Духоборы - Письма духоборческого руководителя Петра Васильевича Веригина

. Заехал я на почтовую станцию и спросил лошадей ехать вниз в Самарово.

   - У меня ближе четырех часов не будет лошадей, а вы ежели хотите сейчас ехать, так пусть тебя отвезут к такому-то еврею, он сейчас повезет за такую же цену, как мы возим, - сказал мне хояин почтовой станции.

   Поехал я с моим подводчиком к еврею. Вышел к нам еврей.

   - Я слышал, вы возите проезжающих, - спросил я еврея.

   - Да, это самое мое дело, - ответил еврей.

   - А лошади у вас свободные есть?

   - Есть; стоят без дела дома. Сейчас прикажу запрягать и повезут. Вставайте с саней, пойдем в дом, - торопил меня еврей.

  

  

   - В дом-то итти недолго, а сколько вы с меня возьмете?

   - За одну станцию один рубль двадцать копеек.

   - А на сколько верст станция?

   - Тридцать пять верст.

   Я более ничего не стал говорить, встал с саней, взял вещи и пошли мы к еврею в дом. У него в доме сидит кудрявая девушка лет двадцати, да мальчик лет двенадцати.

   - Вот мое семейство: это дочь, а это сын, - сказал он мне, подставил стул и попросил сесть.

   Я сел, сел и он у стола и начал шить рукавицы.

   - Что торгуете рукавицами, шьете их? - спросил я его.

   - Нет, я портной, шью людям.

   - А сколько за работу берете?

   - Двадцать копеек за десять пар, - ответил он мне, а сам покуривает трубку. Потом начал рассказывать про свое семейство, про то что у него всего три души и, что все они зарабатывают деньги и как зарабатывают, - все рассказал. Смотрю, про лошадей то он совсем и забыл.

   - А где же лошади? - спросил я его.

   - Лошади сейчас придут, они на бирже, работник ездит.

   - На что же это вы неправдой живете? - говорю я ему с большим недовольством, - лошадей нет дома, а вы лишь бы только замануть проезжающего человека, говорили: "лошади стоят без дела".

   - Я пошлю сына, он сейчас приведет их, - ответил еврей и послал мальчика. Мальчик ушел и вернулся только через два часа. Привели лошадей; надо было дать час отдохнуть им, так что выехал я только через четыре часа по приезде.

   Повез меня работник; был он человек русский, лошади хорошие, но только ночь была очень темная: шел снег и мы часто останавливались, работник слезал и уходил наперед осматривать дорогу.

   - Как бы не сбиться с дороги и не попасть в реку, а то на реке еще лед слабый, можно потопить лошадей,

  

  

   да и самим не диво утонуть, - каждый раз приговаривал он, уходя вперед по дороге.

   Ехали мы благополучно и к свету доехали до станции. Переменил я лошадей и поехал дальше и дальше. Так я доехал до Самарова. От Тобольска до Березова ехал я шесть суток, а всего там было тысяча верст. На последней станции к Березову повез меня молодой остяк; по-русски он не знал ни одного слова. Дело было вечером. Приехали мы в Березов и извозчик подвез меня прямо к полиции, остановился и говорит что-то по-своему. Слушаю я его - ничего не понимаю, только и разбираю одно слово "полиция". Ну, думаю, дело дрянь; говорю ему, что мне не нужна полиция, проезжай, мол, дальше. Вези меня на постоялый двор или в гостинницу, - говорю я ему, - но он ничего не нонимает. Время позднее, темно, ничего не видно и никого нет, кто бы знал по-русски. Я взял возжи и тронул лошадей, поехал дальше по улице. Смотрю идет на встречу человек весь закутанный от мороза, - мороз сильный был.

   - Позвольте почтенный, - спросил я прохожего, остановив лошадей.

   - Что вам нужно?

   - Укажите пожалуйста гостинницу, где можно было бы остановиться переночевать.

   - У нас гостинниц нет, - ответил он мне.

   - А где же у вас здесь можно будет переночевать?

   - На земской квартире.

   - А как же нам ее отыскать?

   - А вот держи вправо по этому переулку, а потом сверни налево в переулок, заворачивай в левый дом,
там и есть квартира.

   Я поблагодарил и поехал к этому дому. Постучал в дверь; на стук вышел хозяин.

   - Это земская? - спросил я его.

   - Эта.

   - Можно переночевать?

   - Можно, отчего ж не можно милый человек, заходи скорей, а то морозно.

   Я слез с саней; вещи мои внесли за мной в комнату. Комната была хорошая, чистая, теплая. Пришла хозяйка. Я

  

  

   стал снимать верхнюю одежду. Она мне помогает, раздевает, а сама приговаривает:

   - О, батюшка, мой свет, ну и замерз, совсем замерз. Вот на дворе мороз-то, терпеть нельзя. У меня чай готовый есть; выпейте, согреетесь.

