Болотов Андрей Тимофеевич - Памятник претекших времян...

ри дворце, и главнейшим поводом и источником всему злу были делаемые всем вещам и провизии подряды и поставки; ибо подрядами сими пользовались все от мала до велика и плутовали не токмо нижние чины, но и сами начальники над ними; и злоупотребления при том достигли до высочайшего градуса, так что мошенничество в подрядах и в поставках и в чинимых расходах было уже слишком явно и наибесстыднейшее в свете: в чем всякому уже по одному тому судить можно, что одних сливок во дворце расходилось на 250 тысяч рублей да угля на одно разжигание щипцов парикмахеров на 15 тысяч, чему никак статься не можно; а сходственно с сим и всех прочих вещей становилось в расходе в десять или во сто раз более, нежели сколько действительно расходилось; - то государь, увидев всему тому счеты и ужаснувшись, восхотел, по обыкновению своему, одним разом подсечь все сие древо зла под самый корень и тем уничтожить одним ударом все злоупотребления. Он ничего иного не сделал, как не приказал ничего впредь подряжать, а велел все нужное покупать всякий день на рынке, по ценам обыкновенным; а почем на торгу все вещи продавались, приказал подавать себе таксы и справки. Чрез сие положил он преграду всем мошенничествам и плутовствам и как сим, так и уничтожением излишних столов и наблюдением во всем лучшей экономии сберег в течение и одного уже месяца более 200 тысяч рублей излишних расходов; следовательно, если б и впредь так пошло, то сохранилось бы во весь год около полутретья миллиона, который до того почти весь расхищался мошенническим образом низкою придворною челядью.

  

  

   Всем известно, что гвардейские наши полки, во все те многие годы, покуда продолжалось у нас женское правительство, мало-помалу приходя от часу в вящее уважение, а особливо чрез действия ее [т. е. гвардии] при бывших переворотах и переменах правительства, достигла наконец! до такого уважения, что ровнялась некоторым образом почти с турецким янычарским корпусом, так что сами государи причину имели иметь к ней некоторое уважение и некоторым образом ее опасаться. Государю обстоятельство сие довольно было известно; и как он, будучи еще наследником, мог и в рассуждении себя иметь от нее некоторое опасение, то не упустил он уже заблаговременно предприять против нее некоторые меры и, еще задолго до вступления своего на престол, запастись хотя небольшим числом к себе преданного и верного войска. По причине делаемых ему в том всегдашних помешательств, произвесть сие было для него хотя и трудно, однако он успел нарочито в том и войска сего имел до 3-х или до 4-х тысяч, и оно, будучи известно под именем павловского гарнизона, состояло из пехоты, отчасти из конницы, и снабжено было как егерями, так и гусарами, и казаками, и артиллеристами, и морскими. На сие-то свое собственное войско, также и на кирасирский свой полк, и полагал он всю надежду и потому не успел на престол вступить, как на четвертый же день по приходе к нему оных не только поверстал он всех их наравне с гвардейскими полками, но формально поместил их в старинную гвардию и порядочно перемешал с нею; а чрез самое сие и подсек он ей все крылья; ибо если б и восхотелось ей что-нибудь дурное затеять, так, будучи перемешана с новыми сими войсками, не могла на то отважиться. А самое сие развязало вкупе государю руки к давно замышляемой им с гвардиею великой реформы и к уменьшению ее силы и могущества; что он, нимало не опасаясь, и учинил в самые же первые дни своего царствования, как о том упоминается ниже.

  

  

