Болотов Андрей Тимофеевич - Памятник претекших времян...

равления. В тот же день, в 4 часа, приезжали новобрачных поздравлять в мраморный дворец иностранные министры.

   На третий день было отдохновение.

   В четвертый день, в 10 часов, съехались все знатные во дворец, и в 12 часов даны были народу жареные быки и виноградное вино. А потом императрица, с цесаревичем и великой княгиней, поехала в мраморный дворец, ибо в сей день обед был у новобрачных, при пушечной пальбе.

   В пятый и шестой день было отдохновение.

   В седьмой день, кушала вся императорская фамилия у цесаревича в комнатах, и с нею только те, кои были приглашены от них; а ввечеру был у них в комнатах бал.

   В осьмой день было отдохновение.

   В девятый день, был обед и подчивание, а потом ввечеру - бал у великого князя Александра Павловича.

   В десятый день, что было в мясные заговины, был маскарад для дворянства и купечества.

   В одиннадцатый день - отдохновение.

   В двенадцатый день, во вторник на маслянице, был бал в старой галерее и ужин, по билетам для 4-х классов и чужестранных министров, в новом зале.

   В тринадцатый день, февраля 27-го, фейерверк, на Неве-реке, против зимнего дворца; причем обе крепости и город были иллюминованы.

   Сим образом производилось сие торжество; но примечания достойно, что никто, во все сии дни, не был жалован никакими чинами и ничем.

  

  

  

   Молва, уже несколько раз до сего бывшая и всегда оказывавшаяся пустою и неосновательною, а именно, что императрица будет в Москву, для сложения своей короны и отдания оной наследнику, ею назначенному, возобновилась опять, около сего времени; но, по всем обстоятельствам, была такая же пустая " неосновательная, как и прежде. И Богу известно, с чего это люди брали и разглашали.

  

  

   Сколько до сего было много охотников возить из Богородицка в Москву кули с провиантом, столько вдруг сделался в них, около сего времени, недостаток: никто не приезжал и не являлся. А как провианта еще много не перевезено, а путь начинал уже портиться, и от бывших талей снег, во многих местах, с гор сполз, а в вершинах и логах были воды, что более "удерживало всех, то все очень озабочивались о провианте и не знали, что делать. Из Ефремова отправлено еще очень мало, а из Новосиля еще и вовсе ничего. Едва ли не завеснует провиант здесь.

  

  

   В Москве въявь и все громко говорили, что у нас с персами уже началась война и что были у наших войск с ними многие стычки, в Грузии и где-то; что приехавший в Петербург персидский принц признан императрицею и провозглашен персидским шахом и что скоро оттуда отправится и поедет, чрез Москву, к нашим войскам, туда наряженным; и что они, вступя в Персию, все на его имя отбирать станут. Между тем утверждали, что действительно Дербент и Баку нашему оружию уже покорились и вся побочина Каспийского моря нам уже дружелюбна. Следовательно, если и будет дело, так уже далече и внутри самой Персии.

  

  

   О турецкой войне говорили, что якобы она неизбежна и непременно будет и что будто бы за персов; что по последнеписаным известиям в газетах о примирении их с персами, и вероятно, и войска из Польши наши действительно туда подвинулись и стояли в том краю наготове.

  

  

   Известно, что всем нашим черноморским флотом командовал вице-адмирал Николай Семенович Мордвинов¹. О сем Мордвинове говорили, что он отменный и великий человек. Поелику отец его был адмиралом, то он почти родился и вырос на кораблях; отменно знает свое ремесло; сидит на книгах и в науках упражняется, и великий флагман. Некто из друзей его, г. Петров², сочинил ему, около сего времени, прекрасную оду и напечатал только для друзей своих, а не для продажи. Ода прекрасная и без лести и делала честь и сочинителю и предмету.

  

  

   Глухая молва была и о короле прусском¹; и все опасались, не будем ли мы иметь дело и с ним, по причине будто бы он затеял принять на себя титул короля польского; а сего нам никак допустить не хочется. Но молва сия едва ли не пустая.

  

  

   Приезжие из Петербурга привезли весть в Москву, якобы, вскоре после Святой недели, будет у нас еще свадьба; и что будто двор наш смастерил так, что свадьба и сговор короля шведского¹ на мекленбургской принцессе разрушается, и он вознамеривается, во избежание войны с нами, жениться на нашей принцессе Александре Павловне. Слух - невероятный еще; но диковинка будет на весь свет, ежели сие сделается и если нашей монархине удастся сотворить и сие чудо.

