Лопатин Герман Александрович - Горький и Г. А. Лопатин

а двух языках. Русских было мало. Но их легко было достать в канцелярии, откуда нам давали даже Горького, правда, после многократных просьб и заявлений. Отказы всегда аргументировались тем, что Горького не любят в департаменте" ⁴⁸.

   В Италии Лопатин прочитал "Жизнь ненужного человека" и повесть "Мать", которая произвела на него сильное впечатление, о чем Амфитеатров писал Горькому 6 октября 1908 г. Лопатин даже просил С. И. Горелова, уехавшего из Кави в Россию, передать сестре "Мать" Горького, чтобы она непременно прочла эту книгу. Правда, Лопатина, так же как и В. Фигнер, больше интересовала личность Горького, потому что, как это мы увидим, общее впечатление о Горьком-писателе было у него достаточно смутным.

   Что касается Горького, то нам не известно, имел ли он до встречи с Лопатиным достаточно полное представление о его личности, читал ли упоминавшиеся выше книги "Процесс 21-го", с материалами лопатинского процесса и "Заметками о Г. А. Лопатине" П. Л. Лаврова, или книгу "Галерея шлиссельбургских узников". Можно предположить, что он был знаком с публикациями журналов "Былое" и "Минувшие годы". При встрече Горького с В. Н. Фигнер, судя по ее воспоминаниям, вряд ли состоялся обстоятельный разговор о шлиссельбуржцах и о Лопатине ⁴⁹.

   Имя Лопатина появляется в переписке Горького и Амфитеатрова в декабре 1908 г., когда Лопатин поселился в Кави. Но характерна обмолвка Горького в одном из писем: "А что, Герман Николаевич - кажется? - не захочет сюда заглянуть?"

   Лопатин и предполагал встретиться с Горьким в декабре 1908 г. 10 декабря он писал сестре из Кави: "Думал поехать во Капри, завернув на сутки в Пизу, Флоренцию и Неаполь и на недельку в Рим, но остался пока здесь..." В январе 1909 г. Горький настоятельно приглашал Лопатина. Об этом Лопатин сообщил сестре 4/17 января: "Затем получаю приглашение на Капри с предложением дарового депутатского билета 1 класса туда и обратно". Сорвавшаяся в августе 1909 г, поездка "на юг Италии" (см. выше) - это опять-таки предполагавшаяся поездка на Капри.

   Однако выбраться к Горькому Лопатин сумел только в конце 1909 г. 3 декабря он сообщал сестре: "Получил приглашение поехать в Неаполь, не теряя времени. Нужно обдумать все, уложиться и пр." ⁵⁰

   Лопатин приехал на Капри 9 декабря 1909 г. и пробыл там пять дней. Его пребывание на Капри по дням описано Пятницким в дневнике, страницы которого публикуются ниже. Записи Пятницкого свидетельствуют о том, что за эти пять дней Лопатин многократно встречался с Горьким и вел с ним долгие разговоры.

   Лопатин приехал к Горькому в трудный для писателя период: Каприйская школа переживала тяжелый кризис. Наметились серьезные расхождения Горького с Лениным, с одной стороны, Луначарским и Богдановым - с другой. Для него встреча с Лопатиным - революционером, бунтарем, талантливейшим русским человеком - была необычайно важной. Она утверждала его веру в огромные возможности русского человека. Отсюда - такой восторг, такая "невоздержанность" и "неумеренность" в отзывах Горького о Лопатине тотчас после встречи с ним. Его характеристики Лопатина в письмах Амфитеатрову, Сулержицкому, Е. П. Пешковой очень близки тем, которые давались Лопатину его великими друзьями в прошлом - Марксом, Энгельсом, Тургеневым. Чутьем художника Горький угадал "задатки гениальности" Лопатина.