   Нельзя изобразить, в каком странном и удивительном положения была до сего гвардия и коль многие злоупотребления во всем господствовали в высочайшей степени в оной. Ежели б все то изобразить, то составилась бы прелюбопытная картина для потомства; и потомки наши не только б стали удивляться, но едва ли б не в состоянии были поверить, чтоб все то существовало в самом деле, и скорее могли бы подумать, что то выдуманная баснь и совершенная небывальщина; ибо что касается до самых рядовых, то они, живучи толь многие десятки лет неподвижно на одном месте и неся единое только почти звание службы и отправляя единые только караулы, совсем изнежились и так избаловались, что с трудом можно было с ними ладить. Многие из них обзаводились целыми домами и жили в таком довольствии, какого никакие иные войска не имели; другие распускаемы были в отпуски по домам и не живали совсем при полках своих, а оттого и происходило, что полки хотя счислялись в комплекте, но налицо бывала едва ли и одна половина оных, но как жалованье отпускалось на всех, то командиры находили в том свои счеты и из жалованья распущенных скопляли превеликие экономические суммы. Но все сие злоупотребление далеко не столь было важно, как относящееся до дворян, записывающихся в гвардию и носивших на себе звание унтер-офицеров и сержантов; сих набилось в гвардию бесчисленное почти множество; и в одном Преображенском полку счислялось их до несколька тысяч, а во всей гвардии тысяч до двадцати; но что со стороны их было и неудивительно. По неслыханному злоупотреблению милости государской, сделалась гвардейская служба для всех так лестна, что не только все дворянство за первый себе долг почитало записывать детей своих в гвардию и, чрез самое короткое время, выводить их в люди и в чины, но, смотря на них, начали таким же образом записывать в гвардию детей своих и самые купцы, секретари" подьячие, мастеровые, духовенство, а наконец, и самые управители и городские люди и, чрез деньги и разные происки, доставлять им такие же выгоды, какими пользовались дворяне. Что ж касается до сих выгод, то были оне чрезвычайные, ибо злоупотребление достигло до такой степени, что можно было записывать не только взрослых и больших, но самых и маленьких и не только детей, но и самых еще младенцев грудных; и бешенство сие достигло до того, что отыскивались такие, которые записывали и совсем еще не родившихся и получали на них паспорты с оставленными для имени пустыми местами. И вся мелюзга сия не только записывалась, но жалована была прямо либо в унтер-офицеры, либо в сержанты; но и сим еще многие не довольствовались, но хотели, чтоб ребятишки их и самые иногда малейшие дети включались в действительную службу, и чтоб им почти от рождения шло старшинство, и чтоб можно было, чрез происки, потом самых ребятишек брать в выпуск капитанами. Что же касается до взрослых, то и из них большая часть вовсе не служила, а все жили по домам и либо мотали, вертопрашили, буянили, либо с собаками по полям только рыскали да выдумывали моды и разнообразные мотовства; однако, несмотря на то, чрез происки и деньги, еще скорее самых служащих доставали себе либо поручичьи, либо капитанские чины и, будучи сущими ребятишками и молокососами, выпускаемы в сих чинах в армейские полки, перебивали у действительно служащих линию и старшинство, к неописанной досаде и огорчению сих действительных, все тягости военной службы носящих. Нельзя изобразить, какое великое множество выпускалось таких мотов, невежд и сущих молокососов ежегодно в армию. Не успевало 1-е число генваря настать, как целыми сотнями выходили они из гвардии; и не только офицеров, но самых штабов столько нажаловано, что в армии не знали, куда с ними деваться; и не было полка, в котором бы не было множества их сверх комплекта, а, несмотря на то, получающих жалованье. А какое злоупотребление было с унтер-офицерами и сержантами, такое же точно было и с гвардейскими офицерами. В сии добивались с возможнейшими усилиями все те, кои были зажиточные и кои могли по нескольку тысяч проживать и проматывать в Петербурге; но им добиваться была причина, ибо как и из офицеров ежегодно множество выпускалось и в армию и к штатским делам и в отставку штаб-офицерами, то производство и офицерское летело как птица на крылах и так скоро, что многие от прапорщиков до полковников и до бригадиров дослуживались не более как лет в 7, 8 или по высокой мере 10, а что всего удивительнее, то иногда вовсе почти не служа, а лежачи на боку и живучи в деревне. Словом, нужно только было попасть в офицеры, как всякий потом и начинал лететь и со всяким годом получать новый чин; и не успеешь оглянуться, как уже являлся он в капитанах и из них выпуске либо полковником, либо бригадиром в отставку или к штатским делам. Самое сие и причиною было, что никогда и ни в какое время не было в российском государстве так много бригадиров и полковников молокососов, как в сей период времени; а число гвардейских офицеров было почти несметное, ибо, кроме выпускаемых ежегодно десятками целыми, и в полках было их множество сверх комплекта.

   В таком-то беспорядке находилось все в гвардии и единственно от злоупотребления непростительного милости государской. Монархиня у нас была милостивая и к дворянству благорасположенная; а господа гвардейские подполковники и майоры делали что хотели; но не только они, но даже самые гвардейские секретари были превеликие люди и жаловали кого хотели за деньги. Словом, гвардейская служба составляла сущую кукольную комедию и походила не на дело, и на детские игрушки. В таковом-то положении застал гвардию государь, при восшествии своем на прародительский престол, и как ему все сии злоупотребления в самую точность были известны и он давно уже помышлял о том, как бы и чем все сие зло искоренить и таковой постыдной пред всем светом кукольной комедии конец сделать, то и не преминул тотчас приняться за сие великое дело, как скоро вступил в правление и полную власть получил в свои руки. Он прежде всего начал вышеупомянутым перемешанием всей гвардии с своим собственным войском, а потом пробуждением всех гвардейцев из прежнего их дремания и сна, так и неги и лени. Все должны были совсем позабыть прежний свой и избалованный совсем образ жизни, но приучить себя вставать очень рано, быть до света еще в мундирах, перестать кутаться в шубы и муфты, разъезжать по примеру бояр в каретах с егерями, гусарами и гайдуками, но наравне с солдатами быть ежедневно в строю, ходить в одних мундирчиках пешком или ездить на извозчиках и, несмотря на всю зимнюю стужу и морозы, учиться ружьем и экзерцироваться, при присутствии самого государя. Но сего было еще недовольно, но государь для дружного и единовременного разрушения всех господствовавших до того зол переменил даже фундаментальное чиноположение и весь образ службы и не только велел учиться совсем новой экзерциции, но, расписав всю гвардию на дивизии и батальоны новым манером, уничтожил совсем некоторые чины, как-то: из нижних сержантские и из офицерских - секретарские, обозничьи и некоторые другие, и вместо их ввел некоторые новые; всех же вообще унизил из прежнего их высокого чина. До сего всякий гвардейский солдат почитал себя не инако как наравне с армейским прапорщиком; а сержант с капитаном; а он, согласно с установлением еще Петра Великого, положил, чтоб и самим офицерам быть одним только чином выше армейских. Но что всего для них было неприятное, установил, чтоб впредь из гвардии в армейские полки вовсе никого не выпускать; да и в отставку отставлять не армейскими, а гвардейскими ж чинами; и чрез все то сделал, что гвардия потеряла всю прежнюю свою важность и высокость и, унизившись, сделалась ничего почти незначащею. А дабы всему тому и наружность ее соответствовала, то учинил великую перемену и в ее мундирах и из прежних пышных и дорогих сделал совсем простые и дешевые, но зато теплейшие и спокойнейшие. Словом, во всем и во всем произвел он превеликие перемены и всех гвардейцев не только спознакомил с настоящею службою, но заставил нести и. самую строгую и тяжкую и, позабыв все прежние свои шалости и дури, привыкать к трудолюбию, порядку, добропорядочному поведению, повиновению команде и почтению себя старейшим и к несению прямой службы¹.

