Болотов Андрей Тимофеевич - Памятник претекших времян...

его у себя уже и сына, повелено государем иметь попечение одному из придворных знаменитых вельмож, графу Петру Васильевичу Завадскому, у которого он и до того состоял под некоторым родом опеки. Впрочем, вскоре после того сделалось известно, что государь принял его опять в конногвардейскую службу штабом³; а носилась молва, что и малолетнего сына его определил рейтаром⁴ в ту же конную гвардию.

  

  

   Государь, вознамерясь воздать телам обоих своих переселившихся в вечность августейших родителей прямо императорскую погребальную почесть, уже в самые первые дни своего государствования, повелел учинить все нужные к тому приуготовления. Тотчас учреждена была так называемая печальная комиссия и ею сделаны все нужные к тому приготовления. И как потребны были к погребению все государственные, хранимые в Москве, регалии, то отправлен за ними особливый отряд кавалергардов. Взятие и вывоз оных из сей древней столицы происходил с великою и пышною церемониею. Для отвоза и положения оных сделан был особливый длинный и драгоценною матернею обитый ящик, и повезли его покрытый драгоценною парчою, при охранении скачущих по обеим сторонам, и спереди и сзади, многих кавалергардов во всем их пышном убранстве. Вся Москва любовалась сим зрелищем, а о начальнике московском, престарелом господине Измайлове, носилась молва, что он до бесконечности испуган был неожиданным приездом сих кавалергардов, подумав, что они присланы были за ним из Петербурга, и насилу отдохнул, узнав, зачем они были присланы. Между тем как сие происходило тут, возложен был на весь двор в Петербурге наиглубочайший траур, и тело покойной императрицы, до 15 ноября, в полном убранстве, оставлено лежавшим в ее почивальне, при полном дежурстве фрейлин и придворных кавалеров и при ежедневном отправлении божественной службы, по обряду восточной нашей церкви. Помянутого ж 15 числа ноября, перенесено было тело покойной императрицы, в провожании всей императорской фамилии и всех придворных дам и кавалеров, из почивальни в тронную комнату и возложено на парадную, поставленную на сем троне и богато драпированную малиновым бархатом с серебряным флером и украшенную золотою бахромою и кистьми кровать, в головах у которой вышит был золотом российский императорский герб, а по бокам кровати вензелевое высочайшее ее имя. Тело же покойной императрицы облечено было в русское платье из серебряной парчи, с золотою бахрамою, с поендеспаном¹ и с весьма длинным шлейфом, распростертым до самого налоя, на котором поставлен был и образ. Налой же сей, равно как и другой, на котором вместо Псалтыря читано было беспрерывно Евангелие, покрыты были также малиновым бархатом и обложены золотым позументом. Поднимали же и переносили тело 8 камергеров, при помощи 4 камер-юнкеров, кои несли шлейф усопшей; а по положении оного на помянутую парадную кровать, поставлена она была на трон и поставлены к оной, для стражи, в головах, гвардии капитан и капитан-поручик с их эспантонами², обвитыми флером³. Несколько шагов отступя от оной, по обе стороны и вдоль всей кровати, стояли 6 кавалергардов с карабинами на плече, равномерно и у обеих дверей на часах по два кавалергарда, внутри комнаты: все сии кавалергарды, равно как состоявшие на часах и в кавалергардской комнате, имели на шишаках своих черные флеры; а у ног, также в нескольких шагах, стояло 4 пажа. Кавалергардская же комната обита была вся, с полом и потолком, черным сукном; и во все время лежания тела на сем месте, дежурили денно и ночно при оном по 8 дам первых 4 классов, в том числе и 2 фрейлины, и по 8 кавалеров, в том числе по одному камергеру и по камер-юнкеру; и производилась церковная служба, и в каждое утро от 9 часов до 1 часа, а после обеда от 3 часов до 8 вечера. Допускаемы были к руке покойной императрицы всякого чина обоего пола люди, кроме только крестьян.

   Между тем приготовляема была траурная или большая тронная зала и в ней великолепный катафалк, или так называемый каструм долорис, также и гроб. И как скоро все сие изготовлено было, то съехались опять все знатнейшие особы и все знатное духовенство и, последуя за всею императорскою фамилиею, вошли в тронную, где со всею церемониею, по установленному обряду восточной церкви, тело покойной императрицы поднято было теми же 8-ю камергерами и 4 камер-юнкерами и положено во гроб. Потом возложена была государынею на главу усопшей императрицы корона; и как скоро сие учинено было, то теми ж камергерами перенесен был гроб в печальную залу, а крышка оного и покрывало 4-мя камер-юнкерами,- и поставлен на каструм долорис, и четырьмя старшими камергерами покрыт покрывалом, а крышка возложена на особый стол, поставленный в стороне; и тотчас после того отправлена была торжественная панихида; и как в сие же время перенесена была гробница и покойного императора Петра Феодоровича и поставлена тут же, то все прежние особы, находившиеся на страже и дежурстве, были удвоены.

   Тут стояли оба сии гроба до самого дня печальной процессии и переноса их в Петропавловский собор для погребения; и во все сие времена продолжалась не только по-прежнему ежедневная служба, но денно и ночно по-прежнему - дежурство и допускание всех к руке, в такое ж время и таким же порядком, как упомянуто было выше. Что ж касается до самой погребальной церемонии, то об оной упомянуто ниже в статье особой.