   Пока у нас шел этот любезный разговор, вошел полицейский десятник и спрашивает меня:

   - Вы откудова почтенный?

   - С Карской области, - ответил я ему.

   - Приехали сюда к нам и дальше будете куда ехать?

   - Да, буду ехать в Обдорск.

   Не кончился еще и этот разговор, смотрю, входит другой десятский.

   Они начали промеж себя говорить, а потом спрашивают у меня билет. Нужно, - говорят, - его в полицию прописать. Я достал билет и отдал им. Один из них унес его в полицию, а другой остался при мне. Хозяйка принесла чай, я пригласил десятского выпить стаканчик, а сам отказался, потому что чаю я не пил. Десятский выпил и обещался сейчас же принести паспорт, вышел из хаты да больше и не пришел до утра.

   Утром я пошел сам в полицию спросить паспорт.

   - Еще ваш паспорт не прописан, вам его принесут на квартиру, - ответили мне.

   Я вышел из полиции, пошел по улице и стал расспрашивать нет ли попутчиков в Обдорск. Мне указали одного купца; я зашел к нему и вместе с ним сговорились с оленьщиком ехать на другой день в Обдорск. Я пошел домой; только что пришел на квариру, как входит десятский и говорит мне:

   - Вас просят в полицию.

   - Хорошо, пойдем.

   - Это вы Андросов? - спрашивает у меня уездный исправник.

   - Да, я самый Андросов.

   - Вы едете в Обдорск к Веригину, мы вас туда не пустим.

   - Почему?

   - А вот потому, что у нас есть от губернатора предписание, чтобы соучастников Веригина не допускать до него.

  

  

   Он тут же нашел приказ от губернатора и прочел мне его.

   - Я проехал несколько тысяч верст и сделал большие расходы; теперь осталось всего пятьсот верст, - нет я не могу, я не вернусь назад, я поеду в Обдорск, - сказал я исправнику.

   - Я вам советую вернуться в Тобольск и попросить у губернатора. Он вам наверное разрешит, или же отсюда напишите прошение, а пока вы здесь у нас ноживете, - советует мне исправник.

   - Нет, это мне не подходяще, мне надо ехать. Я буду просить вас меня не задерживать, - ответил я ему.

   Я начал лично просить исправника. Я его прошу о поездке, а он меня просит, чтобы не ездил. Так мы с ним тягались больше часу. Потом он меня попросил уйти. Я ушел, но паспорта мне не дали.

   Иду по улице; встречается мне русский человек и говорит:

   - Я - Николай Трофимович Изюмченко, знаком с Веригиным по переписке. Если желаете, пойдем ко мне, я вам покажу их письма.

   Этим меня он очень обрадовал. Я сейчас же отправился с ним на его квартиру. Вошли в маленький домик с двумя помещеньями. Смотрю, сидит старичек.

   - А вот мой товарищ В. И., - сказал Изюмченко, - был офицером, да засудился с великим князем Михаилом. За это его разжаловали и сюда на три года сослали; а меня за отказ от военной службы на пять лет. Вот мы вдвоем тут и живем. Расскажите вы, как и зачем сюда попали?

   - Я рассказал, что еду навестить Петра Васильевича Веригина, да вот задержали, отобрали паспорт, не дают и не позволяют ехать и рассказал все, что говорил исправник.

   Мы тут довольно долго проговорили. На другое утро я собрался и пошел в полицию. Прихожу и так нарочно строго спрашиваю писаря:

   - Что-ж это вы со мной думаете делать? Взяли паспорт прописать, да двое суток держите.

  

  

   - Разве вам до сего времени еще не передали вашего паспорта? - с удивлением спросил меня писарь и сейчас же побежал и принес мне его. Я посмотрел - прописан, поблагодарил и скорее ушел. Сделалось у меня легко на сердце; думаю: теперь я свободен и могу ехать в Обдорск, лишь бы оленей скорей пригнали. Сейчас же пошел к моим друзьям и рассказал им как все было и стал готовиться в путь. Пошел было на квартиру; только подхожу, смотрю бежит десятский.

   - Вас просят в полицию.

   Я вернулся.

   - Андросов, вы получили паспорт? - спрашивает исправник.

   - Да, получил.

   - А вот я вас позвал, чтобы сказать вам еще раз чтобы вы не ездили, а то мы иначе, если поедете, арестуем вас.

   - Извините, не могу изменить я своего плана и я поеду, - ответил я ему. - Прошу вас не препятствуйте мне, я уже и оленей нанял, - и с тем вышел от него.

