Болотов Андрей Тимофеевич - Памятник претекших времян...

быть на съезжем дворе; и в шесть часов приезжали уже туда самые великие князья, и с того времени до самых полдней, все должны быть в строю и на стуже. Словом, перемена во всем произведена преужасная; и все военные, а особенно гвардейские, оживотворились и стали совсем иные. Толико действует пример самого монарха на подданных.

  

  

   Носилась повсеместная молва, что государь, в самые первейшие дни своего царствования, отзывался первейшему своему министру Безбородке, а потом и публично многим и другим, а особливо своим военачальникам,- что теперь нет ни малейшей нужды России помышлять о распространении своих границ, поелику она и без того довольно уже и предовольно обширна, а потому и он никак не намерен распространять свои границы, а удержать их верно постарается и обидеть себя никому не даст; и в сходстве того хочет он все содержать на военной ноге, но при всем том жить в мире и спокойствии. Черта характера миролюбивого и намерение наиблаженнейшее из всех для России!.. Все порадовались, сие услышав, и молили Бога, чтоб оное совершилось в самом деле; ибо нам и действительно ничто так не нужно было, как мир, спокойство и тишина.

  

  

   В самое то время, когда скончалась покойная императрица, находились все пределы обширной России в крайнем огорчении и в превеликих заботах, суетах и беспокойстве, по причине начатого уже и производимого рекрутского большого набора, который, незадолго до сей кончины, был установлен и тем для всех россиян чувствительней, что никто не усматривал необходимости в оном и той причины, для которой столь великий и тяжкий набор был установлен и набирался¹. Миллионы сердец поражены были везде и везде от того горестью и прискорбием. Тысячи потоков горьких слез текли повсюду из глаз матерей, жен и ближних родственников отдаваемых в рекруты. Бесчисленное множество людей находилось в движении, заботах и суетах. Все расставались с соболезнованием и огорчением, с наилучшими своими людьми. Весьма многие не знали, где им взять к тому годных и способных людей и принуждены были разорять и расстроивать наилучшие дворы и семейства. Богатые не жалели ничего и употребляли последние деньги на спасение своих людей, а крестьяне - детей и сродников: они платили ужасные суммы продающим людей в рекруты; все прочие стенали от многочисленной и дорогой складочной цены и не знали, где доставать потребные к тому деньги. Повсюду была скачка и гоньба; повсюду - озабочивание несказанное; повсюду - оханье и гореванье. Одни только моты, корыстолюбцы да доктора и лекаря в губернских городах, вместе с подьячими при рекрутских наборах, да директоры домоводства² радовались и веселились: к сим, со всех сторон, стекались струи золота и серебра; и они едва успевали только опоражнивать свои, всякий день набиваемые, карманы. В таковом-то положении находилась Россия, как вдруг воспоследовала кончина императрицы, и вмиг почти за оною - высочайший от нового императора указ³, разрушивший как все сие зло, так и всю горесть и печаль в сердцах стесненных оным, истребивший и души всех подданных наполнивший радостью и удовольствием. Повелевалось набор сей не только остановить, но совсем уничтожить, распустить даже набранных уже рекрут. Нельзя изобразить, какое приятное действие произвел сей благодетельный указ во всем государстве,- и сколько слез и вздохов благодарности испущено из очей и сердец многих миллионов обитателей России. Все государство и все концы и пределы онаго были им обрадованы, и повсюду слышны были единые только пожелания всех благ новому государю. Сего, может быть, побудило к тому вышеупомянутое миролюбивое расположение его нрава, а может быть, и то, что хотел он, при первом шаге своего вступления на престол, произвесть радость во всей России; а легко статься может, что и причина та уничтожилась, для которой назначался сей страшный рекрутский набор. Но как бы то ни было и каково ни необыкновенно было сие деяние, но оное привязало весь народ к государю любовью и сделало его к нему приверженным.

  

  

   Вскоре после вступления государя на престол, разнеслась повсеместная молва, что в самые первые уже дни его царствования обнародовано было в Петербурге, что государь, желая всем подданным своим доставлять возможнейшее правосудие и покровительствовать всем от всяких обид и несправедливостей, дозволяет всякому приходить к самому себе с просьбами словесными и письменными,- и что, для выслушивания первых и принятия последних, назначено будет по два дня в неделю и часы, в которые всякому к нему приходить свободно. После прибавляли к тому, что мужчины должны приходить с просьбами своими к самому государю, а женщины к императрице и что как для тех, так и для сих назначены входы и комнаты и часы, где они должны собираться и ожидать прибытия государева. Но как о сем печатного указа еще не было, то неизвестно подлинно ли все сие так и не прибавлено ли к тому чего или не убавлено. Но как бы то ни было и сколь верить и ожидать того не можно, чтобы бремя сие государя не отяготило слишком, и потому едва ли удобопроизводимо,- однако если и что-нибудь похожее на то установится, так уже и то возложит узду на всех неправедных судей и всех, которые б захотели кого-нибудь обижать или делать какую неправду. Словом, все и все должны будут остерегаться, и одно уже слово, что всякий может и государя самого о том просить, в состоянии устрашить всякого и побудить к оказанию справедливости.