  

  

   К числу первейших и таких деяний нового монарха, которые наделали всего более шума и движения в государстве, принадлежало и сзывание его всех отлучных гвардейцев, находящихся в домовых отпусках и пребывавших в рассеянии во всех концах и пределах государства. Он, в первые еще дни государствования своего и наистрожайщим образом, повелел обнародовать повсюду в государстве, чтоб все находящиеся в домовых отпусках и в отлучках гвардии обер- и унтер-офицеры непременно явились, в самой Скорости, к полкам и командам своим; и восхотел сим пробудить сих господ, живших до того в совершенной праздности по городам и по деревням и не о службе, а о том только помышлявших, как бы им вертопрашить, мотать буянить, рыскать с собаками по полям, бегаться на бегунах, плясать и танцевать в собраниях и производить бесчисленные шалости, молодым необузданным людям своейственные. На всех их вознамерился государь наложить уздечку и, чрез самое то, нанесть чувствительный удар нашему мотовству, пышности и роскоши, достигшей до высочайшей уже степени и о уменьшении которой он равномерно вознамеривался стараться; и как ему известно было, что сему злу все сии молодцы делали с своей стороны великое поспешествование и многие роскоши от самих их и начало свое воспринимали, то отвлечение их от публики и надеялся он положить первую сему злу преграду.

   Слух о сем повелении распространился как электрический удар, в единый почти миг, по всему государству и, подобно ему, произвел сильное во всех потрясение. Не было ни единой губернии и ни единого уезда и ни единого края и угла в государстве, где б не было таковых отлучных и находящихся в отпусках. Повсюду находилось их множество, и когда не больших и взрослых, так по крайней мере малолетних; и все вообще до крайности перетревожены были сим всего меньше ожидаемым повелением, которого строгость молва повсеместная увеличила еще того более. Говорили, что велено тотчас и нимало не медля к полкам своим ехать и явиться неотменно на срок; а буде кто не явится, то все такие не только будут исключены, но сообщатся имена их герольдии¹, дабы впредь не были они никуда определяемы. Сей и, может быть, совсем еще неосновательный или над меру увеличенный слух нагонял на всех страх неописанный; и нельзя изобразить, какое началось повсюду скакание, какое горевание и какое сетование ото всех из числа отлучных сих. Многие, живучи многие годы на свободе в деревнях, даже поженились и нажили уже детей себе и сих также имели уже в гвардию записанных и в чинах унтер-офицеров, хотя и сами еще не несли никакой службы. Все таковые сходили с ума и не знали, что им делать и как появиться пред лицо монарха; они должны были бросать молодых жен своих и спешить в столицу. Другие, и того множайшие, кусали и губы и пальцы у себя, досадуя на самих себя, что, по примеру прочих, не вышли уже давно в выпуски или в отставку, а проживали несколько уже лет в сержантских чинах, дожидаясь все гвардейского офицерства; все сии завидовали прочим и с неописанного досадой на самих себя и раскаянием, что упустили из рук блаженные времена, ехали и готовились нести все трудности нынешней службы. Третьи, и также очень многие, наверное полагали, что в нынешнем же году будут они либо гвардейскими офицерами, либо капитанами, и, вдруг увидев себя в лестной сей и бессомненной почти надежде обманувшимися, не знали от стыда куда деваться и отправлялись в путь с повесившими головами. При отправлении же прочих и не достигших еще до такого возраста, чтоб можно было им переносить всю тягость службы, сходили отцы и матери с ума от горести и сожаления. Но из всех никто так поражен не был, как отцы и матери всех малолетних и совсем еще к службе неспособных детей, записанных также в гвардию. К крайнему огорчению всех их и по особливой ошибке гвардейских майоров, требованы были и они все, яко отпущенные до окончания наук в свои дома. Все не знали, что им с малютками сими начать и делать. К вящему несчастию многие из них по жалости родителей и по непростительным проискам, счислялись давно уже в действительной службе, а иным, того еще хуже, приклепано было более годов, нежели сколько они действительно от рождения имели: и были примеры, что иные по спискам полковым были 16-ти или 18-летними, а им и десяти лет еще не было; и со всеми такими не знали отцы как и показаться. Словом, везде и везде слышны были одне только сетования, озабочивания и горевания, везде вздыхания и утирания слез, текущих из глаз матерей и сродников: никогда такое множество слез повсюду проливаемо не было, как в сие время. Со всем тем повеление государское должно было выполнить! Повсюду были они отыскиваны и высылаемы; и все почти хотя с крайним сожалением, но принуждены были ехать и отправлять детей своих, в случае когда самим было не можно, с матерьми или сродниками их. Все больший дороги усеяны были кибитками скачущих гвардейцев и матерей, везущих на службу и на смотр к государю своих малолеток. Повсюду скачка и гоньба; повсюду сделалась дороговизна в наемке лошадей и повсюду неудовольствие! Сим-то образом наказано было наше дворянство за бессовестное и бесстыдное употребление во зло милости прежней милосердной монархини, через записку сущих младенцев в гвардию и за обманы их непростительные.