   Я ушел опять к своим друзьям. Исправник узнал, тем временем, что я хотел ехать с купцом, позвал купца и предупредил его, что ежели он поедет со мной, то его арестует и посадит в тюрьму. Купец оробел и попросил исправника, чтобы тот велел оленьщику вернуть мне задаток. Исправник отдал приказание. Я получил обратно три рубля и остался без оленей. Дело было уже вечером. Мои друзья не унывали и сказали мне, что все устроят. В. И. Г. ушел и через некоторое время привел с собой человека. Это был Березовский житель М. Ф. Стали советоваться. Решили, что я ночью выеду с проводником на лошади к Обдорску и проеду сорок верст до стоянки оленьщиков, там найму оленей и поеду дальше. За проводника согласился быть сам М. Ф. Я пошел на земскую квартиру, хотел переночевать там, но моя комната оказалась занятой. Я забрал все свои вещи и ушел ночевать к друзьям. Мы еще спали, когда к нам постучался десятский. Вошел, посмотрел что я здесь, немного побыл и ушел. Также приходил и днем раза два. Я догадался, что меня кара-

  

  

   улят. Я сказал об этом друзьям. Вечером опять приходит десятский, сел и разговаривает. Мы немного поговорили, а потом стали раздеваться ложиться спать. Десятскому некуда было деваться и он должен был уйти. Только что он ушел, мы сейчас забрали мои вещи и пошли кругом города по реке. Обошли на другой край, с большим трудом взлезли на противоположный крутой берег и вышли на условленное место, где уже стояла запряженная лошадь. Сейчас же сел я, сел проводник и еще третий, который должен был пригнать обратно лошадь, простились с друзьями и тронулись в путь. Ночь была темная, туманная, дорога не набитая, так что ехать было очень трудно и опасно, ехали, ехали мы и проводник увидел, что мы сбились с дороги. Походили туда - сюда и порешили ехать дальше и как раз вскоре наехали на остяцкий чум. Сейчас попросили вывести нас на дорогу и эти добрые люди, несмотря на ночь, отрядили человека к нам в проводники. Молодой остяк запряг в легкие санки собаку и поехал; мы за ним. Скоро он нас вывел на дорогу, а сам вернулся. Стало светать. Через некоторое время мы встретили остяка, сидевшего в санках, запряженных парой оленей. Проводник мой сейчас с ним поговорил и сообщил мне, что нанял оленей. Я этому очень обрадовался. Мы поехали за остяком и вскоре доехали до кибитки. Смотрим, олени уже запряжены, - (остяк приехал раньше нас). Сейчас их перецепили в наши сани. Мы зашли в чум немного обогреться у огня. Потом вышли, сели в санки и четверка оленей понесла нас так, как будто ветер. Мы проехали 220 верст до села Мужи всего в 15 часов нигде не останавливаясь. С Мужей мы должны были ехать семь верст на лошади до стоянки остяков. Ехали мы эти семь верст очень долго, - лошадь была чересчур плохая, а дорога тяжелая. Как доехали до остяков, сейчас заказали оленей. Однако оленей собрали по тундре только к вечеру. Я с нетерпением ждал их так как очень боялся, что погоня из Березова догонит меня. Кажется если бы имел крылья, то так бы и полетел.

   Я прошу остяков скорее выезжать, но они и не думают торопиться. Поймали пять оленей и сами сели закусы-

  

   вать. Сейчас расстелили собачью шкуру мехом вниз, насыпали на нее какой-то сырой, мерзлой рыбы, сели кругом - мужчины и женщины все вместе и начали ужинать. Ели эту рыбу без хлеба. Доев рыбы налили чайник, положив в него кирпичного чаю и поставили на огонь; как закипел, стали пить. Попили чай, принялись курить табак, и вот только тогда, когда это все они покончили, начали управляться в дорогу. Прежде всего запрягли оленей, всех пятерых в ряд и средним из них обрезали рога по самую голову, чтобы они не мешали бежать крайним; у крайних рога оставили. Выехали около полуночи. До Обдорска оставалось ехать двести пятьдесят верст. Этот переезд мы сделали медленно; ехали ночь от полночи, потом день, потом опять ночь. Оленей нигде не отпрягали и не кормили их. В трех местах подъезжали, к остякам, сами грелись и немного закусывали, а олени запряженные в это время отдыхали, лежа на снегу. Приехали мы на другую ночь до света в Обдорск и заехали на постоялый двор. (Оленей мы наняли и на обратный путь до Мужей, так что они должны были нас поджидать в Обдорске одни или двое суток).

   Мы условились, если будут спрашивать, говорить, что приехали откупить берег для рыбных промыслов. Когда мы вошли в комнату, в ней сидел какой-то усатый мужчина, пил чай и стал приглашать и нас. Я поблагодарил, а мой товарищ сел пить и стал с ним разговаривать. Тот спрашивает, откуда, по каким делам приехали и прочее. Мы отвечаем, что приехали из России, хотим купить место и заняться рыбными промыслами. Вообще много говорили мы о разных разностях. Потом мой товарищ заговорил с ним по-остяцки. После этого разговора, сообщает мне что человек очень надежный и что ему можно сказать зачем мы приехали и рассказать насчет свидания с Веригиным, - он нам все устроит.