  

  

   Не успел государь взойти на престол и несколько дней поцарствовать, как некто из купцов, в надежде, как думать надобно, на упомянутое в предследующей статье дозволение, отважился утруждать государя письменною просьбою на знатную и такую особу, которая тогда в особливой была милости у государя, а именно на самого петербургского генерал-губернатора Николая Петровича Архарова. Сей вельможа был купцу сему должен деньгами, и сумма, бывшая на нем, простиралась до 12 тысяч. Купец, сколько ни докучал ему своими просьбами о возвращении оной, но не мог никак добиться. Сперва отбояривай он был одними завтраками, а потом выталкиваниями в шею и наконец и самыми побоями.- Самое сие, может быть, и побудило купца сего просить государя; и он, прописав все то в своей просьбе и выбрав такое время, когда государь находился при разводе и вместе с ним был и самый его должник, г. Архаров, подает челобитную прямо государю в руки.- Государь, развернув сию бумагу и по прочтении нескольких строк увидев, что она была на любимого им вельможу, поступил в сем щекотливом пункте так, как только требовать и желать можно было от благоразумнейшего государя. Он подзывает к себе самого господина Архарова и, подавая ему бумагу, ласковым образом ему говорит: "Что-то у меня сегодня глаза слипаются и власно как запорошены, так что я прочесть не могу. Пожалуй, Николай Петрович, прими на себя труд и прочти мне оную". Архаров принимает, начинает читать и, смутившись при усмотрении, что то была челобитная на самого его, запинается и читает столь тихо, что едва было слышно.- Но государь напоминает ему, чтоб он читал громче, приводя в предлог, что будто он в сей день как-то и не хорошо слышит.- Архаров возвышает хотя голос, однако не более как только так, чтобы мог слышать то один только государь.- Но сей и тем был еще недоволен; но ему хотелось, чтобы читано было так громко и с такою расстановкою, чтоб все бывшие при нем и окружающие его могли все то слышать. Нечего было тогда господину Архарову делать: он принужден был хотя с трепещущим сердцем, но прочесть всю челобитную во весь голос и наиявственнейшим образом. "Что это? - сказал государь по окончании чтения,- это на тебя, Николай Петрович?" - "Так, ваше величество",- ответствовал сей смущенным голосом. "Да неужели это правда?" - спросил далее государь; и Архарову не оставалось иного сказать, что: "Виноват, государь!" - "Но неужели и то все правда, Николай Петрович, что его за его же добро, вместо благодарности, не только взашей выталкивали, но даже и били?" - "Что делать! - сказал, покрывшись стыдом и с крайним смущением, Архаров,- должен и в том, государь, признаться, что виноват! Обстоятельства мои к тому меня принудили. Однако я, в угодность вашему величеству, сегодня же его удовольствую и деньги заплачу". Государю приятно было таковое чистосердечное признание, и сие избавило господина Архарова тогда от его гнева, ибо была ему за то после какая гонка или нет, то уже неизвестно; а тогда кончилось все только тем, что государь сказал: "Ну хорошо! когда так, так вот слышишь, мой друг,- обратясь к купцу он примолвил,- деньги тебе сегодня же заплатятся. Поди себе! Однако когда получишь, то не оставь прийти ко мне и сказать, чтобы я знал, что сие исполнено". Сим словом связал он господина Архарова больше всех обязательств; а случаем сим и на всех прочих знатных господ нагнал страх и опасение. И так просьба сия натурально должна иметь великие последствия.

  

  

   Пользуясь свободою и дозволением всякому просить самого государя, затеяли было и господские лакеи просить на господ своих и, собравшись несколько человек ватагою, сочинили челобитную и, пришед вместе, подали жалобу сию государю, при разводе находившемуся. В оной, очернив возможнейшим образом своих господ и взведя на них тысячи зол, просили они, чтоб он освободил их от тиранства своих помещиков, говоря прямо, что они не хотят быть в услужении их, а желают лучше служить ему. Государь тотчас проникнул, какие страшные, опасные и бедственные последствия могут произойти, если ему удовольствовать их просьбу и сквозь пальцы просмотреть или еще одобрить их дерзновение; а потому поступил и в сем так, как от самого премудрого монарха требовать и ожидать бы можно было. Он, прочитав просьбу и обозрев окружающих его, подозвал к себе одного из полицейских и приказал, взяв сих людей и отведя на рынок, публично наказать нещадным образом плетьми и столько, сколько похотят сами их помещики. И, не удовольствуясь сим, на самой их просьбе написал: дерзновенных сих, в страх другим и дабы никто и другой не отваживался утруждать его такими не дельными просьбами, наказать публично нещадным образом плетьми. Сим единым разом погасил он искру, которая могла бы развесть страшный пожар, и прогнал у всех слуг и рабов [желание] просить на господ своих. Поступком же сим приобрел себе всеобщую похвалу и благодарность от всего дворянства. Все сии не могли довольно восхвалить его за сие и желали, чтоб он и впредь был толико же благорассудительным и мудрым.

