Духоборы - Письма духоборческого руководителя Петра Васильевича Веригина

ощади брата и знакомых, внимание которых я хотел привлечь маханием платка, что мне и удалось: они увидели меня и остановились, обменявшись приветствием жестами, и они ушли. Ночью, часов в двенадцать, стук отворяющихся дверей разбудил

   -----

   ¹⁵⁴) О нем см. мое 143 примечание к статье П. И. Бирюкова "Мое первое знакомство с духоборцами". (стр. 160).

  

   меня. Проснувшись, я увидал начальника, который приказал мне одеться и взять все свои вещи; я исполнил его приказание и меня повели. Признаюсь, мне стало жутко: все ночные посещения меня начальством начали меня тревожить. Произвол администраторов Закавказского края до того был неограничен, что я всего ждал каждую минуту. Теперь я ничего этого не боюсь. Теперь я так свыкся за семь лет с жизнью при таких обстоятельствах, что во всякое время, днем и ночью, готов итти даже на верную смерть. Господь укрепил меня в этой борьбе, так что на все козни людей я смотрю без малейшей злобы; мне кажется, что все эти гонения и притеснения в мою же пользу. - Меня привели в нижний подвальный этаж и посадили в сырую, разукрашенную кровью раздавленных паразитов, комнату и заперли. На вопрос: почему я переведен туда, мне начальник объяснил, что будто бы губернатор увидал, как я разговаривал чрез окно с братьями, и велел предупредить на будущее время эту возможность переговариваться.

   Однажды, ночью по обыкновению, приходит начальник и велит мне собираться к губернатору, который желает видеть меня у себя. Я оделся. Начальник привел меня в контору и возвратил мне арестованные у меня деньги и вещи, сдал меня полицейскому чиновнику и двум жандармам. Выйдя, через тайный ход, из ограды тюрьмы, меня посадили на телегу и мы поехали, - куда, я не знал, да и не добивался знать, ибо я весь отдался на святую волю Бога.

   Передавая на различных пунктах другим конвойным, меня привезли во Владикавказ, а оттуда в Архангельскую губернию общим этапным порядком. В Архангельской губернии мне назначили для житья город Шенкурск, куда скоро после моего приезда прибыл мой товарищ и друг ¹⁵⁵), который и сейчас сопровождает меня в Березов.

   -----

   ¹⁵⁵) Это был духоборец В. И. Объедков. См. о нем второе письмо П. В. Веригина (стр. 4) и восьмое примечание к третьему письму Петра Васильевича (стр. 7).

  

   Мы занялись хозяйством; я нанял себе квартиру и снял огород, обрабатывал его и засевал различными овощами. Родители прислали мне денег на лошадь, а сам я приобрел две коровы.

   Главным занятием у меня были беседы с бедняками и устраивания для них обедов. Все почти дети, учащиеся в городском училище и других народных школах в городе, после окончания уроков заходили ко мне, одни для того, чтобы получить книги, другие для того, чтобы поговорить со мной; полиция обратила на это внимание и ставила у моей квартиры полицейского солдата, с приказанием не пускать ко мне детей и арестовывать тех нищих, которые приходят ко мне за подаянием или обедать, разгонять сходбища по вечерам на моей квартире, - (буквальное выражение исправника). - Сходбище же состояло из сосланных туда политических. Я не мог, не хотел и не думал оставить привычки делиться и помогать бедным, поэтому явилось новое распоряжение министра о переселении меня из Шенкурска в город Колу. Приехав в Колу, я завел знакомство со всеми начальствующими в городе, был приглашен ими к себе, но к очень немногим ходил и немногих принимал у себя, во-первых потому, что не желал кормить сытых и не хотел сам пресыщаться. Узнав меня ближе, многие стали меня упрекать, в особенности жандармский офицер, что я всегда вожусь с нищими, которые меня обманывают, и что слуги мои слишком, как они выражались, фамильярно обращаются со мной, например: работник что-нибудь читает в то время, когда я починяю сапог, или работник проезжает лошадь, когда я накапываю навоз у офицера для удобрения земли и так далее. Но все же меня не притесняли там; я жил свободно, ожидая конца срока, то есть четырех лет, по истечении которых я должен был возвратиться на родину. Срок, наконец, кончается, я жду разрешения возвратиться на родину, но... увы! Вместо возвращения мне прибавляют еще три года обязательного пребывания в Архангельской губернии с переселением обратно в город Шенкурск. Распродав и раздав свое нажитое хозяйство и распростившись с друзьями и знакомыми, я поехал обратно в Шенкурск".