   Я согласидся на это и попросил скорей справить все это дело. Я остался в своей комнате, а Ф. пошел и передал тому человеку. Тот сейчас оделся, зашел ко мне и говорит:

   - Вы здесь обождите, я сейчас иду к Веригину, - и он ушел.

  

  

   Я зашел на кухню, стоявшей в одной связи с нашими комнатами. Там были две женщины, готовившие обед и старик, носивший дрова, воду и помогавший стрепухам. Я заговорил с ним. Старичек очень любезно принял мой разговор, так что не хотелось расстаться с ним. Тут как раз вошел тот самый человек, который пошел к Веригину.

   - Видели Веригина? - спросил я у него.

   - Нет, - ответил он кратко.

   - По какому случаю?

   - Это дело мое.

   Эти слова нанесли мне большой удар. Я отошел от него и подумал: "не заявил ли он в полицию?" Как раз приходит десятский и спрашивает у меня:

   - Вы откуда прибыли?

   - Из Березова, - ответил я ему.

   - А билет у вас есть?

   - Есть.

   - Давайте ваш билет сюда.

   - Билета я вам не дам, - ответил я ему, - потому что у меня подвода обратно нанята, я завтра должен выехать, а вам отдать билет, вы его и продержите дня два или три, как в Березове.

   Он более ничего не сказал и ушел.

   Я подошел к старичку и спросил у него:

   - Дедушка, что вы не знаете здесь Петра Васильевича Веригина?

   Он весело засмеялся и говорит:

   - Как не знать! Во всем Обдорске только и есть один человек, что он, истинный поклонник Бога живого, Иисуса Христа!

   А можете вы указать мне их квартиру?

   - С большим удовольствием, - ответил дедушка, - хотите сейчас пойдем?

   Я взял мальцу у Ф., оделся, пошел со старичком по улице и прошу его:

   - Дедушка, если кто вас спросит обо мне, вы говорите, что зырянин.

   На улице с нами никто не встретился. Так мы вошли в дом, где жил Петр Васильевич. В доме за-

  

  

   лаяла собачка, отворилась дверь, вышла хозяйка и спрашивает:

   - Что вам нужно?

   - Вот зырянин хочет видеть Петра Васильевича, - ответил дедушка.

   - Какого? У меня их два, - сказала хозяйка.

   - Один Петр Васильевич вон стоит, - сказал дедушка, - нам он не нужен.

   - А тот еще спит, - ответила хозяйка, - он поздно встает.

   За этими словами отворилась дверь с другой стороны, где мы стояли, и слышим, говорит оттуда мужчина:

   - Кто тут? Пусть заходит.

   Я вошел в дверь и стал здороваться.

   - Кто это? - спросили они меня.

   - Карской области Михаил Андросов, - ответил я им. - Меня арестовывают, нужно повидаться, и мы стали видаться по нашему обряду. Я стал передавать от родителей поклон.

   Тут же отворилась дверь и вошел урядник.

   - Билет есть? - спрашивает у меня.

   - Есть, - отвечаю.

   - Миша, дай ему билет, - сказал Петр Васильевич. Я достал свой билет. Петр Васильевич взяли, посмотрели и сказали:

   - Да, билет хороший и время еще много до сроку, - и отдали уряднику. Урядник ушел. - Миша, разденься, - сказал мне Петр Васильевич.

   Я разделся.

   - Садись, расскажи мне о домашних.

   Я сел и стал рассказывать, как посажали в тюрьмы братьев Василия и Григория Веригиных, Василия Верещагина и других.

   Не успели мы много и поговорить, приходит урядник и говорит.

   - Андросов должен итти сейчас в полицию.

   - Поди Миша, чего они хотят и опять иди сюда, - сказали Петр Васильевич, и опять повторили - иди прямо сюда ко мне.

  

  

   Я пошел в полицию. Мне там сказали, чтобы я с десятским шел на свою квартиру.

   - Мы тебя сейчас отправим назад, - сказал полицейский, - вот только оленей приведут.

   - На что мне ваши олени? - ответил я им, - у меня нанятые стоят во дворе, я завтра сам уеду.

   Но меня не послушали и я пошел с десятским на квартиру.

   Приходит за нами Петр Васильевич и спрашивает:

   - Почему вы ко мне не пришли?

   - А вот он не позволяет, - ответил я.

   - А что ты мне письма привез? Если привез так передай.

   - Мне хотя их и предлагали, но я не брал, - ответил я Петру Васильевичу, - а вот деньги есть и я достал и передал их.