   Что касается Лопатина, то на него первая встреча с Горьким произвела сильнейшее впечатление и стала одним из самых значительных событий его "второй" жизни. Со свойственной ему обстоятельностью и точностью он описал эту встречу сестре: "...на Капри <...> уговаривали меня остаться там или вернуться поскорей. Вот не ожидал я, чтоб этот создатель сверхбосяков, эгоистических индивидуалистов и разного эгоцентрического люда сам такой милый, сердечный, приветливый человек! ...Веришь ли, что, прощаясь, он не мог удержаться от настоящих слез, чем вконец растрогал и меня?! Своими нападками на мое литературное бездействие он мне напомнил тебя. "И в этой-то всеобщей неразберихе Вы, Вы отказываетесь поднять свой голос! Да ведь это же чуть не преступление! А какая потеря! Что Вы там толкуете о невыношенности и безынтересности т. п. Да Ваш простой рассказ, без всякой примеси теорий и морализации освежает, поднимает, облагораживает человека"... и т. д. Сюда прислал мне одну из своих книг с такой надписью, от которой краска бросилась мне в лицо... Был там и его издатель, который соблазнял меня материальными перспективами. Но я пребыл, конечно, лениво (по-вашему) и твердо. Но - ради бога - все между нами, а то это может быть принято за самохвальство да еще, чего доброго, дойти до его ушей, до человека, которого я сердечно полюбил и уважением которого я очень дорожу" ⁵¹.

   В этом "отчете" Лопатина любопытно все. Прежде всего оценка Горького-писателя как "создателя сверхбосяков, эгоистических индивидуалистов и разного эгоцентрического люда".

   Но Горький как человек, как личность покорил Лопатина. "Между прочим, был на Капри, где сердечно сошелся с Горьким,- писал он М. П. Негрескул 8 января 1910 г.,- что за нежная душа скрывается под его грубоватой внешностью"⁵².

   После первой встречи Горький периодически встречался с Лопатиным во время своих поездок в Кави. На Капри Лопатина всегда настойчиво приглашали. Сохранилось письмо М. Ф. Андреевой Лопатину от 6 мая 1911 г., в котором она настойчиво приглашала его на Капри "погостить" (Г-Л, п. 4). Однако в мае Лопатин, живший тогда в Феццано, на Капри не поехал, во всяком случае сведений о такой поездке нет, а в июне 1911 г. он с братом и Н. Ф. Даниельсоном уехал в Швейцарию.

   Вторая поездка Лопатина на Капри, как об этом свидетельствуют публикуемая переписка, а также письма Лопатина Амфитеатровым, состоялась в начале ноября 1912 г. Лопатин собирался встретиться в Неаполе с Л. А. Лопатиной - одной из своих "многочисленных племянниц" - и из Неаполя приехать на Капри. 4 ноября он отправился на Капри, о чем сообщал Амфитеатровым, которым подробно описывал "свою Одиссею".

   Горький, обещавший "радостно" встретить Лопатина (п. 7), действительно вместе с Марией Федоровной и ее сыном встречали его. Горький, как писал Лопатин, "долго стоял вечером на ветру, в одном пиджаке" и даже немного простудился, но они с Лопатиным разминулись, и Лопатин подробно описал Амфитеатровым свои странствия по острову в поисках виллы Горького. Но этот приезд не стал праздником ни для Лопатина, ни для Горького. Лопатин чувствовал себя на Капри неуютно. В письме к Е. Ю. Григорович, написанном на крохотном листке бумаги (Лопатин объяснял, что оставил бумагу в чемодане в Неаполе, а просить у Горьких постеснялся), он признавался: "Писать много некогда в чужом месте" ⁵³. Но, конечно, дело было не только в "чужом месте": Лопатин привык к кочевой жизни и частым остановкам у "чужих". В эти дни в доме Горького складывалась драматическая ситуация: М. Ф. Андреева уезжала в Россию. "Атмосфера здесь не из радостных: М. Ф. грустна и все задумывается. А. М. тоже не шибко весел",- писал Лопатин. Ощущение "подспудной трагедии" делало жизнь Лопатина на Капри почти тягостной, "...было не так-то покойно спать над лавой",- признавался он Амфитеатровым позже, уже из Неаполя⁵⁴.

   Лопатин стремился уехать с Капри, но "великолепная погода", которой так радовался Горький, приглашая Лопатина (п. 7), сменилась ненастьем. К тому же должен был приехать Бурцев для деловых переговоров с Горьким. Из-за непогоды и в ожидании Бурцева Лопатин задержался на Капри целую неделю. Он рассказал о своих впечатлениях, очевидно, только Амфитеатровым. М. П. Негрескул, которой он после первой встречи с Горьким радостно писал, что "сердечно сошелся" с ним, теперь просто сообщал, что вернулся с Капри⁵⁵.