  

  

   При делаемой государем скорой и великой во всем реформе по гвардейским полкам, хотя всем изнежившимся до того гвардейцам и не весьма приятна была оная, а особливо приучивание их к прямой службе и ко всем трудам с оною сопряженным, но необходимость самая заставляла всех их не только все свое негодование сокрывать глубоко в сердцах своих, но казаться еще охотно все то делать старающимися, что государю было угодно. Всем им довольно и предовольно известно было, что государь отменно любил порядок и наблюдение во всем точности, а особливо в службе к исполнению повеленного, и что повелениями его никому играть не годилось; а по всему тому и помышлял каждый только о том, как бы угодить чем-нибудь государю и получить от него благоволение. Сим в особливости ознаменовался один гвардейский капитан, господин Левашев Василий Иванович. Сему офицеру, из угодности к государю, восхотелось, при ведении команды своей на смену и на плац-парад, не только быть без шубы и плаща, как поведено было, но, несмотря на всю жестокость мороза, даже и без самых перчаток; а из подражания ему сделали то же и все другие бывшие с ним офицеры. Явление сие сделалось тотчас государю, бывающему всякий день при разводе, приметно; и сей, удивясь оному, не преминул, тотчас подошел к господину Левашеву, сказал: "Что это, Василий Иванович? ты уже в такую стужу и без перчаток? к чему это так?" - "Государь! - ответствовал ему г. Левашев,- перчатки вот у меня здесь в кармане; а мы сделали сие единственно, чтоб вам тем более угодить". Монарху крайне было приятно такое их старание о угождении ему; он изъявил ему за то свое благоволение и дозволил им надеть перчатки. А господин Левашев, имевший способность пришучивать, воспользовавшись тогдашним веселым расположением государева духа, отважился шутя сказал ему то, чего бы иной сказать никогда не отважился, а именно: "Мы все, государь, в угодность твою сделаем; не торопи только ты нас". Монарх захохотал, сие услышав; а легко статься может, что словцо сие, сказанное в шутку, и позаметил.

  

  

   Как государю весьма хотелось, чтоб во всей гвардии экзерциция ружьем была колико можно скорее переменена и была такая, какую он жаловал, то гвардейские полки, а особливо Измайловский, толикую оказал в сем случае ревность и готовность выполнить волю монаршую, что в одну ночь выучился сей новой экзерциции, или так называемому артикулу, и только тем обрадовал и удивил монарха, что он плакал даже от удовольствия и не преминул публично благодарить за то; и в самом приказе повелел изъявить к полку сему особое свое благоволение. Что же касается до офицеров, произведших сие трудное дело в одну ночь, то сих не преминул о" за то наградить чинами.

  

  

   Обстоятельство, что, по случаю кончины покойной императрицы, надлежало во всем государстве быть трауру, и оный установлен был глубочайший, возбудило во всех петербургских купцах обыкновенную и свойственную им жадность к прибытку. Они, ведая необходимую надобность всем в черных сукнах и других материях, восхотели воспользоваться сим случаем и, продавая оные тройною или четверною ценою, набить, иждивением ближних, в короткое время весьма туго свои карманы. Возвышенная сия цена сделалась всем крайне чувствительна, а для многих небогатых - и над меру уже отяготительна: то сукно, которое до того продавалось по 5 и по 6 рублей, вдруг поднялось до 25 рублей. Сколько все того ни ожидали, однако столь высокая цена произвела во всех ропот и негодование, и оное сделалось тотчас государю известно; а оный и не у коснел¹ зло сие в самом начале разрушить и непомерной сей алчности корыстолюбивых купцов положить пределы, повелев чрез полицию наистрожайшим образом всем купцам подтвердить, чтоб никто не дерзал продавать черные сукна и другие материи выше той цены, по которой продавались они до кончины императрицы. Купцам было сие хотя крайне неприятно, но известное всем обстоятельство, что государь любил точность в исполнении всего им повелеваемого, принудило их беспрекословно на то согласиться; а государь получил за то от всех великую благодарность.

  

  

   Как уже за несколько лет до кончины императрицы, цена всему хлебу возвысилась по всему почти государству, и натуральным последствием от того было и то, что поднялась цена и на все, и во всем сделалась дороговизна, а особливо в столицах и Петербурге, где продавался куль муки по 8 и 9 рублей, и оттого содержание себя всякому становилось очень дорого и было всем крайне отяготительно,- то государь, по вступлении своем на престол, не упустил и на сей пункт обратить попечительное свое око и употребить все, что только было возможно, к облегчению сего отягощающего весь народ зла. И тотчас пронеслась повсюду молва и писано было многими из Петербурга, что и цена хлебу двумя рублями с куля сбавлена и что нехотевших было купцов продавать хлеб сходнейшею ценою убедил государь сперва отворением своих запасных магазинов, а потом особливым с знаменитейшими из них разговором, описанным в нижеследующей статье. И тем всем петербургским жителям произвел великое удовольствие и к себе благодарность.

