Болотов Андрей Тимофеевич - Памятник претекших времян...

p;

  

   Указ из сената, чтоб не производить ничего по новой ревизии, а все еще до указа по старой: неизвестно для чего¹.

  

  

   Иней еще увеличился больше и сделался необыкновенным: на иных деревцах и веточках, где много было проходного ветра, нарос он вершка в два длиною, в одну сторону, наипрекраснейшими и регулярными фигурами, а особливо на гороховике. С удовольствием даже в садах гулять было можно.

  

  

   Провиант собираемый принуждены были класть в бунты: магазейнов нет, амбары все полны. Деревень ста два наехало; стояли, дожидались. Приезжал сам советник и решился класть в бунты, на площади, и укрывать рогожами.

  

  

   Молодой человек составляет фальшивое свидетельство от гражданской палаты на свое имя, в деревнях, каких не было на свете; подписывается так искусно, что сами судьи своими руками почитали; заказывает одному иностранцу вырезать казенную печать, под предлогом якобы потерял; выпрашивается в Нарву, а скачет в Москву. Приезжает в ломбард, просит взаймы 15 или 18 тысяч; денег не случилось. Он задобривает швейцара; сей приискивает ему купца; он с ним сходится, дает ему более процентов. Делается проформа: купец вносит в ломбард; а ломбард отдает Маркову, но не забывает и сам себя, но берет не только лишние проценты, но, главное, еще полторы тысячи схватывает. Деньги даются; молодец скачет в Петербург, транжирит: бархатные шубы не шубы,- принцом живет; на два месяца не стало! Между тем ломбард пишет в Петербург в гражданскую палату о наложении запрещения. Он знает, что будет сие писано; подбивается под секретаря почтового, преклоняет его отдать ему сей пакет; тот отдает, видно, будучи задобрен. Ломбард ждет; - пишет в другой раз. Палата получает, ответствует, что она ничего о сем деле, и Маркове, и закладе не знает. Ломбард присылает нарочнаго с подлинником; судьи дивятся своим рукам. Марков всем известен тут, в Петербурге отыскивают, секретно схватывают, и он признается. Ведут его из чужого дома, с обнаженными шпагами, мимо дома, где жил брат его родной, едва от тяжкой болезни обмогаться начинающий. Брат, увидя брата в окно, в таком позоре, упадает в обморок и едва не погибает. А того берут, следуют и по достоинству наказывают.- И таких обманов очень много.

  

  

  

   Слух, что и в самом Вознесенском наместничестве что-то беспокойно и нехорошо; но слух глухой и темный.

  

  

   В новый год, в Москве, в клубе или в дворянском собрании, поставлен был императрицын мраморный бюст, под балдахином и на троне. Гремела музыка, и 20 певиц пели сочиненные оды в ее славу.

  

  

  

   О Вознесенском наместничестве еще худший слух, якоб там зараза. Боже упаси нас от того! Другие продолжали твердить, что наших в Крыму 18 тысяч положено на месте и что будто сделали сие турки из Бендер. Также носится слух, что у турков очень много французских офицеров и что Бендеры укреплены еще более, нежели они когда-либо были. А приезжие в Тулу морские офицеры говорили, что там все тихо и хорошо. Не знали, кому верить.

  

  

  

   Условливаются обо дне, и жених приезжает с одними ближними своими родными в дом к невесте, где также в собрании ближние родные. Бывало сие обыкновенно к вечеру, и поп бывал в готовности. Поговоря несколько о погоде, по взаимности приветствий, предлагает старший из родных жениховых старшему с невестиной стороны, чтоб начинать дело. Тогда выводится невеста, и старший из ее фамилии берет ее за руку и, вручая жениху, становит рядом. Поп начинает читать краткую молитву и отпуск; потом берет образ, вручает его отцу невесты; сей благословляет жениха, а потом невесту; потом берет образ старшая из дам или мужчин жениховых и благословляет их также. После чего начинаются поздравления и взаимные рекомендации и поздравления и целования; потом подается шампанское и все бокалом пьют за здоровье сговоренных. Там подают чай, конфекты; усаживаются; жениха сажают с невестою в большое место; а потом, буде есть музыка, начинается бал, и оный открывает жених с невестою. Бал продолжается, при продолжаемом подчивании, до полночи; после того этикетный и торжественный ужин и питье за оным здоровья сперва сговоренных, там особ с его стороны, а потом с невестиной; и тем сей день кончится. На утрие приезжает жених с подарками всякий день и гостит, только не ночует.