  

  

   Еще задолго до кончины покойной императрицы, носилась по всей России повсеместная хотя и тайная молва, что государыня, для каких-то неизвестных причин, неохотно хотела оставить свой престол своему сыну, а назначала его охотнее внуку своему, великому князю Александру Павловичу, которого отменно за доброту и кротость его нрава любила. Говорили даже, что якоб написана была уже и решительная на сей важный случай духовная и что якоб она уже некогда вручала и повеление свое о том генерал-прокурору, для предложения сенату, и что сей якоб, упав пред нею на колена, никак не отважился сего сделать и повеление сие принять отрекся. Справедлива ли сия молва была или нет, того уже подлинно неизвестно; но то только было достоверно, что все трепетали и от помышления одного о том: ибо всякий благомыслящий сын отечества легко мог предусматривать, что случай таковой мог бы произвесть бесчисленные бедствия и подвергнуть всю Россию необозримым несчастиям, опасностям и смутным временам и нанесть великий удар ее славе и блаженству, и потому чистосердечно радовался и благословлял судьбу, что сего не совершилось, а вступил на престол законный наследник, и вступление сие не обагрено было ни кровью, ни ознаменовано жестокостью, а произошло мирно, тихо и с сохранением всего народного спокойствия. Все радовались сему и не сомневались уже в том, что помянутая молва была пустая. Однако, чрез короткое время, не преминула она некоторым образом восстановиться; и носился между народом анекдот, о котором хотя также неизвестно было, справедлив ли он или нет, однако, в случае неложности, означалось, что было нечто похожее на то действительно. Говорили, что якоб покойная императрица и действительно не только сделала помянутое важное завещание, но чрез генерал-прокурора, графа Самойлова, и доставила оное в сенат, для вручения оного, по смерти своей, ее внуку. И некоторые догадывались, что не за самое ли сие и назначила она помянутого г. Самойлова пожаловать орденом и 4 000 душами; ибо, по молве, известно было, что государь в сем случае выполнил только волю императрицы. Но как бы то ни было, но прибавляли, что завещание сие и вручено было действительно великому князю Александру Павловичу, как скоро государыня скончалась. Но сей достойный внук Екатерины Великой поступил при сем случае так, как только великим душам свойственно. Он предпочел долг сыновний собственной своей выгоде и завещанию своей августейшей бабки и, не хотя и мыслить об оскорблении родителя своего, пошел прямо к нему, держа пакет сей запечатанный еще в руках, и, поднося ему оный на коленах, сказал достопамятные сии слова: "Се жертва сына и долг к отцу! Делайте с сим и со мною что вам угодно". Говорили, что благородный поступок сей толико тронул государя, что он обнял его с изъявлением наинежнейшей любви и, расцеловав с пролитием слез радости и удовольствия, спрашивал его, чтоб хотел он, чтоб он для него сделал. И сей пожелал только быть начальником над одним из гвардейских полков и пользоваться его отеческою любовью. Прибавляли, что самое сие и побудило государя в тот же час пожаловать его в Семеновский полк полковником и, объявив торжественно его своим наследником, одному ему придать титул цесаревича; а сей, получив сие достоинство, и спешил выйти пред собранною уже пред дворец для присяги гвардиею; и, вышед к ней сам, оной объявил как о кончине государыни, так и о том, что вступил на престол его родитель, что пожаловал его в гвардию полковником и что ей следует теперь присягать ему и последовать в том его собственному примеру, ибо он первый идет к сей присяге.

   Вот что говорили в народе; но справедливо ли все сие и не выдумано, ли кем с достоверностью - неизвестно. Но как бы то ни было, но то было всем известно, что государь, по вступлении своем на престол, отменно стал жаловать цесаревича и препоручил ему наиважнейшие должности, чего многие никак не ожидали, но чего сей младый и великими качествами одаренный князь, по справедливости, был и достоин, а особливо если все вышеупомянутое было в самом деле¹.

  

  

   К числу именитых людей, о которых по вступлении государя на престол наиболее в публике говорено было, принадлежал и известный граф Алексей Григорьевич Орлов, прославившийся морейскою своей экспедициею¹ и многими другими деяниями. Как всем не безызвестно было, что сей человек был причиною ........... то все и интересовались более оным и с особливым любопытством старались узнать, как с ним поступлено будет при нынешней перемене; почему и не удивительно, что носились об нем в народе многие и разные анекдоты, но которые по большей части были выдуманные и несправедливые, а сколько-нибудь вероятнейший был следующий:

   Сей знаменитый вельможа, препроводивший почти все годы долговременного царствования Екатерины Великой в совершенной праздности и занимаясь только беганием на бегунах и лошадиного скачкою и другими подобными, нимало великим мужам несвойственными ничтожностьми и самыми почти детскими игрушками, предвидя, может быть, приближающийся уже конец жизни императрицы, своей благодетельницы, и опасаясь, чтобы, по кончине ее, не претерпеть за прежние свои дела какого истязания, вознамерился уже заблаговременно убраться к стороне и удалиться в страны отдаленные и в земли чуждые; и в сходстве того, минувшею еще осенью, под предлогом будто некоторых неудовольствий, собрался совсем в сие дальнее путешествие и отправился из Москвы в Петербург. Он уехал бы и оттуда, если б судьба не восхотела остановить его, власно как для доказательства, что и самые сокровеннейший преступления не остаются никогда без наказания, но скоро ль или не скоро получают всегда мзду свою. Его остановило сначала на короткое время прибытие в Петербург короля шведского и бывшие, во время пребывания его, торжества и праздники; а потом наставшая дурная осенняя погода задержала его от продолжения своего путешествия, и он отложил езду свою до зимнего пути. Но воспоследовавшая в начале ноября нечаянная болезнь и кончина императрицы разрушила все его планы и намерения. Он принужден был остаться в Петербурге и претерпеть за давнишнее свое злодеяние особый род наказания, которое для него было тем чувствительнее, что оно сделалось всему государству известным и покрыло его стыдом и раскаянием, но уже поздним. О происшествиях с ним рассказывали наиболее следующее. Говорили, что когда покойная императрица вдруг и так опасно занемогла, то из первейших вельмож, окружавших ее во время сей ее болезни, находился безотлучно при ней, во все продолжение сей болезни, и сей граф Орлов. Как все его счастие и благоденствие произошло и зависело от ней, то никому не была болезнь ее толико чувствительна и прискорбна, как ему: он плакал, терзался и препроводил целые две ночи без сна, без пищи и пития и в неописанной горести и сокрушении; и по отвычке уже своей к таковым беспокойствам так оттого изнемог, что не в силах был дождаться до ее кончины, но, за несколько часов до оной, уклонился на свою квартиру, чтоб дать хоть несколько ослабшим своим силам, посредством сна, подкрепление. В самое сие время и посреди самого сего кратковременного его успокоения, прибегают к нему с известием, что государыня скочалась; а вслед за сим вестником непосредственно прибегает другой, с повелением от нового монарха, чтоб он тотчас явился для учинения ему присяги. И то и другое поразило сего, и до того уже до крайности изнеможенного, старика так сильно, что он не в состоянии был никак тотчас исполнить повелеваемое, но присланному сказал, что как теперь ночь, а он, от препровождения двух суток без пищи и без сна, совсем изнемог, как то самому государю известно, то не может он никак в самую ту минуту выполнить повеление государское; а как скоро рассветет, то не преминет он явиться и исполнить долг свой и учинить в верности присягу. Но государю ответ сей был неугоден, а может быть, показался и сомнителен; почему отправлен был к нему тотчас и другой вестник с повелением, чтоб, несмотря ни на что, явился он тотчас к присяге². Что было тогда графу делать? Он принужден был собрать последние свои силы и, одевшись, ехать во дворец, где государь встретил его тотчас теми словами, что думает он, что и ему надобно учинить присягу. "Конечно так государь! - сказал на сие Орлов,- и я готов учинить то с охотнейшим на свете сердцем". После чего, поздравив государя со вступлением на престол, и учинил надлежащую присягу. Вскоре после того подошел к нему государь, к стоявшему между прочими вельможами в собрании, и смутил всю душу его неожиданным вопросом. Он спросил его: "Скажи ты мне, как погребен отец мой, с церемонией ли или нет? Тебе надобно о сем более всех ведать". Слова сии расстроили еще более изнеможенного графа; однако он имел столько еще духа, что ответствовал ему, что - без церемонии. Но государь сим еще не удовольствовался, но предложил ему еще другой и несравненно важнейший вопрос: . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Более сего не мог он от смущения говорить, но повергнул себя к стопам его, и дух его толико изнемог, что паки подняться находился он уже не в состоянии. Все окружающие не иначе думали, что постиг его либо удар, либо глубочайший обморок; и государь сам восчувствовал к нему толикое сожаление, что окружающим сказал: "Помогите ему". И как бросившиеся на вспоможение к нему его подняли, и приметно сделалось, что находился он еще в памяти, но в глубочайшем только смятении, то старался государь сколько-нибудь его ободрить и говорил: к чему он так робеет, и чтоб не робел. И когда он собрался столько с духом, что мог дальнейшие слова монарха слушать и понимать, то сказал государь: "Слушай, граф! я с моей стороны тебя ..... прощаю; ............." Сказав сие, государь отвернулся, а граф, вновь повергнув себя к его стопам и собравшись с духом, ему сказал: "Я достоин всего вашего гнева; но признаюсь, что ......... старался загладить наивернейшею службою, а потом не только удалением себя от всего, но и старанием не оскорбить ни единого человека ни малейшим: в том свидетельствуюсь всем светом. Ныне же, если угодно будет вашему величеству употребить меня к чему, то клянусь жизнию моею посвятить все достальные дни жизни моей наиревностнейшей службе вашей и охотно пролить всю кровь до последней капли за вас, моего монарха и государя". Сим кончилась тогда сия сцена. Государю угодно было такое сие признание, и он не только не учинил с ним ничего дальнейшего и не только его совсем не отринул, но удостоил еще той чести, что при погребении императрицы назначено было ему несть императорскую корону³. По окончании же печальной церемонии, отпустил он его по-прежнему в Москву, куда он вскоре и приехал. А были ль с ним еще какие происшествия, о том в первые дни с достоверностью было неизвестно; а носилась молва, что московский военный губернатор, г. Архаров⁴, публично и пред многими отзывался, что все носящиеся и невыгодные для сего графа слухи были совсем неосновательны и что он им удивляется; и буде станут далее такие нелепости распускать, то имеет он средство зажать рот таковым затевальщикам совсем небывалого.