  

  

   Вся Москва наслушана была анекдотами и слухами о великом князе Константине Павловиче. Говорили, что он от часу более выкидывал о себе так называемых штучек: везде ходил переодевшись в простое платье; везде все расспрашивал и выведывал и о всех беспорядках доносил государыне; и что многие бедные тем воспользовались; и что народ его отменно полюбил; и молва начинала носиться, что в нем не умирал Петр I и что он будет точный он во всем.

  

  

   Говорили в Москве, по слухам из Петербурга, будто бы Константин Павлович не успел жениться, как тотчас и сделал уже штуку. Подхватив свою молодую и посадя в открытые сани, один, без кнехта¹, без всяких дальних сборов и церемоний, ну по городу, масляницею, ездить и кататься и всем свою молодую показывать; а народу то и любо было. Сказывали, что сие узнала императрица и ей было неугодно, что он нарушил этикет, так что она не приказала ему, без своего ведома, давать лошадей.

  

  

   Об анекдоте известном с деньгами, отданными им отцу своему, о котором сообщено было выше, говорили иные инако и рассказывали, что будто бы он, переодевшись в простой сюртучок, пришел в военную коллегию и, будучи никем неузнан, нашел там какого-то штаб-офицера или полковника огорченного. Расспрашивая его, узнал он, что он просит пенсию за свою службу и раны, но два года не добивающегося того, не имеющего никакой заступы, ни дядюшки, ни брата. Великий князь соболезнует о нем, говорит, что готов бы ему услужить, но не в силах, однако есть у него знакомый камер-лакей во дворце, у которого он проживает; так он поговорит ему о нем; и чтоб он пришел сам во дворец. На вопрошание - как ему отыскать его, велел он прийти и сказать только у одних ворот часовому, а он ему прикажет уже о себе. Офицер так и сделал: приходит ко дворцу и сказывается часовому; сей тотчас отсылает его к унтер-офицеру, и сей ведет его прямо вверх и во внутренние чертоги. Тот дивится и спрашивает: куда он его ведет? "Пойдем,- говорит,- не бойся". Он ведет его далее и далее и в самые комнаты царские; тот пятится, удивляется и запинается; сей внушает в него смелость, и вдруг вводит он его в комнаты Константина Павловича; и он узнает в нем его. Сей извиняется пред ним, что его обманул, и, схватя за руку, ведет его к императрице и говорит: "Вот, бабушка, что у нас делается и происходит: человек, служивший столько-то лет отечеству, "израненный, изувеченный, не имеет, чем себя питать, просит пропитания и в два года не добьется и почти по миру ходит". Императрице было сие очень приятно. Она пожаловала тотчас сему человеку пенсию и сделала Константина Павловича тайных своих милостей раздавателем и велела ему отпустить 30 тысяч, для таковых же раздач. И он сии-то будто деньги отдал своему родителю, и так далее.

   Сим образом рассказывали сию историю; но как бы то ни было,- но случай сей и изображение Константином Павловичем всей нужды, претерпеваемой цесаревичем, толико тронули императрицу, что она приказала тотчас отпустить ему 50 тысяч, а иные говорили 500 тысяч. Но что всего лучше, то говорили, якобы сей случай подал повод к примирению бывших несогласий и что, с сего времени, цесаревич сделался несравненно важнее прежнего, как до того было.

  

  

  

   Около сего времени, опять стали говорить, что императрица была больна и что оказалась опять водяная болезнь и вошла уже из ног в живот. Вести сии были крайне всем неприятны и огорчительны.

  

  

   Он все еще был болен очень в Москве и отлынивал от суда. Говорили все, что он опился ядом и медленно кончает и умирает. О возражениях, сочиненных на его стихи - "Глас невинности", говорили, что было их три: одно сочинено Державиным и умеренно, а оба другие ужасно едки и дерзки; и что доискиваются, кто их сочинил: дурно уже очень.

  

  

   Никогда не было в народе и в Москве столько едких сатир и пасквилей, как ныне. Вошел и у нас манер осмеивать и ругать знатных картинами. Оне были рисованные и с девизами карикатуры, но так, что, по сходству лиц, стана, фигур и платья, можно тотчас распознавать, о ком шло дело. Все и многие знатнейшие фамилии были перебраны; и начато с главнокомандующего Москвою, г. Измайлова. Он изображен был в своем точном виде, как по утрам сидит в шлафроке; в руки дана ему азбука с указкою, указывающей на литеру "глаголь"; генерал Михайло Львович Измайлов стоит позади с хлыстом и учит будто его грамоте; секретарь предлагает ему бумаги для подписывания, а другой рукой зажимает ему глаза; женщина с мешком денег тут же изображена, подающая оные и старающая подкупить.