  

  

  

   Слух, что наместник в Москве очень занемог и болен, и говорят, что обстоятельства его сумнительны.

  

  

   Засеки¹ продолжали рубить, опустошали страшно ближние. За бездельное количество денег можно доставать целые сотни дерев стрелой и сажень дров. Сокровище сие государственное расхищалось; а все та [часть], которая отдана Дедиловским.

  

  

  

   По долговременном бесснежии, снег со вчера пошел; давно так много онаго не ждали, как в сей раз, и ночью выпал, и сделался прекрасный путек: снег мягкий, ровный, хороший; все обрадовались.

  

  

  

   Несмотря на всю строгость, установленную указами, чтобы не было ни малейших притеснений, произошли тотчас превеличайшие беспорядки, злоупотребления и всем уездным жителям притеснения. Во-первых, причину подали к тому начальство и казенная палата своим непроворством и мешканьем сделания нужных к тому распоряжений: кому куда свозить провиант и куда оный класть. К 15-му генваря велено было сбор кончить, а у нас к сему числу не сделано было еще распоряжений об устроении магазейнов, и помышляемо почти не было. Велено было городничим нанять у жителей амбары, но не справились наперед: были ли они в городах; оказалось, что их не было, или были, но такие, в кои войти могло очень мало и кои тотчас наполнили и не знали, куда девать хлеб. Произошла от того остановка. Стали переписываться; переписка медленная; обо всем думанье, делания определений, подтверждения пустыя; но наконец посылается на самые места асессор сам казенной палаты. Сей думает и гадает и решится наконец делать то, что необходимость заставляла сначала уже делать, то есть класть на дворе в бунты или стопы и укрывать соломою и рогожами. Во-вторых, уезды все перемешали и раздробили, поручено комиссией сделать росписание губернскому землемеру, не разумеющему аза в глаза и пожалованному в сей чин за сестру свою, будто бывшую на постели у прежнего наместника. Сей ездил только по гостям, играл в карты и поручил дело сие ученикам своим, кои всего меньше заботились о поселянах, а росписывали селения как им вздумалось; многие совсем пропустили, иные назначили в разные уезды, иные раздробили, иным велели везть назад и везде сделали и путаницу самую. Замешались при том просьбы откупщиков, просящих, чтобы назначить в те города, где у них откупы, поболее уездов и селений, дабы им можно было, при отдаче провианта, воспользоваться мно-жайшею продажею вина; и так вышла неровность: в иные магазейны назначено слишком много, а в иные меньше. Все сие дело замедливало. В-третьих, упустив время и получив из сената подтвердительный указ о скорейшем сборе, вздумало правительство, чрез земских исправников, высылать жителей скорее. Сии рассеялись, гнали всех с головы на голову, не назначая ни дня, ни недели, отчего съехалось вдруг деревень по 200 и более, и никак успеть было не можно принимать скоро и у всех; и принуждены были жить недели по две и по три, кормить лошадей и убытчиться. В городах было по нескольку сот приезжих, по нескольку сот или тысяч лошадей; весь овес и сено было поедено; все вздорожало; жители грабили за постой и провизию; не напекались калачей; а кабаки опоражнивались от вина и пива. Все кричали и роптали, а ко всему тому присовокупилось и мошенничество провиантских приставов и их писцов и приемщиков. Они завели канцелярии свои в своих домах и отдачиков не обирали, а грабили, и каждый, приехавший с хлебом, не мог добиться до того, чтобы приезд его был записан; надлежало наперед копеек 5 или гривну дать человеку приставов за то, чтобы доложили о нем, а там не менее как 25 за то, чтобы приезд его записали; потом приказывалось ему ждать очереди, и будет хотел скорее, то надлежало делать приносы: давать деньги, крупу, мясо и что иное; такие предпочитались другим, и у них принимано было без брака; а у не делавших того и мука, и крупа, и кули были бракованы и не приниманы. Принимать пристава заставляли людей своих; сии также обирали и грабили. Произошли ссоры у приставов с депутатами и предводителями; сии заступались за поселян; приставы жаловались на них. И все худо и дурно. Вкрались при том и охотники подряжаться становить муку и крупу, брали по 60 и 65 с пуда. Словом, конца не было мытарствам и мошенничествам. Приставы сих наемщиков прижимали; а на брань их с предводителями другие терпели; а о перевозке сих магазейнов и помышляемо не было. У всех отдатчиков оставались излишки муки и крупы; сии излишки продавали они дешевою ценою городским жителям; сии у них скупали и употребляли в поставку, а вырученные за то деньги пропивали. Пьянство было бесконечное, и города, где были магазейны, пользовались чрезвычайно.