  

  

   К числу наиболее о кончине покойной императрицы плакавших и искренно сокрушавшихся принадлежал и первейший ее министр, известный граф Безбородко. Сей человек и имел к тому причину. Будучи монархинею сею извлечен из ничтожества, удостоен величайшей милости и доверенности, осыпан, так сказать, с головы до ног бесчисленными благодеяниями, возведен на высочайшую почти степень достоинств и славы, обогащен до избытка и содержим так, что он, при всей своей многотрудной должности, мог, однако, наслаждаться и всеми приятностями жизни и пользоваться прямо счастливою жизнью,- натурально должен он был чувствовать, сколь много потерял он чрез кончину августейшей своей благодетельницы и производительницы всего счастия его. Он и изъявлял непритворные чувствования свои толикими слезами, таким сокрушением и горестью и таким надрыванием даже себя печалью и рыданиями, что сам государь об нем наконец соболезновал и сам несколько раз утешать и уговаривать его предпринимал. Но все сии утешения и уговаривания, и не только сие, и самые милости, оказанные ему уже новым монархом, и оставление его не только при прежней должности, но самое повышение его на степень высочайшую по государе и в чине генерала-фельдмаршала,- не могли и не в состоянии были никак утолить горести и печали его. Он только твердил непрестанно, что он лишился матери, благодетельницы, зиждительницы всего его счастия и блаженства, и такой монархини, которую он никак позабыть не может, и что все его слезы и рыдания далеко недостаточны к тому, чтоб могли составить жертву его благодарности, и так далее. На уверения государя, что и он будет к нему милостив, ответствовал он, что о сем не сомневается он нимало; но самому ему не можно уже так государю служить, как служил он покойной императрице. "Почему же так?" - спросил государь удивившись. "Потому,- ответствовал он,- что все мои лучшие лета уже миновали, и теперь я уже одряхлел и состарился, и.я не в силах перенесть столько тягости и трудов, сколько нужно будет при служении вашему величеству и сколько б я хотел переносить сам, по моему усердию к вам и ревности к службе. Возложенная на меня вицеканцлерская должность уже слишком для меня тяжела, и бремя сие превосходит все мои силы и возможности, почему и прошу о увольнении меня от оной". Граф и говорил в сем случае самую истину: ему, как второму Сарданапалу¹ и утонувшему до того в роскошах и неге, действительно было трудно привыкать вставать в 5 часов поутру, или еще ранее, и трудиться до поту лица своего и позабыть всю прежнюю свою роскошную и любострастную жизнь. Со всем тем, как он уже многие до того годы беспрерывно и один отправлял должность первого министра, и ему все государственные тайны и наиважнейшие дела, а особливо относящиеся до связи с иностранными державами, были известны, а сверх того издавна славился он чрезвычайною памятью,- то государю он был крайне нужен; и ему никак не хотелось с ним расставаться и его отпускать; то и старался государь его всячески удержать и шутя ему сказал: "Нет, нет, Александр Андреевич! я тебя никак от себя не отпущу. Ты останься при мне; трудись по силе своей и возможности и будь по крайней мере моею архивою. Ты мне нужен; а чтоб тебя облегчить, то избавлю я тебя от вицеканцлерской должности"². Что и действительно учинил тогда же и важную сию должность препоручил другу своему князю Александру Бо рисовичу Куракину.

  

  

   Всей России известно, что покойный его родитель, государь император Петр Феодорович, по несчастной и бедственной своей кончине, не только не удостоен был и по смерти той почести, какая следовала ему, как бывшему законному императору и внуку Петра Великого, но как простой приватный человек, и погребен был не там, где погребались его предки, но в Невском монастыре, и не только без всякой церемонии, но и вне церкви и с толиким небрежением, что не сделано было даже никакого мавзолея на его могиле. Государю, как видно, было сие крайне чувствительно и больно; и он, по вступлении своем на престол, первейшим почти долгом почел постараться поправить сие небрежение и, исполнив упущенное, изъявить тем к оставшемуся праху родителя своего должное сыновнее почтение и воздать оному всю императорскую почесть. Словом, он вознамерился про-известь дело, хотя неслыханное и необыкновенное, но весьма громкое и такое, которое неожидаемостью своею всех толико удивило, что никто не хотел верить первым разнесшимся о том слухам, а именно: вынуть из земли уже 34 года покоившийся прах родителя своего и, воздав оному всю императорскую почесть, перенесть его в Петропавловский собор и поставить, для вечного погребения, в том же месте, где покоились прахи августейших его предков. Были ли к тому, кроме сыновней любви, какие и иные побудительные причины, уже неизвестно: но со всею вероятностью можно было заключать, что надлежало быть каким-нибудь важным причинам, побудившим благоразумного государя к предприятию сего громкого и необыкновенного дела; и к числу их принадлежало, может быть, и то, что простой наш народ, даже и до сего времени, не совершенно еще был уверен в его кончине, но многие были еще такие глупцы, кои твердили, что он еще жив и находится в заточении. Следовательно, и сама политика требовала удостоверить в том народ наиторжертвеннейшим образом. Но как бы то ни было, но то известно было, что намерение государево приступить к сему делу обнаружилось еще в самые первейшие дни его государствования; и для скорейшего и торжественного удостоверения всей России о действительной кончине, повелено печальной комиссии обнародовать в газетах о возложении годичного траура не об одной скончавшейся императрице; но вкупе и о императоре Петре Федоровиче. Впрочем, носились о сем случае в народе разные слухи, но которым не всем можно было верить. Говорили, что якоб государь, тотчас по вступлении своем на престол, имел о том весьма важный разговор и совещание с первым своим министром графом Безбородкою, и что сей отваживался оспаривать государя и представлял, что пренесение праха родителя его в Петропавловский собор было предосудительно, потому что там погребались только одни помазанники и коронованные главы; родитель же его, как известно, был при жизни еще не помазан и не коронован,- и что, как сей пункт привел и самого государя в некоторое недоумение, то якобы самый сей граф предложил ему то редкое и необыкновенное до сего средство, чтоб прах сей, по вынутии из земли, прежде пренесения, порядочно короновать и привесть для того из Москвы императорскую корону. Говорили, что предложением сим граф Безбородко в особливости угодил государю и что тотчас положено было совету сему последовать и отправить в Москву за короною нарочных. Но как бы то ни было, но то известно, что из Москвы корона была привезена. И как скоро во дворце, в печальной зале, катафалк и все прочее было изготовлено, то гробница императора Петра III была в Невском монастыре открыта, из земли вынута и потом, со всею императорскою помпою, перенесена во дворец и поставлена на одном катафалке и рядом с гробницею императрицы, а потом вместе с оною со всем великолепием, приличным государю, перенесена и погребена в Петропавловском соборе. Далее говорено было, что якоб, по открытии гробницы в Невском монастыре, вынимал оную из земли государь сам с обоими сыновьями своими и что, по пренесении оной в церковь сего монастыря, стояла она в оной несколько дней, покуда привезена была корона; что потом была она вскрываема; и как оказались в ней единые только уже кости и волосья, то государь смочил оные своими слезами и потом возложил на голову корону и, положив гроб в другой, серебряный, с пышною церемониею препроводил оный сам с детьми своими во дворец. Тут встречали его супруга его императрица с дочерьми своими и проводила его до катафалка. Но подлинно ли все сие происходило так и не прибавлено ли чего лишнего, о том с достоверностью не было известно¹. Но как бы то ни было, но намерение государское было выполнено в точности, и прах сего несчастного государя приобщен к прахам пресловутых его предков.

