Болотов Андрей Тимофеевич - Памятник претекших времян...

раничном, на Днестре, городе Григориополе, населенном армянским архиепископом, самые бывшие там и видевшие все совсем не то и не так говорили, как сам оный армянин. Но паче за верное утверждали, что весь сей славимый город был ничего не значащим: населен несколькими насильно почти из Молдавии и Валахии вызванными армянскими семьями, разбегающимися уже опять, и что самый сей славный архиепископ был сущий буян и ветрогон; обольстил только наше правительство, ввел оное в превеликие убытки, старался о собственной своей наживе; и все заводимые им там сафьянные фабрики, от которых предвозвещал он неизмеримые пользы, были ничего незначащими; одним словом, что все обещания его были весьма на слабом фундаменте и что из всего сего вверенного ему дела едва ли что-нибудь хорошее и прочное выйти может.

  

  

   Секретарь ее, г. Трощинский, рассказывал, что некогда случилось ему прийти к ней с обыкновенными докладами и письмами и увидеть ее, ходящую взад и вперед по комнате, в важном виде и власно как в некаком гневе говорящую с собою и произносящую следующие слова: "Либо царь умрет, либо слон умрет, либо я умру". Господин Трощинский притулился к стенке, дивился и не понимал, что сие значило. Императрица его усматривает и, по обыкновенной своей милости к нему, говорит ему: "Ты, думаю, не понимаешь того, что значат слова, которые я говорила".- "Не понимаю, государыня, если не изволите объяснить их более".- "А вот я тебе объясню. Это я читала. А дело сие происходило в Персии, с одним шахом: у него был один, любимейший и всеми сему зверю свойственными совершенствами одаренный, слон, которого он отменно кормил и берег. Некогда, разговаривая с приставом, его хранившим, спросил он его, как он о его слоне думает? и не находит ли в нем какого несовершенства?" - "Всем он хорош,- сказал сей,- и все имеет совершенства; но одного только ему недостает".- "А чего такого?" - "Того только, что не умеет он говорить человеческим голосом".- "О, да это дело невозможное!" - "Не так невозможно, как вам кажется. Я почти взялся б его научить говорить, если б только..." - "Что только?" - "Заплачен бы я был довольно за труды свои".- "Да я бы не пожалел неведомо чего, если б только ты мне сие сделал. Скажи что тебе за сие надобно?" Тогда начался у них договор; и они условились на том, чтоб приставу сему дать в задаток 1 000 монет тамошних, да за науку 30 000, и сумму сию расчислить на 30 лет, ибо прежде того сделать сего не можно; и чтоб всякий год за труды ему давать по 1 000, да сверх того на корм слону, которого он возьмет к себе в дом, для удобнейшего научения, отпускать деньгами, по положенной цене, чего стоит его пропитание. Все сие было выполнено со стороны шаха: слона доставили ему в дом, дали 1 000 монет и стали уплачивать погодно положенный участок всей суммы. Прошел год, прошел другой, прошел третий. Слон стоит. Пристав, получая множество денег, разбогател, живет славно и хорошо и говорит, что слона учит. Наконец приезжает к нему один приятель, дивится его славной и роскошной жизни и спрашивает: что его слон?.. "Слон? мой слон стоит себе и ест".- "Но что ж, начинает ли говорить?" - "Как это можно!" - "Да как же, ведь ты взялся его выучить и обещал сие, под смертною казнию: ты сам казнен будешь, ежели сего не сделаешь".- "Все это так; но я обещал сие сделать в 30 лет; а в сие время, либо царь умрет, либо слон умрет, либо я умру. Как же ты так глуп и не догадаешься, что у меня и на уме не было выполнить своего обещания! А я живу себе теперь в довольствии, быв прежде в самой крайней нужде, и богатею".

   Рассказав сию басенку, сказала наконец императрица: "Вот, так-то и меня стараются теперь обалахтать¹; но я не шах! и меня не обманут и не проведут".

   Что такое и какого сорта было то дело, о котором она говорила, было неизвестно, и г. Трощинский не мог о том узнать более ничего.

  

  

   Следующая странная история рассказываема была многими, как действительно недавно и за немногие до сего годы бывшая, не то в Володимирском, не то в другом недальнем наместничестве.

   Трое молодых дворян, холостых, любящих псовую охоту и опоражнивание рюмок и стаканов и довольно зажиточных, жили неподалеку друг от друга; были друзья-соохотники, часто съезжались, пивали вместе до безумия и делали все шалости и беспутства, какие людям сего разбора только свойственны.

