времена, когда, помимо цензуры, над авторами, публикаторами, издательскими работниками постоянно висел дамоклов меч листажа, весьма скупо отпускаемого Комитетом по делам печати на издания такого рода. Несмотря на неполноту издания, 30-тысячный тираж сборника "Ольга Леонардовна Книппер-Чехова" разошелся мгновенно.

  

   Нынешнее издание переписки купюр не имеет. Правда, чеховские письма к жене были изданы полностью еще в Полном собрании сочинений и писем 70-80-х гг. Письма же О. Л. без купюр не публиковались, некоторые из них вообще печатаются впервые.

   Предваряют издание воспоминания О. Л. о муже. Впервые она написала о Чехове еще в 1922 г. для пражского сборника "Артисты Московского Художественного театра за рубежом"; ее воспоминания открывали и берлинский том писем А. П.; в переработанном виде они были помещены в первом томе переписки 1934 г. Окончательный вариант, который публикуется здесь, появился в "Ежегоднике МХТ" за 1949-1950 гг. Завершают переписку несколько дневниковых записей О. Л. августа-сентября 1904 г. в форме писем к А. П., которые опубликовал еще В. Я. Виленкин в двухтомнике 1972 г.

   Издание снабжено новыми комментариями, которые вместе с тем в чем-то с неизбежностью опираются или ориентируются на сведения, почерпнутые из предыдущих изданий.

  

   Письма А. П. Чехова публикуются по изданию: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти т. Письма. Т. 8-12. М., 1980-1983 (с внесением некоторых корректив). Письма О. Л. Книппер публикуются по оригиналам, хранящимся в РГБ (ф. 331, к. 76, ед. хр. 1-34, и к. 77, ед. хр. 1-9).

   Тексты писем О. Л. печатаются по современной орфографии с сохранением авторских особенностей написания отдельных слов и выражений (мятет, помпёзная, конфекты и т.п.). Сокращения слов, как правило, сохраняются. Пропущенные, но необходимые по смыслу слова ставятся в квадратные скобки.

   Письма, которые печатаются впервые, помечены звездочкой; двумя звездочками отмечены те, что в прежних публикациях давались со значительными сокращениями.

   Авторская дата дается со всеми особенностями ее написания и помещается вверху справа (независимо от ее нахождения в оригинале), редакторская дата помещается в квадратных скобках.

  

  

  

   Бывают в жизни большие светлые праздники. Таким светлым праздником был в моей жизни 1898 год - год моего окончания драматической школы Филармонического училища в Москве, год открытия Московского Художественного театра, год моей встречи с А. П. Чеховым. И ряд последующих лет был продолжением этого праздника. То были годы радостного созидания, работы, полной любви и самоотвержения, годы больших волнений и крепкой веры.

   Мой путь к сцене был не без препятствий. Я росла в семье, не терпевшей нужды. Отец мой, инженер-технолог, был некоторое время управляющим завода в бывш. Вятской губернии, где я и родилась. Родители переехали в Москву, когда мне было два года, и здесь провела я всю свою жизнь. Моя мать была в высшей степени одаренной музыкальной натурой, она обладала прекрасным голосом и была хорошей пианисткой, но по настоянию отца, ради семьи, не пошла ни на сцену, ни даже в консерваторию. После смерти отца и потери сравнительно обеспеченного существования она стала педагогом и профессором пения при школе Филармонического училища, иногда выступала в концертах и трудно мирилась со своей неудачно сложившейся артистической карьерой.

   Я после окончания частной женской гимназии жила по тогдашним понятиям "барышней": занималась языками, музыкой, рисованием. Отец мечтал, чтобы я стала художницей (он даже показывал мои рисунки Вл. Маковскому, с семьей которого мы были знакомы) или переводчицей, - я в ранней юности переводила сказки, повести и увлекалась переводами. В семье меня, единственную дочь, баловали, но держали далеко от жизни. Товарищ старшего брата, студент-медик, говорил мне о Высших женских курсах, о свободной жизни (видя иногда мое подавленное состояние), и, когда заметили, как я жадно слушала эти рассказы, как горели у меня глаза, милого студента тихо удалили на время из нашего дома. А я осталась со своей мечтой о свободной жизни.