  

  

   Вскоре по вступлении государевом на престол, сделалось всем известно и восприятое им намерение в непродолжительном времени, по примеру августейших своих предков, короноваться и для сего отправиться в древний столичный город Москву. Молва о сем тотчас разлетелась по всему государству, и вкупе о том, что государь, будучи врагом всякого излишества и бережливым на все ненужные расходы, повелел наблюдать, при делании в Москве всех нужных к тому приготовлений, возможнейшую бережливость и экономию и удаляться от всех излишностей в сем случае. Но как надлежало при сем случае быть и войскам, то и стали тотчас говорить о походе гвардии в Москву и присланных уже, для занятия квартир и прочего, передовых. Твердили, что Преображенским назначено выступить уже на другой день после погребения и - что велено было идти к Москве нескольким армейским полкам и расположиться в окрестностях оной, по ближним уездам. Таким же образом разнеслась повсюду молва, что назначились в Москве и дома, где жить государю и его придворным; и сначала твердили, что назначен был к тому дом Чернышевский, на Тверской, где живали до того Московские начальники¹, но вскоре потом сделалось известно, что назначен был дом, для пребывания государя, в Немецкой слободе, принадлежащей графу Безбородке и почитаемый, по величине и по внутренним своим украшениям, первым и наилучшим домом во всей Москве. Но как оный был отчасти тесноват, а отчасти и не весь еще совсем отделан да не было по близости и церкви, то с великою поспешностью и начали его отделывать и пристроивать к нему деревянную церковь и все недостающее к оному. О сей пристройке говорили, что занимались ею целых 1 600 человек, работающих денно и ночно со свечами и что нужные к тому издержки повелел государь употреблять из почтовых денег, пропадавших до того без всякой пользы. Деяние сие в особливости всем нравилось, и все не могли довольно расхвалить оное.

  

  

   Государь, предприяв вооружиться всячески против зла, отягощающего наиболее его подданных и не только весьма глубоко в лучшей части оных укоренившегося, но достигшего до высочайшей уже степени, а именно роскоши со всеми ее отродиями, как-то: непомерной пышности во всем, щегольства, ежечасной почти переменчивости мод, мотовства, расточительности и прочего тому подобного, и тем учинить высочайшее государству своему благодеяние когда не совершенным оного истреблением, так, по крайней мере, приведением всех зол сих в теснейшие пределы и сокращением жестокости оных,- приступил к сему великому и достохвальнейшему делу уже при самом вступлении своем на прародительский престол; и особливого замечания достойно, что первейшие повеления его, наклоняющиеся к сей цели, воспоследовали уже на другой день по вступлении его в правление. Начало к тому учинил он с своих генералов и офицеров. Как те, так и другие проматывались до сего почти, между прочим, и на своих мундирах и платье; ибо что касается до первых, то не было почти дня, в который бы не видны они были в мундирах разных. Все они особливое щегольство поставляли в том, чтоб иметь их множество различных и носить их попеременно, когда тот, когда другой, когда третий; временем же, вместо их, совсем фраки и штатскую одежду. И сие производило то, что иногда никак и ничем генерала распознать было не можно; а о том, чтоб можно было оных различать от каких они корпусов и от пехоты ли или от конницы, и помыслить было не можно; а им в беспорядке сем подражали некоторым образом и офицеры, и не только нашивали разные мундиры, но всего чаще фраки и штатское платье. Все сие натурально не только производило беспорядок, но и самим им обращалось в убыток и отягощение; и самое сие вознамерился государь тотчас разрушить и восстановить в сем пункте порядок, приличный военнослужащим и могущий положить всему сему злу одним разом преграду. Учинить сие стоило ему нескольких только слов, и он произвел сие отданием при пароле в приказе, чтоб с того времени все генералы никаких иных мундиров не носили, кроме того, который конфирмован для тех корпусов, которыми они командуют; а в случае если командуют они разными, то из мундиров тех корпусов избрали бы уже себе единожды один и таковой бы уже всегда носили; а офицеры - чтоб никогда ни фраков, ни иного какого платья не носили, а всегда бы ходили в своих мундирах. Сим единым разом положил он преграду всем их затеваниям и излишнему щегольству и издержкам; и как повеления его были святы, и он паче всего старался довести всех до того, что были оне исполняемы в точности, то все господа сии и принуждены были оставить все свои фраки и разные мундиры и одеваться всегда одинаково и чрез то быть и государю и всем приметными. А вскоре после того разнеслась молва, что и всем, имеющим право носить мундиры, повелено быть всегда в оных, а не проматываться на разных фраках и одеждах.