   Некогда, умри у одного из них, и, как думать надобно, у богатейшего и распутнейшего, любимая борзая собака. Все сокрушались об ней, как об некаком сокровище, и все старались потопить горести и печаль свою в стаканах пунша и шампанского. В сем пьянстве и сумасбродстве, пришла им странная и с распутством и безумием их сообразная мысль - погребсть сию собаку со всеми, подобающими только человекам и христианам, почестями, и не только в гробе, но и с попом и со всею погребательною церемонией). <...> {Мы находим излишним передавать дальнейшие отвратительные сцены, в которых вполне проявилась необузданность тогдашнего барского самодурства.}

  

  

  

   Приезжие из Петербурга рассказывали, будто там произошло следующее происшествие. Один из господ замотайлова десятка и проходимцев приходит в ряды, для покупки себе кое-каких, хотя дорогих, но не весьма крупных вещей, набирает их на 1 000 руб. и, отдав в задаток 50 руб., говорит купцу, что с ним теперь денег нет, а чтоб он пожаловал, потрудился, сходил с ним к нему на квартиру. Купец на сие согласился; и товары были отпущены и покупающим с слугою отправлены куда надобно. Но купец, вместо дома, сим молодцом приводится в дом сумасшедших, к доктору сего дома, и доктор сей упрашивается, чтоб он сему человеку, яко сумасшедшему и помешавшемуся только на том пункте, что все твердит о тысяче рублях и о проданных будто товарах, кинул кровь и полечил, и за то обещается 50 руб. Доктор тому рад: не внимает ничего от купца; велит его вязать, сажать; кидает ему кровь и сажает на цепь, как сумасшедшего. И бедняк сей ждет месяц, другой и третий; и никто того не знает. Наконец узнает его один из знакомых и освобождает из неволи, уверив, что он никогда сумасшедшим и не бывал.

  

  

  

   Старания посыл энных, для отыскивания и подговаривания ехать на новое поселение в Вознесенское наместничество, не были тщетны. Из разных деревень экономического ведомства и из однодворцев отыскивались и записывались многие целыми дворами и сотнями душ. Но нельзя было и не прельщаться необыкновенными выгодами, обещеваемыми сим переселенцам; ибо, во-первых, как они отыскивались более в таких деревнях, кои были малоземельны, то остающиеся в них так были рады их землям, что сами еще давали им рублей по 20-ти на душу подмоги. Сверх того могли они продавать свои дворы и самый хлеб, в земле посеянный, и молоченый, и немолоченый, и на том выручить себе множество денег. Со стороны же казны обещевалось им с самого того дня, как они выедут из своего селения и приедут на новые места, давать каждой душе мужеска и женска пола, от 15-ти лет и далее, по 25 коп., а от 15-ти ниже по 12 коп. на день. Перевозимы они будут на казенном коште. Там приготовлены уже для них будут, полные и всеми нужными потребностями снабженные, крестьянские дворы, и им стоит будет только войти в них. Земли дано будет по 15-ти десятин на каждую душу; и для обсеменения оной - хлеб казенный. Питать их будет целый год провиантом казна и 4 года не брать с них никакой подати; а сверх того, кому надобно, дает на завод по 50 руб., с возвращением оных в 10 лет, по прошествии 4-х лет льготных. Возможно ли быть множайшим выгодам? и удивительно ли, что многие отыскивались охотники? - Но чего же все сие и стоить будет казне! Переселение сие чрезвычайное и крайне убыточное, но польза едва ли произойдет ожидаемая. Идут туда на большую часть ленивцы, негодяи и здесь уже обеднявшие и промотавшиеся люди, такие, которые не успели объявить своего желания, как пустились уже в пьянство и во все распутства и бесчиния. Во всякой деревне происходили от них даже бунты и мятежи: они почитали себя уже свободными, а посему и там мало добра от них ожидать можно. Говорили, что, вместо назначаемых с здешнего наместничества 1 000 душ, отыскалось охотников несравненно больше; и писано было уже к наместнику, в Петербург, что с ними делать.

  

  

  

   Прямое окончание получила в сей год зима не прежде, как 4-го апреля, от переменившейся из ясной в самую осеннюю, ноябрьскую, дождливую погоду и от пошедшего и целые сутки шедшего мелкого дождя; от чего снега, сколько ни было еще кое-где, не очутилось нигде и осталось только кое-где в сугробах, бывших подле заборов; и грязь сделалась превеликая и дружная. Давно начало весны таково грязно не было, как ныне.

  

  

  

   Около самого сего времени, возобновился слух о том, что король шведский переменил свое намерение жениться на принцессе мекленбург-шверинской и расположился действительно, по желанию нашего двора, соединиться союзом с нашею императорскою фамилиею, женясь на принцессе нашей Александре. Писали, что сие будто бы уже воспоследует, и скоро, и будто ждали его вскоре в Петербурге, для обручения с оною. Известие сие было тем для нас приятнее, чем огорчительнее были прежние слухи о неизбежной у нас с шведами войне и о делании приуготовлений к оной. Может быть, самые сии приуготовления произвели сию великую и славную перемену, могущую произвести великую перемену и во всех европейских делах. Дай Боже! чтоб сие совершилось и чтоб великой нашей монархине удалось, при конце жизни ее, сделать и сие славное дело и увенчать последние дни свои миром.