   Детьми и в ранней юности мы ежегодно устраивали спектакли; смастерили сцену у нас в зале, играли и у нас и у знакомых, участвовали и в благотворительных вечерах.

   Но когда мне было уже за 20 лет и когда мы стали серьезно поговаривать о создании драматического кружка, отец, видя мое увлечение, мягко, но внушительно и категорически прекратил эти мечтания, и я продолжала жить, как в тумане, занимаясь то тем, то другим, но не видя цели.

   Сцена меня манила, но по тогдашним понятиям казалось какой-то дикостью сломать семью, которая окружала меня заботами и любовью, уйти, и куда уйти? Очевидно, и своей решимости и веры в себя было мало.

   Резко изменившиеся после внезапной смерти отца материальные условия поставили все на свое место. Надо было думать о куске хлеба, надо было зарабатывать его, так как у нас ничего не осталось, кроме нанятой в большом особняке квартиры, пяти человек прислуги и долгов. Переменили квартиру, отпустили прислугу и начали работать с невероятной энергией, как окрыленные. Мы поселились "коммуной" с братьями матери (один был врач, другой - военный) и работали дружно и энергично. Мать давала уроки пения, я - уроки музыки, младший брат, студент, был репетитором, старший уже служил инженером на Кавказе.

   Это было время большой внутренней переработки, из "барышни" я превращалась в свободного, зарабатывающего на свою жизнь человека, впервые увидавшего эту жизнь во всей ее пестроте.

   Но во мне вырастала и крепла прежняя, давнишняя мечта - о сцене. Ее поддержало пребывание в течение двух летних сезонов после смерти отца в "Полотняном заводе", майоратном имении Гончаровых, с которыми дружили и родители и мы, молодежь. Разыскав по архивным документам, что небольшой дом, в котором тогда помещался трактир, имел в прошлом отношение, хотя и весьма смутное, к Пушкину (его жена происходила из того же рода), мы упросили отдать этот дом в наше распоряжение, и вся наша жизнь сосредоточилась в этом доме. Мы устроили сцену и начали дружно составлять программу народного театра. Мы играли Островского, водевили с пением, пели, читали в концертах. Наша маленькая труппа пополнялась рабочими и служащими писчебумажной фабрики Гончаровых. Когда в 1898 году мы открывали Художественный театр "Царем Федором", я получила трогательный адрес с массой подписей от рабочих Полотняного завода, - это была большая радость, так как Полотняный завод оставил в моей памяти незабываемое впечатление на всю мою жизнь.

   Мало-помалу сцена делалась для меня осознанной и желанной целью. Никакой другой жизни, кроме артистической, я уже себе не представляла. Потихоньку от матери подготовила я с трудом свое поступление в драматическую школу при Малом театре, была принята очень милостиво, прозанималась там месяц, как вдруг неожиданно был назначен "проверочный" экзамен, после которого мне было предложено оставить школу, но сказано, что я не лишена права поступления на следующий год. Это было похоже на издевательство. Как впоследствии выяснилось, я из числа четырех учениц была единственной принятой без протекции, а теперь нужно было устроить еще одну, поступавшую с сильной протекцией, - отказать нельзя было. И вот я была устранена.

   Это был для меня страшный удар, так как вопрос о театре стоял для меня тогда уже очень остро - быть или не быть, вот - солнце, вот - тьма. Мать, видя мое подавленное состояние и, несмотря на то, что до этого времени была очень против моего решения идти на сцену, устроила через своих знакомых директоров Филармонии мое поступление в драматическую школу, хотя прием туда уже целый месяц как был прекращен.

   Три года я пробыла в школе по классу Вл. И. Немировича-Данченко и А. А. Федотова, одновременно бегая по урокам, чтобы иметь возможность платить за учение и зарабатывать на жизнь.