  

  

   Вторник, 6 декабря. Вчера я приглашал Веригина обедать с собой. Сначала он спросил, с мясом я ем или нет; когда я сказал, что мяса не ем, он согласился. Сегодня рассказывал, что их община, по его инициативе, согласилась уничтожить все имеющееся у них оружие, и он, несмотря на то, что родные просили оставить на память его ружья, не согласился, говоря, что вещь не может служить памятью о человеке, а только его дела, и взяв ружье, к которому печатью прикрепил письмо к братьям, общины с выражением радости своей о совершенном сожигании оружия, которым убивалась жизнь Богом созданных животных, - ружье это послал сжечь вместе со всеми. Далее он рассказывал, что им была послана жалоба непосредственно министру внутренних дел и просьба о назначении чиновника для производства дознания о неправильных действиях администраторов Закавказского края, и такая же жалоба была послана его братом. Он уверен, что эта жалоба имеет связь с переселением его в Березов, хотя ему и сказали, что высылается за распространения пронаганды, за общение с нищими и за общение, посредством переписки, с братьями общины и влияния на них. В апреле ему должен был кончиться второй срок ссылки в Архангельскую губернию. Ему жандармскмй офицер даже сказал, что "можете собираться домой на Кавказ".

   Однажды его зовет жандарм к офицеру, который объявил, что он переселяется в город Березов Тобольской губернии, и сказал, что министр предлагает ему ехать на собственный счет с провожатым и это будет стоить 220 рублей. Когда он изъявил свое согласие, то ему сказали, что закон не допускает одному конвойному препровождать ссыльного преступника, а нужно два человека, что будет стоить 450 рублей. Веригин, чтобы его не заподозрели в корыстолюбии, купил на 450 рублей одежды, роздал ее бедным и просил отправить его на казенный счет, то есть этапным порядком ¹⁵⁶).

   -----

   ¹⁵⁶) Об этом см. "второе письмо" П. В. Веригина стр. 4.

  

  

   Мы долго разговаривали о сочинении Фаррара "Жизнь Иисуса Христа", о жизни людей на Кавказе вообще и в общине в особенности. Я чувствую себя счастливым и чувствую желание жить с пользой обществу, в особенности обществу такому, которое состояло бы из таких лиц, как Веригин. Образ Е. И. Попова и П. И. Бирюкова и других стоял передо мною и как только Веригин переставал говорить, я начинал о них; он с удовольствием слушал, но только удивлялся, почему они живут в таком шумном городе, как Москва, где нельзя, по его мнению, или по крайней мере, трудно делать добро и изменить жизнь так, чтобы она была вполне жизнью человека, наполнялась бы любовью к Богу и добрым людям. Я его уверил в противном. Я говорил, что они делают святое дело, что служат не на спасение человека или общества и даже государства, а на спасение всего человечества от гибели, что вся цель их жизни состоит в том, чтобы внушать человечеству познание истины, в подтверждение чего я дал ему прочесть письмо Е. И. Попова, которое он писал мне; письмо это замечательно подействовало на него. Он сказал, что любит Е. И. Попова, хотя и не видал его. Я боялся, что Е. И. Попов не придет в четверг. Я обещал познакомить его с Евгением Ивановичем.

   Замечательно любит слушать о Л. Н. Толстом; я рассказал, что знал.

  

   Среда, 7 декабря. Господи, какая радость! Сегодня я видел дорогого Николая Трофимовича, - (Н. Т. Изюмченко ¹⁵⁷) заключен в тюрьму на пути своего следования в Сибирь. Причина его ссылки - отказ от военной службы. Содержится он как политический преступник, - в башне).

   Это было так нечаянно, что я при встрече не мог, не находился, что и с чего начать говорить. Надзиратель, который провожал их в баню, прогнал меня и я не

   -----

   ¹⁵⁷) О нем см. тридцатое примечание к шестнадцатому письму П. В. Веригина.

  

   успел даже спросить о здоровьи его. Я раньше говорил о нем Веригину, а он жалел, что не может видеть его, поэтому я позвал его в корридоре ожидать, пока выйдут из бани. Наконец, дождались; я поцеловался с Николаем Трофимовичем, спросил как живется ему. После минутного свидания с ним стало так легко и свободно на душе, что я без умолку болтал со всеми, кто попадется.

   Веригин после обеда лег спать. Обед его состоял, - (я тоже обедал с ним), - из свареного вермишеля с маслом, винограда и груш. Спал до четырех часов вечера, мы уже напились чаю и я прочел девять глав третьего тома "Войны и мира".

   Веригину не понравилось все общество, окружавшее его: это дворяне; брань самая ужасная ни на секунду не прекращается; какое-либо удивление, радость, печаль, все это выражается той же бранью. Удивляется, как я не заразился, говорит: "Я понимаю, почему вы всегда молчите, даже если к вам и обращаются".

   Весь вечер проговорили о предстоящем свидании.

