Болотов Андрей Тимофеевич - Памятник претекших времян...

ченным в Персию корпусом, в 30-ти тысячах состоящим, проскакал чрез Коломну славный наш генерал Зубов, Валериан Александрович, безногий. Сперва ждали его по воронежской дороге, и во всех станциях выставлено было по 60-ти лошадей из ближних селений; и для учреждения оных присыланы квартальные офицеры из Тулы, и весьма строгие и такие приказания были, как бы ехала сама государыня. Однако здесь проскакали только свиты его некоторые молодые генералы и провезли в двух партиях казну: сперва 200, а потом 400 тысяч, на курьерских лошадях и с такою поспешностью, что велено, в случае нужды, брать встречных и поперечных. Выпрягли где-то из-под самого обер-прокурора сенатского, г. Мясоедова, 8 лошадей из-под кареты. Словом, скакали все сломя голову к Кизляру и спешили поспевать к открытию кампании, где слух носился, якобы наши бомбардировали Дербент, и куда скоро повезут и молодого, нами признанного, персидского шаха.

  

  

   Война персидская и предводительство Зубова были так лестны, что многие офицеры шли и метались своею охотою и хотели туда ехать. В Москве более 200 охотников было, просивших Зубова взять их с собою, и он им был уже и не рад! А таким же образом и один из батальонов, бывших в Москве,- или паче начальник его,- выпросился с ним служить, и говорили, что оный отправится из Москвы водою на судах, до самой Астрахани.

  

  

   В контраст прежней молве о болезни государыни, рассказывали приезжие вновь из Петербурга, что государыня находилась в совершенном здоровье и что в последний день масляницы изволила кататься в санях по Петербургу.

  

  

   Тоже приезжие из Петербурга рассказывали, что все вельможи заняты в Петербурге важными заботами; и генерал-прокурор всякий день у Зубова, который ныне в великом уважении; и что более всего озабочиваются по провиантским делам. Видно, что чувствуют уже плоды своей неосторожности и боятся, чтобы не поморить войск с голоду новым своим провиантом.

  

  

   Зима наша и хороший зимний путь продолжались в сей год до 17 марта. И тут вдруг и наискоропостижнейшим образом сделалось тепло, переменилась погода: прилетел теплый ветер; снег размяк и тотчас, и с такою скоропостижностью, стал везде претворяться в воду, что к вечеру уже потекла с гор вода. Итак, поутру сего дня была совершенная и холодная зима, а ввечеру уже было начало половоди.

  

  

  

   Вчерашнее тепло не только не уменьшилось, но 18 числа поутру был уже и гром, три раза довольно громкий, и тучи то и дело с дождями; отчего молодой и рыхлый снег так скоропостижно растаял, что в сей день к вечеру была уже везде вода, и путь зимний, бывший до сего очень хорошим, в один день и час рушился, и вся езда остановилась

  

  

   Сделавшееся скоропостижно разрушение пути воспрепятствовало перевезть весь провиант из богородицкого магазейна в Москву; и более 1 000 кулей осталось онаго здесь. А последний обоз, отправленный вчерашнего дня, едва ли уже и дойти может, ибо половодь захватит его на дороге.

  

  

  

   От продолжающегося тепла снега столько растаяло, что 19 числа поутру была молния и густейший туман; а к вечеру вдруг привалила страшная и такая вода, что подобной никто лет за 30 не помнит. Многие мосты и мельницы перековеркало и переломало, и путь рушился совершенно; и не можно изобразить, какую сделало сие всему остановку и помешательство. Никто не думал, не гадал; вдруг подкралось, и вода большая сделалась слишком рановременно. Двумя неделями не угадали!

  

  

   Слух тот подтвердился, что отправлен в Вятку комиссионер, для исследования тамошних бездельничеств губернатора и директора и грабительства; но разница только та, что не два сенатора, а один туда отправлен и уже ныне находился там. В дополнение истории сей слышно было следующее еще:

   У вятских господ правителей и начальников затеяно было, в самом деле, уже непутное и чрезвычайное. Грабительство сие над тамошним бедным народом было беспримерное и выходило уже из границ. Более 400 тысяч находилось там государственных крестьян, бессловесных и беззащитных. Они ограбливали их как хотели. Кружки при рекрутских наборах сделаны были действительно, и сбиралось по 3 рубля на губернатора, по 2 на вице-губернатора и по 1 на директора; сверх того сему последнему, сговорившемуся жениться на губернаторской дочери, собрано было на свадьбу по 15 копеек; и того составилось ровно 60 тысяч. Вот главные черты, умалчивая о прочих. Губернатор был генерал-майор, или действительный статский советник, Федор Федорович Желтухин; вице-губернатор - бригадир Петр Абросимович Горихвостов; а экономии директор - надворный советник Яков Алексеевич Голохвастов; все - кавалеры владимирские. Словом, все грабили страшным образом и наживались. Самые исправники наживали там тысяч по 30, коих и определение одно становилось тысяч по пяти. Со всем тем и господам главным не давалось сие даром: они сами принуждены были вышних над собою и весь Петербург закупать. О губернаторе говорили, что он всякий год цугов по 12-ти посылал наилучших лошадей туда для подарков, умалчивая о прочем, а экономии директор там и жил по нескольку месяцев, а особливо для разнюхивания, нет ли каких просьб и для уничтожения оных; но всеми предосторожностями своими не могли успеть. Собралась шайка доносчиков на них. Какой-то мужичок, долженствующий по какому-то подряду заплатить 15 тысяч, был как-то уже слишком угнетен и, собрав партию из 6 человек, поехал просить самую императрицу. Некто купец, прозвищем Головизнин, предводительствовал ими. Директор, живучи в Петербурге, пронюхал сие и уже успел пятерых мужиков перехватить и в кибитках отправить из Петербурга. Сам заводчик был уже пойман и схвачен, коему, к несчастию их, удалось уйти. Он написал письмо к императрице и из предосторожности два: из них положил одно подать государыне, а другое, для предосторожности,- послал по почте. Для подачи государыне помянутый мужик искал случая, при помощи того купца, у некоего г. Арбузова, коллежского советника и кавалера, Петра Антоновича, находящегося при кабинете, для рассматривания счетов, который, видно, был ему знаком и чрез коего старался он наперед мужика с директором примирить. Сей Арбузов приехал к директору Голохвастову и говорит, что поелику он знавал его отца, когда он был при фарфоровом заводе, то хочет его остеречь, что готовится на него страшная просьба, и что нельзя ли затушить сего дела мировою, и что-де просят только за то десять тысяч. Он обещал даже ему достать прочесть и самую просьбу сию. Да и действительно то сделал; но он, прочитав и списав ее, как-то поупрямился и не согласился, и вместо того чтоб помириться, поехал с жалобою о том к генерал-прокурору, который, как подозревать было можно, держал его сторону и ему некоторым образом покровительствовал. Сей вступился было горячо, велел подать к себе обо всем том письменное объяснение и хотел ехать к императрице и обо всем ее предварить. Однако г. Голохвастов раздумал сие делать, видно чувствуя свою неправость. Между тем крестьянин нашел средство доставить письмо и просьбу сию до рук монарших: он съездил в Софейск¹ и там отдал оное на почту; и оное дошло до императрицы. Сия, заставив читать оную господина Трощинского, поразилась всеми прописанными в письме том грабительствами и, прогневавшись на всех вятских начальников, вознамерилась послать туда, для исследования сего дела, сенатора; но недоумевала, кого бы назначить к сему делу из сенаторов повернее. При вопрошании о том господина Трощинского, сей отважился предложить ей господина Маврина², бывшего до того генерал-провиантмейстером. Он хотя и знал, что императрица была тогда, по какому-то случаю, не весьма выгодного о нем мнения, да и вся публика не весьма хороших была о нем мыслей и почитала его корыстолюбцем и не совсем хорошим человеком,- но и то было о нем известно, что его ничем не можно было подкупить, и он шел прямою дорогою, и его уже ни в чем не перепретишь. А в сходствие чего и сказал он императрице, что она, может, имеет свои неизвестные ему причины к невыгодному о нем мнению, но он другого способнейшего к тому не находит; и монархиня, согласясь на его предложение, и повелела написать ему указ. В самое то время, как он от нее вышел, приезжает генерал-прокурор, за которым было посылано, и входит к государыне. Она гневалась на него за такие в губерниях беспорядки и сказала, что она избрала, для исследования сего дела, Маврина. Генерал-прокурор поразился, сие услышав, и, вышедши, не мог довольно изъявить господину Трощинскому своего удивления о том, что государыня сама, говоря дня за три до того весьма худо о Маврине, вдруг теперь избирает его к тому; а того более еще удивился, когда услышал, что ему уже велено и указ о том написать. Но как бы то ни было, но г. Маврин получил сию комиссию и тогда же, начав тут дело сие следовать, открыл многое о господах Арбузове и Голохвастове и, сделав о многом монархине донесение, при конце онаго упомянул: два-де коллежских советника, оба - кавалеры владимирские, оба - готовые вступать на высшие степени, вот чем занимаются.