   Зимой 1897/98 года я кончила курс драматической школы. Уже ходили неясные, волновавшие нас слухи о создании в Москве какого-то нового, "особенного" театра; уже появлялась в стенах школы живописная фигура Станиславского с седыми волосами и черными бровями и рядом с ним характерный силуэт Санина; уже смотрели они репетицию "Трактирщицы", во время которой сладко замирало сердце от волнения; уже среди зимы учитель наш Вл. И. Немирович-Данченко говорил М. Г. Савицкой, В. Э. Мейерхольду и мне, что мы будем оставлены в этом театре, и мы бережно хранили эту тайну... И вот тянулась зима, надежда то крепла, то, казалось, совсем пропадала, пока шли переговоры... И уже наш третий курс волновался пьесой Чехова "Чайка", уже заразил нас Владимир Иванович своей трепетной любовью к ней, и мы ходили неразлучно с желтым томиком Чехова, и читали, и перечитывали, и не понимали, как можно играть эту пьесу, но все сильнее и глубже охватывала она наши души тонкой влюбленностью, словно это было предчувствие того, что в скором времени должно было так слиться с нашей жизнью и стать чем-то неотъемлемым, своим, родным.

   Все мы любили Чехова-писателя, он нас волновал, но, читая "Чайку", мы, повторяю, недоумевали: возможно ли ее играть? Так она была непохожа на пьесы, шедшие в других театрах.

   Владимир Иванович Немирович-Данченко говорил о "Чайке" с взволнованной влюбленностью и хотел ее ставить на выпускном спектакле. И когда обсуждали репертуар нашего начинающегося молодого дела, он опять убежденно и проникновенно говорил, что непременно пойдет "Чайка". И "Чайкой" все мы волновались, и все, увлекаемые Владимиром Ивановичем, были тревожно влюблены в "Чайку". Но казалось, что пьеса была так хрупка, нежна и благоуханна, что страшно было подойти к ней и воплотить все эти образы на сцене...

   Прошли наши выпускные экзамены, происходившие на сцене Малого театра. И вот наконец я у цели, я достигла того, о чем мечтала, я актриса, да еще в каком-то новом, необычном театре.

   14/26 июня 1898 года в Пушкине произошло слияние труппы нового театра: члены Общества искусства и литературы, возглавляемого К. С.Станиславским, и мы, кончившие школу Филармонии с Вл. И. Немировичем-Данченко, нашим руководителем, во главе. Началось незабываемое лето в Пушкине, где мы готовили пьесы к открытию. Для репетиций нам было предоставлено в парке знакомых К. С. летнее здание со сценой и одним рядом стульев. Началась работа над "Царем Федором Иоанновичем", "Шейлоком", "Ганнеле", а затем принялись за "Чайку", уже к осени.

   Приступали мы к работе с благоговением, с трепетом и с большой любовью, но было страшно! Так недавно бедная "Чайка" обломала крылья в Петербурге в первоклассном театре, и вот мы, никакие актеры, в театре, никому не известном, смело и с верой беремся за пьесу любимого писателя. Приходит сестра Антона Павловича Мария Павловна и тревожно спрашивает, что это за отважные люди, решающиеся играть "Чайку" после того, как она доставила столько страданий Чехову, - спрашивает, тревожась за брата.

   А мы работаем, мучаемся, падаем духом, опять уповаем. Трудно было работать еще потому, что все мало знали друг друга, только приглядывались. Константин Сергеевич как-то не сразу почувствовал пьесу, и вот Владимир Иванович со свойственным ему одному умением "заражать" заражает Станиславского любовью к Чехову, к "Чайке".

   Я вступала на сцену с твердой убежденностью, что ничто и никогда меня не оторвет от нее, тем более что в личной жизни моей прошла трагедия разочарования первого юного чувства. Театр, казалось мне, должен был заполнить один все стороны моей жизни.

   Но на самом пороге этой жизни, как только я приступила к давно грезившейся мне деятельности, как только началась моя артистическая жизнь, органически слитая с жизнью нарождавшегося нашего театра, этот самый театр и эта самая жизнь столкнули меня с тем, что я восприняла как явление на своем горизонте, что заставило меня глубоко задуматься и сильно пережить, - я встретилась с Антоном Павловичем Чеховым.

   А. П. Чехов последних шести лет - таким я знала его:

   Чехов, слабеющий физически и крепнущий духовно...

   Впечатление этих шести лет - какого-то беспокойства, метания, - точно чайка над океаном, не знающая, куда присесть: смерть его отца, продажа Мелихова, продажа своих произведений А. Ф. Марксу, покупка земли под Ялтой, устройство дома и сада и в то же время сильное тяготение к Москве, к новому, своему театральному делу; метание между Москвой и Ялтой, которая казалась уже тюрьмой; женитьба, поиски клочка земли недалеко от трогательно любимой Москвы и уже почти осуществление мечты - ему разрешено было врачами провести зиму в средней России; мечты о поездке по северным рекам, в Соловки, в Швецию, в Норвегию, в Швейцарию и мечта последняя и самая сильная, уже в Шварцвальде в Баденвейлере, перед смертью - ехать в Россию через Италию, манившую его своими красками, соком жизни, главное музыкой и цветами, - все эти метания, все мечты были кончены 2/15 июля 1904 года его словами: "Ich sterbe" (я умираю).