  

   Четверг, 8 декабря. Сегодня первый раз пришел Евгений Иванович. Я ничего не говорил с ним о себе. Я доволен, что мне пришлось удовлетворить его желание видеть и знать о сектантах, которые будут, по какому-либо случаю, в тюрьме. После свидания Веригин просил дать ему адрес Е. Попова и мой; я дал ему. Брат его Василий, который тоже был на свидании, сказал ему, что старший их брат, - (имя не спросил) - и другие некоторые братья общины арестованы и Веригин просил меня, чтобы я, если их вышлют куда-нибудь, как и его, встретил бы их и уведомил бы Евгения Ивановича. Я дал слово; он обещал мне писать, а также писать и Евгению Ивановичу. Просил Евгения Ивановича дать ему несколько экземпляров издаваемых ими брошюр для народа, которые он намерен выписывать с целью раздачи для народа. Он высказывал свой взгляд на политических ссыльных, которые стремятся делать добро насилием. Говорил, что их действия ему не нравятся и он никогда не соглашался с ними. Неверие их в божественное предопределение и загробную жизнь отвращало его

  

  

   от дальнейших разговоров с подобными лицами. Завтра, то есть в пятницу, он должен ехать в Тулу. Ходил с ним в сборную на перекличку; когда его вызвали, спросили имя отчество и фамилию, он ответил; о вероисповедании же своем добавил: "принадлежу к общине духоборцев". Вечер провели, по обыкновению, в корридоре.

   Пятница, 9 декабря. Веригина увезли.

  

   Жившим в ссылке с 5 июля 1895 г., расселенным по горам кавказским, нашим братьям, вздумалось навестить своих братий, сосланных в Сибири. В Тобольской губернии, Березовского округа, в селении Обдорск находится Петр Васильевич Веригин. Порешили поехать Ивану Парамоновичу Обросимову.

   Взял Обросимов с собой денег двести пятьдесят рублей, из которых должно было взять за уплату дороги, а остальные деньги желали бы передать Веригину для помощи ему. Я поехал в 1896 г. 24 мая. Проехал я Россию благополучно, наконец, проезжаю и Тобольск. Пятьсот верст от города Тобольска остановился в селении Самарове Березовского округа; нужно было мне поворотить на Березов, и я ехал по реке Иртышу, который впадает в реку Обь. В Самарове я дожидал два дня какого-нибудь парохода, идущего в Березов. Жители Самарова говорят, что в Березов пароходы не пойдут ближе 1-го сентября. Я нанял себе маленькую лодку, на которой бы поместились 6 человек. Плыть нужно было еще 1000 верст до Обдорска. Были

   -----

   ¹⁵⁸) См. тридцать шестое письмо П. В. Веригина, стр. 94.

   ¹⁵⁹) Этот рассказ был уже напечатан в N 10 "Свободной Мысли", октябрь 1900 г., стр. 150. Женева.

  

   уже в готовности отправиться. Вдруг приходят два парохода на пристань. Я побежал спросить, может быть идут по моему пути. Спросил у матроса:

   - Куда путь держите?

   Он ответил:

   - В Томск.

   Я воротился назад. Вдруг догнал меня офицер с маленьким парнем; поздоровались и пошли вместе; разговаривали кое о чем. На расставаньи он спросил меня:

   - Ты, кажется, дальний?

   Я ответил:

   - Да, дальний, с Кавказа.

   Более ничего не сказал, пошел от меня. Я прихожу на свою квартиру, меня спрашивают мои лодочники, которые будут везти:

   - Что едем или нет?

   Я говорю:

   - Да, едем теперь.

   Зашел в комнату и сел закусить, пока управляются с лодкой, и потом ехать. Вдруг входит десятник, зовет меня в правления. Тогда я сказал:

   - Ну, теперь осталась наша езда.

   Они вскрикнули:

   - Как, почему?

   Я уверяю их, что дальше не поедем. Вхожу я в управление и вижу того самого офицера, с которым шел с пристани. Он сказал:

   - Вот уже знакомый человек, и я призвал тебя спросить ваши виды, кто вы такие и откуда приехали и куда едете?

   Я ответил:

   - У меня вида никакого нет.

   Он соскочил со стула и крикнул:

   - Как это нету никакого вида?

   Я говорю ему:

   - Потому никакого вида нету, что нам их не дают.

   Он как бы в испуге крикнул на меня:

   - Я вас арестую!

   Я сказал:

  

   - Дело ваше арестовать. только я ничего не сделал подобного аресту. Я желал бы, чтобы вы меня пустили, я не желаю, чтобы беспокоить напрасно людей хлопотать за меня.

   Он ответил:

   - Теперь я не могу отпустить тебя, я предоставлю вас в Тобол.

   Начал писать мои показания в протокол. Потом отобрал у меня деньги 213 р. и 21 коп., меня посадил в кутузку. Дело было вечером 13 июня. Я ночевал всю ночь на ногах, потому что было очень много клопов: как муравьев в кочке муравейной. Показалась мне эта ночь очень длинной. На утро отправляют меня в обратный путь. Я попросил заседателя, чтобы дал мне денег 5 руб. Хороший был человек, выделил из моих денег и дал мне на руки, и казенных порционных - 4 копейки в сутки на 6 дней; а до Тобола нужно плыть 11 дней. И я молю Бога за этого человека, доброго душой, пошли ему, Господи, доброго здоровья; пришлось бы мне побыть несколько суток голодному.