  

  

   Наконец решилась судьба сего знаменитого человека, и весь этот громкий суд над ним кончился, прежде начала его, его смертию¹! Он умер от своей болезни, так как ожидали того все в Москве, и вся его непомерная алчность к богатству легла с ним в гроб.

  

  

   Молва, что персидские дела приходили уже действительно к окончанию, продолжалась: писали о том из Тулы. А тоже говорили и о турецких: а именно что хотя у нас и выставлено против их 100 тысяч, однако все думали, что войны с ними никак не будет и все это для единого устрашения.

  

  

  

   Весна вскрывалась, по-видимому, очень сначала хорошо: земля слишком напаивалась водою; грязь была чрезвычайная, и дожди перепадывали частые. Апреля 8-го был первый сильный дождь тучею; а под 9-ое число выпал превеликий снег: это был уже пятый, после первой половоди; а третья была 3-го числа апреля. Трава, однако, еще не оживала. Снег сей тотчас же сошел; а 10-го числа выпал 6-й снег, превеликий; и было холодно.

  

  

  

   Особливого примечания достойно, что каково начало весны пестро ни было, но трава начала оживать точно в те же самые числа, как и во все предыдущие 4 года, а именно с 12-го числа апреля. Но в сей год было еще повсюду, в сие время, очень грязно, и по дорогам были еще кое-где остатки льдистого черепа; а в лесах снега были малые остатки; ржи еще были буры и начинали только что оживать. Погода хорошая стала восстановляться; но все еще было холодно.

  

  

   Около сего времени разнеслась молва, что Россия опять возымела в недрах своих одного светлейшего князя и что один из сынов ее почтен был сим достоинством от императора германского¹. Но жаль, что сие относилось некоторым образом к стыду России, потому что дано сие величайшее достоинство не по заслугам и не по достоинствам ........... бывшему лет за 5 до сего ничего не значащему человеку и ничего знаменитого не сделавшему. А все, что хорошее в сем случае было, состояло в том, что сей случай вновь доказывал, в каком высоком уважении находилась у императора наша великая монархиня. Новый сей князь был наш молодой фельдцейгмейстер, Платон Александрович Зубов. Но как об нем ничего худого было не слышно, то сие было еще сколько-нибудь сносно и не так прикро.

  

  

   12-го числа сего месяца разнеслась здесь молва и получены известия, что мир с Персиею действительно воспоследовал и что дела сии кончились, и с великою выгодою для России. Говорили, что как скоро начали назначать в экспедицию сию Зубова, то граф Разумовский¹, тесть генерала Гудовича, отправил к нему с известием сим курьера; и сей, получив онаго, решился во что бы то ни стало, и с одним своим передовым из 8 000 только состоящим корпусом, идти и сделать решительный поиск над персами, и оный был ему так удачен, что он, разбив персов, не только все то получил, что хотела только и приказала императрица, но сверх того еще две лишние провинции, какие-то неизвестно еще; но думать надобно, что сделал он великое, славное и отменно выгодное дело, потому что награжден он за то прямо по императорски: он пожалован графом Дербентским; дано ему 4 000 душ и 50 тысяч рублей денег, и, по желанию его, отставлен. Все любопытны теперь были узнать о сем деле обстоятельнее.

  

  

  

   Особливого примечания было достойно, что около сего времени пережалованы были в Петербурге все вельможи, трудившиеся по иностранным делам, отменными императорскими милостями: князь новый Зубов - драгоценным камнем в 300 тысяч; граф Безбородко - многими десятками тысяч червонцев; господин граф Остерман¹ -также множеством червонцев; господин Марков² - графом и червонцами; самый советник Вейдемейер³, управляющий делами иностранными,- великою суммою денег, и все червонцами, против всегдашнего обыкновения. За что оказана им сия милость, неизвестно еще; а заключали, что надобно было быть чему-нибудь важному, ими сделанному. Некоторые догадывались, что конечно за пременение дел по обстоятельствам шведским и за склонение короля к женитьбе на нашей принцессе. А другие думали, что за дело персидское или паче за окончание и совершение польских дел. Но как бы то ни было, но милость государская, оказанная им, была чрезвычайна и умножила их богатство.