  

  

   К числу первейших деяний государевых, по вступлении на престол, принадлежала и сделанная им достопамятная и великая перемена в нижних чинах гвардейских: некоторые из них угодно было ему вовсе уничтожить, а другие вновь учредить. К числу первых принадлежали из офицерских: чины секретарские и обозных, коммисарские и казначейские; а из унтер-офицерских: фурьерские, подпрапорщичьи, каптенармусские и сержантские; ко вторым же или вновь учрежденным принадлежали из офицерских: квартирмейстеры и аудиторы, а нижних: гефрейт-капралы, фельдфебели и в инфантерии - портупей-прапорщики, а в кавалерии - штандарт-юнкеры. Всем же бывшим до того фурьерам, подпрапорщикам, каптенармусам и сержантам повелено называться просто общим званием унтер-офицеров¹. Какая б, собственно, была тому причина, уже неизвестно; а, вероятно, побудило его к тому наиболее то обстоятельство, что помянутые чины и должности занимали наиболее молодые дворяне и, за частою оных переменою, весьма худо бывали исправляемы; а ему желалось, чтоб нужнейшие из сих должностей отправляли люди степенные, черные, трудолюбивые, никогда не переменяющиеся и дело свое разумеющие и к нему привыкнувшие, о сем можно было заключить потому, что в самые квартирмейстры и аудиторы, также в гефрейт-капралы и фельдфебели повелел он выбирать и определять не из дворян, ако не идущих в производство наравне с дворянами; а для сих предоставил только чины унтер-офицерские и портупей-прапорщичьи, из которых производиться должноствовали они уже прямо в офицеры. А чрез несколько потом времени уничтожил он и самые полковые канцелярии и прежние письменные обряды; а велел сноситься во всем по новому изданному им уставу, о котором говорили, что у него оный, уже до вступления еще на престол, был сочинен и уже напечатан.

  

  

   Ничто так, при перемене правительства, не озабочивало все российское дворянство, как опасение, чтоб не лишиться ему дарованной государем Петром III драгоценной вольности, и удержание той привилегии, чтоб служить всякому непринужденно и по удовольствию, новый монарх, при самом своем еще вступлении на престол, а именно на третий или на четвертый день, увольнением некоторых гвардейских офицеров от службы, на основании указа о вольности дворянства, и доказал, что он никак не намерен был лишать дворян сего драгоценного права и заставливать служить их из-под неволи¹. Нельзя довольно изобразить, как обрадовались все, сие услышав, а особливо когда и после того производились почти всякий день таковые ж увольнения и тем сие намерение государское подтверждалось от часу больше. Совсем тем многие опасались, чтоб некоторые из молодых и к праздности привыкших дворян, служащих в гвардии, от нехотения нести прямой службы, неблаговременными своими просьбами о увольнении в отставку, государя не разгневали и сего дела не испортили.

  

  

   К числу первейших же деяний государевых принадлежало и то, что он и в полиции градской, а особливо в столицах и в знаменитейших городах, сделал великую реформу и повелел учредить ее повсюду на ноге военной. Сие доказывало определение во многих знаменитейших городах не только новых и важных чиновников, под именем военных губернаторов, долженствующих пещись о наистрожайшей везде полиции, но под ними,- обер-комендантов и комендантов, также плац-майоров и плац-адъютантов, из которых первые и последние чиновники были совсем новые и до того неслыханные. Все любопытны были узнать, в чем собственно состояли их должности, но хотя оные сначала были еще неизвестны, но никто, судя по прочим деяниям государя, не сомневался, что и сие все сделано было им для блага отечества и для какой-нибудь великой цели.

  

  

   Как намерение у государя было вперить во всех военнослужащих истинную ревность и усердие к службе, то, с одной стороны, сколько был он строг на всех небрежливых к своей должности и оных неукоснительно наказывал по достоинству, столько был милостив и благосклонен к тем, которые оказывали особливое усердие и ревность к службе и старание рачительно исполнять свою должность. Он не только изъявлял им публично свое благоволение и осыпал их похвалами, но и удостоивал даже иных, отличившихся чем-нибудь особливым, целованием и неукоснительным награждением их за то чинами. Наипервейший почти и достопамятный опыт оказал он над одним гвардейским офицером, некаким князем Волконским. Он не только произвел его в поручики, но и приказал отдать в приказе, что он пожалован за отменную ревность к службе; а как сие напечатано было и в газетах, то сделалось сие очень громко, принесло сему князю особливую честь и послужило всем прочим деятельнейшим поощрением подражать его примеру.

  

  

   При делании совершенной с гвардиею реформы, восхотел государь всех гвардейских унтер-офицеров и сержантов избавить не только от того великого убытка, какой они претерпевали от шитья себе мундиров из самого тонкого и лучшего сукна, приказав шить и носить им оное из сукна простого и дешевого,- но и от тех издержек, какие они долженствовали иметь от покупки и всегдашнего возобновления на обшлагах своих золотого позумента, которого, по великому числу их, расходилось на одно сие превеликое множество золота и серебра, и сие служило ко вреду государства, то восхотел государь и в сем случае сделать маленькую экономию и все таковые золотые галуны вовсе отменил, а вместо их приказал всем унтер-офицерам делать на обшлаге по две маленьких только золотых нашивочки и тем отличать себя от рядовых. Сим преградил он и в сем пункте их пустое щегольство; и хотя им сие было не очень приятно, однако обращалось сие в пользу государственную, ибо серебро и золото сие могло уже обращаться на иные и необходимейшие надобности; а тут пропадало оно без всякой пользы.