   И о сем то господине Маврине, Савве Ивановиче, было теперь известно, что он отправлен в Вятку, с двумя статскими советниками; и дана ему великая и такая власть, что он может там кого хочет от места отрешать и других на те места определять; и что для самого того приданы ему и товарищи его, чтоб мог он ими те места занять. Самого губернатора, г. Желтухина, дана была ему воля отрешить от команды, если найдет он за нужное. Говорили теперь, что он и находился уже давно там и что везде деланы были ему великие и торжественные встречи. В Казани, выезжал сам губернатор встречать его за город; также явились к нему и все тамошние межевые; и о них рассказывали следующий анекдот. Он спросил их, что они делают? - Господа межевщики: межуют-де. "А зимою-то что?" - спросил далее г. Маврин.- Чертят-де в чертежной. "Ну, ну,- сказал он сим господам,- чертите, чертите! но не долго вам так-то чертить!" - давая тем разуметь, что черченье он разумеет совсем иное. И они все весьма от того задумались. Далее рассказывали и еще один случай, а именно что он, едучи из Казани, наехал в каком-то селе на охоту губернаторскую, в 500 собаках состоящую, и, при расспрашивании, услышал, что нынешнюю зиму была очередь за сим селом кормить и содержать всю сию огромную губернаторскую охоту, а до того кормили ее другие села. Одно к одному! А что там будет, уже неизвестно. И все теперь ожидали с любопытством, чем важное сие следствие и дело кончится.

  

  

  

   По носящимся слухам и по рассказываниям приезжих с Низу, не можно изобразить, как господа межевщики воровали и ограбливали там всех по межеванию. Народ там глупый и невежда; и дворяне с межевщиками, одни сии, что хотели то делали: бедных простаков ограбливали и обманывали. А все проклятая корысть!

  

  

   Некоторые около сего времени говорили, будто бы персиянам удалось взять у нас какой-то городок, неподалеку от Астрахани. Но слух сей был сомнительный.

  

  

   Приезжие из губернских городов распускали слух, будто есть какой-то уже милостивый указ; но достоверного не было еще ничего известно.

  

  

   Вода была хотя и превеликая, поломавшая мельницы и мосты, и всковеркавшая лед на реках, и разрушившая весь путь,- но продолжалась самая большая только несколько часов или полсутки; а там она тотчас уменьшилась и сделалась уже гораздо меньше. Тепло и таль продолжались и в сей день.

  

  

  

   В ночь под 21 число, сделался опять мороз и застудило, и вода остановилась, но путь испортился и поля почти оголились. Днем хоть и таяло, но мало, а в последующую ночь пошел опять снег и шел всю ночь и всю землю укрыл; и казалось, зима восстановилась опять, и похожаго не было на половодь. Но зима сия на час.

  

  

   Граф Кирилле Григорьевич Разумовский, сей малороссиянец, достигнувший из простых певчих¹ до фельдмаршальского чина, и наживший несметное богатство и многие сотни тысяч душ, и провождающий старость свою спокойно, не мешаясь ни в какие далекие дела, и имея всегда открытый стол человек на сто (и вольно было всякому, кто хочет, к нему приезжать и обедать; и он никого не спрашивает и говорит отменно мало),- был превеликий ходок на делание и производство разных анекдотов. Из множества сих носился слух в публике о следующем:

   Случилось быть в Москве одному армейскому офицеру, приехавшему для приема амуниции, человеку бедному, но умному и проворному. Сей, услышав об открытом столе графа Разумовского и что вольно было всякому туда приезжать и приходить обедать, решился воспользоваться сим случаем и ходить к нему всякий день обедать. Он оделся порядочно и в обыкновенное время пошел к нему. Никто его не спрашивает; народа много; он вмешивается в оный и садится на самом последнем месте, на конец стола и против самого графа, и, отобедав, уходит в свое место. Отобедавши сим образом удачно, продолжает он ходить таким же образом и всякий день: ходит неделю, ходит месяц, ходит другой, ходит третий и садится все на одном и власно как на откупном месте. Однако во все сие время не случилось ему ни однажды молвить слова с графом; да и сей, хоть всякий день его видел, но никогда его и ни о чем не спрашивал. Наконец пришло время ехать ему в полк: он отправляется из комиссариата и отъезжает из Москвы; и место его при столе Разумовского занимает уже другой. Не успело сие воспоследовать, как граф, заприметив сие, призывает к себе управляющего столом и спрашивает: "Что это? вон там сидело все одно; а теперь, вижу я, сидит другое. Где тот? не болен ли и не занемог ли он? Выправьтесь". Тотчас начали выправляться: узнали, кто он таков был; бросились в комиссариат и узнали, что он дня за три до того отправлен с амунициею в полк. Все сие доносят графу. "Как же это так?! - сказал он,- три месяца мы его кормили и поили; а он уехал, не простясь и не сказав нам за нашу хлеб-соль и спасиба!.. Пошлите за ним курьера и воротите ко мне его назад". Курьер поскакал, догоняет офицера и, будучи снабжен ордером как от фельдмаршала к нему, принуждает его, сдав вещи бывшему с ним унтер-офицеру, возвратиться. Он представляется графу; и сей выговаривает ему за его неблагодарность. Бедняку не оставалось другого, как кланяться, признаваться виноватым, извиняться одною своею несмелостью утруждать его и просить прощение. Граф расспрашивает, чтоб была за причина тому, что он ходил к нему всякий день обедать? - Он рассказывает ему, что, с одной стороны, принудила его к тому великая бедность и недостаток во всем, а с другой - известная и славимая его ко всем бедным милость и дозволение всякому у него обедать; и как он не мог сам себя порядочно питать, то и решился он воспользоваться его гостеприимством, во все время пребывания его в Москве. Все сие удалось ему так хорошо и трогательно пересказать, что граф стал его далее расспрашивать: "Ну, что ж ты теперь станешь есть?" - "Ничто иное, кроме солдатских сухарей!" - "Что ж, на чем же ты едешь? повозка, что ли, у тебя есть?" - Какой быть повозке?! на тех же подводах присаживаюсь".- "Ну, постелишка, что ли, у тебя есть?" - "Есть, но и постелишка походная с подушонками; и ее тут же где-нибудь привязывают".- "Вот то-то,- сказал наконец тронувшийся граф,- как бы ты не был таков и не уехал, не сказавши ничего, а поблагодарил бы меня за мою хлеб-соль,- так бы дал я тебе хлеб-соль и на дорогу!" - "Что говорить! - отвечал офицер,- виноват, ваше сиятельство! и без оправдания виноват! простите мне сие великодушно!" - "Ну, братец, отобедай же с нами и сегодня". Офицер остается и садится опять на свое прежнее место; а после обеда подходит к графу и откланивается и благодарит. Но граф говорит ему: "Ну, не езди уже сегодня; а приходи ко мне и отобедай еще завтра".- "Хорошо",- сказал офицер; и приходит. Отобедавши, при прощании сказал ему граф: "Ну, прости! но сем-ка я тебя провожу! пойдем-ка со мною на заднее крыльцо". Тут находят они прекрасную коляску, запряженную в четыре лошади, с кучером и лакеем, и снабженную спокойною постелью, сундуком, наполненным всяким бельем и платьем, и укладкой, наполненною всякою провизиею и всеми нужными для походного офицера потребностями. "Ну вот, мой друг,- сказал граф,- поезжай-ка в этой повозке: будет поспокойнее, чем на возу ехать. Она и с лошадьми, и с людьми, и со всем, что в ней есть,- твоя; а сверх того, на проезд тебе, вот и денег 500 рублей". Бедный офицер не опомнился от радости и удивляется, не верит сам себе и не знает, как благодарить графа; но сей понукает его ехать скорее и желает ему благополучного пути. Более нежели на две тысячи всего того было, что дал ему граф; и поступка таковая достойна славы и незабвения.

  

  

  

   Половодь наша не только остановилась, но в сей 22 марта выпал превеликий снег, шедший во всю ночь и так укрывший землю, что и похожего не было на начинающуюся весну. Но жаль, что пролежал он недолго и менее половины дня: теплый день и ветер распустили его в один миг, и к вечеру не осталось ничего, и сделалось грязно.

  

  

   22 числа марта, в Богородицке, открыт и пойман разъезжавший по Богородицкой волости обманщик, слуга господина Хомякова, Александра Федоровича, служивший прежде у князя Оболенского и купленный им у кого-то. Сей бездельник, по имени Алексей Якимов Волков, снюхался как-то с некоторыми бездельниками, волостными мужиками, самыми негодяями и проходимцами, нагородил им турусу на колесах, надавал обещания постараться об них и сделать, чтоб им прибавили земли, и просил с них 15 тысяч; ездил по некоторым селам, заставлял сбирать сходы: дураки-мужики, разинув рот, его слушали; но, по счастию, не дали ему ничего, а обещали; но совсем тем не поймали и не представили. А дело сие сделалось громко

  

  

   Как упомянутая выше сего, чрезвычайно дружная, преждевременная и превеликая вода была всего менее в сие время ожидаема, то наделала она множество вреда и была многим людям бедственна. Она поснесла и разломала многие большие мосты, перековеркала мельницы. Мельницы стояли в воде, и сами мельники спасались на креслах. Вдруг залило. Из проезжих многие перетопли. На ульской гати ехал какой-то на почте и подъехал к мосту, в самое то время, когда оный уже залило, хотел еще переехать чрез оный, но попал мимо и утоп; вытащили едва дышащего. В Михайлове, говорили, утопло 7 человек в Проне, также переезжавшие. Г. Измайлов, Лев Дмитриевич, славный буян и забияка, поехавший, в самое сие время, в Персию воевать с Зубовым,- едва было не утоп: перетопил лошадей, но множеством людей спасен. А подобных сим много и других случаев было.