  

  

   Рассказывали, что вице-канцлер наш, граф Остерман, будучи чрезмерно богат, а при всем том бездетен, упрочивал все свое богатство племяннику своему, молодому Толстому, сыну Ивана Матвеевича Толстого,- и что благовременно подарил его тысячью душами и упросил монархиню, чтоб дозволено ему было сдать свое графское достоинство сему своему наследнику и чтоб он назывался графом Толстым-Остерманом. Отец сего молодого человека с достоинствами был лучшеньким нашим артиллерийским генералом и братом бывшего до сего и славного гвардейского майора, Федора Матвеевича Толстого, обязавшего так много все российское дворянство записыванием их малолетних детей в гвардию и жалованием их в унтер-офицеры и сержанты и введшего сию славную и необыкновенную эпоху и странное дело в России, которому потомки наши будут не верить и не престанут удивляться.

  

  

   Наконец воспоследовало то, чему давно бы надлежало воспоследовать и чего все благоразумные давно уже ожидали, а именно: запрещение имянным указом записывать в гвардию малолетних и сущих младенцов и жаловать их в чины и сержанты. Писано было о сем из Петербурга; но что подало к тому повод и как воспоследовало сие запрещение, того было еще неизвестно; а только писали, что с сего времени записка малолетних сделалась не только трудна, но и совершенно невозможна,- запрещение, которое давно, и рано ли или поздно, ожидали, ибо дело и беспорядок сей давно уже вышли из пределов и так были испорчены злоупотреблениями, что долее терпимы быть никак не могли.

  

  

   В Туле произошло, около сего времени, громкое и славное дело: весь уездный суд, со всеми заседателями и бывшими в нем от оружейников депутатами, осужден губернатором, за неправильное решение одного дела, под суд уголовной палаты. Всех необыкновенность сия весьма поразила. А дело сие относилось до господ Вельяминова и Михайлова и было давно уже в Туле громко. Суд уездный провинился тем, что явное, бездельническое, воровское и доказанное и обличенное дело не осудил с должною строгостью, а определил участникам в оном ведаться формальным судом, то есть пустил в бесконечность.

  

  

   Упомянутое выше сего, бывшее в тульском уездном суде дело было следующего существа. В Туле, около сего времени, находился некто господин Вельяминов, по имени Степан Иванович, служивший в гражданской палате советником и происшедший в чины не по достоинству, поелику был он сущий невежда и величайший только карточный игрок, а по брате своем, бывшем прежде сего, в Туле, вице-губернаторе и у прежнего наместника любимце, Николае Ивановиче Вельяминове. Впрочем, человек недальней премудрости и известный более своим ветреничеством и забиячеством, нежели хорошими какими качествами. Сей человек имел хотя жену, но сверх того жил с одною своею рабою, женщиною замужнею, но молодою, ходившею за его женой и имевшею все ее бриллианты и лучшие вещи на руках. В сию женщину случилось влюбиться или ею прельститься, другому тульскому жителю, одному приставу оружейников, человеку такого ж разбора, но при всем том пронырливому, бойкому и сущему провору, по прозванию г-ну Михайлову, и в Туле, по его бездельническим делам, довольно известному. Сей ни от чего разбогатевший негодяй, не будучи всем незаслуженным счастием своим доволен, восхотел даже пуститься в дела, отважностью уже меру превосходящие. Ему восхотелось удовольствовать скотскую страсть свою в рассуждение помянутой женщины и, как бы ни сделать и во что бы то ни стало, получить ее в свои объятия. Будучи не в силах преодолеть свои вожделения, призывает он из подкомандующих своих двух проворных оружейников и убеждает их услужить себе и, подговорив оную женщину, привесть к себе; но был он к неправильным приобретениям очень падок, то восхотел, чтоб и привезли они ее к нему не с пустыми руками, а уговорили ее взять с собою и все госпожи своей бриллианты и лучшие вещи. Сии бездельники и сделали то, что ему хотелось, и, по желанию его, доставили ему сию красавицу и со всеми бывшими на руках у ней бриллиантами. И он держал ее у себя три дня и три ночи. А между тем г. Вельяминов встрянулся¹ своей наложницы, почитает ее убегшею, подает явочную челобитную, показывает, что она снесла бриллиантовых вещей на 2 000 р. денег, а сам приказывает ее всюду искать и про нее лазутчикам пронюхивать. Сим удается наконец отчасти узнать о месте ее пребывания. А и там узнали, что их подозревают: нельзя стало долее держать женщину сию в доме, надобно было куда-нибудь ее деть. Вздумали отвесть в какую-то деревню: ее отправляют; но бриллианты остаются у подговорщика в доме: каким-то образом будто пропали со столика, где они лежали. Наконец г. Вельяминов женщину сию отыскивает, представляет ее к допросу, узнает все дело и происшествие. Встречается на улице с похитителем; и оба они схватываются не только ругаться, но и драться. Вышла из того история, и началось исковое дело и челобитье. Дело сие продолжалось долго: многие старались их помирить; некоторые брали сторону Михайлова, а другие - Вельяминова. Выбраны были посредники: все они не согласились, и вышла распря. Потребовали Михайлова и подсыльных его в суд. Начались допросы: все показали истину, и все признались подсыльные в подговаривании, по приказанию Михайлова. Жена призналась в похищении и приносе к Михайлову бриллиантов; сей сам проговорился в управе благочиния, что он посылал увозить ее. Словом, дело Михайлова дурно! он готов был помириться, давал даже 3 000 руб. Вельяминов узнал о том, заупрямился еще более и говорил, что не возьмет он и десяти тысяч; а требовал, чтоб Михайлова, как подговорщика, похитителя и вора, судили. Нашлись люди, защищавшие Михайлова; в том числе и вице-губернатор, как его командир. Губернский прокурор Верещагин вмешался также в сие дело; и иное дошло до сената; и как суд уездный попотворил Михайлову и не осудил его, по всей строгости законов, то он протестовал. И потому-то и попал весь уездный суд в уголовную палату; и дело сие сделалось громко.