   Себе на обратный путь оставил более двухсот рублей. Петр Васильевич ушел. Вошла полиция и стала пересматривать мои вещи. Осмотрели все, а потом стали обыскивать меня. Пересчитали мои деньги и спросили, сколько денег я передал Петру Васильевичу. Я им не сказал, потому что до этого нет им никакого дела. У меня нашли одну книжку, в которой были списаны молитвы; пересчитали сколько в книжке было листов и старший писарь положил ее себе в карман и затем все ушли.

   Приходит Петр Васильевич и говорит:

   - Миша, идем ко мне обедать.

   - Да вот он не дозволяет, - ответил я ему.

   - Дозволяет, - и мы пошли вместе с десятским. Как раз надо было итти мимо полиции. Десятский забежал в полицию и сейчась же выбежал назад, идет с нами и прислушивается, что мы говорим промеж себя.

   Петр Васильевич сказал мне:

   - Пусть по лету приедут ко мне человека три.

   - Паспортов не дадут, - ответил я ему.
Потом начали говорить о другом и так с разговором вошли в дом. Хозяйка подала обед. Сели мы за стол и все разговаривали. Они спрашивали, я рассказывал, что после Веригиных и Верещагина, еще молодых

  

  

   человек десять посадили в тюрьму, за то, что они, имея красный билет, заявили, что не пойдут на повторительную службу. Остальные все тоже резвятся и хотят сдать свои красные билеты, но мы их просим обождать до зимы, тогда, говорим, - и сдадите. Рассказал также о елизаветпольских, что их очень много в тюрьме, а также и о том, как я виделся с Иваном Веригиным. Рассказал, как холодненских разослали с семействами в четыре уезда по Тифлисской губернии. Большая часть расселенных попало в два уезда: Горийский и Сигнахский, а в Душетский и Тионетский попало мало. Сказал о том, что человек пятнадцать были заключены в тюрьму, где они сидели три месяца. Их выпустили в скором времени из тюрьмы и они теперь вместе с семьями расселены по аулам грузин и осетин. На это Петр Васильевич сказал;

   - Холодненских из тюрьмы выпустили, и ваших выпустят, да и мне осталось до срока полтора года; и меня может отпустят или может дальше еще куда сошлют.

   Десятник, молодой мальчик, сидел и слушал наш разговор, не говоря ни одного слова. Мы за обедом поговорили, а как кончили обед, вошел урядник и сказал:

   - Иди, собирай свои вещи, сейчас поедешь назад.

   Я вышел с урядником и десятским. Идем мимо полиции, около полиции лежат запряженные в трех санях олени.

   - Вот давно уже запряжены олени, ожидают вас, совсем на снегу померзли, - сказал урядник.

   Пришли мы на квартиру, где был мой проводник М. Ф. Стал я собирать свои вещи, пришел и Петр Васильевич, смотрит на меня. Я стал обувать валенки.

   - Дай я посмотрю, - сказали они.

   Я подал одну.

   - Это плохие, можно ноги поморозить, - проговорили они и сняли свои и дали мне.

   - Вот эти обувай.

   А мои взяли себе обули.

   Стало вечерить. Засветили светло; вошел другой полицейский десятник и говорит:

  

  

   - Андросова просят в полицию.

   Пошел я с ним в полицию, вошел в дверь, смотрю у стола стоит Березовский старший надзиратель, которого я в Березове хорошо узнал.

   - О чем требуете, - спросил я.

   Он сейчас поворотился от стола, идет прямо ко мне, подошел близко и говорит:

   - Это ты Андросов, хорошо сделал, что без дозволения нашего уехал.

   - Да, для вас может и нехорошо, но для меня хорошо, - сказал я ему.

   - А вот я за тобой приехал, отсюдова вместе поедем.

   - Хорошо.

   Сейчас внесли десятские мои вещи в канцелярию и сюда же вошел Петр Васильевич. Мы немного поговорили. Петр Васильевич дали мне 50 рублей.

   - Вот это тебе, - говорят.

   Я отказывался, но не мог отказаться.

   - Доедешь до Березова, попроси уездного исправника, он тебя освободит. А если в Березове не освободят, то в Тобольске освободят. А потом поезжай в Архангельскую губернию, в Мезень, там навести Ванюшу Конкина и скажи ему, чтобы он старался к телесному труду приниматься, - сказали Петр Васильевич.

   Тогда надзиратель сказал:

   - Довольно вам разговаривать, Веригин должен выйти.

   Тогда Петр Васильевич вышли. Надзиратель стал отдавать приказ полицейским:

   - Веригина сюда не пускать. Андросов будет ночевать здесь в канцелярии, а в каталажку его не сажайте, а то там холодно. - Сказал и сам вышел в канцелярию, потом воротился и говорит:

   - Вы Андросову все давайте, что он попросит: чаю, мяса, молока, масла словом все, что только попросит. Только, Боже вас упаси, вина не давайте. И он ушел.