  

  

   В дополнение к прежнему замечанию о сем нашем молодом писателе, замечается еще следующее: родом он из дворян; но отец его служил канцеляристом; у него жива мать и не стара еще. Ничего он не имеет: продал последние душонки; живет о Христове имени. У наместника Беклешова он в уважении: предлагал ему место асессорское в палате (он - поручиком), но он смеялся и не хотел променять вольность и быть связанным. Умен, хороший писатель, но... но сердце имел скверное: величайший безбожник, атеист и ругатель христианского закона; нельзя быть с ним: даже сквернословит и ругает, а особливо всех духовных и святых. Матери своей он часто говаривал: "Дивлюсь, матушка, и не могу надивиться, как вы, будучи еще в сих летах и так здоровы, а не имеете любовника! Ведь я ведаю, каковы вы, женщины, и что вам желалось бы иметь любовника". Мать его бранит и ругает. Упражняется в писании: пишет какое-то сочинение для государыни и говорит, что если он будет счастлив и сие сочинение примется, то тогда только сказать он может, что пишет. При дворе имеет он надежду на любовницу графа Безбородки, которой прислужился каким-то сочинением и стихами.

  

  

  

   Чудное было начало весны в сей год! - вдруг половодь ранняя и вода чрезвычайная; снег почти весь сошел; и опять навалил мокрый снег, и много; сей обратился в воду. А в сей 23-й день напал опять превеликий снег, и опять мокрый, и опять в воду начинал обращаться. Не будет после засуха! И сей снег не пролежал и суток, но тотчас сошел. Стало к вечеру 24-го студить, но уже поздно.

  

  

   Славное в Европе и вскружившее было всему Парижу, в 1784 году, голову магнетизирование, производимое там г. Масмером¹ и гремевшее чрезвычайно повсюду, достигло было в наши пределы российские. За несколько до сего лет, завелось было и у нас, в Москве, а более в Петербурге, магнетизирование. Некто майор, по имени Бланкеннагель, производил оное над несколькими особами. Но в особливости славен был и гремел пример, сделанный с одною бригадиршею, госпожою Ковалинскою, подвергавшеюся несколько раз сомнамбулизму. У ней был чем-то болен сын; и как его лекари лечили и не могли вылечить, то решилась она или, может быть, уговорена была дать онаго в волю г. Бланкеннагеля. Он магнетизировал его несколько раз; старался довесть до сомнамбулизма, дабы чрез то от самого ребенка сего узнать, какая у него болезнь и чем его лечить. Говорят, что ребенок сей и доводим был несколько раз до сомнамбулизма, и говорил, и сказывал что-то; но г. Бланкеннагель был тем недоволен и объявил, что он слишком еще молод и не может совершенно быть намагнетизирован, и потом уговорил наконец самую его мать, хотя она была совсем здорова, дать себя магнетизированием довесть до сомнамбулизма, дабы она могла во сне пересказать все желаемое и чем и как лечить ребенка. И сей-то пример был наигромчайший из всех. Она не только сонная будто говорила и многим, не только присутственным, но, при вопрошании магнетизатором, и самым отсутственным, находившимся за несколько сот верст, сказывала, больны ли они или здоровы, и чем больны, надобно ли им или нет лечиться, и чем именно; но не только сие, но сонная будто написала даже удивительные стихи. К случаю сему приглашены были многие из их знакомых; был будто и самый граф Заводовский²; и что самому ему она сказывала, что он болен, и что если не будет лечиться тем-то и тем-то, то будет дурно. Рассказывали бывшие при сей процессии, что как скоро, при магнетизировании, начала она засыпать, то поведена она Бланкеннагелем в ниш и положена на постель; и положили подле ее бумагу и карандаш; и что было сие ввечеру, при огнях и почти в темноте. Множество было людей и знакомых довольно; и она при всех их сонная была обо всем и обо всем магнетизатором расспрашиваема и на все ответствовала; и потом изобразила чувствования свои карандашом на бумаге, о которых молва уже прибавила, что были то прекрасные стихи, хотя оне нимало на стихи не походили; а все сие маранье состояло в следующих только словах:

   "24 октября я была в сомнамбулизме, а послезавтра опять буду. Чувствие живое, чувствие истины, чувствие премудрости! ты, которое никогда не умираешь! которое есть жизнь, едина существенная жизнь человеков! буди мне всегда вождь в пути жития! Да слышит сердце мое глас твой непорочный! - О вы, предстоящие и с удивлением взирающие на спящего человека! отжените от себя движения телесные, чувствования преходящие, ощущения временные, понятия земные, низу поникшие помышления! упразднитесь от суетных занятий! уразумейте, что есть Бог!"

   Вот что называли стихами, и чудились, как могла сонная написать их. Но если все сие и прочие обстоятельства сообразить и сравнить с истинным магнетизированием и присовокупить к тому еще и то, что все сказания и предсказывания сей пророчицы не сбылись: и ребенок ее умер; мать, которой она скорую смерть предвозвещала, и поныне жива; мнимые ее больные совершенно здоровы и проч. и проч.,- то все сие очень пахнет явным и умышленно затеянным обманом.