  

  

   Около половины апреля, была в Туле великая молва, что в нынешнее лето будут в Москву оба великие князья, Александр Павлович и Константин Павлович, с их супругами, не видевшими еще никогда Москвы. Далее говорили, что Константин Павлович, не преминет побывать и в Туле, для осмотрения оружейного завода; и что тут помышляли уже о приуготовлении для него подарков. Но сия была только молва, о достоверности которой не можно было еще никому поручиться.

  

  

   Говорили, что за несколько уже времени до сего, императрице нашей угодно было обоих своих внуков, великих князей Александра и Константина, сделать шефами над двумя конными полками и отдать им оные в команду, для занятия ими и увеселения. И сие было правда точная, а равномерно и то, что, около сего времени, по заказу их, делали в Туле в их полки особливые мундштуки, по образцам, присланным от них; и что от наместника прислано для сего 1 000 рублей из Петербурга.

  

  

   О тульском наместнике, Евгение Петровиче Кашкине, поехавшем в Петербург, были, около сего времени, в Туле и в Москве, разные и несогласные слухи. Сей добродетельный и разумный вельможа в особливости был несчастен: рассказывали, что во всей Москве не было почти дома, где б не было об нем чего-нибудь худого не говорено; и Богу известно, чем и чем его не обвиняли, хотя он и тысячной доли того не заслужил. Теперь повсюду разносилась молва, что он просится и идет в отставку; и что уже на его место назначен, и за верное будет, прежде бывший здесь губернатором, Иван Александрович Заборовский¹. Однако все такие слухи были неосновательны; а он находился в Петербурге и с самого приезда был очень болен. Писали оттуда, что у него был на бедре какой-то великий нарыв и что делали над ним операцию и разрезывали; и вышло множество материи; и что с того времени сделалось ему легче. Далее была молва, что жена его представлена была императрице и принята будто была очень милостиво и что он сам хотел вскоре выезжать. Но правда ли то или нет, неизвестно; а только то было достоверно, что он все еще очень болен и с самого приезда своего никуда не выезжал и ни у кого не был; и что об отставке его опять слух миновался.

  

  

   Трава ожила, а вместе с нею и ржи позеленели не прежде, как около 18-го апреля, в которое время начала и черемуха напуковаться; и натура не многим чем в сей год опоздала против прежних годов. Все открытие весны было беспорядочное и странное: половодь несколько раз делалась и мокроты и дождей довольно; словом, весну почитать можно было мокрою.

  

  

   Носилась, около сего времени, молва, что зима и весна сего года в особливости была нездорова для Москвы; и что в ней свирепствовали многие и опасные болезни, а особливо гнилые горячки с пятнами, от которых умирали очень многие люди. Некоторые перешептывали, что оказывалась было самая чума; но ее с самого начала успели прекратить, и дело сие было скрыто и утаено; однако сие невероятно; а что болезней было много и многие дома были заперты, то неоспоримая правда. Но по такой беспорядочной зиме и по дурному началу весны иного и ожидать было не можно, всегда сие в больших городах бывает, и сие не в диковинку.

  

  

   К важным сего года при дворе происшествиям, между прочим, можно причислить и отставку первейшего из сенаторов и, так сказать, дельнейшего и разумнейшего из них, графа Заводовского, Петра Васильевича. Он просился сам в отставку и уволен, но сего бы не сделали, если б не было на него гнева от императрицы, по случаю похищения из банка кассиром 600 тысяч денег. Поелику граф сей был, между прочим, и главным директором над банком, то чем-то таким обвиняем был, при исследовании сего дела, и сам он. Писали, что комиссия сия была уже окончена, и все ждали, что многие по сему делу будут несчастны и претерпят зло. В особливости же устрашало всех то, что императрица не пожалела и самого близкого к ней человека и важнейшего из сенаторов и самого члена собственного ее верховного совета.