   Остался сторож да два десятника. В канцелярии было тепло; я прилег около печки на кровати и задремал.

  

  

   Вдруг мне послышался разговор; смотрю стоит Петр Васильевич и на столе поставлен ужин.

   - Вот я вам принес ужин, - сказали они.

   Я поблагодарил. Стали разговаривать. Недолго говорили. Вошел урядник и говорит:

   - Вы зачем зашли сюда? Вам нельзя заходить.

   - А вот я принес брату ужин.

   - Да, это ничего, а теперь, прошу вас, выходите.

   Он вышел. Урядник снова приказал десятским:

   - Больше в канцелярию Веригина не пускать.

   Я сел ужинать; урядник ушел. Потом опять вошел Петр Васильевич, принес бутылку молока и опять стали разговаривать. Десятские нам ничего не говорят. Еще немного поговорили, вошел урядник и опять попросил Веригина выйти. Веригин пожелал мне спокойной ночи и ушел. Пришел от них мальчик, собрал посуду. Я помолился Богу и лег спать. Это было в субботу под воскресенье. Утром встал, помолился Богу. Вошли в канцелярию Петр Васильевич. Поздоровались, поздравили с праздником, с воскресным днем и поговорили еще немного. Пришел урядник и опять прекратил наш разговор. Потом принесли нам обедать. Я пообедал. Тогда принесли мне Петр Васильевич сумку калачей на дорогу. Когда они подходили, десятские вышли из канцелярии и затворили дверь. Я остался однн. Его встретили в передней и ко мне не пустили. Петр Васильевич передали им сумку с калачами и сами ушли. Тогда десятские отворили дверь и говорят:

   - Вот вам принес Петр Васильевич на дорогу.

   Привели оленей, стали мы собираться в путь. Собралось много народа к полиции. Было запряжено трое саней. Указали мне в какие сани садиться. Я сел в сани. Потом Петр Васильевич сказали надзирателю:

   - Можно с братом проститься?

   - Можно, - ответил тот.

   Петр Васильевич поцеловали меня и говорят:

   - Езжай, добрый тебе час, доедешь до родных, передай им от меня низкий поклон, всем родным и всем братьям и сестрам, скажи им, чтобы они старались жить во славу Божию и быть смиренными сердцами.

  

  

   Тогда надзиратель велел отойти Веригину, "а то вы все поучаете", - сказал он.

   Петр Васильевич отошли и говорят:

   - Ты что Миша приезжал, дело какое было?

   - Приезжал я вас навестить, все рассказать, а потом может и дело было бы, а тут вот не позволяют говорить, - ответил я.

   Тогда Петр Васильевич громко сказали, так что вся толпа народа слышала:

   - У вас правительственные старшины, вы им жалованья не платите, а то они вас разорят.

   Тогда в передние сани сел назиратель, в задние десятский, а я в середних.

   - Трогай, - закричал надзиратель.

   Дали ходу оленям и мы уехали...

  

  

   Карты, вино и сплетни являются почти единственным развлечением жителей захолустных русских сел и городков, а в особенности сибирских. Гнетущая тоска и скука достигают там кульминационного пункта в дни весенней и осенней распутицы, когда к обычным условиям таких мест, производящих хандру и скуку, присоединяются еще: полная бездеятельность и невозможность иметь какое-бы то ни было общение с остальным миром. В продолжение нескольких месяцев, - 2-х, а то и 3-х - обыватель такого захолустья чувствует себя совершенно

   -----

   ¹⁶⁵) Эти краткие "записки" написаны политическим ссыльным, живущим теперь в далекой Восточной Сибири. Когда он еще был на свободе ему пришлось жить в Обдорске и благодаря этому обстоятельству, мы и могли в настоящее время, получить от И. Р. это ценное для нас сообщение.

  

  

   оторванным от жизни и жажда какого нибудь внешнего впечатления, чего-нибудь нового, чего-нибудь такого, что могло хотя на минуту всколыхнуть человека, пробудить от долгой спячки, в такие моменты достигает у него крайней степени напряжения. Поэтому, когда установляются дороги и возобновляется сообщение, то всякий первый экипаж, или первое судно, - смотря по времени года, - встречаются чуть ли не поголовно всем населением, заброшенного на самый край планеты местечка, а весть о вновь прибывших разносится по всему селу с быстротой электрической искры. Самые трудолюбивые и домовитые хозяйки в таких экстраординарных случаях бросают самые неотложные дела свои и бегут к соседке поделиться свежей новостью. Так же точно случилось и в октябрьский вечер 1894 года, когда в Обдорск приехал Петр Васильевич Веригин со своим товарищем, фамилию которого я теперь не могу припомнить, - (начиналась она на О) ¹⁶⁶). Весть о вновь прибывших "политических" с головокружительной быстротой разнеслась по селу. При этом передавалось, что прибывшие - люди богатые, так как они по дороге "сорили" деньгами, давая остячишкам по рублю и даже больше на водку. Помнится, я сидел дома и читал какую-то книжку, когда ко мне запыхавшись прибежал один мой приятель из местных обывателей и сообщил эту новость. Новость эта меня сразу как-то всколыхнула и взволновала. Политических к нам давно уже перестали посылать. Последний из них приехал в Обдорск года за два перед этим и теперь доживал уже последние дни срока своей ссылки. Ходили слухи, что политических в наши края больше посЫлать уже не будут и действительно, Петр Васильевич был последний из административных, посланный к нам для охлаждения революционного пыла при наших 60 градусных морозах. Мне положительно не сиделось дома и хотелось сейчас же увидеть новых людей, новых невольных обывателей нашего убогого селения. Здесь говорило, конечно, не одно только праздное любопытство, хотя и на него