  

  

   Вскоре по вступлении государем на престол, восхотели петербургские купцы изъявить ему свой подданический долг и, отобрав нескольких знаменитейших и умнейших людей из своего сословия, отправляют к нему депутацию для поздравления со вступлением на престол и для поднесения хлеба и соли на золотом блюде. Депутация сия представляется государю и принимается от него с благоволением. Однако тем дело не оканчивается, но государь, имея обыкновение со всякими людьми говорить и входить даже в самые подробности, восхотел и сих купцов удостоить своим разговором. Он, отблагодарив их за их хлеб-соль, примолвил, что все сие хорошо и ему приятно, но неприятно то, что они его не любят. Купцы поразились словом сим, как громовым ударом, и разумнейший из них, собравшись сколько можно было с духом, отважился уверять государя о противном тому и что все они не менее искреннею и подданническою любовью к нему привержены, как и все прочие его подданные. "Нет! - повторил государь,- это неправда! А вы меня действительно не любите". Сие подтверждение еще более смутило купцов: они не знали уже, что сказать ему на то, и, по нескольком молчании, велеречивейший из них, по изъявлении сердечного своего о таких мыслях об них государя своего сокрушения, отважился вопросить: почему бы они так были несчастны, что его величество заключает об них столь невыгодно? "А вот я вам и изъясню сие,- сказал государь.- Я заключаю о любви каждого ко мне по любви его к моим подданным и думаю, что когда кто не любит моих подданных, тот не любит в лице их и меня. А вы-то самые и не любите их, не имеете к ним ни малейшего человеколюбия; стараетесь во всем и всячески их обманывать и, продавая им все неумеренной и над меру высокою ценою, отягощать их выше меры, а нередко бессовестнейшим образом и насильно вынуждать из них за товары двойную и тройную цену. Доказывает ли все сие вашу любовь к ним? Нет, вы их не любите; а не любите их, не любите и меня, пекущегося об них, как о детях своих". Что было на сие ответствовать купцам? они стояли в глубочайшем безмолвии и не отваживались выговорить и единого слова к своему оправданию. Наконец прервал молчание сие государь восприятием на себя благосклоннейшего к ним вида и сказал: "Таким-то образом, мои друзья! Ежели хотите, чтоб я уверен был в любви вашей ко мне, то любите моих подданных и будьте к ним человеколюбивее, совестнее, честнее и снисходительнее и лишнее все оставьте, а удовольствуйтесь во всем умеренными себе прибытками. Сим одним докажете вы мне любовь свою и заслужите от меня благоволение". С сими словами отпустил он их; и немногие слова сии сделали такое впечатление в купцах петербургских, что с самого того времени все товары стали становиться дешевле, и жить стало в Петербурге не так дорого. Так по крайней мере было слышно.

  

  

   Известно, что во время тихого и кроткого правления великой Екатерины как генералы, так и офицеры, служащие и неслужащие, не всегда нашивали свои мундиры, но иногда одевались и в другое разных цветов и пышнейшее пред мундирами платье. Сие, как видно, было государю давно уже не угодно; и потому не успел он вступить на престол, как на другой же день воспоследовало уже именное повеление, чтоб никто из служащих генералов и офицеров, ни в каком случае, иного одеяния не носил, кроме своих мундиров; а первые и мундиров разных не надевали, а избрали бы себе уже один из дозволенных и оный бы уже всегда носили. Повеление сие означало сколько любовь к порядку, столько могло много подействовать и на сокращение разорительной и до высочайшей степени достигшей нашей роскоши, которая бессомненно монархом замечена также в уме своем.

  

  

   К числу многих беспорядков, господствовавших в гвардии, принадлежало и то, что все гвардейские полки набиты были множеством офицеров; но из них и половина не находилась при полках, а жили они отчасти в Москве и в других губернских городах и вместо несения службы только лытали¹, вертопрашили, мотали, играли в карты и утопали в роскошах; и за все сие ежегодно производились и с такою поспешностью в высшие чины, что, меньше нежели через 10 лет, из прапорщиков дослуживались до бригадирских чинов и по самому тому никогда и ни в которое время не было у нас так много бригадиров, как в последние годы правления покойной императрицы. И служба гвардейская, а особливо офицерская, потому наиболее для всякого была лестна, что нужно только было попасть в гвардейские офицеры, как уже всякий и начинает, так сказать, лететь и, получая с каждым годом новый [чин], в немногие годы, и нередко лежачи на боку, дослуживался до капитанов; а тогда тотчас выходил либо в армейские полковники и получал полк с доходом, в нескольких десятках тысяч состоящим, либо отставлялся бригадиром. На таковое страшное неустройство смотрел государь уже давно с досадою; и ему крайне было неприятно, что тем делалась неописанная обида армейским и действительную службу и труды несущим офицерам. Но как, будучи великим князем, не в силах он был сего переменить, то и молчал до времени, когда состоять то будет в его воле. А посему не успел вступить на престол, на третий уже день, чрез письмо к генерал-прокурору², приказал обвестить всюду и всюду, чтоб все, уволенные на время в домовые отпуски, гвардейские офицеры непременно и в самой скорости явились к своим полкам, где намерен он был заставить их нести прямую службу, а не по-прежнему наживать себе чины без всяких трудов. И как повеление сие начало, по примеру прочих, производиться в самой точности, то нельзя изобразить, как перетревожились тем все сии тунеядцы и какая со всех сторон началась скачка и гоньба в Петербург. Из Москвы всех их вытурили даже в несколько часов, и многих выпроваживали даже из города с конвоем, а с прочих брали подписки о скорейшем их выезде; и никому не давали покоя, покуда не исполнится в самой точности повеление государское.