  

  

  

   Радовались все, что путь напал; но радость не надолго: ввечеру опять тепло и опять дождь. Чудные и странные были перемены; все не могли довольно им надивиться.

  

  

   Притеснения, делаемые приставами отдатчикам, возбудили депутатов и предводителей; они стали унимать приставов, а сии - в гору и не слушаются, нейдут под их команду, и за пустяки сущие - вражда и ссоры, а самому делу делалась остановка; провиант лежал на вьюге и под дождем.

  

  

  

   Слухи о чуме умножались. Говорили, что писано было некоторыми, что завелась она будто в Кинбурне, а потом в Херсоне, и что принуждены были вывести оттуда войска; все страшились, чтобы не дошла она и сюда.

  

  

   О бунте польском¹ молва все продолжалась; говорили, что давно писано было оттуда, что очень к бунту склонны поляки и что их всего более побудил к тому рекрутский набор; но обстоятельно ничего было еще неизвестно.

  

  

   Приезжие оттуда рассказывали, что казаки сии, называемые ныне уральскими, очень беспокойны и наклонны весьма к возмущению и что с ними очень мудрено обходиться: мало не так, так они и мятутся!

  

  

   Писали из Петербурга, что будет оно 2-го февраля, а о свадьбе говорили, что будет 13-го февраля¹.

  

  

   О московском начальнике¹ молва стала делаться, что он великий хват и стал брать и спешить наживаться; но неизвестно, правда ли то или нет; много и врали, и что будто прошено было с игрока Волжинского 25 тысяч, чтоб не сослали, и что с других также; но может быть, и лгали.

  

  

   Опять молва, что играют по-прежнему, и не столько в Москве, сколько в самом Петербурге.

  

  

  

   Первый наш министр граф Безбородко¹ приезжал, около сего времени, в Москву, зачем? - неизвестно; утверждали более, что для смотрения строящегося дома; пробыл тут недели три или четыре; все его угощали; поел всех стерлядей; дороги были ужины. Носился слух, что он отбивался от министерства и хотел в отставку, но трудно было тому верить; поехал опять в Петербург.

  

  

   Нынешним летом избран был с церемониями новый хан киргизский, по воле императрицы. Странная церемония: султаны или начальники их сажали его на особом войлоке, называемом ими кошмою, на лошадь; потом снимали долой и, посадив на войлок сей, долгое время качали, говоря что-то; потом посадив опять на лошадь, а войлок в клочки расщипывали и по себе разделяли. Ему же отдавалась честь княжеская и от своих и от наших войск. Платье богатое парчовое, шапка от двора лисья черная бурая, полукафтанье бархатное; и процессия пышная. Но он мало уважался своим народом.