   Жизнь внутренняя за эти шесть лет прошла до чрезвычайности полно, насыщенно, интересно и сложно, так что внешняя неустроенность и неудобства теряли свою остроту, но все же когда оглядываешься назад, то кажется, что жизнь этих шести лет сложилась из цепи мучительных разлук и радостных свиданий.

   "Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству", - писал как-то Антон Павлович.

   Казалось бы, очень просто разрешить эту задачу - бросить театр и быть при Антоне Павловиче. Я жила этой мыслью и боролась с ней, потому что знала и чувствовала, как ломка моей жизни отразилась бы на нем и тяготила бы его. Он никогда бы не согласился на мой добровольный уход из театра, который и его живо интересовал и как бы связывал его с жизнью, которую он так любил. Человек с такой тонкой духовной организацией, он отлично понимал, что значил бы для него и для меня мой уход со сцены, он ведь знал, как нелегко досталось мне это жизненное самоопределение.

   Мы встретились впервые 9/21 сентября 1898 года - знаменательный и на всю жизнь не забытый день.

   До сих пор помню все до мелочей, и трудно говорить словами о том большом волнении, которое охватило меня и всех нас, актеров нового театра, при первой встрече с любимым писателем, имя которого мы, воспитанные Вл. И. Немировичем-Данченко, привыкли произносить с благоговением.

   Никогда не забуду ни той трепетной взволнованности, которая овладела мною еще накануне, когда я прочла записку Владимира Ивановича о том, что завтра, 9 сентября, А. П. Чехов будет у нас на репетиции "Чайки", ни того необычайного состояния, в котором шла я в тот день в Охотничий клуб на Воздвиженке, где мы репетировали, пока не было готово здание нашего театра в Каретном ряду, ни того мгновения, когда я в первый раз стояла лицом к лицу с А. П. Чеховым.

   Все мы были захвачены необыкновенно тонким обаянием его личности, его простоты, его неумения "учить", "показывать". Не знали, как и о чем говорить... И он смотрел на нас, то улыбаясь, то вдруг необычайно серьезно, с каким-то смущением, пощипывая бородку и вскидывая пенсне и тут же внимательно разглядывая "античные" урны, которые изготовлялись для спектакля "Антигона".

   Антон Павлович, когда его спрашивали, отвечал как-то неожиданно, как будто и не по существу, как будто и общо, и не знали мы, как принять его замечания - серьезно или в шутку. Но так казалось только в первую минуту, и сейчас же чувствовалось, что это брошенное как бы вскользь замечание начинает проникать в мозг и душу, и от едва уловимой характерной черточки начинает проясняться вся суть человека.

   Один из актеров, например, просил Антона Павловича охарактеризовать тип писателя в "Чайке", на что последовал ответ: "Да он же носит клетчатые брюки". Мы не скоро привыкли к этой манере общения с нами автора, и много было впоследствии невыясненного, непонятного, в особенности когда мы начинали горячиться; но потом, успокоившись, доходили до корня сделанного замечания.

   И с той встречи начал медленно затягиваться тонкий и сложный узел моей жизни.

   Второй раз Чехов появился на репетиции "Царя Федора", уже в Эрмитаже, в нашем новом театре, где мы предполагали играть сезон. Репетировали мы вечером, в сыром, холодном, далеко еще не готовом помещении, без пола, с огарками в бутылках вместо освещения, сами закутанные в пальто. Репетировали сцену примирения Шуйского с Годуновым, и такими необычными казались звуки наших собственных голосов в этом темном, сыром, холодном пространстве, где не видно было ни потолка, ни стен, с какими-то грустными, громадными, ползающими тенями... И радостно было чувствовать, что там, в пустом, темном партере, сидит любимая нами всеми "душа" и слушает нас.

   На другой день в дождливую, сырую погоду Чехов уезжал на юг, в тепло, в не любимую им тогда Ялту.