   Другая карикатура изобрала генерала князя Юрия Володимировича Долгорукова¹, во всех его орденах и нарядах, покрытого смурым² кафтаном, сидящего на бочке вина и окруженного подлым народом, которому будто кричит: "Сюда, сюда, ребята! вино дешевое, хорошее. Авось не узнают, что я генерал". Друг и сообщик его, князь Сергий Сергиевич Гагарин³ выгребает у него из под ног деньги. Оба сии наказаны по достоинству.

   Третья карикатура изображала графа Орлова (Чесменского), гоняющего своих лошадей и занимающегося сим делом, с надписью: "Гоняю лошадей, могу гонять и людей"⁴.

   Сим и подобным тому образом изображаемы были многие и другие из знатных, отличавшихся какою-нибудь особливостью; и более сорока фамилий сим образом разруганы. О всех сих карикатурах говорили, что они якобы присланы были из Петербурга и продавались в нюренбергской лавке; и всех их с строгостью отыскивали и отбирали.

  

  

   Никогда еще в Морше так хлеб дорого не был, как ныне. Цена была самая тульская: рожь продана по 3 рубля по 50, 60 и 70 копеек, но крупа почти в 4 рубля. Причиною тому наиболее недород в тамошних местах ржи.

  

  

   Москва при сем случае старалась возможнейшим образом ознаменовать свое усердие к императорской фамилии. Известие об оном получено 23 февраля, но празднества начались 25 или в понедельник на маслянице. В сей день было торжественное молебствие в соборе, при пушечной пальбе; была превеликая церемония: служили три архиерея, множество архимандритов; вся знатность была тут; проповедь сказывал Амвросий, иеромонах академический, и проповедь была прекрасная. И в сей день был весь город иллюминован; но по несчастию мешал ветер.

   На другой день праздновали купцы свой праздник: они обвенчали 24 свадьбы еще в воскресенье, и сии дни молодые праздновали по домам; а в сей день, в палате шестигласной думы, дали они всем сим новобрачным обед славный, на серебряном сервизе; все были убраны и одеты; множество было зрителей знатных. После обеда они угощали гостей, и был ужин; а при роспуске каждому дано по 10-ти рублей награждения; а обедало около 100 человек, ибо каждой паре дано было позволение привести еще пару В сей же день выкупили купцы 150 человек, сидящих в тюрьмах за долги, не свыше 300 рублей.

   В середу был обед и бал у графа Алексея Григорьевича Орлова, и после фейерверк славный и прекрасная иллюминация Стечение народа было превеликое Лошади взбесились и наделали кутерьму одну боярыню задавили, она, испугавшись, выскочила из кареты и попала под лошадей

   В четверг было отдохновение и было благородное собрание в клубе

   В пятницу - обед и бал у наместника, а ввечеру весь Кремль был иллюминован более нежели 70 тысячами плошек; и перед Кремлем, на Москве-реке был хороший фейерверк, и тем празднество сие кончилось.

   Словом, праздник был очень хороший, и как присовокупились к тому и прочие масляничные увеселения, то такой масляницы никогда в Москве не было, и все завеселилось в прах.

  

  

   В Москве, около сего времени, было 15 театров, из коих только один был большой, всенародный, а прочие все приватные, в домах. Многие из богатых щеголяли и проматывались на них. Славнее всех был из них театр графа Шереметева; после него - князя Волконского; там - Столыпина и прочие. Некоторые из прочих были театрики маленькие, и на них играли очень хорошо. На большом же славились актеры: Померанцев, Лапин, Шушерин, Ожогин.

  

  

   Музыка в Москве очень была в моде. Считали до 10 тысяч всех музыкантов, и во многих домах были прекрасные музыканты и виртуозы. В особливости щеголял музыкою генерал Таврило Ильич Бибиков. И музыка доводима была до совершенства: множество музыкальных лавок и с продажными нотами свидетельствовало в том.