  

  

   Молва и приезжие сказывали, что он очень хороший человек и, однако, тамошнего исправника изготовил в ссылку за взятки; сей даже до того забылся, что при ревизии брал с души по рублю с тамошних чудных и диких и глупых народов, и набрал многие тысячи²; а исправник сей какой-то Петров.

  

  

  

   Сказывали приезжие, что они страшно обогащались от тамошних глупых народов, носящих только имя христиан, а в самом деле идолопоклонников. Приезжают к ним в великий пост, говоря: "Вы молоко ели,- эта корова моя".- "Твоя, бачка".- "Эта лошадь моя".- "Твоя, бачка". И так далее; обирают, не учат, а мирволят и худо пекутся.

  

  

   Многие кочуют летом в горах и оставляют свои деревни без одного члена, а на зиму приходят зимовать туда.

  

  

   Медных заводов много; заводчики живут как господа, имеют свои собственные почты, получают почты и газеты и живут славно.

  

  

   Копают ее каторжные, получают по денежке с пуда. Подле сего места, на ровном месте, есть гора алебастровая, круглая и на ней батарея для защиты, и всегда часовой, и называется Защитою. Соль идет в Петербург и копается много.

  

  

   Корпус не велик,- 3 только полка: 1 конный, 2 пехотных и 6 батальонов тысячных. Много в них офицеров сверхкомплектных из гвардии; туда не велено выпускать более; много охотников, и все сверхкомплектные - на жалованье.

  

  

   Весь сей народ трудолюбив, хорошие хлебопашцы и хозяева, и торгуют хлебами и богаты, а прочие ленивы.

  

  

   В Москве сей год сено было очень дешево и по 12 к. пуд. На разлитии Оки, много сенов унесло и сено подмочило.

  

  

   Пшеница отменно дорога: рублей по 12 четверть; покупщики встречали далеко от Москвы. Говорили, что оттого, что велено ее за море отпустить; думать надобно, в Англию.

  

  

   Слух, что флот возвратился в Ревель, а десант оставил в Англии, и путь будто называется секретным, и неизвестно что с ним хотят, и велено всякий час быть в готовности к выходу, и чтобы тотчас идти, как велят.

  

  

   Анекдот рассказывали приезжие об одном киргизе. Один пригнал баранов променивать в Оренбург и, оставя их на меновом дворе, отлучился; а другой тамошний какой-то пришел и променял их купцу. Хозяин пришел, вспрянулся, ищет, находит своих баранов; тот сказывает, что их выменял, и указывает у кого. Тот сказывает брату его и жалуется; тот велит его убить; тот не убивает. "А когда так, то у нас в роду воров не было и не будет!" - и сам обухом убил его до смерти. Вот и весь суд!

  

  

   Судиться ездят вместе; кидают жребий, чьей быть повозке, и едут к исправнику: он их судья. Дорогою разговаривают, кто что везет, и другой, услышав, что меньше, воз вращается, чтоб еще взять более судью дарить.

  

  

   О беспримерном грабительстве исправника Петрова, какого-то городка в Перми, был даже двор и сама императрица известны. Носилась молва, что она шутя жаловала какого-то бедняка генерала в пермские исправники.

  

  

  

   Стужа восстановилась с 1-го февраля; были большие морозы и ясная тихая погода; но снегов очень мало. Поля почти голы; везде лед; дороги легки, но опасны.

  

  

   Сим званием называется у них род тулупов, сшитых из кож маленьких жеребят шерстью наружу и подбитых байкою; рукава длинны и наставлены байкою; и не узнаешь, что не калмыцкий черный мех. Таковой яргак стоит до ста рублей; дождь ничего сему платью не делает, и мех сей от мокроты не портится. На плечах и на спине вшивают полосы с гривкою жеребят; это портит их вид.

  

  

   Хлеб до сего времени был нарочито дешев, а теперь вдруг поднялся и стал дорожать весьма.

  

  

  

   Прежнюю оттепель заступили жестокие морозы; в сей день, при тихом воздухе, простирался он до 19 градусов.