   Первое свидание с Горьким на Капри оставило для истории и для историков многие сведения о замечательном русском человеке - Германе Лопатине. Их последняя встреча на Капри осветила один из трудных моментов в жизни Горького.

   Горький и Лопатин еще обменяются письмами после этого свидания, но встретятся они уже в России.

  

  

   Публикуемая в томе переписка Горького с Лопатиным невелика по объему. То, что пропали или еще не разысканы некоторые письма Горького Лопатину, объяснимо особыми обстоятельствами жизни Лопатина. Но ведь известно, что Горький тщательно хранил письма своих корреспондентов, почему же писем Лопатина всего восемь? Очевидно, их переписка явно не была ни интенсивной и длительной, ни обширной.

   Лопатин любил и умел писать письма, но письма к Горькому давались ему с трудом. "Всего обиднее, что никак не могу добиться часу и настроения, чтобы написать Горьким, которые так полюбились мне сразу и были так сердечны со мной... Обнимите их, пожалуйста, за меня" ⁵⁶,- писал он Амфитеатрову 29 декабря 1909 г. Между тем тому же Амфитеатрову он успел написать в декабре, уехав с Капри в Париж, не менее шести больших писем, и переписка между Лопатиным и Амфитеатровыми всегда была очень оживленной.

   Но Амфитеатрову или некоторым другим своим корреспондентам Лопатин мог писать письма о внешних событиях, о пустяках, писать иногда в суете повседневных дел. Письма к Горькому требовали "настроения", серьезного обдумывания или сердечной и душевной близости. А эта близость не возникала. Возможно, потому, что первое знакомство с Горьким в приподнятой атмосфере "праздника", о которой Горький писал Амфитеатрову, и последующие встречи всегда на людях не способствовали сближению. Возможно, потому, что такой общительный человек, каким его все считали, Лопатин был человеком в то же время замкнутым (двадцать лет одиночного заключения!). Шлиссельбуржец М. Ю. Ашенбреннер вспоминал, что Лопатин, "блестящий, страстный, в высшей степени общительный человек, всегда чувствовал себя одиноким"⁵⁷. В письмах Лопатина близким иногда прорывались слова об "одиночестве во многолюдстве". Нельзя забывать и об удивительной скромности Лопатина, не позволявшей ему "докучать" Горькому.

   Для Горького знакомство с Лопатиным - "праздник из праздников, торжество из торжеств" - было утолением его "жажды героя". Но, может быть, горьковское восприятие Лопатина как "чародея сказочного" (п. Амфитеатрову), "сказочного человека" (п. Сулержицкому), значительность, грандиозность Лопатина мешали более тесному их сближению?

   В 1911 г. у Горького произошел любопытный обмен письмами с В. С. Миролюбивым. Горький рассердился на Миролюбова, когда тот, прочитав вторую часть романа "Жизнь Матвея Кожемякина", писал: "Эта часть несколько слабее предыдущих. Лопат[ина] Вы сильно подняли, а затем уронили. Сказав, что ему слова дороже людей. Может быть, не следовало так поднимать?"

   "В предыдущем Вашем письме,- отвечал Горький,- Вы без всяких оговорок заявили о тождестве Марка Васильева и Г. А. Лопатина, чем повергли меня в грусть. Я - портретов с живых людей не пишу, и, само собой разумеется, Марк с Лопатиным не имеет - не может иметь чего-либо общего, ибо я Лопатина с внутренней стороны не знаю. Уверен, однако, что мысли Марка ему чужды.

   Очень жаль, что Вы усмотрели сходство там, где его не может и не должно быть" (XXIX, 177). Миролюбову пришлось отступить: "...я назвал Марка Лопатиным, потому что заметил в нем много внешних черт сходства с последним. О "тождестве" я не хотел сказать. Как следует Лопатина я не знаю"⁵⁸.