   Плыли мы по реке Иртышу 11 дней. На каждой станции сменялся только народ, который везет меня, и каюк, на котором плывем, а я все один, день и ночь на воде; сильные комары и оводы не дают покоя, а более еще боюсь спать: - как бы не бросили в реку, и скажут - сгинул. И так беспокоился все 11 дней.

   Привезли меня в тобольскую тюрьму. Я был очень рад такому месту отдохнуть, я думал, что денька два или три, а потом отдыхал я аккурат восемь месяцев. Справки мои ходили на Кавказ.

   Как мне было страшно привыкать с таким народом: половина головы бритая, кандалами гремят.

   Думаю себе: "Господи, за что страдают здесь столько людей, истомленных, истощенных, телом на вид как желтая дыня". Очень мне было жалко смотреть на них, но все-таки я познакомился скоро с своими седоками. Меня не выпускали из тюрьмы; 5¥ месяцев я не видал земли, сидел в камере. Пища у меня была - ржаной, сырой хлеб и вода, больше ничего. Просидевши эти месяцы, стали меня пущать на двор. Первый раз,

  

  

   когда я вышел на свет, я глотал много воздуха: так он был мне приятен, как сотовый мед. Я в то время познакомился с клюшниками: мне можно стало писать письма, также и получать. Я стал просить прокурора, который ходил каждую неделю в тюрьму, чтобы он дал мне моих денег 15 рублей, потому что я из котла никакой пищи не употребляю, и я совсем ослабел. Он с удовольствием сказал:

   - Я постараюсь выручить эти деньги.

   Так и сделал мне одолжение. Через неделю дали мне денег. Сейчас же я выписал два фунта кирпичного чаю и десять фунтов сахару, полпуда белого хлеба и оделил своих седоков, - как они были мною довольны. И каждый месяц я выписывал им в это число чай и сахар.

   Они говорят:

   - Мы оживились и не знаем, за кого тебя ночесть, наверно за милостивого Филарета.

   Я поблагодарил их и сказал:

   - Я недостоин милостивого Филарета, а только хочу творить милость каждому человеку, чем только могу.

   И когда я стал уходить из тюрьмы, многие плакали и я простился с ними любовно; и отправили меня этапом с такими, которые были осуждены на Сахалин и на каторгу. Шел я этапом, - по три месяца оставался в каждой тюрьме; был скован с каторжниками рука с рукой. Время было сначала зимнее, 20 февраля; кое-где доводилось от железа рукам так холодно, что с рук, где касалось железо, там шкура слезла, а на ногах послезала почти вся, так что было больно ходить. Когда дошли до России, то повезли по железной дороге в арестантских вагонах, а как привезут в город, например, в Москву, то опять сейчас сковывают нас попарно и гонят через город в пересыльную тюрьму. А как приведут на железную дорогу, то опять раскуют. Спутников моих везли по Лозово-Севастопольской дороге, а там отправили их через Одессу, на Сахалин, а меня этапом в Горийскую тюрьму. Пробыл там одни сутки и, наконец, освободили меня, 5 мая 1897 г. Спустя 5 месяцев после моего освобождения, меня посадили еще на

  

  

   месяц в Тионетском уезде. Сидел вместе с грузинами, с которыми ничего не мог говорить, а за что сидел и сам не знаю.

   А только наши братия не унывают. Как дал я знать домой, что меня арестовали в Тобольске и не доехал я до П. Веригина, там сейчас следом выехал Андросов. Его тоже на пути задержали, но только в тюрьму не посадили, потому что трое знакомых людей по телеграфу поручились за него. Отправили этапом в Карс. Ну, и что же? За ним опять еще другой поехал.... Уж кто-нибудь да попадет до места; уж как там не лови, а, всех не изловишь. И нельзя нам забывать и покинуть человека в изгнании, который двенадцатый год сидит невинно.

  

   Минуло уже шесть лет, как жили мы на Кавказе в Карской области. Шурагельского участка, селения Гореловки.

   В 1895 году правительство стало нас преследовать, с целью отвернуть от учения Христова.

   Поставив в наши села правительственных старшин, предупредило нас через них, что без спроса никто не может отлучаться из селений. За отлучку обещали арест и тюрьму, что много и случалось в то время на самом деле.

   -----

   ¹⁶⁰) Мы помещаем здесь сокращенный отрывок из рукописи М. С. Андросова того же названия, которую мы надеемся в будущем издать всю целиком.