  

  

   Молодые наши вельможи, заварив сию кашу, не знали, как расхлебать: провиант они попреж того не подрядили, а понадеялись на сборный, и теперь боятся, чтобы не уморить армию с голоду: без памяти заботятся. Генерал-прокурор разослал к губернским прокурорам ордер, чтоб они пеклись неусыпно о скорейшем сборе и, в противном случае, будут ответствовать. Сии ордера разослали к стряпчим, и все ничего не делали - "успеют"! Везде, однако, в других наместничествах, он собран, однако, еще не был. Рассылались то и дело судьи и заседатели для высылки с провиантом; но онаго и так навезли столько, что принимать успевать было не можно. Великую сделали ошибку, и вышел Новосильцов¹ прав.

  

  

   Говорили, что сначала как умницы наши, молодые вельможи, государыне предложили, чтобы наложить сию подать, то она никак не хотела взять сие дело на себя, а нарядила комитет и велела им о сем думать, все соображать и себе потом предложить.

   Комитет сей составлен из затеявшего сие и предложившего Пассека¹, генерал-прокурора Самойлова, Зубова², генерал-провиантмейстера Новосильцова и некоторых других. Долго о сем думали, и рассуждали, и на большую часть схватывали только верхи. Один только Новосильцов шел насупротив всего того: предусматривал все могущее воспоследовать, и все остановки и дурное; но его не хотели слушать, и он входил даже с голосом, но сочли ему сие в пристрастие. А теперь выходит, что он был прав: собрать-то соберут, а как доставить? и дойдет ли он в свое место? и не дороже ли станет казне? - то был другой вопрос, и все вопросы еще нерешимые.

  

  

  

   Она¹ была очень любима; какая-то купеческая; была знакома императрице еще в то время, когда она была великою княгинею; родом из Ярославля. Государыня ее очень любит: она разумна, но очень хорошо шутит и ловко говорит. Ныне она богата: имеет каменный дом и много бриллиантов, и ходит все в государственном платье, даваемом ею от нее, и всякий день во дворце, и государыня ее любит и чрез нее узнает многое.

  

  

   Когда привезли саксен-кобургских принцесс, для выбора ему невесты, то Матрена Даниловна подступила к нему с вопросами: "Что, батюшка, каковы тебе кажутся?" Великий князь засмеялся и сказал ей: "Молчи, ведьма!" - "Я? я ведьма? - сказала она,- нет, сударь, я не ведьма; если б я была ведьма, то был бы у меня хвостик, а у меня его нет.- И, оборотясь, продолжала: - Не изволите ли посмотреть, я покажу Вам, ежели хотите". Нечего было делать; великий князь, как ни был остер, но принужден был прочь, застыдившись, отойти.

  

  

   Когда была шведская война и морская баталия неподалеку от Петербурга, так что вся пальба была слышна и все стекла дрожали, то шутиха сия насмерть перестращалась и, пришед потом к государыне, говорила: "Ну, матушка, хороша твоя роденька-то, хорош братец".- "Кто такой?" - спросила государыня. "Да королишка-то негодный, ...... шведский; настращал меня насмерть!" И начала его далее ругать всячески: такой, сякой, и так, что государыне было прикро¹, и она, разгорячившись несколько, сказала: "Матрена Даниловна, лучше бы тебе иное что говорить, а не касаться до него".- "А для чего? - спросила она,- разве он того не стоит, негодяй? Легко ли! настращал меня насмерть; и кто же мне заплатит за занавес?" (О сем занавесе рассказывала она другим, будто она со страстей ...... и весь оный штофный занавес испортила.) Потом говорила: "У нас и у самих такие негодные родные есть; чего на них смотреть? Вот хороши братцы: сперва один, а потом другой - войну объявил да из столицы выгнать хочет. Прах их побери!"