  

  

   Как в гвардии, так и в армейских полках господствовало исстари до сего обыкновение, что при каждом штаб-фицере, а особливо при выездах их, бывали ординарцы, и по большей части из унтер-офицеров; а смотря на них, делали то же иногда и офицеры, а особливо ротные командиры, и содержали при себе таких же ординарцев, под именем вестовых. Государю было сие неугодно; может быть, почитал он сие не слишком нужным, а излишним; а может быть, почитал он, что солдаты отвлекаются тем от службы и употребляются под сим именем на приватные услуги. Но как бы то ни было, но чрез неделю по вступлении на престол воспоследовало от государя повеление, чтоб всем штабам ординарцев у себя на мнимые рассылки не иметь и с ними никуда не ездить, а употреблять к тому своих деньщиков, которые для самого того как им, так и офицерам от государя и даются. Многим сие не очень было приятно, но они принуждены были повиноваться государской воле. Господам же унтер-офицерам и солдатам сделано чрез то облегчение, ибо с сего времени престали многие, лежучи на боку или живучи дома, считаться у штабов и генералов на ординарцах.

  

  

   К числу совсем новых распоряжений, деланных государем в первейшие дни государствования своего с гвардейскими полками, принадлежало, между прочим, и то, что он повелел всем тем штаб-офицерам, которые имеют генеральские чины, именоваться с сего времени гвардейским генералитетом, в число которое поместил он и бригадиров, о которых разнесся было сначала слух, что их вовсе не будет и они уничтожатся¹. Но сего было еще не довольно; но он пережаловал многих гвардейских капитанов полковниками, но оставив их по-прежнему при их ротах командирами и новые чины сии употреблять только при строе. Сие дело было совсем новое и до того необыкновенное; но все, не понимающие сего, заключали, что оно сообразовалось с общим и неизвестным еще планом или системою военного чиноначальства, вводимого государем. Таким же образом учредил он при гвардии новые чины, под именем штабов и командиров батальонных и эскадронных, и выпускал даже сими чинами иных в отставку,- что для слуха всех было новое и необыкновенное. У себя же умножил он еще число адъютантов с различием таким, чтоб иной был от инфантерии, другой от флота и так далее.

  

  

   Один молодой тульский дворянчик, довольно достаточный и служивший в гвардии сержантом, будучи одним только сынком у матери и привыкнув, живучи всегда дома и в необузданной свободе, не ставить никого ни во что и всех, на балах и редутах тульских цыганить, пересмехать и себя почитать лучше всех, хотя нимало того не стоил, а не имел ни фигуры стройной, ни разума отменного, ни звания, ни качеств отличных и ничего иного, кроме необузданности в преимуществе пред другими,- восхотел, по привычке может быть, помянутое глупое ремесло свое оказать и пред самим государем; но наскочил в сем случае как коса на камень и обжегся так, что и вылечиться было трудно; и пятно от обжоги сей осталось навек и нанесло ему бесчестие пред всем государством.