  

  

   Всем известно было, что гвардейская офицерская служба сколько была до сего лестна, столько с другой стороны для самих их крайне убыточна. Для содержания себя в Петербурге гвардейскому офицеру требовалось очень многое. Ему нельзя было обойтиться без содержания шести или, по крайней мере, четырех лошадей; без хорошей и дорогой новомодной кареты, переменяемой когда не в каждый год, так по крайней мере чрез два или три года; без многих мундиров, из коих и один не менее стоил 120 рублей; без множества иной и дорогой одежды; без нескольких помод-ных и дорогих фраков, без множества дорогих жилетов, без хороших сюртуков, дорогих плащей и великой цены стоящих шуб, без множества исподнего платья, шелковых чулков, башмаков, сапогов, шляп и прочего. Сверх того надобно было иметь хорошую квартиру, не гнусный стол, многих служителей, одетых порядочно; также либо егеря, либо гусара, облитого золотом и серебром и в такой одежде, которая и одна несколько сот стоила. Кроме сего, потребно было множество и других вещей, которых господствующая роскошь и пышность требовала уже необходимо. И как на все сие требовались многие сотни и тысячи рублей, то и добивались в гвардейские офицеры чины только богатые и такие дворяне, которым было чем себя содержать. Другие же, не столь богатые, но долженствовавшие во всем подражать прочим или не хотевшие по крайней мере от них отставать и навлекать на себя чрез то презрение, принуждены были входить оттого в многочисленные и нередко неоплатные долги и оттого разоряться. В таковом-то положнии застал государь свою гвардию, при вступлении своем на престол прародительский. И как ему все сие было довольно и предовольно известно, и он ведал, что проистекало зло сие от усилившейся выше меры повсюду роскоши и великолепия, а сия ему была крайне неугодна,- то и восхотел он, по вступлении своем на престол, нимало не медля, благоразумным и удобопроизводимейшим образом посократить оную и избрал для начала к тому сих гвардейских своих офицеров. Под видом, что сама служба и военный порядок того требовали, уничтожил он вдруг и одним разом все сие, толико всех угнетающее зло, переменив сперва у всех гвардейских офицеров мундиры и вместо прежних дорогих приказав сделать их из недорогого темно-зеленого сукна, подбитые стамедом¹, с белыми пуговицами и столь недорогие, что мундир не стоил более 22 рублей; а потом запретив носить всякое другое одеяние и самые шубы и дорогие муфты². Вскоре потом убавлено было и по паре лошадей из кареты, да и в сей ездить дозволено было только женам офицерским; самим же ехать либо верхом, либо в санках, либо в дрожках, да и то без всякой пышности и великолепия. А немного погодя не дозволено было иметь за собою и слуг, одетых в егерское, или гусарское, или казачье платье, а особливо дорогое. А все сие и тому подобное, а особливо и некоторые строгости, употребленные с непослушными кстати, и произвели все желаемое государем действие, к великой и существительной пользе всего государства: ибо как скоро пресечена была роскошь в гвардии и молва о том разнеслась повсюду, то отчасти в угодность государю, отчасти и опасаясь, чтоб не нажить себе каких неприятностей, начали и все другие мало-помалу бросать таковые излишности и придерживаться более во всем умеренности и степенности. А из сего и оказалось, что помянутая, употребленная с гвардиею, мнимая жестокость была не тщетная, но очень нужная и надобная; и сделано сие не просто и не без мыслей, но зело сие было давно уже и здраво обдумано и составлено звено в цепи новой системы во всем правлении государевом.

  

  

   Государю не только угодно было разными почестями и чинами наградить собственных своих друзей и знакомых, в коих приверженности был он удостоверен, но, по доброте своего сердца, не позабыл и о друзьях и приверженных покойного своего родителя. Ко всем к ним или к тем, кои находились еще в живых и знаменитые были прочих, отправил, тотчас по вступлении своем на престол, нарочных курьеров с лестными для них письмами и пожалованными им великими почестями, коих они уже всего меньше ожидали. К числу сих в особливости принадлежали: барон Унгерн-Стернберг¹, генерал-майор князь Иван Федорович Голицын², генерал-майор Андрей Гудович³. Всех сих, служивших при родителе его генерал-адъютантами, не только произвел он в генерал-аншефы, но одарил их и орденами Александра Невского, хотя они давно уже от службы были отставлены и жили в старости уже в деревнях своих. Он изъяснял им, в письмах от себя, наполненных монаршим благоволением, что доставляет им, как сын, то, чего имели б они право ожидать от отца его. Легко можно всякому вообразить, сколь великое удовольствие произвел он сим в сердцах сих престарелых слуг отца своего и коликою благодарностью к себе обязал всех оных.