   17 декабря 1898 года мы играли "Чайку" в первый раз. Наш маленький театр был не совсем полон. Мы уже сыграли и "Федора" и "Шейлока"; хоть и хвалили нас, однако составилось мнение, что обстановка, костюмы необыкновенно жизненны, толпа играет исключительно, но... "актеров пока не видно", хотя Москвин прекрасно и с большим успехом сыграл Федора. И вот идет "Чайка", в которой нет ни обстановки, ни костюмов - один актер. Мы все точно готовились к атаке. Настроение было серьезное, избегали говорить друг с другом, избегали смотреть в глаза, молчали, все насыщенные любовью к Чехову и к новому нашему молодому театру, точно боялись расплескать эти две любви, и несли мы их с каким-то счастьем, и страхом, и упованием. Владимир Иванович от волнения не входил даже в ложу весь первый акт, а бродил по коридору.

   Первые два акта прошли... Мы ничего не понимали... Во время первого акта чувствовалось недоумение в зале, беспокойство, даже слышались протесты - все казалось новым, неприемлемым: и темнота на сцене, и то, что актеры сидели спиной к публике, и сама пьеса. Ждали третьего акта... И вот по окончании его - тишина какие-то несколько секунд, и затем что-то случилось, точно плотину прорвало, мы сразу не поняли даже, что это было; и тут-то началось какое-то безумие, когда перестаешь чувствовать, что есть у тебя ноги, голова, тело... Все слилось в одно сумасшедшее ликование, зрительный зал и сцена были как бы одно, занавес не опускался, мы все стояли, как пьяные, слезы текли у всех, мы обнимались, целовались, в публике звенели взволнованные голоса, говорившие что-то, требовавшие послать телеграмму в Ялту... И "Чайка" и Чехов-драматург были реабилитированы.

   Чем же мы взяли? Актеры мы все, за исключением Станиславского и Вишневского, были неопытные, и не так уж прекрасно играли "Чайку", но думается, что вот эти две любви - к Чехову и к нашему театру, которыми мы были полны до краев и которые мы несли с таким счастьем и страхом на сцену, не могли не перелиться в души зрителей. Они-то и дали нам эту радость победы...

   Следующие спектакли "Чайки" пришлось отменить из-за моей болезни - я первое представление играла с температурой 39® и сильнейшим бронхитом, а на другой день слегла совсем... И нервы не выдержали: первые дни болезни никого не пускали ко мне; я лежала в слезах, негодуя на свою болезнь. Первый большой успех - и нельзя играть!

   А бедный Чехов в Ялте, получив поздравительные телеграммы и затем известие об отмене "Чайки", решил, что опять полный неуспех, что болезнь Книппер только предлог, чтобы не волновать его, не вполне здорового человека, известием о новой неудачной постановке "Чайки".

   К Новому году я поправилась, и мы с непрерывающимся успехом играли весь сезон нашу "Чайку".

   Весной приезжает Чехов в Москву. Конечно, мы хотели непременно показать "Чайку" автору, но... у нас не было своего театра. Сезон кончался, с началом Великого поста кончалась и аренда нашего театра. Мы репетировали где попало, снимая на Бронной какой-то частный театр. Решили на один вечер снять театр "Парадиз" на Большой Никитской, где всегда играли в Москве приезжие иностранные гастролеры. Театр неотопленный, декорации не наши, обстановка угнетающая после всего "нашего", нового, связанного с нами.

   По окончании четвертого акта, ожидая, после зимнего успеха, похвал автора, мы вдруг видим: Чехов, мягкий, деликатный Чехов, идет на сцену с часами в руках, бледный, серьезный, и очень решительно говорит, что все очень хорошо, но "пьесу мою я прошу кончать третьим актом, четвертый акт не позволю играть...". Он был со многим не согласен, главное, с темпом, очень волновался и уверял, что этот акт не из его пьесы. И правда, у нас что-то не ладилось в этот раз. Владимир Иванович и Константин Сергеевич долго успокаивали его, доказывая, что причина неудачной нашей игры в том, что мы давно не играли (весь пост), а все актеры настолько зеленые, что потерялись среди чужой, неуютной обстановки мрачного театра. Конечно, впоследствии забылось это впечатление, все поправилось, но всегда вспоминался этот случай, когда так решительно и необычно для него протестовал Чехов, когда ему было что-то действительно не но душе.