  

  

   Нередко говорила она государыне, а особливо когда она ее о том спрашивала: "Что у вас говорят и слышно?" - "И, матушка! вы думаете, что мы и не знаем, что у вас делается; вы думаете, что у вас все секреты да секреты; а мне нужно приехать домой, к своему Вознесению, и ко мне придут богаделенки - Марья, да Авдотья, да Татьяна, так у нас все наперечет, и все знаем". Потом рассказывала она, что слышала; и государыня нередко приходила в удивление, услышав, что действительно иногда наисекретнейшие вещи были уже всей публике сведомы и известны.

  

  

   Как кончилась шведская война, и по заключении мира, король шведский прислал в подарок императрице некакие вещи и сосуды дорогие, и между прочим некакий, дорогой и изящной работы кувшинчик, то государыня, увидев Матрену Даниловну, сказала ей: "Ну, Матрена Даниловна, ты вот все бранила да бранила шведа-то; поди-ка погляди, что он ко мне прислал".- "Пойдем-ка, пойдем,- сказала она...- Хорошо, хорошо, а особливо этот кувшинчик; но хорошо, если прислал он это от доброго сердца, так исполать, а ежели не так, так черт его побери и с ними!" - "Да что так гневна, Матрена Даниловна, на твоего шведа?" - "И, матушка! да ведь он немец, а у нас на Руси о немцах таких мыслей были, что когда придет к кому в дом немец, так вымывали и вытирали и крюк дверной, за который он, растворяя дверь, хватался".- "Ха, ха, ха",- рассмеялась государыня.

  

  

   Некогда случилось государне оговорить в чем-то Константина Павловича и сказать, что она советует впредь сего не делать, а перенимать все у Николая Ивановича Салтыкова¹, своего дядьки. Константину Павловичу было сие при-кро. Что ж он сделал? На другой день, пришедши к государыне, начал то и дело подергивать штаны и кривлять плечами и руками, так точно, как делал то всегда Николай Иванович, ибо сия была у него повадка. Таковое необыкновенное явление тотчас замечено было императрицей; она, удивившись, спросила его: "Что это такое?" - "Государыня,- сказал он,- вы изволили мне вчера приказывать перенимать все у Николая Ивановича, а он делает сие ежеминутно".

  

  

   При некотором случае, как оговаривали его за что-то и хвалили ему великую княжну Александру Павловну¹, говоря как она разумна, скромна, хороша со всеми, сказал он: "Чему дивитесь, что сестрица умна? ее воспитала и учила такая разумная женщина, а мне у кого было перенимать и научиться? - у Николая Ивановича? он сущий дурак и сам; чему же мог он научить?" Столь худое имел он о нем мнение.

  

  

   Вскоре после возвращения государыни из своего последнего путешествия" Крым¹, случилось ей, будучи во дворце, жестоко ушибиться: восхотелось ей идти в баню; баня была в нижних комнатах, и лесенка вела узенькая; государыня, не хотя подождать любимицу свою г-жу Перекусихину² или хотя сделать ей сюрприз, пошла туда одна; но, зацепившись за что, с самого верха полетела вниз и расшибла себе лицо, в левый висок, ужасно больно; так что Перекусихина нашла ее тут, почти без памяти лежащею. Наутро, как пришел к ней с делами Новосильцов, и увидя ее обвязанною, удивился, то спросила она: слышал ли он, что с нею вчера случилось? Сей, хотя уже все то от госпожи Перекусихиной слышал, но сказал, что не знает, и тогда сказала государыня: "Чего, Петр Иванович, я вчера убилась, оступилась с лестницы и полетела так, что думала, что во мне не останется ни одной живой кости". Некоторые утверждали, что государыня долго была больна после сего случая и что поражение сие было так велико, что ....... Однако все сие прошло благополучно.