  

  

   Наше село состояло из сорока дымов. Старшина был осетинской нации, Григорий 3. Губиев. - Он был хорошо обучен русскому языку и к тому же сам весьма остроумный. Он нас в скорое время узнал всех и ежедневно утром и вечером приходил на село и узнавал, не отлучился ли кто куда. Билеты же вовсе ни в каком случае не стали выдавать нам. Но у меня был, ранее заготовленный, годовой паспорт. От губернатора было разрешено мне проживать по всей России. Во всех городах мог я проживать без препятствия. Вот я и стал думать поехать навестить давно сосланных добрых людей за веру христианскую, именно Петра Васильевича Веригина и Ивана Евсеевича Конкина, но об этом нельзя было никому сказать, так как я знал что если этот слух только дойдет до старшины, то сейчас же меня засадят в тюрьму. Я много думал, как все это устроить и порешил уехать так, чтобы никто об этом не знал. Но это мне вскоре показалось нехорошим и я поехал в село Терпение к родителям Петра Васильевича посоветоваться и сказать им о своем намерении. Они очень были рады что я собираюсь в путь и не стали нисколько переменять мое мнение, а только попросили меня:

   - Когда будешь ехать, заезжай, простись с нами.

   Я от них вернулся домой и стал собираться в путь. На другой день утром отправился в Карс в тюрьму, где был заключен брат Петра, Василий Веригин и Василий Гаврилович Верещагин. (Они раньше ездили в Сибирь к Петру Васильевичу Веригину). Я хотел узнать от них, как лучше проехать, но в Карсе нас арестовали и в тюрьму на свидание вовсе никого не пустили. Я пошел вечером к тюрьме, но меня поймал солдат и погнал в полицию. Идя с ним я начал его просить:

   - Что пользы тебе будет, что ты меня сдашь в полицию? Пусти меня.

   Он сначала гордился, ругался, а потом согласился, пустил меня. Я пошел к знакомому молоканину и переночевал у него. Утром рано встал и пошел опять к тюрьме. Тюрьма стоит на горе. С одной стороны яр, а с другой гора. Я вышел на горку. Около тюрьмы про-

  

  

   коп сажня в два. По этому прокопу ходит солдат с ружьем. Я сел на верху и помаленьку спросил:

   - Василий!

   Сейчас в окошко отозвался татарин:

   - Кима истыр сан? *)

   Я говорю:

   - Василий.

   Это была как раз их камера. Татарин сейчас же сказал Василию Веригину. Он подошел к окну, увидел меня и говорит:

   - Кто такой?

   Спросил он так потому, что еще темно было и узнать лица нельзя было. Я отозвался. Поздоровались и спросил об их тюремной жизни. Он сказал:

   - Жить можно, только туземцы донимают курением табаку, от дыма болит голова.

   Тут нам было хорошо говорить, солдат ходил то взад, то вперед, но нашему разговору не вредил и не воспрещал разговаривать.

   Василий мне сказал:

   - У нашего родителя есть деньги, ты их возьми. Да одному скучно ехать, напиши телеграмму Алексею Маркину, ежели он согласится, езжайте вдвоем. Также сказал мне, сколько на дорогу на двоих надо денег. В это время стала заря оказываться.

   - Пройди на запад три окна, а потом остановись. Там Верещагин. С ним простись, а то видно станет, часовой прогонит, - сказал мне Веригин.

   Я простился с ним и пошел к Верещагину, остановился у окна; уже стало немного на заре видать. Он спросил:

   - Кто?

   Я отозвался. Поздоровались. Начал я спрашивать:

   - Какие новости у вас?

   Верещагин говорит:

   - Новостей никаких нет, а вот на днях был губернатор, я спросил его: за что нас посадили и сколько будут держать?

   Он отозвал меня и говорит:

   -----

   *) Кто тебе нужен?

  

  

   - Мне с арестантами не полагается разговаривать, а тебя я очень люблю и скажу: почему ваши не хотят быть солдатами? В Олтах оставили ружья. Ваши молодые солдаты не приняли присяги, по этому вас и посадили.

   Больше не стал разговаривать губернатор и ушел.

   Верещагин был у нас несколько лет старшиной; был человек хороший; все власти любили его за его честность. Этот самый губернатор подарил ему золотые часы, а как только он оставил службу, то не дали и одного года пожить дома, посадили в тюрьму и сослали в Якутскую губернию, там он уже и помер.

   Я простился с Верещагиным и поехал домой. У меня дома уже все было готово к выезду в дальний путь. Из домашних о поездке знала только одна жена, да в селении я сказал четырем почетным старичкам и попросил их чтобы они никому ничего не говорили, а то узнается дело и меня не выпустят. Это было осенью, 17-го октября 1895 года. Стал я прощаться с семьей. Дети видят, что я расстаюсь с ними и крепко их целую, но не смеют спросить о моей разлуке с ними. Я простился и стал выходить из дому. Старшой сын и сноха остановили мать и стали спрашивать. Она сказала им:

   - Мне нет время, я пойду провожать, - и сейчас же вышла со мной.