  

  

   Из всех проповедников славился около сего времени, в Москве, молодой священник в церкви Ивана Воинственника¹ Матвей Михайлович. Со всех сторон приезжали его слушать, и он был модный; но знающие дело сие дивились, что он более был славен, нежели то заслуживал: проповеди его не наполнены были ни красноречием особым, ни говором хорошим; он читал их более, и всякое слово только, как молотком, пригвазживал; впрочем, были очень сухи. Но характер сего священника хороший, жития очень хорошего, и дохода получал множество, и на досуг ездил по домам учить детей закону.

  

  

   Доселе наивеличайший маскарад в Москве бывал на маслянице, в пятницу; а ныне более славился денной¹, в воскресенье: все знатные и наилучшие люди на оный съезжались, и он был достопамятнейшим.

  

  

   Князь Сергей Сергеевич, сей сильный богач, не преставал по-прежнему ковать себе разными образами деньги и подавать повод смеяться своему ремеслу. В последнюю осеннюю ярмарку, в городе Ефремове, где он был откупщиком, приезжал он туда и, смолвившись с друзьями своими, такими же жидами и проходимцами, Темешовым и Иваном Борисовичем Игнатьевым, хотел было насильно унизить цену хлеба и приневолить народ продавать его себе дешево. Они сговорились не давать более полутора рубля за четверть и грозили купцам, чтоб они не покупали дороже. Однако сии не испугались и продолжали скупать, и чрез это самих их наконец принудили заплатить себе по три рубля за четверть. Все происки и хитрости мерзкие и гнусные, нимало ни с породою, ни с чином его несогласные. Он таскался по ярмаркам и по рынкам как ...... и терпел всякую нужду и беспокойство, для наживы еще множайших тысяч.

  

  

   В Москве, в сие время, славился в особливости смиренною и благочестивою жизнию старичок-архимандрит Донского монастыря.

  

  

   В Москве, в сие время, носилась молва, что в мае выйдет манифест, и все сосланные игроки будто будут прощены. Говорили, якобы у некоторых был уже и сей неизданный еще манифест; но явная была то ложь.

  

  

   В России, а особливо в столицах и самом Петербурге, славился, около сего времени, великим богатством своим один пензенский купец, Василий Алексеевич Злобин¹. История его достопамятна и достойна быть записана в летописях российских. Следующее взято и пишется на собственном его самом о себе рассказывании.

   Отец его не что иное был, как экономический крестьянин в пензенском наместничестве; но имел как-то счастие столько разбогатеть, что обоим своим сыновьям оставил по себе 6 000 рублей, кои они после смерти его разделили между собою по 3 тысячи, и разошлись врознь от своих жен, не могущих ужиться вместе. Сей продолжал быть крестьянином, был даже сам головою крестьянским, потом в городе Питере торговал разного мелочью, в лавках; продавал всякую посуду, харч и прочие неважные вещи; но был так счастлив, что через год увидел себя в 5 тысячах. Потом отважился он снять какой-то подрядец небольшой, который ему так удачен был, что он при конце года увидел себя в 15 тысячах. Сие побудило его снять еще какой-то подряд поболее, и сей был ему еще того счастливее, и так что он, чрез другой год, увидел себя в 50 тысячах; и как мог он иметь у себя верных приказчиков, то с того времени пошел он торговать, входить в большие подряды. Его взяли в часть откупщики петербургские, и он стал ворочать и так проворить, что в 17 лет нажил более 2 миллионов и был в состоянии пожертвовать 80-ю тысячами, для получения себе только медали. Был какой-то важный подряд поставки провианта; все торговавшие просили дорого: он приходит к г-ну Новосильцову и говорит, что он из всех просимых цен готов взять 80-ю тысячами и менее, если только государыня пожалует его золотою медалью, для ношения на голубой ленте. Г. Новосильцов подавал о сем записку государыне; и медаль ему золотая действительно дана, и он ее на голубой ленте носит ныне. И так богат, что, помышляя несколько раз о пресечении своих промыслов и торговли, говаривал, что не может отстать от них по одной только привычке; а то может он, совсем более не трудясь, получать ежегодного дохода по 90 тысяч. Достопамятно, что, при всем таковом богатстве, ходит он все еще в русском платье и в бороде, а жена его в превеликом кокошнике и телогрее, хотя все сие залито золотом и усыпано премножеством больших драгоценных камней и самих солитеров-бриллиантов. Кокошник у нее так велик, что в двери пройти не может, а входит она боком; а бриллиантов у нее так много, что унизана ими даже телогрея, и в сем одеянии своем она сущая шутиха. Сам он, хотя очень умен, но дурен, толст, красен, кос и при том еще превеликий заика. Можно сказать, что счастие было слепо и нечаянно на него набрело. Впрочем, он сам о себе говорит, что в обоих тамошних наместничествах нет его богатее. И сей человек и поныне все еще занимается разными подрядами и поставками; и в Петербурге всем знатным очень знаком и ими, по богатству своему, любим и почитаем.