  

  

   Говорили, что примечено, что со времени последней турецкой войны¹ сделалась она гораздо скупее и бережливее прежнего на деньги, и всегда, когда подносились ей доклады о выдаче каких-нибудь денег или о пожаловании кому оных, принимала она с особливым неудовольствием, а особливо при случае докладов о выдаче денег на дворцовые свои расходы. Нередко, взяв бумагу, бросала она ее на стол и говаривала: "Кто на вас наготовится денег? даю, даю; пишу, пишу, а все мало!" Но на другой день подписывала обыкновенно, ибо вспыльчивость ее недолго продолжалась. Может быть, происходило сие оттого, что ей известно было, как бессовестно ее обкрадывали и грабили на дворцовые расходы: одного угля на самовары расходилось в год на 80 тысяч рублей, а кофе и прочего - страшные суммы, и такие, что ужасаться надлежало и верить было не можно.

  

  

   Некогда случилось государыне ездить прогуливаться и при ней быть Левашову¹. Государыня, увидев в таком месте, где, как ей известно, были прескверные домишки,- два огромные и прекрасной архитектуры - каменные дома, стоящие друг против друга, сказала: "Боже мой! как еще строят здесь и какие хорошие строения! Давно ли сие место было скверное, а теперь какие стоят дома".- "Так, государыня,- сказал Левашов,- но жаль что фундаменты у обоих сих домов очень слабы".- "Как слабы? - спросила императрица.- Место, кажется, здесь сухое и высокое".- "Так, государыня, однако один из них построен на фундаменте из кофея, а другой на фундаменте из углей".- "Как это?" - спросила, удивясь, монархиня. "А вот так, что сей дом вашего кофешенка, получающего жалованье 200 рублей; а сей комиссара угольного, получающего жалованья только 150 рублей в год; дом же один приносит до 7 000 рублей ежегодного дохода".

   Государыня не преминула сие заметить.

  

  

   Госпожа Перекусихина, Марья Савишна, была наипервая фаворитка и любимица императрицына; она удостоивала ее своею дружбой и доверенностью во всем; и госпожа сия производила многие дела, и самые лучшие вельможи добивались ее дружбы и приятства.

  

  

   Все и везде пристава магазейные, ничего не видя, исплутовались, а вместе с сим иные и самые депутаты или предводители. В иных местах брали по 2 и по 3 копейки с души; в других, как в Ефремове, рублей по 5 и 6 с 10 кулей и прочее; а в Кашире так заплутовались, что уже попали и депутаты и пристава в уголовную палату и под суд. Рассказывали, будто бы открыл сие дело весьма искусно наш губернатор Лопухин¹. По дошедшим до него слухам, отправил будто он бывшего губернского стряпчего Колзакова, для изведания о том, в Каширу. Сей приезжает туда, переодевается мужиком, привязывает себе бороду и приходит к подьячим и просит о записке себя, приехавшего будто с провиантом. Те просят с него 5 рублей. Он идет в таком же одеянии к приставу; находит его, едящего блины, со штофом вина перед собою; жалуется ему, что не записывают и просят 5 рублей. "А сколько у тебя кулей?" Тот говорит, что 30. "Так что ж; разве тебе кажется это много? Приходи-ка, дружок, завтра и приноси 25 рублей, так примем". Колзаков идет прочь, объявляет о себе, отыскивает всех, кто что дал, делает страшный реестр и представляет рапортом: и те волокутся в уголовный суд.

  

  

   В Петербурге все женщины носили башмаки вовсе без каблуков, какие были и у великих княжен.

  

  

   До сего времени не было еще валового счисления народа; теперь требовалось обо всем и всех; однако все еще неаккуратно.

  

  

  

   Ныне в Туле губернским предводителем был г. Исленьев, Александр Алексеевич; и в форме предводитель! С новым секретарем своим тотчас принялся за дворянскую, до того размытариваемую, сумму; начал оправлять стоявший до того пустой Демидовский дом и, выделив под ним лавки и погреб для отдачи внаймы из дохода, хотел продать сей дом, а купить дешевою ценою Лугининский, где бы можно было приставать дворянам приезжим. Все предводители уважались при нем.