   -----

   ¹⁶⁶) Это был духоборец В. И. Объедков.

  

  

   у меня, как у каждого обдорянина, - временного или постоянного, - были вполне законные основания. Возможность увидеть нового интеллигентного человека, поговорить с ним, услышать от него разные новости, касающиеся нашего общественного и политического движения, проникавшие к нам очень скупо и редко, - все это положительно не позволяло мне оставаться дома. После минутного колебания, я решил пойти к бывшему тогда у нас, уже упомянутому выше политическому ссыльному Б., вполне основательно предполагая, что вновь приехавшие остановились у товарища. Хотя это соображение и не оправдалось, но я тем не менее застал Петра Васильевича у Б. Оказалось, что он со своим спутником остановился у одного зырянина, содержавшего, кажется, земскую квартиру, но сейчас же розыскал квартиру Б. и пришел к нему; спутник же остался на квартире. Когда я пришел, то застал спор уже в полном разгаре. Высокий, сухой, на длинных тощих ногах, одетых в пимы из оленьих лап, Б., нервно, как маятник, метался взад и вперед по комнате, размахивая руками и дымя папиросой, а налево, у стола заваленного книгами и всякой дрянью, на простом деревянном стуле со спинкой, спокойно вытянувши ноги, облокотясь на край стола, сидел очень плотный и солидный мужчина, которому на вид можно было дать около тридцати и самое большее тридцать лет. С головы его, на лоб и на затылок падали еще не очень отросшие, прямые и совершенно черные волосы, разделявшиеся прямым пробором на две равные части. Крупное, мускулистое, несколько продолговатое лицо с довольно правильными, но грубоватыми чертами, было обрамлено небольшой черной бородкой. Тип его нельзя было бы назвать чисто славянским. Узкий разрез глаз и несколько более обыкновенного развитые скулы указывали на некоторую примесь какой-нибудь другой рассы. На метавшегося по комнате Б. насмешливо смотрели проницательные карие глаза, окаймленные длинными черными же ресницами. Выражение его смуглого лица было совершенно спокойно с чуть заметным оттенком иронии. Предметом спора был вопрос о непротивлении злу. Б. с горячностью доказывал, что это чепуха, что это выдумка Толстого ни на чем не осно-

  

  

   ванная и притом далеко неновая. Что сами последователи этого принцина постоянно противоречат ему, то и дело отступают от него и что даже пассиивное сопротивление, которое они все же оказывают злу - все-таки сопротивление. Пассивность же сопротивления чаще всего является источником нового зла, становится почвой для его проявления и беспрепятственого процветания и т. д. Петр Васильевич, в сущности говоря, не спорил, а только поддерживая разговор, от времени до времени, подавал спокойные реплики, только с бРльшим оттенком иронии, чем тот, который отражался на его физиономии и в глазах. После моего прихода разговор продолжался еще не более часа. Вскоре, утомленный дорогою Петр Васильевич стал прощаться. Когда он поднялся, то его могучая, здоровая фигура, не так заметная, когда он сидел, теперь бросилась прямо в глаза. Он был очень высок ростом, необыкновенно плотно и прочно сложен, но без всякого видимого нарушения пропорциональности частей. Присутствие большой физической силы чувствовалось во всем его существе; казалось он одним щелчком мог бы уничтожить или стереть в порошок обыкновенного среднего человека, а тем более тщедушного Б., жалкая фигура которого представляла разительный контраст с крепкой, мощной, здоровенной, несколько неуклюжей, медвежеобразной фигурой Петра Васильевича. Но, вместе с тем ясно представлялось, что этот человек, вероятно, никогда не бывал гневным или просто раздраженным, до такой степени веяло миром и спокойствием от всей его крупной, но в высшей степени добродушной фигуры, внушавшей бесконечное доверие всякому приходившему с ним в какое-нибудь соприкосновение. Никому из знавших его и даже видевших его в первый раз, никоим образом не могла прийти мысль, что он причинит кому-нибудь, хоть какое-нибудь, хоть самое незначительное, хоть бессознательное или невольное зло. Для этого не нужно было слышать от него об идее непротивления злу; для этого совершенно достаточно было только мимолетно взглянуть на него. Если бы кто-нибудь попробовал бы сказать, что Петр Васильевич сделал какой-нибудь нехороший поступок или причинил кому-нибудь хотя бы самый ничтож-