   Но как бы то ни было, но дело сие сделалось так громко и наделало столько шума, что принуждены были доложить о том императрице; и монархиня повелела господину магнетизатору сказать, чтоб он ремесло свое покинул или готовился бы ехать в такое место, где позабудет свое магнетизирование и сомнамбулизм. И тем вся история сия кончилась и замолкла.- Сказывали, что госпожа Ковалинская принуждена была с полгода сидеть дома и от стыда никуда показаться не смела.- А в Москве лечили будто какую-то девицу от глаз, и лечение не удалось: ей глаза перевернуло. Все сие, говорят, и произвело наконец-то, что весь гром о сем явлении утих; и у нас дело сие так замолкло, что около сего времени никто и ничего уже о сем явлении не говорил.

  

  

   Слухи о предстоящей у нас шведской войне час от часу увеличивались. Около сего, вдруг загремело везде, что в Москву наслано повеление о высылке всех гвардейцев, находящихся в отпусках, к полкам их, в самой скорости, ибо с 1 апреля выступить велено гвардии в поход к шведским границам. И на всех гвардейцев напали заботы, более же всех на Измайловских.

  

  

   Около сего числа, пронесся слух, что персидская война наша якобы совершенно кончена, что Гудович успел уже все сделать: туда ходил, персов разбил и довел до того, что они все желаемые нами провинции нам отдали и согласились на все нами требованное; и что, возвратившись оттуда, просится теперь в отставку, не снося обиды, сделанной ему чрез препоручение тамошнего корпуса Зубову; и что стыдится остаться на границе с 4 тысячами.

  

  

   Новый наш молодой, прославившийся от дурости отстреленною в Польше ногою и сделавшийся знаменитым не столько по своей храбрости и отменному искусству, сколько потому, что был он родной брат нынешнему фавориту,- генерал-поручик, граф Валериан Александрович Зубов, бывший за несколькие годы до сего малозначащим человеком, а ныне - первый из генерал-поручиков, удостоенный ордена Андрея Первозванного¹ и того, что ему вверена вся персидская экспедиция,- носил на себе, около сего времени, пышный титул, а именно: от армии генерал-поручик, главнокомандующий над каспийским и тифлисским корпусом, флотом и флотилиями на водах каспийских, ее императорского величества генерал-адъютант, военного ордена полка шеф, Измайловского гвардии полка секунд-майор, орденов - Андрея Первозванного, Александра Невского, великомученика Георгия 3-й степени и прусских - Черного и Красного орла кавалер.- Что-то удастся сему младому герою сделать? и чем-то - оправдать толикия чести и достоинства?

  

  

   О бывшем в Воронеже и довольно славном епископе Тихоне, переведенном потом в Астрахань и там недавно скончавшемся, носился следующий анекдот.- Как он был хороший проповедник и по очереди надлежало ему приехать в Петербург, для служения,- то случись с ним, при первом разе, когда надлежало ему, в присутствии государыни, говорить проповедь, такое несчастие, что он, вышедши и сказав: "Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа",- вдруг все позабыл и никак самого начала приготовленной проповеди не мог вспомнить. Воротился в алтарь; и от того стыда несколько недель был болен. Но после многими и прекрасными своими проповедями загладил не только сей стыд, но и приобрел себе славу. Самая первая его проповедь "О властях" так понравилась государыне, что она приказала ее напечатать.

  

  

   Великая наша монархиня, несмотря на всю свою старость, несла еще всю тягость бремени государственного правления Не проходило дня и почти часа, в котором не занималась она трудами Она вставала обыкновенно в 5 часов и тотчас садилась в кабинете своем за бумаги и дела и писала, что ей надобно В часу девятом приезжал к ней ее секретарь, Дмитрий Прокофьевич Трощинский, со всеми вновь вошедшими письмами и делами, и она занималась несколько часов с ним читанием оных. Всех их обыкновенно читывал он; и монархиня так была милостива, что всегда заставливала его читать сидючи, и тотчас против себя сажала. А иногда сама вставала и ходила по комнате и слушала; а он, сидючи, читал и имел волю иногда останавливаться, высмаркивать нос, нюхать табак и проч. Много времени иногда проходило в том, что она, услышав иногда что-либо, останавливалась и вспоминала случившиеся за несколько лет до того подобные тому с нею случаи и дела; рассказывала все их происхождение и решения и занималась тем иногда с четверть часа и полчаса. Случалось иногда так, что г. Трощинский опаздывал и приезжал позднее обыкновенного времени; и монархиня, хотя раза по два иногда об нем спрашивала, но столь была милостива, что у приходящего его никогда отчета о том не требовала и не гневалась. Часу в 11 и в 12, приезжали к ней уже знатные и министры, по важнейшим государственным [делам]: генерал-прокурор, граф Безбородко и прочие; и она занималась уже ими. А там принимала она аудиенции; а после полудня брала она сколько-нибудь себе времени; а там занималась решением прежних дел. Говорили, что она писала также собственную свою историю, а особливо живучи в Царском Селе, где имела она более свободы. Словом, государыня была беспримерная и переносящая труды, силы почти человеческие превосходящие.