  

  

   Особливого замечания достойно, что громовые тучи в сей год показались очень рано. Кроме бывшего уже давно и слишком рановременного небольшого грома, 22-го ночью была страшная гроза с проливным дождем. Да и во весь тот день ходили тучи, и гроза возобновлялась несколько раз. От сего ожила не только вся трава, но и ржи гораздо начали оправляться; но накладно было только земле, напитывающейся с излишком водою.

  

  

   Особливого примечания достойно, что ни в который год не было весною таких вязкостей и топей, как в сей год. В конце апреля и в начале мая не было почти нигде проезда: на самых ровных местах, на лугах рассытилась так земля, что лошади и повозки увязали, и езда была везде очень трудная. Впрочем, с весны были частые стужи и ненастья, отчего травы засели хороши и сена были прекрасные и изобильные; но хлеба озимые не весьма хороши, а в подмосковных местах совсем плохи, и год был неурожайный. Сады были не сильны от стужи и бурь и дождей во время цвета деревьев. В мае было много громовых туч с бурями и с перунами зажигающими. Семя родилось отменно много.

  

  

   Славная наша Лебедянская ярмарка была в сей год отменно многочисленна, и съезд на нее дворянства был превеликий; и лошади были дешевы. Она никак не упадала, однако и не приходила в лучшее состояние.

  

  

   Собранный в Тульском наместничестве податной хлеб, как ни спешили и ни старались наймом доставить и перевезть, однако никак не успели; а множество его осталось в Богородицке, с которым не знали, что и делать. Но откупщик здешний, г. Игнатьев, тотчас и тут подвернулся и чрез разные происки, и хотя не скоро и с трудом, однако добился до того, что казенная палата отдала ему весь оный для переваривания в вино, а его обязала контрактом количество таковое ж поставить в Москву и заплатила ему за мнимый провоз превеликую сумму. Однако хлеб весь был истрачен, а о поставке в Москву ничего было не слышно. И всего легче! он и там хлеб сей переведет как-нибудь на бобы.

  

  

   Долго не знали и ничего было не слышно: будет ли в сей год такой же сбор хлеба, как в прошлогодний; и потому во все лето никто не помышлял о построении магазейнов. Но наконец, когда прошло лето и настала осень, и уже поздняя самая, тогда вдруг возобновилось сие дело: публиковано было опять о сборе хлеба; а казенным палатам велено стараться о скорейшем построении магазейнов, но время было упущено и им охотников к построению сыскать и в скорости взять было негде. Принуждены были почти кланяться и просить, чтоб кто-нибудь взялся магазейны сии построить, а помянутый г-н Игнатьев подоспел и к сему и не упустил и сего случая. Он тотчас подрядился построить, но взял и цену почти втрое против настоящей, и строил их на живую нитку, не осенью, а уже зимою, и едва-едва успел сгородить оные как-нибудь. Казна и в сем случае претерпела очень много, и не прошло и тут без воровства и мошенничества.

  

  

   В сей год, в литеральном¹ нашем свете, явилось явление необыкновенное и до сего небывалое. Некто из приверженных старику нашему Суворову, а именно г-н Завалишин, сочинил ему целую поэму, в трех превеликих песнях состоящую, и прославил тем навек его победы. Он назвал ее "Сувороидою"². Сочинение хотя посредственное³, но делающее честь сочинителю и герою. Никто еще не удостоен таковой чести, из всех наших бывших до сего полководцев; и сей монумент лучше всех мраморных пирамид.

  

  

   Из числа набранных в сей год рекрутов один, бывши в Дедилове, в такую тоску впал, что хотел было уйти; но как его усмотрели и стали ловить схоронившегося в каком-то хлеве, то он, испугавшись и, думать надобно, наскучив жизнию, схватив нож, перерезал себе горло. Однако его успели схватить и горло зашить, и потом так удачно вылечили, что он остался жив.

  

  

   Известный буян и головорез, г-н Игнатьев, откупщик питейных сборов, прославился вновь одним деянием, которое ему мало чести приносило, но увеличило уже давнишнюю о буйном, беспокойном и скаредном его характере [славу]. Поелику он жительство свое имел неподалеку от Тулы, то случилось в лесные его угодья зайти тульским оружейникам. По несчастию сих, как-то он узнал, что они ловят в лесах у него маленьких птичек, так как они до них были охотники. Он счел сие величайшею себе обидою: велел их переловить и, по любимому обыкновению, так хорошо отстряпал их плетьми, что один из них на другой день после того умер. Все думали, что г-ну Игнатьеву от того превеликая беда будет; но он, при помощи богатства и проворства своего, и от того увернулся. Убивство было хотя явное и неоспоримо доказанное; но он умел как-то все сие дело так перековеркать, что не вышло из того ничего. А говорили только, что ему дело сие более тысячи стоило и что единственно помогло ему то, что он, истираненных оружейников связав, сам привел в земский суд с объявлением, будто он поймал их в воровстве коров, к которым они, по его приказанию, были и привязаны. Словом, на все такие дела был господин Игнатьев великий человек.