   Была радостная, чудесная весна, полная волнующих переживаний: создание нового нашего театра, итоги первого сезона, успех и неуспех некоторых постановок, необычайная наша сплоченность и общее волнение и трепет за каждый спектакль; большой, исключительный успех "Чайки", знакомство с Чеховым, радостное сознание, что у нас есть "свой", близкий нам автор, которого мы нежно любили, - все это радостно волновало и наполняло наши души. Снимались с автором - группа участвующих в "Чайке" и в середине Чехов, якобы читающий пьесу. Уже говорили о постановке "Дяди Вани" в будущем сезоне.

   Этой весной я ближе познакомилась с Чеховым и со всей его милой семьей. С сестрой его Марией Павловной мы познакомились еще зимой и как-то сразу улыбнулись друг другу. Помню, А. Л. Вишневский привел Марию Павловну ко мне в уборную в один из спектаклей "Чайки".

   Помню солнечные весенние дни, первый день Пасхи, веселое смятение колоколов, наполнявших весенний воздух чем-то таким радостным, полным ожидания... И в первый день Пасхи пришел вдруг Чехов с визитом, он, никуда и никогда не ходивший в гости...

   В такой же солнечный весенний день мы пошли с ним на выставку картин, смотреть Левитана, его друга, и были свидетелями того, как публика не понимала и смеялась над его чудесной картиной "Стога сена при лунном свете", - так это казалось ново и непонятно.

   Чехов, Левитан и Чайковский - эти три имени связаны одной нитью, и правда, они были певцами прекрасной русской лирики, они были выразителями целой полосы русской жизни.

   Именно Чехов в своих произведениях дал право на жизнь простому, внешне незаметному человеку с его страданиями и радостями, с его неудовлетворенностью и мечтой о будущем, об иной, "невообразимо прекрасной" жизни.

   И в жизни Чехов относился с необыкновенной любовью и вниманием к каждому так называемому незаметному человеку и находил в нем душевную красоту. Люди любили его нежно и шли к нему, не зная его, чтобы повидать, послушать; а он утомлялся, иногда мучился этими посещениями и не знал, что сказать, когда ему задавали вопрос: как надо жить? Учить он не умел и не любил... Я спрашивала этих людей, почему они ходят к Антону Павловичу, ведь он не проповедник, говорить не умеет, а они отвечали с кроткой и нежной улыбкой, что когда посидишь только около Чехова, хоть молча, и то уйдешь обновленным человеком...

   Помню, когда я везла тело Антона Павловича из Баденвейлера в Москву, на одной глухой, заброшенной, никому не известной станции, стоявшей одиноко среди необозримого пространства, подошли две робкие фигуры с полными слез глазами и робко и бережно прикрепили какие-то простые полевые цветы к грубым железным засовам запечатанного товарного вагона, в котором стоял гроб с телом Чехова. Это были люди простые, не герои, а из тех, которые приходили к нему "посидеть", чтобы после молчаливого визита уйти с новой верой в жизнь.

   Не могу не пережить в памяти первого и последнего посещения студии Левитана (он вскоре скончался), не могу не вспомнить тишины и прелести тех нескольких часов, когда он показывал свои картины и этюды Марии Павловне и мне. Сильно волнуясь (у него была болезнь сердца), бледный, с горячими красивыми глазами, Левитан говорил о мучениях, которые он испытывал в продолжение шести лет, пока он не сумел передать на холсте лунную ночь средней полосы России, ее тишину, ее прозрачность, легкость, даль, пригорок, две-три нежные березки... И действительно, это была одна из замечательнейших его картин.

   Три чудесных весенних солнечных дня провела я в Мелихове, небольшом имении Чеховых под Серпуховом. Все там дышало уютом, простой здоровой жизнью, чувствовалась хорошая, любовная атмосфера семейной жизни. Очаровательная матушка Антона Павловича, тихая русская женщина, с юмором, которую я нежно любила, Антон Павлович, такой радостный, веселый... Он показывал свои "владения": пруд с карасями, которыми гордился - он был страстный рыболов, - огород, цветник. Он очень любил садоводство, любил все, что дает земля. Вид срезанных или сорванных цветов наводил на него уныние, и когда, случалось, дамы приносили ему цветы, он через несколько минут после их ухода молча выносил их в другую комнату. Все решительно пленило меня там: и дом, и флигель, где написана была "Чайка", и сад, и пруд, и цветущие фруктовые деревья, и телята, и утки, и сельская учительница, гулявшая с учителем по дорожке, - казалось, что шла Маша с Медведенко, - пленяли радушие, ласковость, уют, беседы, полные шуток, остроумия...