   Этот эпизод примечателен во многих отношениях. Но нас, естественно, более всего интересует Лопатин. То, что Марк - это не Лопатин и "мысли Марка ему чужды", убеждает одно из писем Лопатина Горькому, в котором он размышлял о русском народе и русской истории. Письмо это любопытно и тем, что в нем Лопатин полемизировал с некоторыми очень важными для Горького идеями, прозвучавшими и в статье "О писателях-самоучках".

   Лопатин определял мысли Горького о том, что на "Западе пессимизм - миросозерцание, а у нас он - "мироощущение", как очень "широкие и красивые", но несколько парадоксальные и не совсем верные обобщения". Он не считал, что "пессимизм, мистицизм и фатализм, подрывающие энергию и отразившиеся так ярко в нашем фольклоре" - черты, характерные исключительно для России. "Разве суть античной греческой трагедии не та же бесплодная борьба с неодолимым роком? И разве этот ослабляющий действенную энергию национальный порок помешал нам выбиться из-под татарвы и создать великое государство? - или - что еще больше - помешал нам создать великую литературу, в какие-нибудь полтораста лет, примерно от 1725 до 1880 г., т. е. от Петра I до Александра III?" (п. 5).

   Добавим, что Лопатин, сам страдавший "пассивизмом", ни в коей мере не рассматривал эту черту как "национальный порок", но как болезнь, благоприобретенную в "бурях жизни", т. е. социально обусловленную.

   Несогласие Горького и Лопатина в исторических воззрениях существенно, существенна и фраза Горького в письме Миролюбову о том, что с "внутренней стороны" он Лопатина не знает. "Всегда приму как отца",- сказал Горький Лопатину при расставании в 1909 г. Шестидесятичетырехлетний Лопатин казался Горькому в его сорок один год отцом.

   И не следует ли искать в "вечной" проблеме "отцов и детей" причину того, что органической, полной, глубокой близости Горького и Лопатина так и не возникло. Когда-то молодой Лопатин упрекал Тургенева в том, что тот не понял "детей". Теперь же Горький не сумел проникнуть во внутренний мир Лопатина-"отца". Они были революционерами разных поколений.

   Двадцать один год Лопатин был выключен из жизни. Узникам Петропавловской крепости и Шлиссельбурга не разрешалось знать о том, что творилось в мире. Они не знали о русско-японской войне, им было запрещено употребление слова "социальный" ⁵⁹. Понимая, какую силу в начале века приобрел марксизм, начальство отобрало у Лопатина первый том "Капитала" Маркса, находившийся у него в Шлиссельбурге⁶⁰. За эти двадцать лет в России произошли важнейшие исторические сдвиги, на арену революционного движения вышел пролетариат, была создана Российская социал-демократическая рабочая партия, революционные идеи проникали в широкие слои народных мае. Но, выйдя из Шлиссельбурга, Лопатин оказался вновь в изоляции, его положение "ссыльнопоселенца" означало постоянную слежку, невозможность свободного общения. В связи с этим Лопатин, естественно, не мог представить до конца всю значимость изменений в общественной, политической, идеологической жизни и только за границей начал постигать, как усложнились революционная борьба и формы этой борьбы. Его идеалы оставались прежними общедемократическими идеалами революционера 70-80-х годов. Именно это имел в виду В. И. Ленин, когда писал, что Лопатин не может дать направление "Современнику" (см. также статью Б. А. Бялика). Горький воспринимал Лопатина как "сказочного", романтического и несколько далекого героя народничества. Любопытно, что некоторые молодые революционеры, тогдашние обитатели Капри, вообще не приняли Лопатина. Так, О. А. Кадомцева в своих воспоминаниях, хранящихся в АГ, высказала достаточно резкие суждения о нем.

   Но масштаб личности Лопатина, широта его видения мира и человека, его ум и огромное обаяние - все это придавало отношениям Горького и Лопатина и их переписке особую значимость. Мимолетность их встреч и краткость переписки не снижают той роли, которую сыграл Горький во "второй" жизни Лопатина. Также и Лопатин оставил глубокий след в памяти Горькою.

   Конкретными поводами для переписки и, очевидно, бесед были те "дела", которыми Лопатину пришлось заниматься за границей. Как это ни парадоксально, но так сложна, запутанна, противоречива была тогда русская действительность, что романтический герой прошлого, "рыцарь духа", как его называли, Лопатин помогал Горькому знакомиться с едва ли не самыми страшными, трагическими и позорными явлениями тех лет.