  

  

   При нынешнем переборе дворян, весьма многие однодворцы, бывшие в древности дворянами, получили опять свое дворянское достоинство, а особливо род Чернопятовых в Крапивенском уезде. Они просили сенат, и сей представлял обо всем государыне; и она решила сие дело и возвратила им опять дворянство.

  

  

   Поехал давно, но в Москве будто болен, и все еще и поныне живет, и все еще не едет. Разные были толки: иные утверждали, что действительно не ехал он за болезнию; другие говорили, что не смеет ехать и выжидает время, третьи - что поедет, но не скоро, и пробудет до великого поста.

  

  

   Помогали разорванным, огибая их бумажкой, и они были так, как в кивотках¹; и бумажки скверные и глупые.

  

  

   Богатый грек отправляет племянника с 20-ю тысячами по почте, в Херсон. Сей принимает в товарищи бедного офицера Павлова с подорожною и везет его на своем коште¹. Между Клином и Тверью, извозчик соглашается с Павловым, и грека убивают; завозят в лес, привязывают ко пню и задушают. Грек в Петербурге дожидается писем из Херсона; не получает, усомневается, отчаивается; посылает искать по дороге, по следам; отыскивает всех извозчиков, возивших его, и находит место, где след его исчез. Распроведывая, кто его вез и кому сдал, находят, кто последний его сдавал, но сей сдал незнакомому, и так не нашли. След Павлова найден уже одного его, а без грека; а потому и узнали. Павлов мотает в Серпухове и подговаривает многих людей; в Туле каким-то образом арестовывается; сажается под караул; но из-под онаго уходит и пропадает. Убитого грека находят месяца через три совсем сгнившим, и одни только кости, в его платье. Девчонки ходили за грибами и нашли в кармане его паспорт, и потому узнали, кто таков. А найден и ямщик: не утерпел, стал мотать; и слышно, что он получил только 300 рублей от Павлова.

  

  

   В то время, когда он был еще ребенком, случилось ему, вместе с Александром Павловичем, обедать у себя. Николай Иванович (Салтыков) сидел посредине; Александр Павлович - по правую с своими кавалерами, а Константин Павлович - по левую руку с своими кавалерами. В самое то время прислала государыня к ним тарелку шпанской земляники с веточками. Николай Иванович разделил ее им пополам. Константин Павлович, будучи великим охотником говорить и всякого обо всем и фундаментально расспрашивать, заговорился с кем-то и в самое то время, ощипывая стебельки, ел землянику и всю ее поел. А Александр Павлович спросил Николая Ивановича: не дозволит ли он ему свою землянику съесть с молоком? И как он дозволил и велел подать сливок, то стал ягоду по ягоде ощипывать. Как сие было при окончании обеда, то сие побудило Николая Ивановича Салтыкова, увидевшего, что Константин Павлович свою землянику всю съел, оговорить его за поспешность и баловство во всех случаях. "Вот,- сказал он,- ваше высочество, ну что вы теперь станете делать, пока ваш братец станет кушать? Не должны ли вы его ждать?" - "Как это,- вдруг и в тот момент ответствовал он,- вы такого худого мнения о моем братце, что он не похочет со мною поделиться! Ведь он видел, что я не гулял, а три дела вдруг делал: и говорил, и ощипывал, и ел; а он ничего не делал, как ощипывал". Сие замечено было тотчас и донесено государыне.

  

  

  

   Все твердили, что этого наместника - будто прочь и что будто велено ему лечиться в Москве; а на его место будто будет сенатор Семен Александрович Неплюев¹. Тотчас зачали, ничего не видя, говорить о его фаворитах и что будто Верещагин² подарил наместнику 5 000 за то, чтобы быть ему в милости и первым у наместника, чему статься не можно; а то только правда, что он был очень далек, а вдруг почему-то сделался очень близок.

  

  

   Приезжие рассказывали, что в Тамбове никто провианта сам не становит, а взялся весь поставить купец Токарев, по 80 к. за пуд, за все его хлопоты. Можно ли так грабить и за 15 к. собирать по 80 к.

  

  

   О ефремовском приставе говорили, что