   Пошли мы с ней по задам дворов, чтобы не было заметно, а подвода моя уже за селением ожидала меня в скрытом месте. Дошел я до подводы, сел в фургон, жена вернулась домой, я поехал в Терпение. Не доезжая селения слез с фургона и пошел пешком, а подвода поехала по другой дороге тоже в Терпение.

   Я зашел к Веригиным, а подвода заехала к другим. Веригины старички сказали мне:

   - Мы желаем, чтобы тебя проводил человек хотя бы за Тифлис, а потом вернется и скажет нам о вашем выезде.

   Я на это согласился. Человек был готов, - терпенский Семен Е. Чернов и мы сейчас же сказали подводчику, чтобы выезжал аккуратно, дабы не заметил старшина, а то арестует. Он выехал из селения. Мы вместе с Черновым простились с Веригиными и вышли на

  

  

   двор итти за село, где подвода нас ожидала. Смотрю, на встречу нам идет наш горельский житель Федор Федосов, как будто с испуганным лицом. Я его заметил издали еще в своем селении, когда выходил из села. Я спросил его:

   - Ты об чем сюда?

   Он мне говорит:

   - До вас дело есть.

   - Какое?

   - Я сейчас узнал, что ты едешь к Петру Васильевичу, вот у меня есть золотой, возьми его и передай его
от меня.

   Я взял 5 рублей и спросил у него:

   - От кого-ж ты узнал? - Но он мне не признался.

   Вышли мы за селение благополучно и сели в подводу. До подводы нас провожала жена Григория Веригина, Аграфена. Около подводы она простилась с нами и попросила меня:

   - Когда доедешь до Конкиных расцелуй их за меня, - и крепко поцеловав меня вернулась домой.

   Мы поехали. Приехали в Александрополь на почтовую станцию. Зашел я в почтовую контору и спросил парную повозку.

   Почтовый староста сказал мне:

   - Не желаете ли ехать на срочных, через два часа будеть отходить омнибус, почти порожний.

   Я согласился, взял два билета, уплатил деньги. Пришло время и нас повезли прямо на Акстафинскую станцию. На другой день к обеду привезли на Акстафу. Оттудова я написал телеграмму в Тифлисскую губернию Горийского уезда Алексею Маркину: "Приезжай в Тифлис как получишь". А сами сели в поезд и поехали в Елизаветполь. Приехали ночью. Нам хотелось тут посетить в тюрьме братьев и проститься с ними. В Елизаветполе было масса заключенных из наших братьев за веру Христову, но свидание было очень строго воспрещено. Утром я написал записку в тюрьму и передал ее с водовозом. Сейчас же из тюрьмы приносит другую записку надзиратель и спрашивает:

   - Кто здесь Андросов?

  

  

   Я говорю:

   - На что вам его?

   - Есть письмо ему.

   Тогда я сознался. Он отвел меня от народа и передал записку секретно, чтобы люди не видели и говорит:

   - Иван Веригин велит итти к тюрьме, стучать в дверь и сказать, что я, Андросов, имею дело с Веригиным.

   В записке было писано:

   "Говори смотрителю, что отец Ивана Веригина послал меня из Карской области насчет денег и я должен лично с ним поговорить", это говорилось о тех деньгах, которые он должен был получить с другого лица и прислать отцу. Об этом был известен смотритель. Я так и поступил. Пошел к тюрьме, стал стучать в дверь, вышел надзиратель. Спросил:

   - Что тебе нужно?

   Я сказал:

   - Мне нужно Ивана Веригина видеть.

   - Разве ты не знаешь, что вас не то что видаться, но и к тюрьме близко не пускают. Уходи, а то я тебе шею наколочу, - сказал он и прогнал меня.

   Сам он вернулся, замкнул ворота и ушел. Я опять подошел под ворота и начал стучать. Долго стучал, смотрю в щелку - идет ключник к воротам с разъяренным лицом. Я отошел от ворот дальше. Он как отворил двери и увидал меня, то бросился ко мне, как оглашенный, я стал утикать. Он гнался за мной сажень сто, но не догнал; потом стал бросать камнями, но тоже не удалось ему попасть; вернулся назад ругается и говорит:

   - Если еще будешь стучать в ворота убью с револьвера.

   Я опять иомаленьку иду за его следом к тюрьме. Он остановится и грозит мне и я остановлюсь, а как он пойдет, я тоже иду за ним. Он вошел во двор. Я подошел, саженях в двадцати от дверей остановился и стою, а к дверям боюсь подходить. Постоял немного, отворилась дверь и надзиратель закричал:

   - Кто здесь Андросов? Пусть заходит.