   Выехав за границу, Лопатин попал в гущу политической борьбы в среде русской эмиграции. Его сразу "захватили" эсеры. Первое отклонение Лопатина от намеченного заграничного маршрута, о чем он писал сестре,- поездка в Лондон - было связано с приглашением на очередной съезд партии эсеров в августе 1908 г. На этом съезде он впервые увидел Азефа, история которого на несколько лет вперед предопределила деятельность Лопатина за границей и явилась одной из важных тем переписки его с Горьким.

   Осенью 1908 г. поездка Лопатина к Горькому сорвалась из-за того, что он был срочно вызван в Париж для участия в третейском суде между Бурцевым и ЦК партии эсеров, обвинявшим Бурцева в клевете на крупного работника эсеровской партии - Азефа. Это было то самое "крайне неприятное дело", о котором он писал сестре и Короленко.

   Еще в пору своей бурной революционной деятельности Лопатин понял страшную роль, которую играли провокаторы в русском революционном движении. Когда в 1884 г. он приехал в Россию, с тем чтобы восстановить партию "Народная воля", одной из своих задач он ставил: удалять "немалочисленные продукты политического разврата - последних годов, вторгнувшихся в революционную среду - в форме лиц, ведших двойную игру с революцией и полицией" ⁶¹. Лопатин помнил страшную роль Дегаева в истории "Народной воли" ⁶². В его собственной судьбе был Степан Росси - "главный предатель" Лопатина в "Процессе 21-го", как его назовет позже Бурцев.

   В письме к сестре Лопатин очень точно определил "суть дела", которым ему пришлось заниматься в связи с Азефом: "Бурцев напал на факты, уличающие А[зе]ва в провокации. Встретив упорное недоверие со стороны ЦК, он стал предостерегать других заинтересованных лиц. ЦК обвинил его в легкомысленном распространении, во вред партии, неосновательных и злостных слухов про одного из лучших ее членов. Б[урцев] потребовал суда. Ради беспристрастия нужно было взять людей, не принадлежащих к партии, но пользующихся авторитетностью во всех партиях по части ума, справедливости и пр. Выбрали меня, Кр[опоткина] и Ф[игнер]. Мы судили Бурцева и, конечно, оправдали, признав А[зефа] доказанным провокатором. На сем наше дело и кончилось. Судить А[зефа] может только партия, а не мы <...> для себя я считаю и того достаточным, что помог сделать его безвредным" ⁶³.

   В деле Азефа великолепно проявились присущие Лопатину качества: высокая нравственность, справедливость, проницательность, чувство долга, ум, такт. И в этой связи нельзя не упомянуть об инциденте его с В. В. Розановым. Как известно, дело Азефа широко освещалось в прессе. Во всех газетах печатались официальные отчеты о заседаниях Думы, на которых рассматривался запрос об Азефе; печатались статьи, фельетоны и пр. 27 января/9 февраля 1909 г. в "Русском слове" появился фельетон В. Варварина (В. Розанова) "Почему Азеф-провокатор не был узнан революционерами?" Розанов противопоставлял поколению революционеров-народников, с их высокой духовностью, "нынешних", обладающих, по его словам, "поразительной слепотой к человеку". Но под конец Розанов допустил грубый выпад против членов "третейского суда", и, хотя они принадлежали к первому поколению революционеров, он причислил их к тем, кто "не узнал" Азефа: "Азеф провел за нос и великую мать-игуменью [Фигнер], и патриарха ее, высокообразованного старца кн. Кропоткина. Все они - и Кропоткин, и Фигнер, и Лопатин - уже стары, принадлежат к старым, "народническим" слоям русской литературы и общества, то есть к слоям совсем другой психологии, чем нынешняя..."

   Лопатин сразу же ответил Розанову: "14/II-09. Лондон. Не знаю, как Вас зовут по имени и отчеству и потому обращаюсь к Вам просто -

   Милостивый государь!

   Сейчас случайно прочел Ваш фельетон в "Русском слове" от 27 января и хочу сказать пару слов pro domo meo {о себе (лат.).}.