  

  

   Одному из управителей сего богатого российского лорда, управляющему какими-то отдаленными его вотчинами, случилось замотаться. Ему докладывают, что такой-то управитель мотает и играет в карты и проматывает его деньги; - он молчит. Ему доносят другой раз - он молчит или говорит лаконически: ну что ж? Наконец сказывают ему, что мотает он непутным делом и промотал и проиграл целых 50 тысяч его денег. "О! это уже много! - сказал граф,- пошлите за ним". Поскакал курьер и приволок сего молодца. "Что это ты, брат?!" - "Виноват!" - "Да умилосердись! как это мог ты отважиться? ведь деньги-то мои".- "Виноват!" - "Да как тебе это пособило?" - "Что делать! случилось нечаянно".- "Да как же? разве ты позабыл, что деньги-то не твои, а мои?" - "Нет, позабыть - не позабыл; а понадеялся на ваше счастие и проиграл!" - "Как это?" - "Случилось мне играть по глупой привычке, и вздумалось поставить карту на счастие вашего графского сиятельства, она мне и выиграла; я, понадеявшись на то и что вы во всем счастливы, поставил еще, и к несчастию убили, я и проигрался!" - "Ха, ха, ха! вот еще диковинка! Нет, нет, брат! вперед на мое счастие не играй и не надейся - я несчастлив. Слышишь?! пошел!"

   Как сим все дело сие кончилось и игрок сей ничем за то наказан не был, то удивились все чрезвычайно, и главный управитель не преминул [выразить] своего удивления и сказать, что сим подаст он повод и другим делать такие вольности и что это не годится. "Это ты так думаешь,- сказал граф,- а я инако. Ну что ж прикажешь, чтоб я сделал?" - "Отбросить его, определить другого".- "Но другой не так же ли и не пуще ли еще станет еще воровать? этот, по крайней мере, нажилея уже и наворовался и, может быть, посовестится воровать впредь; а определи-ка другого, так и не того я еще лишусь. Нет, нет! пускай опять едет на свое место: он обещал мне не ставить более карт на мое счастие".

  

  

   Рассказывали, что некогда, когда граф сей был, в зимнее время, в Петербурге и во дворце, то гайдук его, бывший с ним, заигрался с прочими в карты и проиграл его соболью шубу богатую. Граф, вышедши из дворца, вдруг спросил шубу; тогда гайдук притворился спящим, и будто у сонного его ее украли. Хвать,- шубы нет! Где шуба? шуба пропала! шубы нет! - Гайдук повалился в ноги; виноват! заснул! шубу унесли! "Этакой ты! ну, пошел,- отворяй карету". Словом, граф принужден был ехать домой без шубы. Гайдук заботится: знает, что шубу у него спросит дворецкий или казначей. "Как быть? - говорит он графу,- как быть? ваше графское сиятельство! Вы меня милуете; но там-то, дома, шубу-то у меня спросят. Что мне сказать?" - "Скажи, что шуба где, о том граф знает". Хорошо. Как сказано, так и сделано. Спросили тотчас: "Где шуба?" - "Граф о шубе знает". Но тот, у кого платье на руках, был недоволен; он докладывает графу: шуба-де с вами была соболья и не привезена назад гайдуком; он ссылается на ваше графское сиятельство. "О, шуба! это знает гайдук о шубе и где она". Пошли опять к гайдуку; тот опять говорит тоже, что граф знает, где шуба. Графа опять спрашивают, тот опять отсылает к гайдуку. И сим образом пересылались они раза три; наконец наскучило сие вопрошавшему; он приступил уже непутным образом к графу; и сей сказал наконец: "Ну, что ж! граф и гайдук знают, где шуба; а вы сделайте другую и более о том не говорите". Сим и кончилось все.

  

  

  

   Никогда так рановременной воды не было и никогда так много раз зима, при последнем своем издыхании, не возобновлялась, как ныне. 27-го и в ночь на 28-е выпал в третий уже раз и в таком множестве снег, что укрыл всю землю; но жаль, что был все мокрый и начал опять тотчас сходить.