   Это были три дня, полные чудесного предчувствия, полные радости, солнца... "Какие чувства - чувства, похожие на нежные, изящные цветы...".

   Кончился сезон, и я уехала отдыхать на Кавказ, где жил мой брат с семьей на даче около Мцхеты. К этому периоду относится начало нашей переписки. Еще в Москве я обещала приехать с Кавказа в Крым, где Антон Павлович купил участок земли и строил дом. Письмами мы сговорились встретиться на пароходе в Новороссийске около 20 июля и вместе приехали в Ялту, где я остановилась в семье доктора Л. В. Средина, с которой была дружна вся наша семья. А Антон Павлович жил на набережной в гостинице "Марино", откуда он ходил ежедневно на постройку своего дома в Аутку. Он плохо питался, так как никогда не думал о еде, уставал, и, как мы с Срединым ни старались зазывать его под разными предлогами, чтобы устроить ему нормальное питание, это удавалось очень редко: Антон Павлович не любил ходить "в гости" и избегал обедов не у себя дома, хотя к Срединым он относился с симпатией. У них было всегда так просто и радушно, и все, что бывало в Ялте из мира артистического, литературного и музыкального, все это посещало всегда Срединых (Горький, Аренский, Васнецов, Найденов, Ермолова).

   Место, которое Антон Павлович приобрел для постройки дома, было далеко от моря, от набережной, от города и представляло собой в полном смысле слова пустырь с несколькими грушевыми деревьями.

   Но вот стараниями Антона Павловича, его большой любовью ко всему, что родит земля, этот пустырь понемногу превращался в чудесный, пышный, разнообразный сад.

   За постройкой дома Антон Павлович следил сам, ездил на работы и наблюдал. В городе его часто можно было видеть на набережной в книжном магазине И. А. Синани, к которому Антон Павлович относился с большой симпатией, к нему и его семье. Исаак Абрамович был очень предан Антону Павловичу, с каким-то благоговением помогал ему хлопотать о приобретении Кучук-Коя и участка под Ялтой, наблюдал, помогал советами, исполнял трогательно все поручения.

   Около магазина была скамейка, знаменитая скамейка, где сходились, встречались, сидели и болтали все приезжавшие в Ялту "знаменитости": и литераторы, и певцы, и художники, и музыканты... У Исаака Абрамовича была в магазине книга, в которой расписывались все эти "знаменитости" (и он гордился тем, что все это общество сходилось у него); у него же в магазине и на скамейке узнавались все новости, все, что случалось и в небольшой Ялте и в большом мире. И всегда тянуло пойти на ослепительно белую, залитую солнцем набережную, вдыхать там теплый, волнующий аромат моря, щуриться и улыбаться, глядя на лазурный огонь морской поверхности, тянуло поздороваться и перекинуться несколькими фразами с ласковым хозяином, посмотреть полки с книгами, нет ли чего новенького, узнать, нет ли новых приехавших, послушать невинные сплетни...

   В августе мы с Антоном Павловичем вместе уехали в Москву, ехали на лошадях до Бахчисарая, через Ай-Петри... Хорошо было покачиваться на мягких рессорах, дышать напоенным запахом сосны воздухом, и болтать в милом, шутливом, чеховском тоне, и подремывать, когда сильно припекало южное солнце и морило душу зноем. Хорошо было ехать через живописную долину Коккоза, полную какого-то особенного очарования и прелести...

   Дорога шла мимо земской больницы, расположенной в некотором отдалении от шоссе. На террасе стояла группа людей, отчаянно махавших руками в нашем направлении и как будто что-то кричавших... Мы ехали, углубившись в какой-то разговор, и хотя видели суетившихся людей, но все же не подумали, что это могло относиться к нам, и решили, что это сумасшедшие... Впоследствии оказалось, что это были не сумасшедшие, а группа