  

  

   Война наша персидская, хотя продолжалась во все сие лето, не принесла нам никакой чести; но была несчастна так, как и все прежние в сей стране бывшие. Отдаленность, трудность в проходах и коммуникации и доставлении провианта и всего нужного, а всего паче нездоровый тамошний климат, нимало нашему народу несвойственный и несносный,- были тому причиной, что мы, не дравшись почти, и хотя прошли далеко, захватили несколько городов; но сами потеряли всю тамошнюю армию. Носились слухи, что вся она почти померла от голода, недостатка в провианте и от болезней смертоносных, похищающих солдат целыми сотнями. А сверх того и самые тамошние горские народы причиняли иногда вред своими нападениями. Словом, война сия, начатая почти из единого любославия, и продолжаемая, как многие говорили, в удовольствие господ Зубовых, и для доставления им случая прославиться и нажить себе, по примеру князя Потемкина, и сокровища и лавры - была совсем безуспешная и более нам бесчестия, нежели славы принесшая. Самому младому и безногому предводителю сей небольшой армии не удалось нарвать себе столько лавровых ветвей, чтоб можно было сплести из них себе венки. О самом оном пронеслась молва, якобы он был изрублен; а иные говорили, что будто бы заколола его девка. Однако слух сей оказался после несправедливым, а утверждали только, что один наш только небольшой корпус захвачен был как-то тамошними народами и, со множеством офицеров, наголову изрублен; но, по неписанию ничего от правительства и по отдаленности, ни о чем в точности не было известно; и мы, живучи внутри России, ничего не чувствовали, что есть ли у нас война или нет.

  

  

   О сем, бывшем главном начальнике над кубанскими войсками и тамбовском и рязанском наместнике, носились разные слухи. Сперва разнеслась молва, что он, прежде еще приезда на смену ему графа Зубова, успел наголову разбить персов и принудит их к заключению весьма выгодного с Россиею мира; все обрадовались сему известию и думали, что через то экспедиция персидская кончится и Зубов принужден будет ни с чем назад возвратиться; и говорили, что якобы Гудович за сие получил великое себе от государыни награждение; но после оказалось, что все сие совсем было выдуманное и несправедливое, а война нимало не пресеклась, но Зубов пошел, взял Дербент и некоторые другие места и наконец Баку самую; а г. Гудович остался командиром только над одною кубанскою линиею и тут находящимися немногими и только тысяч до двух простирающимися войсками. Далее говорили, что произошли на него от Зубова якобы жалобы в неоставлении войскам, в походе находящимся, провианта и в прочем во многом; и что будто он подпал за то под гнев императрицы; и что велено ему к ответу явиться. Но как бы то ни было, но то справедливо, что он во все лето пробыл на кубанской линии; и ничего об нем было не слышно; а по наступлении осени, прошел слух, что он действительно в Россию возвращался; как и действительно поставлены были уже под него подводы; что все, казалось, и подтверждало слух оный; но вдруг, при перемене правительства, все прекратилось¹.

  

  

   Как к запасению персидского корпуса нужным провиантом не сделано было никаких заблаговременных распоряжений и приуготовлений, а востребовался он вдруг, и востребовался вдали и за границею и в таких местах, куда проезд был не только труден, но и для перевоза сего, в тамошнем пустом краю, никаких подвод взять было негде,- то произошло оттого великое замешательство и зло, от которого многие воронежские богатые купцы разорились и сделались банкрутами. Причина тому была следующая: провиант сей подрядились воронежские купцы поставить из Воронежа в Дмитровскую крепость¹. Они и отправили первый транспорт онаго на нанятых подводах. Сии не успели туда приехать, как и получено из армии и от Гудовича повеление, чтоб доставить провиант сей, как возможно скорей, на границу и к армии. Такое скоропостижное и строгое требование привело тутошних командиров в недоумение как им быть; ибо сколько они ни старались сыскать нанять подвод, но никто не хотел ни за какие деньги ехать в такую дальнюю, пустую, а при том и опасную степь, где они всякий час подвержены были опасности от нападения лезгинцев. В сей крайности находясь и опасаясь, чтоб не поморить армию без хлеба, и решились они неволею протурить² самые те подводы, которые привезли хлеб из Воронежа. Но самым тем и испортили все дело: ибо как сии на большую часть в сем вояже растеряли и волов своих и лошадей, да и сами многие погибли, и слух о том распространился всюду, то никто и ни под каким видом не нанимался уже у купцов везти прочий провиант из Воронежа до Дмитровской крепости; ибо всякий не хотел погибать и терять своих волов, лошадей и повозок и себя подвергать опасности. И как чрез то купцы, против хотения своего, не устояли в слове и не доставили провиант в свое время в крепость, то там принуждены были на счет их покупать тройною ценою и чрез то бедняков сих приводить в сущее разорение. Вот что делает неосмотрительность командиров и непомышление заблаговременно обо всем, случиться могущем.