  

  

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Государь, по вступлении своем на престол, восхотел, между прочим, почтить память о родителе своем и тем, что не только изъявил отменное свое благоволение ко всем тем, которые, при случае несчастия его¹, отличили себя от других непоколебимою своею верностью и усердием к нему и кои за самое то претерпевали гонение и несчастие, излив на них свои щедроты и пережаловав в чины, как о том упомянуто в другом месте,- но изъявил напротив того негодование свое и ко всем тем, кои ему тогда изменили и были несчастию его наиглавнейшие поспешествователи. К числу сих, в особливости, принадлежали две знаменитые особы: бывший его любимец и облагодетельствованный им г. Измайлов, Михаил Львович, сделавшийся потом первым соорудителем его несчастия, и известная княгиня Дашкова, Екатерина Романовна, дочь г. Воронцова и сестра любимицы государевой, помогавшая, как известно, столь много покойной императрице, при тогдашнем случае. Обоим сим дал государь ныне почувствовать, сколь тогдашние поступки их были ему неугодны. И об обоих их разнеслась тотчас молва, что за ними присланы были, по имянному указу, нарочные; и первый якоб за нехотение ехать повезен даже под караулом в кибитке; а в славное его село Дедново (которое все называли селом ...... поелику он с тем договором и согласился ехать арестовать государя, чтоб села сего достальная половина была ему отдана, ибо одною половиною он уже владел, по милости государской) не велено будто б было ему и въезжать. Но все сии слухи были по большей части неосновательны; а обнаружилось наконец, что весь гнев государя состоял только в том, что повелел он обоих их выслать из Москвы с тем, чтоб никогда не въезжали они в столицу при присутствии монарха, а жили бы в отдаленных своих деревнях: и что они принуждены были тотчас сие исполнить и вытерпеть сей постыдный и чувствительный для них удар и стыд пред всею публикою. При котором случае носился в народе о последней, то есть княгине Дашковой, следующий анекдот:

   Говорили, что к сей бойкой и прославившейся и разумом и качествами своими госпоже, носившей столько лет звание директора академии и находившейся в самое сие время в Москве, приехал сам главный начальник московский и, по повелению государя, у ней спросил: помнит ли она день вступления на престол покойной императрицы, и что сия прямо героического духа женщина, нимало тем не смутясь, ответствовала ему, что она день сей всегда помнила, всегда помнит и всегда, покуда жива, помнить будет. А когда после сего сказано ей было, что воля государя есть, чтоб она из Москвы чрез 24 часа выехала, и, сим нимало не смутясь, она сказала: "Я выеду не в 24 часа, а чрез двадцать четыре минуты и повеление гоударское теперь же при вас еще исполню". Потом, кликнув служителя, приказала тотчас запрягать лошадей и действительно выехала из Москвы в тот же час и убедила просьбою приезжавшего к ней дождаться ее выезда¹.

  

  