  

  

   Известно, что при всех бывших до сего государях российских духовный чин, а особливо знатнейшие и именитые из них особы хотя и не оставляемы были совсем в забвении, но некоторые и достойнейшие из них награждались некоторыми пред другими почестьми, но как все сии не таковы были, чтоб могли производить в других соревнование и быть пружиною, могущею сильно побуждать их к деяниям похвальным и к рачению по их должностям,- и в таковой сильнодействующей пружине был еще недостаток,- то восхотел государь и сей недостаток исправить и произвесть сию побудительную пружину таким деянием, которое всего меньше было ожидаемо, а именно: награждением достойнейших из них такими же орденами, какими награждались светские чиновники. И в сходстве того, не успел вступить на престол, как излил потоки щедрот и милостей и на духовный чин и, в самые первые же дни своего государствования, наградил некоторых духовных особ орденами Андрея Первозванного, других - орденами св. Александра Невского, а третьих - орденами св. Анны, повелев носить оные на шее, а звезды - на мантиях и рясах. Первым из них украсил он престарелого и первейшего в России прелата новгородского митрополита Гавриила¹, вторым - архиепископов казанского Амвросия² и псковского Иннокентия³; а третьим 2-го класса - протопопов гатчинского Исидора и Преображенского Лукьяна. Явление сие было совсем новое, до сего невиданное, но могущее произвесть великое действие; а побужден был к тому, как думать надобно, государь, с одной стороны, своею набожностью, а с другой - люблением и уважением сего сана; а наконец желанием привязать к себе и сей чин любовью и усердием⁴.

  

  

   К числу милостей, оказанных государем, в первые дни его царствования, принадлежало и то, что ему угодно было повелеть освободить из заключения некоторых именитых особ, имевших несчастье подвергнуть себя гневу покойной императрицы и претерпевших до сего отчасти заточение, отчасти удаление от двора и резиденции, а отчасти содержались под арестом. Достопамятнейшим из них был известный господин Новиков, содержавший до сего университетскую типографию и прославившийся восстановлением нашей литературы и приведением оной, в короткое время, в цветущее состояние. Все почти почитали его уже в числе мертвых; однако оказалось, что он был еще жив, хотя имел несчастье повредиться несколько в своем разуме¹. Государь вспомнил об нем, при самом почти вступлении своем на престол, и повелел освободить не только его, но некоего белорусского дворянина Лаппу, также князя Трубецкого и многих других, им подобных². Все они не только были освобождены из неволи, но получили повеление предстать пред самого государя; а вместе с ними, как слух носился, освобожден был и славный польский бунтовщик Костюшко, наведший толь много дела России и бывший причиною великого кровопролития.

  

  

   Не успел государь вступить на престол, как, к удивлению всех, на другой же день, повелел генерал-прокурору отправить нарочного курьера за тульским вице-губернатором¹, с приказанием, чтоб он тотчас и немедленно приехал к нему, со всеми нужными о состоянии тульского оружейного завода бумагами. Известная ли ему уже давно расстройка сего завода его к тому побудила или иное что,- уже неизвестно; а носилась только молва, что перед самою кончиною покойной императрицы случилось быть в Петербурге нескольким человекам оружейников и подносить самому государю, бывшему тогда еще великим князем, некоторые вещи; и что с ними, несколько дней сряду и по нескольку часов, разговаривал и расспрашивал у них обо всем подробно; и что они насказали ему множество всяких вещей, до завода относящихся, а что всего важнее, наболтали все, что только знали о беспорядках и расстройке, в оном господствующих. По молве сей все заключали, что, конечно, самое сие обстоятельство напомнило государю так скоро завод тульский и побудило, нимало не медля, за оный хватиться.- Повеление, присланное к вице-губернатору о сем, не только смутило его до чрезвычайности и заставило несколько дней денно и ночно писать и работать, приготавливая потребные бумаги, но потрясло и всю Тулу, а особливо всех оружейников. Завод сей находился в самом деле в расстройке и весьма в худом состоянии. Покойный наместник Кречетников² хотя и основал, за несколько лет до сего, новые в нем распорядки и хотя и привел в нем реформу, но любимцы и фавориты его испортили опять все дело. Они вмешались в заводские дела и наделали множество пакостей и сим загваздали и замарали и самого наместника и себя. А то же самое происходило и при последнем наместнике Кашкине: он имел также слабость определить к некоторым важным должностям отчасти негодных родственников, отчасти любимцев своих; и сии хозяйствовали также более себе в карман, нежели для пользы заводской. Словом, завод сей находился в жалком положении. Растеряны и положены на него огромные суммы: и всеми ими ничего существительно полезного не сделано; а завод доведен до совершенного почти разрушения. Засеки, сие важное государственное сокровище,- истреблены и опустошены были жалостным образом; самые те, которым об них попечение вверяемо было, не только всего меньше об них думали, но еще сами ими пользовались и набивали себе карманы; а о прочем и упоминать нечего. Словом, все засеки преданы были всемирному расхищению; и тот только не опустошал, кому самому разве не хотелось. Нельзя изобразить, каких и каких не делано было с ними, а особливо в последние годы, злоупотреблений; а всему проклятая мзда и бездельная корысть были причиною! - Что касается до бедных оружейников, то сии, с одной стороны, отягощены и отягощаемы были ежедневно множеством работ, а с другой стороны, утесняемы и обижаемы были всеми: нижние начальники грабили их бессовестнейшим образом, а высшие лишали их всех жалованных им, в разные времена, денег и определенных разных выгод. Все сие производило в них крайнее неудовольствие и всеобщий ропот и негодование; и от всех слышимы были жалобы на начальников, которые бессомненно сделались и государю известными. При таковых-то обстоятельствах потребовался к отчету обо всем к нему самому вице-губернатор тульский господин Бобарыкин,- добрый, но вялый, нерасторопный и весьма к таковым объяснениям неспособный, а что всего хуже, как носилась молва, и не совсем также чистый, но нижними начальниками и плутами запачканный человек. Все знающие его сожалели об нем; и он отправился в сей путь с твердым намерением рассказать государю, как самому Богу, всю истину без малейшей утайки и, буде в чем сам виноват, признаться ему чистосердечно: - сим надеялся он преклонить государя на милость или, по крайней мере, избежать его гнева.