  

  

   В Малороссии, около сего времени или паче уже года за два до сего, прославился чрезвычайно один отставной из армии лекарь, прозывающийся Трофимовичем и живущий своим домом, на свободе, в малороссийском местечке Сорочинце. К сему человеку съезжалось всякий год, со всех сторон, такое великое множество дворянских, немоществующих разными болезнями, фамилий, и он с толиким успехом некоторых из них вылечивал,- что слава возгремела об нем повсюду, и он редкий год не получал тысяч по десяти и более дохода. Самое местечко Сорочинцы от того процвело, ибо всегда живало в оном множество господ. И особливого примечания достойно, что врач сей всех вообще начинал лечить особливо странною методою, а именно: становлением всякий день на 3 минуты ног в лед, также заставлял он иных купаться в тамошней реке и тереться в воде песком. Впрочем, давал он почти всем пить настойку из некоторых трав, ему только известных; и настойка сия известна была под именем сивушки. Смесь трав сих, искрошенная очень мелко, продавалась в аптеках особливыми картузцами в лубках¹ и при том дорогою ценою. Сим образом наживался он сам и кормил аптекарей; а знание и искусство его увеличивала более слава.

  

  

   Между тем как вся Россия наслаждалась миром и тишиною, прочая часть Европы стояла в огне и в пламени, по причине продолжающейся еще революционной французской войны¹. Ни в который год из всех предследующих не происходило столько великих происшествий, не было столько больших и малых сражений, не погибло столько от меча народа и не происходило столько в военном счастии перемен, как в сей год. Французы никогда еще так счастливы не были, как в оный; а император² никогда еще в такой опасности и утеснении не находился, как в сие лето. Французы не только овладели всею Италиею, принудили с собою сардинского короля и многих других итальянских князей помириться, не только выгнали цесарцев совсем почти из Италии, овладев их миланским герцогством,- но возвратили и на Рейне, все захваченное цесарцами, в минувшую осень. А тем еще не удовольствуясь, перешли в двух местах чрез Рейн и с такою скоропостижностью врезались в самое сердце Германии и, как быстрая река при наводнении, разлились повсюду,- что захватили почти целую половину Германии и угрожали посещением императора в собственных его землях и в самой столице. И чрез все то привели императора в такую расстройку, что он принужден был, будучи оставлен и выдан, как на корабельную доску, от всех своих, восприять прибежище с просьбою о вспоможении к нашей монархине; и сия обещала ему оную и повелела тотчас вступить войскам своим в Галицию. Но, по счастию, сцена неожидаемым образом переменилась и счастие в Германии обратило лицо свое к цесарю. Французы еще того скоропостижнее были опять из Германии выгнаны и приневолены с великим уроном переправиться обратно за Рейн. А сие и остановило и наши войска, ибо в них сделалась уже не столь великая нужда, какая была прежде. Да и все обстоятельства от сего переменились и взяли иной вид.

  

  

   Уже с самого начала сего года, паче с начала весны, начали час от часу более поговаривать, что чуть ли не происходит между шведским и нашим двором сватовства и переговоров о том, чтоб младому королю шведскому жениться на старшей из наших великих княжен. Вся Европа также о том поговаривала и устремляла любопытные взоры на север. Возвышение посланника нашего при шведском дворе, Будберга, в сан полномочного посла, уважение онаго при шведском дворе и благосклонный ему прием и многие другие обстоятельства производили сию догадку и заставляли всех ожидать скорого сему делу разрешения. Однако, по неизвестным причинам и, как думать надобно, от происков других дворов, а особливо прусского, старающегося начинающееся сие дело разрушить и разбить, протянулось сие далее, нежели все думали, и доходило даже не один раз до того, что слухи о сем сватовстве умолкали, а начались иные, совсем оным противуположные, и что якобы у нас неминуема будет война с шведами. И в таковом недоумении находился весь свет и вся Россия во все лето. Но в начале августа вдруг обрадована была вся Россия одним письмом, присланным от императрицы к московскому начальнику, г. Измайлову, которым весьма милостиво извещала она его, что шведский посланник приезжал к нашему вице-канцлеру, с объявлением, что его государь намерен посетить нашу императрицу, буде ей то будет не противно, и приехать в половине августа месяца. Государыня присовокупляла к тому, что она охотно на то согласилась и что король приедет не под своим именем и пробудет до половины сентября с великою свитою и будет жить в доме у своего посланника. Наконец просила не дивиться, когда ус