  

  

   Лет за 25 до сего, из всех российских экономов никто так славен не был, как г. Мацнев, по имени Спиридон Тимофеевич, орловский помещик. История сего человека также достопамятна и достойна записана быть в летописях.

   Он породою своею происходил из однодворцев и был не что иное, как секретарь в орловской провинциальной канцелярии, в которой должности был он 18 лет; не хотел и не добивался никаких чинов, но умел столь много отчасти наворовать, отчасти действительным и славным своим хозяйством и хлебопашеством, в немногие годы, нажиться и разбогатеть, что накупил себе более 6 000 душ и имел лесную дачу, в 18 тысячах десятин состоящую. Хозяйство его было действительно славное и безпримерное. Он ведал существенно состояние всех своих крестьян, самые их нужды были ему сведомы; ни один крестьянин не должен был ни за чем ездить в город, но у него все нужное было для них продажное; все и все у самого его покупали. На полях он встал и лег, смотрение было ужасное, и самым тем отменным рачением своим столько он прославился, что повсюду называли его первою хлебного маткою. Но что же он сам был, при всем своем превеликом богатстве? - мужик высокий, с лысиной во всю голову; ходил в простейшем платье, ел на деревянных тарелках и деревянными ложками; морил себя голодом. Наилучшая езда его на поле была в холстинном халате и облитом масляною краскою, на седле трех денег не стоящем. Сего довольно для описания его наружности. Что касается до нравственности, то она была еще хуже: он притеснял всех и гнал ближних своих родных варварски, был сущий бездельник Да и ждать хорошего ничего было не можно

   Чем же все сие кончилось? все не пошло впрок! - Был у него сын один; но и тот при нем еще умер. Теперь остался один внук, который, хотя к богатству сему присовокупил было еще больше, женившись на родной сестре Ланского, бывшего славного любимца¹, и во время самого случая², но всего сего бесчисленного богатства не стало ему и на немногие годы: он все оное промотал; ныне за ним осталось только душ 400, а долгов на нем более, нежели все имение его стоит. Он и теперь еще прокурором губернским в Орле. И так все пошло хинею³.

  

  

   После бывших великих талей и начала повреждений путей и уже после сороков¹ возвратилась зима и стужа, 10-го, 11-го и 12-го была мятель и жестокая стужа и не походило на весну, а равно как посреди зимы И 13-го числа было холодно и мятельно.

  

  

   В Нижнем Новгороде был, около сего времени, вице-губернатором некто князь Долгоруков, полковник, Василий Иванович. Он прославился и сделался даже в самом Петербурге известен. Но чем же? - странною и необыкновенною выдумкою,- сочинением самому к себе фальшивых писем, будто все от знатных и сильных и, между прочим, от самих любимцев и фаворитов государыни, писавших якобы к нему с каждою почти почтою и просящих его то о том, то о другом по тамошнему наместничеству. Он показывал товарищам своим в казенной палате, но не всем, а кому судил за лучшее, вскользь сии письма, устрояя дело сие так, что будто бы они при них к нему присланы были. Читая, пожимал плечами: "Вот просят!., вот велят, вот то-то и то-то сделать!.. Как изволишь ослушаться? как не сделать? - хоть не хочешь, а делаешь". А все было плутовство, все притворство, все мошенничество, все обман! И ему удавалось чрез сие убеждать своих сочленов и производить многие странные дела по тамошней губернии и наживаться по многим обстоятельствам. Некогда вздумалось ему, пользуясь сею же необыкновенною уловкою, съездить посетить и обобрать находящиеся там раскольнические в лесах скиты. Он выдумал и написал сам к себе письмо якобы от Зубова, в котором писано было, якобы дошел до государыни слух, что у них в губернии есть скиты раскольнические, и что они распространяют свою секту и делаются опасными, и что ему препоручается втайне постараться о укрощении оных. Он действительно отправляется сам туда; записывает свой отъезд; приезжает туда, нагоняет на раскольников страх и ужас, схватывает с них несколько тысяч и соглашается будто им попотворить и всего не следовать, а советует быть посмирнее. Дело сие после открывается, и публично говорят и сказывают о том самому Трощинскому в Петербурге. Вот какие люди! и в чем и чем не затевают промышлять и чем и чем не наживаться!