   Несчастливец сей был из фамилии Горскиных; и дело состояло в следующем. Он приехал в Петербург незадолго до кончины государыни или во время самого сего происшествия, и приехал не за тем, чтоб нести службу, о которой он, по-прежнему обыкновению, всего меньше помышлял, а за тем, чтоб попроворить и сработать, чтоб, в приближающийся новый год, попал он в доклад и был бы произведен в гвардейские офицеры либо выпущен в армию в капитаны. Но несчастная судьба его приготовила ему другой жребий. Поелику, по сделавшейся перемене в правительстве, все многочисленные товарищи его принуждены были расстаться со всеми прежними своими мыслями о выпусках, докладах и офицерских чинах, а помышлять о прямой службе, потом как бы им скорей и лучше научиться новой экзерциции ружьем и уметь порядочно маршировать с солдатами наряду, к чему все они ежедневно были приучаемы,- то принужден был и сей бедняжка, хотя с крайним нехотением, но последовать их примеру. И особливо его несчастие восхотело, чтоб быть ему наряженному в разводе, на караул, еще в самые первейшие и те дни правительства новаго монарха, в которые преимущественно присутствовал он сам, при каждой смене караула, или так называемом разводе; и лично сам мунштровал своих гвардейцев и старался, чтоб они скорее в экзерциции и маршировании дошли до желаемого им совершенства. Господину Горскину случилось, при сем случае, маршировать наряду с прочими, во второй шеренге, и каким-то образом выдаться более вперед, нежели сколько надлежало. Неизвестно уже от небрежения ли он то сделал, или от легкомыслия, или непривычки и оплошности, но как бы то ни было, но государь, находившийся тогда при сем разводе и все в точности примечающий, тотчас сие приметил и закричал: "Унтер-офицер во второй шеренге худо равняется". Всего б стоило господину Горскину только на несколько вершков податься назад и против других выравняться: дело бы бессомненно тем и кончилось. Но сему молодецу пришла горячка в голову: ему показалось напоминание сие обидно; и он, по прежней своей привычке не уважать никого, вздумал еще оправдаться и начал с государем самим спор. "Нет! - сказал он,- я равняюсь прямо и против первого человека". Не успел он его выговорить и государь сего услышать, как пришел он вне себя. Ничем не можно было государя так скоро и сильно раздражить, как таким упорством, оспариванием и неповиновением его воле и приказанию. Бедный господин Горскин, может быть не знавший того да и всего меньше того ожидавший, вострепетал, увидев в тот же миг государя, к себе бегущего и в крайнем гневе к нему кричащего: "Ах, дерзкий! как ты смеешь пред самим государем твоим так невежничать и говорить". Что было тогда делать господину Горскину? Он так смутился и испужался, что, вместо того чтоб признаться в вине своей или замолчать, он еще вздумал проступок свой прикрывать наивною ложью и тем гнев государев еще более увеличивая: "Я... я...- говорил он, запинаясь и будучи едва в силах говорить,- я никак не думал, чтоб это ваше величество говорить изволили; а думал, что сказано то фельдфебелем".- "Врешь, негодница! - закричал государь, раздражившийся тем еще больше,- этому быть не можно: фельдфебель стоит от тебя через человека, и тебе не было нужды так кричать! Да хотя б сказал то и фельдфебель, то как можно тебе и пред ним так невежничать? Ты должен помнить, что он командир твой. За фронт сего момента! и сорвите с него позументы". Бедный г. Горскин встрянулся тогда, но уже поздно наложить на язычок свой уздечку. Вне себя и будучи покрыт срамом и стыдом, при присутствии великого множества знатных господ и бесчисленного народа, принужден он был выходить из шеренги, шествовать за фронт и дать обрывать с себя позументы. Он раскаивался тысячу раз в необузданной своей дерзости, досадовал сам на себя; но все сие было уже поздно! Правда, несчастие его не продолжалось долго, и, как уверяли, не далее двух дней; ибо государь скоро его опять простил, и, как носился слух, по усильной просьбе старика-подполковника сего полка, г-дина Татищева, представлявшего государю, что учинено им то по неведению и поелику он еще впервые от роду был тогда в строю. Однако, как о сем самом прощении извещена была вся гвардия, чрез упоминание в письменном от государя приказе, что унтер-офицер Горскин, на первый случай прощается, но чтоб имели только за ним господа генералы и штаб и обер-офицеры впредь прилежное смотрение,- то сего пятна смыть и загладить никак было уже не можно. Происшествие сие сделалось очень громко, и, к особливому несчастию господина Горскина, копии с приказа сего разлетелись вскоре по всему государству, будучи списываемы и посылаемы кой-кем в Москву и в другие города, к своим родственникам; и повсюду и везде говорено было о господине Горскине. А что того еще хуже, что самою сею дерзостью своею побудил он государя в самый тот же день приказать написать в приказе и другое весьма важное и, для всего российского дворянства, по существу своему, весьма благодетельное извещение и напоминание и всем прочим служащим в гвардии молодым дворянам,- состоящее точно в следующих достопамятных и важных словах, а именно: гвардии унтер-офицеры из дворян если будут неприлежны по службе или невежливы, носить фраки и делать шалости по городу, то будут выписаны в солдаты, без выслуги, в полевые полки. Слова, достойные написанными быть золотыми литерами, потому что ожидать можно было от них бесчисленных, полезных следствий. Всем известно, что ничто все благородное российское юношество так много не портило, как гвардия; в ней-то служа, делались они и повесами, и шалунами, и мотами, и расточителями имения своего, и буянами, и негодяями; словом, гвардейская служба, в которой утопали они только в роскошах и беспутствах, была для них сущим адом и отравою; а как вышеупомянутые слова служили от яда сего бальзамическим и весьма целительным лекарством и составляли пилюлю, для молодцов сих хотя очень горькие и невкусные, но в самом деле крайне для них здоровые и полезные, то всем благосмыслящим не можно было никак, чтоб их не одобрить; и все истинные патриоты тысячу раз благославляли государя за наложение такой прекрасной уздечки на необузданное наше юношество.

  

  

   К первейшим и вскоре, по восшествии на престол, предпринятым деяниям государя принадлежало и особливое росписание, сделанное самим им, гвардейских полков на бригады и дивизии и назначение каждой особых начальников и командиров, также флота своего - на дивизии и эскадры и назначение к оным также особых начальников. Звание же генерал-адмирала удержал государь сам на себе до времени и был ко всем морских, как прежний их командир, в особливости благосклонным¹.

  

   Было сие 20 ноября, что бывший в сей день развод Семеновского полка исправностью своею в особливости угодил государю. Он так был доволен оным, что не только изустно благодарил цесаревича и великого князя Александра Павловича, но не оставил и письменно, в приказе того дня, изъявить торжественно ему за то свою благодарность; солдат же всех наградил по рублю на человека, а сверх того пожаловал еще рыбою. Явление особое и необыкновенное, подтверждающее, по-видимому, некоторым образом тот носившийся повсюду слух, что государь, между прочим, вознамеривается поддержать возможнейшим образом и нашу религию и довесть до того, чтобы она не так была презираема, как прежде, но все установления и предписания оной были нами по достоинству уважаемы. И как, между прочим, вкравшееся почти во все лучшие классы людей неуважение постов и постных дней было в особливости соблазнительнейший пункт, то намерен был поддержать с своей стороны и оный и приучить народ уважать посты сии более; и дабы более и скорее в сем достохвальном намерении своем успеть, то не только в пост, но и в середы и пятницы не велел и на собственный стол подавать ничего иного, кроме рыбы, на тот конец, чтоб, смотря на него, и другие тоже делали. Молва почти невероятная, однако весьма многими подтверждаемая; а как и помянутое 20 число ноября было уже в начале филипповского поста¹, то пожалование государем не мяса, а рыбы что-нибудь похожее на то означало; и деяние сие всеми благомыслящими было по достоинству одобряемо.- Что же касается до отменной исправности семеновских солдат, сделавшейся толико угодною государю, то произошло сие, может быть, от особливого усердия и любви семеновских солдат к своему августейшему полковнику, молодому великому князю и цесаревичу. О сем гремела повсюду молва, что он особливым своим благодушием, кротостью, милостивым и ласковым со всеми обхождением толико пленил сердца всего народа, что оный любил и почитал его почти до самого обожания; и говорили, что не успевал он на улицы показываться, как повсюду кричали: ура! и благословляли его наилестнейшими названиями и именами. Далее носилась молва, что он, по кроткому и человеколюбивому своему характеру, и самих солдат своего Семеновского полка старался скорее выучить и до желаемого родителем его совершенства довести не столько строгостью, как ласкою и с просьбою соединенными убеждениями своих подчиненных о том, чтоб они постарались, из любви к нему, сделать угодное его родителю и скорее выучиться; тех же, которые, несмотря на все сие, были нерадивы или в чем-нибудь проступились, не чем иным уграживал, как отосланием в Измайловский полк. "Ну, право! - говаривал он,- если вы не хотите слушаться, то отошлю вас к брату Константину: там скорее вы научитесь". А таковыя и подобные сему убеждения, может быть, и побудили солдат в скорейшем научении, даже надрываться в угодность к сему обожаемому начальнику и доставили чрез то и себе и ему толь лестную и громкую похвалу от государя.