  

  

   Многие за верное сказывали, что слыхали от самовидцев, видевших своими глазами, что сей славный, бывший любимец и во всех таких наживах сотоварищ князя Потемкина¹, до того даже, в тогдашнее время, простирал свою власть и могущество, что землю в деревнях своих пахивал плугами на рекрутах. Некогда случилось, что был скотский падеж в тамошних пределах, и все волы у него передохли, на которых он пахивал землю, и как пахать было не на чем, то, сказывают, запрягаемо было вдруг человек по 16 рекрут, и они принуждены были тащить плуг и пахать сим образом землю. Не удивительно ли сие, когда в состоянии он был красть целыми сотнями или паче тысячами рекрут себе и населивать ими деревни?! Власть его была беспредельна, и никто не смел и рта разинуть, в тогдашнее время, против сего, бывшего сначала ничего не значащим купчишком и получившего, чрез князя, в короткое время, себе и чины, н ордена, и богатства несметные.

  

  

   О сем довольно славном, но не столько храбростью, сколько корыстолюбивым своим характером, генерале, бывшем в свое время, по родству его с князем Потемкиным, довольно знаменитым человеком, управлявшим некогда целою южною стороною России, прикосновенною к кавказским горам и к Персии,- уверяли многие заподлинно, что жадность его к корыстям простиралась даже до того, что он променивал косяками людей и солдат на косяки горских лошадей и овец, которые ему были надобны, и не жалел подданных России и своих соотечественников отдавать в неволю, для бездельной своей корысти. Поступок, почти всякое вероятие превосходящий, но, по его известному характеру и скряжничеству, не так невозможный, каковым кажется.

  

  

  

   Рассказывали, что в рязанском наместничестве, около сего времени, пересматривали всех штатных солдат и всех тех, которые хотя несколько еще годны к отправлению службы, отбирали и назначали для отправления в черноморский флот; а оставляли самое лишь ни к чему годное старье. Все сие пахло войною с турками и необыкновенностью.

  

  

  

   Наконец, 30-го числа марта, ночью выпал четвертый снег, и в множестве; но сей был такой мокрый, что поутру же весь сошел: пошедшая вновь слякоть, с туманом и дождем, согнала его, а вместе с ним погнала и прежний оставшийся. Расступилась земля, и сделалась грязь и самая ростополь, и дороги все испортились; казалось, что теперь только начиналась настоящая половодь.

  

  

   Около сего времени, пронесся вдруг неожиданный и громкий слух и подтверждался от часу больше, что якобы персидская наша война уже и кончилась и будто бы состоялся с Персиею мир. Говорили, что генерал Гудович успел уже всю войну сию кончить до приезда Зубова: ходил в Персию; имел великое дело с тамошними народами; разбил оные в прах; был даже в самом сердце Персии; овладел столичным их городом Испаганем; и персы, согласясь на все наши требования и отдав нам все, что только нам хотелось, заключили с нами мир. Все любопытны были слышать дальнейшие подтверждения.

  

  

   Видавшие самолично рассказывали, что монархиня сия имела обыкновение между всеми, получаемыми на свое имя письмами и бумагами, делать разбор. У нее в спальне или кабинете стоял особый комод, за ее собственным замком, со многими ящиками; и она всякий раз, прослушав или прочитав бумагу, клала ее, подумавши и с рассмотрением, в который-нибудь из сих ящиков. Ежели дело требовало скорого распоряжения и решения, то клала она его в самый верхний, ежели не так скоро и оно терпело сколько-нибудь время, то клала во второй; а ежели которое могло еще долее отложено быть, то в третий; а такие, которые не требовали никакой поспешности, в самый нижний. И несчастны были те, кои попадали в сей, ибо, как она рассматривала и решала их по очереди, то до сих не доходило иногда очень долго дело, и оне лежали по году и более, но что по великому множеству дел и не удивительно.

  

  

   Как около сего времени, во многих наместничествах, опростались наместнические и губернаторские места, то недавно было им немалое производство; и многие пожалованы были вновь в наместники или правящие их должность, а другие - в губернаторы. Бывший в Архангельске наместником, Коновницын умер; а в Харькове и в Воронеже пожалован наместником бравый генерал Андрей Яковлевич Леванидов; а в Рязань - в губернаторы тот самый г. Ковалинский, которого жена прославилась сомнамбулизмом. И много кой-кого и других пережаловано.

  

  

  

   Первый пар от земли не прежде в сей год нами усмотрен, как 31-го марта, поелику около сего времени погода переменилась, стала становиться ясная и теплая. Снег последний стал сходить, и вода опять стала прибавляться. Начало весны можно считать с сего дня.

  

  

  

   Начало настоящей половоди воспоследовало 1-го числа апреля, при ясной погоде, произведшей таль; но вода была очень невелика и путек санный все еще по черепу¹ длился.

  

  

   Народная молва гласила, что в деле Павла Потемкина, толико в нынешнее время громким, замешан якобы был и сам рязанский наместник и командир кубанских войск, генерал Гудович. Говорили, что будто и он имел соучастие в грабительстве персидского шаха, и что, по участию сему, легко и он мог подвергнуться неприятным по сему делу следствиям, и что будто самое сие и побуждало его идти в отставку.

  

  

   О славившемся до сего, новом пог