  

  

   К числу странных московских происшествий принадлежит и пропажа целых 20-ти тысяч душ у нашего богатого, старого вельможи, графа Кирила Григорьевича Разумовского¹. Известно, что он имеет многие тысячи душ за собою и целые сотни тысяч, а особливо в Малороссии, но сам худой хозяин, да и разума не очень пылкого; господа управители хозяйствуют над ним, по своей воле, и наживаются страшным образом. А сим образом и пропало у него как-то, между четвертою и пятою ревизиею ровно 20 тысяч душ, но сделано сие так искусно и скрыто, что по множеству деревень и дознаться было не можно, ибо пропали они не в одном месте, а понемногу в разных местах. Только хватились,- ан 20-ти тысяч нет! Думают, что смастерил сие его управитель, снюхавшись с его любовницею, какою-то графиней, и что они улетели к ним обоим. Вот каковы у нас знатные наши лорды и бояре!

  

  

   Вышеупомянутый наш большой боярин и старинный фельдмаршал Разумовский, сколь был ни прост и как ни считали его многие дураком, однако имел доброе и к благодеянию очень наклонное сердце. Около сего времени произвел он одно дело, которое может почесться прекрасным анекдотом. Какой-то бедный дворянин жил в соседстве его какой-то отдаленной и в 200-х душах состоящей деревне, где имел он своего управителя. Управители знатных господ имеют, как известно, везде обыкновение обижать и теснить своих соседей, а особливо бедных. Понадобились ему какие-то 10 или 15 десятин, очень нужных тому бедняку дворянину. Он выжучивал, выжиливал их от него, и не только отнял, но и всячески еще и так несносно утеснял и обижал, что сей принужден был наконец писать к графу и просить его на управителя; но письмо его было перехвачено и до графа не дошло. Он писал ему вторично, и то пропало; он писал в третий раз, и то не дошло. Сие принудило его самого в Москву приехать. Он хотел было идти к графу; но тут все уже его знали, и все настроено было так, что его никак до графа не допускали и вон-таки выгоняли, сколько раз он ни приходил к графу. Наконец, вышед он из терпения, решается на отважность: выжидает такое время, когда граф сидит под окном или подле окна; он бросается с улицы к окну, выбивает окно и подает ему челобитную. Граф спрашивает его, что тому причина. Он сказывает всю свою нужду и то, что его никак не допускали. Граф прочитывает, расспрашивает его обо всем и велит ему приходить через 3 дня, за приказом в ту деревню. Он говорит, что его не пустят. Он велит стучаться и греметь и кричать, чтоб он только услышал, а то он велит уже его впустить. Офицер приходит, его не пускают действительно; он поднимает гвалт, кричит, вопит и делает так, что граф, услышав, спрашивает, что такое. Ему сказывают, что какой-то бедняк лезет. Граф велит впустить и тотчас отдает ему бумагу, сказывая, что это приказ в ту деревню и чтоб он шел и был спокоен, ибо он будет удовольствован совершенно. Бедняк кланяется и отходит и, пришед домой, из любопытства рассматривает, что за приказ. Но как удивился он, увидав, что то была крепость и купчая на самую ту всю деревню ему. Он не верит сам себе, думает, что то сон; бежит назад к графу, упадает к нему в ноги. "Помилуйте, что такое?" - говорит. Граф говорит, что для него деревенька сия ничего не значит,- она отдаленная,- а его она может осчастливить. "Умилосердитесь,- говорит тот,- возьмите хоть управителя вашего назад".- "И того таки не надобно. Я и его тебе отдаю в руки; а ежели похочешь, то ты сам можешь с ним что хочешь сделать, хоть на волю отпустить". Вот пример, достойный вечности и составляющий бессмертный монумент сему глупому боярину; и двадцать умненьких того бы не сделали; а он великое дело сделал и славное.

  

  

   Сей составлял истинный контраст предследующему. Он был сын графа Валентина Платоновича Мусина-Пушкина, богат и пребогат сам по себе; а женившись на единородной дочери графа Брюса, сделался еще того богаче и получил за нею 12 тысяч душ, а за собою имел более 20-ти тысяч. Но как же он проживал свое богатство? Он был во всех щегольствах и во всем луксусе [?] первый во всей Москве. Никто не равнялся с ним ни в экипажах, ни в нарядах, ни в образе жизни. Одному управителю давал он, в каждый месяц, по тысяче; а сыну управительскому дал на одне лакомства и увеселения 3 тысячи. Вот примеры нынешней расточительности!