   Я пошел. Он меня пропустил в ворота и замкнул. Осмотрел меня, у меня был в кармане нож - отобрал

  

  

   его, потом повел меня в тюрьму. Вошли в тюремный двор. Иван Веригин стоит на дворе, вокруг его надзиратели и смотритель. Как увидел меня смотритель, спросил:

   - Это Андросов?

   - Да, - свазал Веригин.

   Остальные все из тюрьмы глядели в окна. Я подошел к Веригину, поцеловал его и стал от родителей ему передавать привет со слезами. Он стал о них распрашивать и говорил, что жаль стариков, они ведь остались в таких преклонных летах одни. А тут и деньги никак не выкрутишь. Тут же он поблагодарил смотрителя, что он ему разрешил ходить с провожатым солдатом требовать деньги. После этих слов смотритель ушел, надзиратели тоже отступились дальше. Мы стали говорить об моем направлении.

   - Если доедешь до братца, передай им наш привет и скажи, что мы никогда не отступим от веры Христовой, хотя нас и предадут на казнь. ¹⁶¹) Отчего нам, грешным, не умереть ради Его святого имени, - сказал мне Веригин.

   -----

   ¹⁶¹) Одно время разнесся слух, что некоторых духоборцев хотят приговорить к смертной казни через повешение. Об этом было сообщено и духоборцам их друзьями. Они ответили на это следующим, полным достоинства, письмом, из которого мы приведем здесь выдержку:

  

   "...Сегодня мы получили письмо от И. М. Трегубова, в котором он приветствует нас братским пожеланием и поклоном. Спаси его Господи. Он пишет, что нас с Верещагиным якобы приговорили к повешению; пишет, что он с В. Г. написали главноначальствующему Кавказа Шереметьеву о помиловании нас. Я не знаю, откуда до них такой слух дошел; мы этого пока не слышим; может и на самом деле так замышляют против нас, такое зло, - это дело их. Наше дело выполнять дело Господа, даровавшего нам жизнь и свет. За это мы, конечно, благодарны братьям, что они, от избытка любви в сердце своем, за нас заботятся, спаси их Господи; но по нашему разумению это для христианина есть несвойственно: усугублять выю свою пред человеками и просить помилования..."

  

   (Из письма Василия Веригина к Д. А. Хилкову, от 1 декабря 1895 г. Этап Узун-Ада).

  

   Тогда подошел надзиратель и сказал:

   - Довольно, уходи.

   Пошел я к своему товарищу. Отправились на вокзал и дождались поезда. Поехали в Тифлис. Приехавши, остановились на Песках, в немецком дворе. Зашли в номер. Там встретили Ивана Ивина и Василия Объедкова. Это были ссыльные. Их семьи жили в грузинских аулах. А нам они сами были лично знакомы, да к тому же Объедков недавно приехал от Петра Васильевича. Я стал у него узнавать, как можно проехать в Тобольскую губернию и доехать до Обдорска. Он мне все рассказал:

   - Когда будешь садиться на машину, бери билет прямого сообщения до Челябинска, а оттуда поедешь на лошадях в Тюмень, потом в Тобол, потом в Самарово, Березов и от Березова останется 500 верст; оттуда один не решайся, не езди. Там уже нет русских, а живут остяки и самоеды. Они русского языка не понимают; нельзя и их понять чтобы ехать куда следует. А там в две недели раз ходит почта до Обдорска. Когда доедешь до Березова, узнай от полиции отход почты, старайся с ней вместе ехать.

   Я это все заметил. Приехал в Тифлис Маркин. Объедков узнав, что я его приглашаю вместе ехать, стал отсоветовать поездку. Маркин согласился на его совет и отказался от поездки. Тогда я стал один

   собираться в дальний путь. Узнав из "Тифлисского Листка", что из Батума отходит пароход прямого сообщения в Новороссийск, я обождал двое суток в Тифлисе. Тогда поехал вместе с Черновым в Батум, где и остановились в гостиннице "Самсон". Пошли к морю на пароходство и узнали, что пароход "Константин" будет сегодня отходить в два часа по полудни. Зашли мы в контору и купили билеты. Дождавши время, пошли мы к пароходу, занесли мои вещи в пароход, простились с Черновым с братскою любовью. Чернов слез на берег, а я стоял на палубе. Я никогда не бывал на пароходах и мне казалось очень страшно и я был скучный. Товарищ мой заметил это по лицу и ласково говорит мне с берега:

   - Миша, может чего тебе для дороги нужно? Я сейчас возьму в лавке.