  

  

   Тоже 20-е число ноября сделалось достопамятно повелением от государя, чтоб с того времени находящийся в Петербурге старинный летний дворец на Фонтанке¹ называть навсегда Михайловским. Повеление сие было для всех сущею загадкою: никто не знал истинной тому причины и для чего б именно таково придано сему дворцу сие звание и сие совсем обветшалое уже и нежилое здание удостоилось толь отменного внимания от государя. А носилась только странная и почти совсем невероятная молва в народе. Говорили, что будто случилось, в окрестностях сего старинного дворца, с одним, стоявшим на часах, солдатом необыкновенное и странное приключение, похожее на некое чрезъестественное явление. В самую глухую полночь является будто пред ним, в темноте, некакий сединами покрытый старец, вида важного и почтенного, и, по возбуждении его от дремания, повелительным образом ему сказал, чтоб он неотменно сказал своему новому государю, чтоб он велел на самом том месте немедленно воздвигнуть храм, во имя Николая-чудотворца, с приделом архистратига Михаила-архангела. Смутившийся от такого необыкновенного явления часовой не знал, что делать, но, собравшись с духом, в ответ ему говорил, что как ему можно сие сделать? и как отважиться подступить к государю с таким предложением, не подвергнув себя за то истязанию? "Не опасайся ничего,- сказал на то будто старец,- тебе никакого зла за то не будет; и ты напомни только государю о том, а он сие уже и сам знает". Некоторые присовокупляли к сему, что будто старец сей ко всем вышеписаным словам прибавил и следующие, отходя прочь: "Скажи же и примолвь и то, что я государя чрез тридцать лет опять увижу". Сказав сие, пропал будто он с такою скоропостижностью из вида у часового, что сей почел его исчезнувшим и самим сим толико был встревожен и смущен, что не преминул обо всем том донесть своему капралу, как скоро он сменился, и виденное и слышанное подтвердить страшными клятвами. Сперва не хотел никто тому верить, но как он и сержанту, а потом и караульному офицеру самое то же под клятвою рассказывал, то сочли они за нужное донесть о странном приключении сем высшей команде и чрез них, в тот же день, довесть историю сию и до самого государя. Но сей, услышав о сем, будто сказал: "Да, это я уже знаю!" - и что в то же время приказал, находившееся на назначенном стариком месте, деревянное здание начать ломать и на том месте заложить церковь во имя Николая-чудотворца, с приделом архангела Михаила; а ввечеру того же дня приказал отдать в приказе, чтоб дворец сей помянутым образом с того времени называем был Михайловским². Вот что говорили в народе и какая молва носилась о сем случае, но надобно признаться, что надобно иметь великую веру, чтоб не почесть все сие выдуманною басенкою, или, по крайней мере, какою-нибудь политическою стратагемою. Но как бы то ни было, но повеление называть дворец Михайловским дано было действительно, и не только в приказе, но и напечатано в газетах; и потому судить надобно, что государь имел к тому какие-нибудь да особливые причины³.

  

  