  

  

   В некоторых домах, в Москве, однех свеч в сутки сожигалось 6 пудов, а дров - целых 10 сажен, для единого истопления всех печей. По сему можно уже судить, сколь великому надобно было быть дому.

  

  

   Недавно, ходячи по дворцу, увидел он одного молодого, вытянутого, распудренного, шарфом украшенного и по сему наружному виду бравого и собой прекрасного молодого офицера, ротмистра какого-то конного полка. Полюбовавшись видом его и говоря: "Вот бравый молодой офицер!" - подходит он к нему, расспрашивает, которого он полка, и потом вдруг его спрашивает: небось он очень хорошо умеет ружьем делать; и, не дожидаясь ответа, приказывает часовому подать ружье и заставливает его делать экзерцицию¹. Но офицер отмалчивается и пятится и отнекивается. Тот удивляется и привязывается к нему еще более; тот отнекивается и стыдится сказать, что не умеет; но наконец принужден сознаться, что он вовсе ружного дела не умеет, и по вопросе почему? выводит наружу, что он вовсе не служил, что он из купцов и что чин сей получил чрез деньги. Великий князь, услышав сие, бежит к государыне, пересказывает все сие; государыня принуждена приказать произвести строгое исследование, каким образом сей произошел, не служа, в офицеры и при том еще из купцов.

  

  

   Вновь определенный и пожалованный экономии директором, Александр Дмитриевич Хрущов был не лучше прежних. Он не успел войти в свою должность, как и загремела об нем слава, что он стал драть со всех немилосерднейшим образом; и в короткое время столько уже успел нахватать, что затевал уже себе купить дом в несколько тысяч рублей. Переменил везде голов и везде писарей; и те и другие должны были ему давать; придирался ко всему и везде и все отыскивал, чем бы нажиться и заплатить то, что ему сей чин в Петербурге стал. Говорят, что он, вместе с губернским прокурором Верещагиным, с славного дедиловского головы, из плутов плута, Чекмазова, сорвал по 1 000 и защитил его от суда; однако никак не мог уберечь его, чтоб он не попал в уголовную палату, под суждение. Итак, кого ни пожалуй в директоры, все будут хороши.

  

  

   Как в сем перевозе не было никакого успеха, то приезжал сам директор домоводства и всячески старался однодворцев и экономических уговорить. Поили мужиков вином, уговаривали и почти силою принудили по 1 р. 25 к. за куль. Мужики друг другу давали сплату и помогали.

  

  

   В сие же время был и в пензенском наместничестве вице-губернатором князь же Долгоруков, но бригадир, по имени Иван Михайлович, по прозвищу Губан, потому что у него нижняя губа очень выставлялась вперед и была велика. Сей также на проказы был ходок и по нынешним провиантским делам и подрядам для перевозки что-то напакостил, так что на все государство разруган от сената.

  

  

   За несколько дней до сего у губернского тульского прокурора, славного проходимца Верещагина, разбогатевшего в немногие годы и правыми и неправыми путями, а более от винных заводов и участия в откупах, сгорел его винокуренный завод; и сделало ему расстановки до 16-ти тысяч: тысяч на 6 всего сгорело хлеба, посуды, строения, а на десять претерпел он убытка по поставке, ибо лишался сего куска, не могши подряженного уже вина выставить. Сгорела у него также и ветчина вся коптившаяся: он выкормил было на заводе 30 свиней и, посолив их, коптил. Все сгорело и уничтожилось. Сей пример доказывал уже непрочность сего промысла.

  

  

   Зима возвратилась, и погода настоящая зимняя. Всякий день заметь и мятель; дороги испортились от снега; тройкой ездить нельзя было, а большие дороги ухабисты. И похожего не было на приближение весны нашей.

  

  

   Около сего времени носилось в народе прекрасное державинское стихотворение, под именем "Водопада", сочиненное на случай кончины князя Потемкина¹, где он изобразил и Румянцева² и сего вождя приличными им красками; также и красу славного нашего водопада в Олонецком уезде. Сочинение прекрасное.

  

  

   В сие же время носилось и другое, его же Державина, и прекраснейшее новое стихотворение, под названием "Человек": короткое, поразительное.