  

  

   К числу слуг Екатерининых, отличившихся долговременною и бесспорною службою, принадлежал и гвардии преображенского полка подполковник, генерал-поручик Николаи Алексеевич Татищев. Он взят был покойною императрицею из армейских полков и, за особливую исправность, определен был в гвардию в майоры, а потом, управляя оною с похвалою несколько лет, дослужился он и до подполковничьего чина; и потому самому был любим и почитаем и самим государем и в то еще время, когда был он великим князем. По вступлении же на престол и когда сей господин Татищев пришел к нему, для подачи о благосостоянии своего полка, как полковнику и шефу, рапорта, восхотел государь оказать престарелому и заслуженному сему воину отменное уважение; ибо как он, по подаче рапорта, по обыкновению, на несколько шагов от государя отступил,- то сей, подошед и взяв его ласковым образом за руку и подведя к себе ближе, сказал: "Таким старым, почтенным и заслуженным мужам, каковы вы, Николай Алексеевич, надлежит быть ближе к государю. Пожалуйте-ка сюда!" Старика тронула таковая особливая милость государская, и многозначащее его слово всеми похвалено и одобрено было: чего оно было и достойно, ибо натурально могло произвесть оно великие по себе последствия и подействовать в других очень много. Носилась молва, что господин Татищев с того времени не только никогда не отдалялся от государя, но всегда убеждаем был им, во время пребывания его при нем, сидеть, несмотря хотя б сам государь, иногда стоячи, с ним разговаривал. Толико-то уважал государь старость и достоинства; и черта сия его характера обещала весьма много хорошего.

  

  

   Все знававшие государя еще великим князем уверяли об нем, что он всегда отменно жаловал и любил, если кто ему в чем чистосердечно признавался, против того не мог терпеть лукавства и запирательства. Черту сию характера заимствовал он, может быть, от прадеда своего, государя Петра Великого; но как бы то ни было, но он, по вступлении своем на престол, восхотел при одном случае публично доказать, что ему таковые чистосердечные признания отменно милы и угодны и тем побудить и всех к оному. Случай сей был следующий: как государю угодно было в гвардейских полках всех бывших до того гвардейских секретарей, обозных и комиссаров уничтожить и повелеть поместить их в ротное число офицеров,- то один из них, человек слабый и весьма худо должность свою и без того, за слабостью здоровья своего, исправлявший,- стал государя просить, чтоб он уволил его в отставку. Но как государь подумал, что он просится из досады на отрешение, и стал предлагать ему другое место, то сей чистосердечно признавался государю, что он к той должности почитает себя неспособным, и что и прежнюю исправлял с крайнею нуждою, и что самое сие убеждает его проситься о увольнение в отставку. Государю угодно было таковое признание: он похвалил его за то и присовокупил к тому, что единственно за его чистосердечное признание он не только его увольняет от службы, но жалует его еще пенсиею; и действительно приказал ему определить оную. Тотчас разнеслась о сем молва; и все, заметив сие, стали помышлять о том, чтоб ни в чем не запираться пред государем, но сказывать ему всю истину.