   К числу вкравшихся, во время многолетнего правления покойной императрицы, в армии и во всех войсках, разных излишностей и злоупотреблений принадлежало и заведение во всех полках огромных музык. Вместо положенного по штату и прежде бывшего немногого числа полковых музыкантов, составляющих очень умеренную духовую музыку, состоявшую только из двух трубачей, 2 волторнистов, 2 гобоистов и 2 фаготистов,- музыки полковые, час от часу увеличиваясь, сделались уже самыми огромными, и не только в инфантерии, но и в самой кавалерии, где, кроме трубачей, и вовсе никакой музыки не положено; а таким же образом проявились оне и в артиллерийских и фузилерных¹ полках, егерских батальонах и корпусах, и всюду и всюду большие, состоящие из нескольких десятков человек, а в иных полках во сто и более человек, ибо все полковые и батальонные комадиры щеголяли музыками своими друг пред другом и не только снабжали себя полною духовою музыкою, но заводили даже и самые смычковые, а в иных местах и полках даже самые многочисленные роговые, умалчивая уже о янычарской и других многих новых инструментах, вводимых ими в употребление и делающих не столько складу, сколько грома и шума. И как все таковые многочисленные музыканты не только содержимы были на казенной пище, но и богато еще одеваемы, возимы и всякий год снабжаемы струнами, новыми инструментами и нотами музыкальными и певческими,- ибо во многих полках не позабыто было и о певческих хорах,- и за все про все должна была казна ответствовать, и на содержание их и необходимо нужных для них капельмейстеров и учителей расходились ежегодно превеликие суммы,- пользы же от них никакой иной не происходило, кроме того, что увеселяли они и забавляли полковников и других командиров, а прочие солдаты должны были их обслуживать,- то и нужно было, по самой справедливости, злоупотребление сие посократить и всему тому положить пределы. Государь, от которого и сие зло не утаилось, и намерен был, как видно, давно уже сие сделать, а дожидался до поры и времени и до удобного только случая. Оный и явился к тому, помянутого ж 20 числа ноября, сделавшагося многими происшествиями достопамятным. Государю случилось в сей день видеть который-то гвардейский полк, весь в собрании и в строю; по носящейся молве, был то собственно его, то есть Преображенский, в котором, как известно, была преогромная музыка. Государь, увидев тут музыкантов целую превеликую толпу, на фланге стоящую, притворился будто не знающим, какой это народ, и спросил у командира: "А это что за войско?" Музыканты-де, ответствовано ему. "Как? неужели это все музыканты?- спросил он далее.- Да тут их превеликая толпа!" Точно-де так. "Э! Э! - продолжал государь, удивляясь, и, подошед ближе к оным, стал кричать: - Лучшие два волторниста, выходите сюда! - Потом закричал: - Лучшие два кларнетиста, выступайте вперед!- А наконец:- Лучший самый фаготист, выходи вон!" Как скоро все сии 5 человек вышли вперед, то сказал он: "Вот и сих довольно будет. Вы оставайтесь музыкантами; а прочих поместите-ка в ротное число, и пускай-ка они будут солдаты и несут наряду с прочими службу". Повеление сие поразило полкового командира, г-на Татищева; ему неведомо как жаль было расстаться с сими выученными людьми, и потому отважился он подступить к государю с униженною просьбою и представлениями. "Ваше величество,- сказал он,- дозвольте мне доложить, что в числе сих многие и певчими".- "Певчими!- подхватил государь, будто удивившись,- да на что это?" - "Чтоб петь в нашей Преображенской церкви, которую ваше величество соизволили переименовать собором гвардейским".- "Да там, кажется, есть штатные дьячки и пономари".- "Есть, ваше величество".- "Ну, так я того штата никак не уничтожаю; а солдатам там нечего делать; пускай-ка они знают свое ружье и служат". На сие нечего было уже более сказать; и дело тем было кончено. Словом, государь не только при том остался, но в тот же вечер подтвердил приказание свое в письменном приказе и установил, чтоб во всех полках музыкантов было только по 5 человек, а в артиллерии во всей только 7 человек; и так единым разом и сие зло разрушил и умножил не только число служащих целыми тысячами, но и сохранил в казне и превеликие суммы, на них употребляемые.

  

  

   К числу отяготительных беспорядков, вкравшихся в гвардию и господствовавших в ней до сего времени, принадлежало и то, что в нарядах на караул, во дворец и в прочие места не наблюдалась никогда между всеми служащими строгая и беспристрастная очередь; но многие из всех чинов, при таковых нарядах, обходились и, под разными предлогами, и от сей единой и легкой службы отлынивали и отбывали,- что им тем удобнее было делать, что наряду сии производились со всего полка и изо всех рот; а от сего и проистекал тот беспорядок, что службу сию не все равно несли, но одни более, а другие меньше. Обстоятельство сие было государю также известно; и он, приводя все в надлежащий порядок, пособил и сему злу: сперва росписанием всей гвардии на батальоны, а потом данным повелением, чтоб впредь наряды на караул производились не изо всего полка, а по батальонно, и в один раз с одного, в другой раз с другого, а там с третьего и так далее; а наконец - чтоб и в одном батальоне наряд производился по беспристрастнейшей между всеми очереди и никто из служащих пропускаем не был. А как и очередь между полками и самыми батальонам назначалась и наблюдалась самим им и, при каждом отдавании ввечеру пароля, назначалось с которого полка и из чьего батальона быть наутро разводу, то всем сим и истребил он помянутый беспорядок и довел вдруг и одним разом до того, что все стали равно отправлять службу и нести тягости с нею сопряженные, и никому пред другим не было обидно, а при всем том произошла оттого и та выгода, что всякому стало доставаться гораздо реже на караул, нежели как было прежде.