  

  

   В Петербурге некто господин Мартынов с товарищами выдавал в сей год новое ежемесячное, периодическое сочинение, под названием "Муза". В сравнении с московским журналом, выдаваемым при газете, было сие очень дорого. Оно наполняемо было стихами и прозаическими пьесами; и те и другие были хороши, но не все, находилось более сантиментального; началось путешествие Филонове; а что всего лучше,- были тут и стихотворения державинские.

  

  

   Особливого примечания достойно было, что всю зиму, в Москве, в публичных собраниях, в клубе и в маскарадах, а особливо на сих последних, вовсе почти не танцовали. Презирали даже тех, кои затевали иногда танцы. Самая музыка вовсе стала и часа не играла. Плясывали иногда по-русски; но и тут с топаньем и кричаньем, и дурно; менуэты давно брошены; польские - так, схватясь рука с рукою, и пары четыре или пять друг за другом ходили, а контротанцы - разве при разъезде, и то небольшие и немногие. Словом, вышел контраст против прежнего; и танцование не в моде и употреблялось на одних только балах в домах; и танцмейстеры сделались не таковы важны, как были прежде. Танцующих называли деревенщиной. И собрания скучные.

  

  

   Из всех известных у нас наиболее экономов никто так в сие время не славился, как некто господин Кроткой, низовой помещик. Говорили, что он превеликий эконом и в короткое время хозяйством своим нажил великое богатство и многие тысячи душ. Но для многих удивительно было и непонятно, как бы можно прямою и честною экономиею, без всяких побочных источников богатства, скоро разбогатеть. То по крайней мере известно, что сей эконом был только экономом для своего кармана, а не для соотчичей своих и отечества; не было от него ни одной строчки о хозяйстве его сообщено свету. Итак, от экономов таких невеликая польза!

  

  

   Около сего времени летало по народу сочинение еще в стихах, под названием "Пострижение овечки". Говорили, будто сочинено оно очень замысловато и хорошо.

  

  

   Как ожидалось, так и делалось. Применившиеся к погодам предвозвещали, что бывшие оттепели и ранние тали заменятся стужами при конце зимы. Так и делалось: время теперь уже к тому, чтобы быть талям и приближению весны, а у нас и похожего на то еще нет: продолжалась стужа и совершенная зима; и что всего удивительнее, то и самых грачей еще не было, хотя б им давно прилететь надлежало И по всему видимому зима продлится за Благовещение

  

   Говорили, что есть еще прекрасные стихи, сочиненные в честь Суворова и в некоторое оправдание нелюбления его, если кто скажет: не знаю или не могу сказать. Говорили, что в оном очень много хорошего сказана относительно к нашей молодежи.

  

  

   Журнал сей продолжался и в сей год, но издатель был уже другой, а не прежний г Подшивалов, определившийся ныне цензором в воспитательный дом, а некто из университетских профессоров, г. Сахацкий. При начале казался он несколько в приятности уступающим, но после час от часу становился лучше. Явились хорошие сотрудники, и стали появляться прекрасные сочинители; а что всего лучше, то не было в нем ничего соблазнительного, а, напротив того, много набожного и сантиментального. Некто господин Ханенко в особливости отличался прекрасными набожно-чувствительными и очень хорошими сочинениями, каких у нас по сие время еще недоставало. И все желали, чтоб оный и далее таков же хорош был.

  

  

   Приезжие из Петербурга и знающие сказывали, что недавно приехал из Швеции курьер к шведскому резиденту, с какими депешами неизвестно, а то только вышло, что на другой же день отдан был от императрицы всем гвардейским полкам приказ, чтоб из каждого полка по одному батальону были б совсем в готовности к походу, дабы, в случае повеления, могли б чрез 24 часа выступить. Из чего заключали, что у нас с шведами несогласно и что война с ними неизбежна. И уже говорили и о предводителе сею армиею, но в людях ошибались и говорили разно: иные утверждали, что пошлется Николай Алексеевич Татищев¹, а другие назначали к тому г. Кутузова, Михаила Родионовича², правящего кадетским корпусом, и более думали, что будет сей главным командиром.

  

  

   Приезжие из Петербурга за верное сказывали, что Суворова не было уже в Петербурге, но будто бы он поехал и поскакал к турецким границам, где обстоятельства становились отчасу сомнительнее. Турки делали страшные вооружения; и многие не сомневались почти, что и с ними вскоре начнется война и что армиею против их командовать будет Суворов.

  

  

   К персидским границам и для командования назна