   Между прочими злоупотреблениями, вкравшимися у нас и производившими многие беспорядки, было и то, что в чины, как в штатские так и военные, а особливо маленькие офицерские, жаловали всех одним только именем наши монархи, а в самом существе раздавали их, по своей воле и хотению, штатские господа наместники, губернаторы, генерал-прокуроры и сенатские обер-секретари, и на большую часть за деньги и наживаючи чрез то многие тысячи; а военные полковники, генералы, фельдмаршалы и военная коллегия, а в гвардии секретари, майоры и подполковники; и многие из них также не даром, а из похлебства¹ и пользуясь интересом. Словом, в рассуждении множайших употреблялось одно только имя государское, а в рассуждении других подписываемы были только государями представляемые им от помянутых разных начальников списки и доклады; и кому в сии написану быть случится, тот и был счастлив. А сверх того и самое производство в чины бывало в одни только какие-нибудь большие праздники и торжественные дни, как, например, в новый год, в день восшествия на престол, рождения и тому подобное; и представляемые в таких случаях государям списки и доклады бывали так велики, что им и прочитывать оные было слишком затруднительно, а не только чтоб узнавать, по достоинству ли кто жалуется. А все сие и подавало повод к бесчисленным несправедливостям, обидам и злоупотреблениям. В чины, как в низкие, так и средственные, а иногда и в самые высокие, производились не те, коих производить следовало и кои того были б достойны, а те, кои имели у себя знатных покровителей, находились у начальников в фаворе или кои умели чрез разные происки и хитрости чины себе доставать, или имели деньги и оными подкупали тех, кои производили самое дело. Все же достойные, честные и такие люди, кои не разумели таких непозволенных хитростей или не хотели ползать и раболепствовать пред боярами, оставались нередко совсем без производства. Словом, повсюду замешалось зло, и дошло наконец до того, что все почти чины доставаемы были чрез деньги; а чрез самое то и не уважалась нимало милость государская, а всякий за полученный чин или какое достоинство почитал себя обязанным либо своим деньгам, либо тем вельможам или любимцам их, которые помогли ему оные получить, а не государю. А вельможи и господа толико иногда забывались, что прямо брали то на себя и говаривали, что они дали такому-то и такому чин или надели на того и того Кавалерию; ибо с раздачею сих, а особливо низких степеней, происходил такой же беспорядок и было такое же злоупотребление, к толикой досаде всех честных и добрых людей, что многие говаривали, что всем добрым и честным людям служить почти не было уже возможности. Все сие было государю довольно известно, и всему тому, будучи толь многие годы великим князем, имел он время и досуг довольно насмотреться, а может быть, и надуматься о том, чем бы и как удобовозможнее было сему злу положить преграду и сему делу помочь; и как чинопроизводство и раздача честей были в самом деле вещь наиважнейшая в государстве и составляли главнейшую пружину, которую могут государи, без всякого себе убытка, побуждать и заставлять действовать все машины и производить и ревность к службе и усердие к себе и самую прилежность в отправлении дел всякого рода, то и обратил государь, по вступлении своем на престол, тотчас и на сей важный пункт свое внимание и для возможнейшего уменьшения, буде не совершенного истребления помянутого зла, принял в чинопроизводстве и раздавании честей и милостей своих совсем иную методу. Он хотел, чтоб все производимые не только в важные и большие, но и самые низкие офицерские чины были не кому иному, а одному ему за то обязаны и чтоб они все чувствовали и знали, что государь сам их в те чины облекает и жалует, и за то чтоб были не иному кому, а ему благодарны. В сходстве чего и лишил он всех вельмож своих, да и самые важнейшие правительственные места, прежнего права жаловать и производить кого они хотели, а положил принять сам на себя одного сие не безотяготительное бремя. А дабы ему сноснее и удобнее было оное на раменах² своих носить, то и уничтожил он прежнее обыкновение предоставлять таковые производства в чины в какие-нибудь праздники и торжественные дни и накоплять их к одному времени многия, а положил жаловать почти всякий день понемногу или когда лишь только случится к тому оказия и повод. А от самого того и произошло, что не только самые первые дни его государствования ознаменованы были многими милостьми, но и во все последующие за ними изливал государь почти ежедневно свои милости и жаловал многих не только высокими, но и самыми низкими чинами. И как обо всех их обнародоваемо было и в газетах, то обстоятельство, что всякий жаловался имянным указом, и придавало сему производству великую цену, и оное обращалось уже гораздо более в побуждение каждому нести и отправлять должность свою с усердием. Одно слово, что государь сам пожаловать изволил, было для всякого уже лестно и могло не только делать во всех великое впечатление, но и производить великие действия. Всем же вкравшимся до того бесчисленным злоупотреблениям положилась тем одним разом преграда и остановка.

  

  

   Уже за несколько лет до кончины покойной императрицы и почти с самого начала ее правительства, носилась в народе тайная молва, что находящаяся в тульской губернии и прославившаяся во всей России Бобриковская, а после и присоединенная к ней знаменитая Богородицкая, также и прикупленная на доход с сих третья Киясовская волости назначались некакому неизестному воспитаннику в кадетском корпусе и потом путешествовавшему по всей Европе и, по возвращении своем, отставленному из ротмистров конной гвардии бригадиром и в Ревеле, в некотором удалении, живущему, господину Бобринскому, Алексею Григорьевичу¹. Звание его, сходственное с Бобриковскою волостью, и отменное от всех прочих казенных деревень управление сих волостей, называвшихся все время правления покойной императрицы ее собственными, украшение их разными зданиями, несмешивание доходов с них ни с какими иными государственными, а достанавливание оных в особо назначаемые места и, наконец, препоручивание оных всегда особым командирам и содержание их во всем почти на дворянском праве - подавали повод к таковым заключениям, и все почти не сомневались, что они выбудут некогда из казенного ведомства и пожалованы будут помянутому знаменитому воспитаннику. Однако, сколько ни ожидаемо было сие, в последние годы жизни императрицы, но не воспоследовало. Не успела же она скончаться, как и промчался потаенный слух, якоб осталось в сенате, относительно до сих волостей, императрицыно завещание, в такой силе, чтоб оне отданы были в вечное и потомственное владение оному господину Бобринскому. Но справедлива ли сия молва была или нет, уже неизвестно; а достоверно было то, что в шестой день после кончины благоволил новый монарх пожаловать сего бригадира не только помянутыми тремя волостями, но сверх того еще огромным каменным, а прежде того князю Григорию Григорьевичу Орлову принадлежавшим, в Петербурге домом, называемым Стегелманским², а сверх всего того украсить еще его достоинством российского графа: милость необыкновенная и знаменитая и поступок, приносивший великую честь и похвалу сему новому монарху. Все благомыслящие почитали деяние сие особливою чертою его благоразумия, и все единогласно оное одобряли. Непостижимое для многих было только то, что о делах сего, совершенных уже лет и не только незадолго до того женившегося, но имеющ