  

  

   Как государь, для поддержания и утверждения наистрожайшей военной дисциплины, за непременное почти правило положил всех преслушников своих повелений и от дурного поведения отстать не хотящих, по мере их преступлений, наказывать разными наказаниями и, паче всех, исключением из службы за негодность и нанесением чрез то виновникам вечного стыда и позора,- то случилось какими-то проступками подпасть под гнев государский и одному поручику гвардейскому, Ляпунову. Но как сей офицер был в прочем человек добропорядочный и всем собратиям его жаль оного было, то отважились они все просить об нем государя; и сей толико был к ним милостив, что, по просьбе их, сего г-на Ляпунова простил; однако не оставил без того, чтоб о том чрез приказ не известить всю гвардию, а именно что он, по просьбе господ офицеров, прощен и чтоб старался впредь заслужить свой проступок.- Но не так счастлив был другой офицер Семеновского полка, из фамилии Елагиных: сей дурным своим издавна уже поведением, необузданным буянством и разными шалостями довел себя до того, что все штаб- и обер-офицеры его возненавидели; и как государь на него за дурное поведение прогневался и повелел из службы исключить, то не только никто об нем не заикнулся, но все еще рады были, что избавились от такого негодяя.

  

  

   Как кончина императрицы Екатерины II воспоследовала в такое время, когда, доведенная ею до высочайшей степени славы, Россия не повсюду еще наслаждалась блаженным миром, а на юге продолжалась еще война с Персиею, начатая незадолго до ее кончины и нарочитое число российских войск, под предводительством брата последнего ее фаворита, генерал-поручика Валериана Зубова, находилось в персидских пределах; и в самое сие время успехи войны сей были сомнительны и войска не только претерпевали нужду, но и от тамошнего вредного климата без пользы во множестве погибали; да и вообще вся война сия не обещала никаких дальних выгод и такова ж почти несчастна для нас была, как прежняя персидская¹ то государь, по вступлении своем на престол, не изъявлял ни малейшей охоты к продолжению оной; но охотнее хотел одарить всех новых подданных своих вожделенным и блаженным миром. Однако, чтоб не остаться, дружным пресечением оной, в стыде и не подать чрез то повода к каким-нибудь предосудительным последствиям, то повелел наперед тотчас совету своему рассмотреть: нужно ли продолжение оной или нет и о том себе представить.

  

  

   Известно, что горные дела, мануфактуры и коммерция составляли и составляют всегда наиважнейшие части государственной экономии во всех государствах; почему все владельцы и принимали и принимают их в величайшее уважение и удостаивают их особливым своим вниманием. Государь, по вступлении своем на престол, между прочими своими великими предприятиями, вознамерился и в сем случае подражать примерам славнейших государей и сходствие того обратить и на сии важные части государственной экономии особливое свое монаршее внимание. И как со всеми ими, в минувшее правление покойной императрицы, учинена важная ошибка и погрешность, произведшая во всех сих частях некоторый упадок, то, без упущения ни малейшего почти времени, принялся за поправление оных. Все сии важные части управляемы были, со времен государя Петpa I по 1775 год, особыми государственными коллегиями, из коих одна называлась берг-коллегия и имела в ведомстве и попечении своем все находящиеся в России рудокопные и другие заводы; другая мануфактур-коллегия и имела в ведомстве своем все находящиеся в государстве фабрики и мануфактуры; а третья комерц-коллегия и имела в ведомстве своем как иностранную, так и внутреннюю торговлю, также как портовые, так и прочие таможни. И доколе сие продолжалось, до тех пор все сии дела шли с довольным успехом, и более потому, что каждая из помянутых коллегий имела о вверенной себе части надлежащее попечение и заботу и обо всем нужном относилась от себя сенату и самим государям. Но в помянутом 1775 году, при случае сделанного тогда вновь всему учреждения¹, угодно было покойной императрице все сии три важных коллегии разрушить и все бывшие в ведомстве их дела, раздробив, препоручить в ведомство и в попечение казенным палатам тех губерний, где которые рудники и заводы, также фабрики и мануфактуры и самые торговые обороты находились. В самом том и состояла помянутая ошибка; и вместо ожидаемой лучшей пользы произошел во всех их чувствительный вред и убыток; ибо как помянутые казенные палаты были и без того слишком обременены многими другими делами; директоры же домоводства, до которых наиболее относились сии дела, не повсюду определялись верные, знающие таковые дела и способные люди, а наиболе добивавшиеся сих мест для наживы и помышлявшие только о набивании своих карманов,- то и не можно было никак быть частями сими порядочному управлению, умалчивая уже о том, что, по случаю помянутого раздробления на многие части и места, независимые друг от друга, не было и общего о каждой части попечителя и старателя. А все сие и производило не только бесчисленные упущения и остановки, но и самый во многих вещах, относящийся до них, упадок. Словом, все они пришли в чувствительный беспорядок, который и продолжался с помянутого 1775 года по самую кончину императрицы. Но как скоро государь вступил на престол, то, ведая все помянутые обстоятельства довольно, восхотел он тотчас помянутую погрешность исправить и постановить все оное на прежнюю ногу. Вследствие чего, уже 19 ноября, и повелел он возобновить опять все оные три коллегии и все, бывшие до того в их ведомстве, дела, отняв от казенных палат, препоручить их попечению; а дабы попечение о сих важных частях государственной экономии могло быть колико можно лучше, то и определил президентами в оные людей не только знающих те дела и довольно испытанных, но и таких, на которых мог он положиться, а именно: в берг-коллегию - известного основателя экономического общества и прославившегося особливыми знаниями своими в рудокопных делах, г. генерал-майора Андрея Андреевича Нартова², мужа испытанной верности и рачительного, взяв его из отставки; в коммерц-коллегию - господина Соймонова³, мужа также достойного и многими, а особливо до коммерции относящимися, знаниями