  

  

   Как государь, с самых младых лет своих, любил во всем порядок, а особливо точность в исполнении всего им приказываемого, то и по вступлении своем на престол не преминул в особливости о том стараться, чтоб все его повеления выполняемы были в точности: - что для наших россиян, привыкнувших уже издавна не слишком уважать, а иногда и вовсе пренебрегать государские повеления, и очень было нужно. А чтоб скорее и с самого начала приучить к тому всех своих подданных, то не упустил с самого начала и наказывать всех неповинующихся его приказаниям или, по крайней мере, оные не столько уважающих, сколько было надобно. Однако он и в наказаниях своих наблюдал все правила благоразумия и кротости. Случай был следующий: как государь, с самого начала государствования, запретил всем военнослужащим носить шубы или, по крайней мере, показываться в них на улицах по-прежнему,- то некто из гвардейских его офицеров отважился как-то не уважить сие его запрещение и в шубе попался где-то государю на глаза. Государю крайне было сие неугодно; и он над первым над ним восхотел оказать примерное наказание и тем вдруг всех прочих отучить от такого неповиновения. Но чем же наказал он сего ослушника? не чем иным, как приказанием бывшим за ним снять учтивым образом с него шубу и отдать случившемуся тут в близости будочнику. "Возьми ее себе,- сказал государь,- тебе она приличнее, нежели солдату; ты не воин, а стоишь целый день на морозе и зябнешь; а солдату надобно приучаться и привыкать к стуже, а того более слушаться своего государя". Пример сей тотчас сделался всем известен и толико подействовал, что никого уже с того времени не видно было в шубах.

  

  

   Носилась молва, что в то время, когда государь, вскоре после вступления на престол, установлял то неслыханное и необыкновенное у нас дело,- чтоб каждый имел свободу и мог подавать самому ему свои прошения и приносить просьбы, и назначал к тому по два дня в неделю,- отзывался он пред всеми публично, что он, во время государствования своего, не будет иметь у себя фаворитов и при себе особых таких людей, чрез которых доставляемы б были к нему от подданных просьбы, но он хочет принимать их сам и не доводить никому, чтоб по нескольку недель, месяцев или годов самых принуждено было того добиваться, как то бывало прежде. Обещание по истине великое и достойное славы! Но дай Боже! чтоб могло оно быть выполнено и чтоб монарх, к поднятию сего бремени, имел довольно крепости и силы душевной и телесной!.. Присовокупляли к тому, что якобы на вопрос, сделанный ему при сем случае, до какой степени людей повелит он сим образом к себе допускать и кто может сею милостью пользоваться? - ответствовал он: "Все и все: все суть мои подданные, все они мне равны, и всем равно я государь; так хочу, чтоб и никому не было в том и возбраняемо".

  

  

   Не успел государь нескольких дней поцарствовать, как вся столица поражена была удивлением, и из ней писано было всюду и всюду, что новый наш монарх толико был трудолюбив, неутомим и бдителен над соблюдением и установлением во всем порядка, что все не могли тому довольно надивиться, а особливо тому, что он всякий день, когда не по два так по одному разу, несмотря на всю суровость погоды, разъезжал по городу и по всем местам, и не в пышности и великолепии государском, а просто когда верхом и, несмотря на всю стужу, в одном сюртуке, а когда в небольших санках. Зрелище сие было поистине необыкновенное и потому наиболее для всех поразительное, но вкупе и такое, которое производило великие последствия.

  

  

   Как государь, до вступления своего на престол и будучи еще великим князем, имел довольно времени и случая, собственным своим примером, узнать, сколь скучно жить, не имея достаточное число денег на все нужные расходы, и сколь неприятно в них нуждаться,-то, по вступлении своем на престол, первейшим почти долгом своим поставил попещись¹ о том, чтоб во время его царствования не могли таковой же нужды в деньгах претерпевать его супруга и наследник. И потому всем им определил тотчас достаточные жалованья, а именно: супруге своей по 200 тысяч, а наследнику и старшему сыну по 120, а супруге его по 50 тысяч в год². Однако хотел, чтоб все они жалованье сие недаром получали, а назначил и поручил им разные и приличные должности: супругу свою, императрицу, сделал он директрисой над славным Смольным монастырем, где воспитывались благородные девицы; а наследника и сына своего сделал при себе генерал-адъютантом и осыпал разными и не беструдными должностями, как о том упомянуто уже в другом месте.

  

  

   На содержание дворца исходили до того преогромные суммы, которые не столько употреблялись на необходимые надобности, сколько расхищаемы были всеми дворцовыми нижними чиновниками. Обстоятельство сие всем и всем довольно известно, а равно было довольно сведомо и государю. Самое сие и побудило его, с самого начала вступления своего на престол, о истреблении или, по крайней мере, о уменьшении сего зла возможнейшим образом стараться. И первое, употребленное им к тому средство состояло в том, что он установил, чтоб, с сего времени, не было при дворе столь многих разных столов, как было до того времени; и на то производимы были бесчисленные издержки; ибо известно, что до того у государыни был особливый стол, у цесаревича особливый, у великих князей особливый, у великих княжен особливый и так далее. Все сии разные столы были уничтожены, и государь повелел, чтоб быть только одному общему столу для его и всего его семейства и ближайших особ его окружающих да другому, так называемому кавалерскому, для прочих, безотлучно при нем бывающих чиновников и офицеров. И как повеление о первом придворных его удивило, то, при сем случае, изъявляя и с своей стороны удивление, сказал он: "И последний дворянин находит удовольствие в том, чтоб есть всегда вместе с его детьми и семейством; для чего же и мне того не делать? - Я такой же отец семейства и хочу также иметь удовольствие обедать и ужинать вместе с женою и всеми моими детьми". Изречение