  

  

   ный вред, - этому никто бы, из знавших или видевших его, не поверил бы ни на одну минуту. Такому заявлению не поверили бы даже обдоряне - народ, вообще, очень легковерный, могущий поверить какой угодно выдумке кого бы она не касалась и кем бы не высказывалась. Но этого не могло случиться с Петром Васильевичем, так как, повторяю, в нем идея непротивления была воплощена и он казался ее олицетворением. Впоследствии Петр Васильевич говорил мне, что эта ровность характера, миролюбие и снисходительность не только к недостаткам других, но и к оскорблениям, направленным против него, - достались ему недаром и были следствием долгой, упорной внутренней работы, благодаря которой он "победил в себе зверя и по возможности приблизился к духовному типу человека".

   После ухода Петра Васильевича мы с Б. поделились впечатлениями. Впечатления эти были смешанного характера. С одной стороны он внушал к себе большую симпатию всей своей внешностью, своим обращением, манерой говорить и держать себя. В обращении Петра Васильевича не было ни малейшего унижения, или раболепия, или чрезмерной покорности, или желания угодить и услужить. Держал он себя не только с достоинством, но и с сознанием собственого превосходства, даже несколько покровительственно, - отсюда ирония в его разговоре и выражении лица. Но вместе с тем он возмущал обоих нас своей идеей о непротивлении, приверженностью к вегетарианству, отрицательным отношением к техническому прогрессу, последованием учению Л. Н. Толстого и т. д., и т. д. Потом, еще не раз, нам приходилось разговаривать с Петром Васильевичем о догматах его и Толстовского учений. Дебаты бывали у нас горячие, продолжались иногда по несколько часов к ряду и нередко затягивались даже за полночь. В особенности возмущало нас отрицательное отношение Петра Васильевича не только к науке, образованию, умственному труду, - которому он предпочитал физический, ставя последний неизмеримо выше первого, - но и к простой грамотности. В спорах своих Петр Васильевич проявлял много недюжинного ума и если бы он получил соответствующее образование, то нет

  

  

   сомнения в том, что это был бы один из замечательнейших деятелей или мыслителей нашего времени. Так жаль, что такая могучая умственная сила совершенно непроизводительно погибла в пустынных и холодных тундрах севера! Свои мысли и положения Петр Васильевич отстаивал очень умело, твердо, последовательно и сильно, нимало не смущаясь тем, что развивая их дальше и дальше он легко приходил к абсурду. Ясный и сильный ум его, не засоренный множеством никому не нужных схоластических знаний, подносимых русскому юношеству в наших гимназиях и даже увиверситетах, так и пробивался наружу, воплощаясь в его могучей натуре. Сам же Петр Васильевич, хоть небольшое образование, все же получил, но получил его не в каких-нибудь оффициальных школах или учреждениях педагогического характера; учился он, сколько помнится мне, дома, избавленный от всех недостатков нашей, далеко не совершенной народной школы. Пробелы своего образования он пополнял чтением книг, главным образом духовно-нравственого и философско-пиэтического содержания. Читал он сравнительно не особенно много; любимыми авторами его были: Толстой, Некрасов, Фаррар, издания "для интеллигенции" и для народа "Посредника" и - само собой разумеется - Евангелие, которое он знал почти наизусть. Из периодических изданий Петр Васильевич получал тогда "Неделю" и "Новое Слово" (редакции Кривенки).

   Что касается его образа жизни в Обдорске, то первое время он видимо им тяготился, главным образом, благодаря бездеятельности. Первое время, пока с ним был его товарищ, одиночество и бездеятельность, впрочем, не так давали чувствовать себя Петру Васильевичу, как впоследствии, когда его товарищ уехал на Кавказ. Первоначально Петр Васильевич поселился в одном из лучших домов Обдорска - "на губернаторской квартире". Тем не менее квартира эта имела одно очень существенное неудобство. Квартирная хозяйка, очень почтенная старушка исполняла в Обдорске роль местной прессы и, как всякий репортер, была чрезвычайно любопытна. Для удовлетворения этой потребности, ставшей необходимостью ее существования, она прибегала ко всевозможным, иногда

  

  

   очень неблаговидным средствам, вроде подслушивания, подгдядывания и прочее. Никакие сколько-нибудь серьезные и в некотором роде интимные разговоры были невозможны в этой квартире и даже