  

  

   - Нет, ничего не надо, - ответил я. Но он все-таки побежал на базар, купил фунтов пять яблоков. лестница была уже снята у парохода и он с берега бросил мне все на палубу. Я взял яблоки, поклонился и поблагодарил его. Сейчас же тронулся пароход и поплыл. Я все стоял на палубе, а брат и друг мой на берегу и смотрели сколько было видно. Когда скрылись из глаз друг от друга, я зашел в пароход, немного побыл и вышел опять на палубу и стал смотреть назад, - уже ничего не видать, даже и батумских гор. Только видно синее небо, да синяя морская вода. Погода стояла хорошая, тихая. Пароход плыл хорошо до ночи. Ночью подул ветер, пошел дождь и к свету поднялась сильная качка. Я утром вышел на налубу, а на палубе нигде порожнего места не было: везде лежал парод, страдавший от качки. В одиннадцать часов дня мы приплыли в Новороссийск. Стал народ выходить из парохода, полупьяный от качки. Я тоже пошел прямо, на вокзал железной дороги, взял билет прямого сообщения до Челябинска. Пришло время отхода поезда. Сел в вагон, проехал несколько станций, потом познакомился с одним русским старичком, который тоже ехал прямым сообщением до Челябинска, а потом он поворотил направо на Омск. Это был Петропавловский житель, ездивший в Ишимский монастырь молиться. Едучи вместе с этим старичком, продолжалась у нас беседа о душевной жизни: чем может человек уготовить душе своей сокровище небесное. Старик говорит:

   - Вот как я должен ездить по монастырям и молиться, то этим человек может заслужить царствие своей душе. - А потом добавил: - нет, я неладно сказал что ездить, а надо бы ходить своими ногами; я хотя еду на машине, но считаю это нехорошо. А пеший был бы трудящийся богомолец. Тогда бы уж вполне можно надеяться, что был бы угодник Божий.

   Я это выслушал и начал говорить свое убеждение.

   - Я понимаю не так, как вы говорите "должен ходить по монастырям". Вовсе это считаю даже напротив: в монастырь итти - надо делать расходы, давать деньги тем людям, которые там живут как князья и поедают чужие труды. А сами от Бога имеют полное дарование:

  

  

   руки и ноги, отчего ж бы им самим не работать и самим себя не кормить? Что вы на монастырь подарили, если бы вы это число денег дома роздали бы бедным, увечным и калекам, тогда бы Бог увидал ваши жертвы. Это вы бы сделали то. что говорится в Новом Завете от Матфея гл. 25, ст. 34-40. ¹⁶²) Молиться Богу! Господь сказал: Зайди в клеть свою и, затворив дверь, помолись втайне. Ибо Отец видит втайне вас, а воздаст вявне. ¹⁶³) А об этом вашем монастырском моленьи сказано в Евангелии от Матфея 23 гл. ст. 25 - 28 ¹⁶⁴) и до конца прочли мы эту главу.

   -----

   ¹⁶²) Для удобства читателей мы приводим здесь эту часть двадцать пятой главы "Евангелия" Матфея.

   34. Тогда скажет царь тем, которые по правую сторону его: приидите благословенные Отца моего! Наследуйте царство, уготованное вам от создания мира.

   35. Ибо алкал Я и вы дали Мне есть; жаждал и вы напоили Меня; был странником и вы приняли Меня;

   36. Был наг, и вы одели Меня; был болен, и вы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне.

   37. Тогда праведники скажут Ему в ответ: Господи! когда мы видели Тебя алчущим, и накормили? или жаждущим и напоили?

   38. Когда мы видели Тебя странником, и приютили? или нагим и одели?

   39. Когда мы видели Тебя больным, или в темнице и пришли к тебе?

   40. И Царь скажет им в ответ: истинно говорю вам: поелику вы сделали сие одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне.

   ¹⁶³) См. "Евангелие" Матфея гл. 6, ст. 6.

   ¹⁶⁴) Приведем здесь эти строфы из двадцать третьей главы "Евангелия" Матфея.

   25. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды.

   26. Фарисей слепой! очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их.

   27. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты.

   28. Так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполненны лицемерия и беззакония.

  

  

   С тех пор мой старец убедился на мои слова и стал таким другом и собеседником; ехали все время как родные братья. Приходилось на пересадках ожидать машину часов по десяти; вместе мы ходили в номера, занимали отдельный номер от других, чтобы никто не противоречил нашей беседе. Когда доехали до Челябинска братски простились друг с другом; он поехал на машине на Омск, я на лошадях поехал на Тюмень, потому что тогда еще не была окончена до Тюмени железная дорога. Ехал я до города 3 дня. Приехал в город и остановился на постоялом дворе сложив свои вещи в комнату пошел на рынок и стал пытать не едет ли кто в Тобол. Но мне попутчика не нашлось. Купил я себе шубу и вернулся на постоялый двор и стал говорить хозяйке, что я хотел найти себе попутчика ехать вместе до Тобольска, да не находится; она мне и говорит:

   - У меня есть по тобольскому тракту в 18 верстах отсюда, двое; они будут вечером ехать, только сейчас они ушли на рынок, а когда придут, можно с ними поговорить.

   Дождался я этих людей и мы согласились вместе ехать. Потом мне пришлось ехать одному двое суток до Тобольска на почтовых лошадях. В Тобольск приехали вечером