   Не берусь разбирать Вашу теорию - в которой несомненно есть доля правды - но могу уверить Вас, что относительно меня и Кропоткина Вы введены в заблуждение невесть откуда взятыми сообщениями "Нового времени".

   Оставим в стороне мою первую жизнь - где физиогномика, первое впечатление, наблюдение личности во всей ее сложной конкретности играли немаловажную роль - скажу только о моем отношении к Азеву.

   Увидев его впервые на большом собрании, я спросил у соседа: "Это еще что за папуас?" - "Какой?" - "Да, вот тот мулат с толстыми чувственными губами".- "Это... (склонившись к моему уху) ...Это - И[ван] Ник[олаевич]!" - "Как? Это он? И вы отваживаетесь оставаться наедине с ним в пустых и темных местах? - говорю я полушутя.- Но ведь у него глаза и взгляд профессионального убийцы, человека, скрывающего какую-то мрачную тайну" (я три года провел когда-то в иркутском остроге, исключительно между уголовными). Затем, встречаясь с ним ежедневно в течение десяти дней и в продолжение целого дня, я ни разу не обменялся с ним ни одним словом, ни одним рукопожатием. А заметьте, всякий Вам скажет, что я очень общительный человек, и я видел его в кругу наших общих друзей, а его почитателей. Не скрою, что я уже слышал о нем кое-что худое, но меня уверили, что это злостная сплетня его партийных врагов, а дошедшие до меня факты не оправдывали еще тогда в моих глазах зловещих выводов. Я не демонстрировал, а просто уклонялся от общения с ним, ибо не мог или не хотел преодолеть чувства антипатии.

   Кропоткин, насколько я знаю, видел его ранее всего раз или два и никогда не был его другом. Во всяком случае, на суде или в следственной комиссии он не брал на себя роли защитника Азева, а, напротив того, много способствовал тому направлению, которое приняло, наконец, дело между Бурцевым и ЦК.

   Вот и все, что мне захотелось сказать под первым впечатлением от Вашей статьи. Герман Лопатин"⁶⁴.

   В письме к сестре от 13 февраля 1909 г. Лопатин, возмущаясь очередным враньем "автора статьи, помещенной в "Новом времени", о своей "безграничной вере" Азефу и о дружбе с Азефом Кропоткина, якобы защищавшего Азефа "на суде изо всех сил"", Лопатин восклицал: "Вот так пишется история!" В этом письме он частично повторил описание своего первого впечатления от Азефа, но добавил слова, завершающие его характеристику: "Прилагаю его портрет <...> Он всего больше похож (в фуражке) на одного из тех франц[узских] "апашей", который - встретив малолетнюю девочку в глухом месте - изнасилует ее, а затем задушит или зарежет; или обратно: сначала умертвит, а затем изнасилует труп"⁶⁵.

   В изображении Лопатина Азеф - "профессиональный убийца", скрывающий мрачную тайну, и в то же время это "апаш", т. е. хулиган, вор, отсюда глубочайшее презрение, сатирическая тональность портрета.

   Еще более язвительная и уничтожающая характеристика Азефа принадлежала другому судье - П. А. Кропоткину, который писал В. Н. Фигнер 31 марта 1909 г.: "Глубоко сожалею, что ЦК странно пишет об Азефе. Ловкий провокатор, каких не мало во все времена. К чему этот романтизм? Именно как мелких плутов и мошенников надо клеймить этих мерзавцев, а не делать из них героев французских романов" ⁶⁶.

   Горький, писавший об Азефе позже в статье "О предателях" (1930), когда стал известен бесславный конец провокатора, дал чисто сатирический портрет Азефа, "упрощенного мещанина", который не представляет интереса для художника, ибо в нем нет "материала для искусства" (XXV, 194).

   Но это значительно более поздняя оценка Горьким Азефа. В 1908-1909 гг. восприятие Горьким дела Азефа было близко лопатинскому.

   Горький, разумеется, видел "грязь" азефовщины, считал Азефа "ловким подлецом", человеком "гаже палачей", он умолял Екатерину Павловну быть подальше, отодвинуться от этой "гнусной" истории. Вместе с тем Горькому был ясен общественный смысл разоблачения Азефа. "В конце концов - история-то не совсем плоха. Можно ждать <...> важных последствий, уж во всяком случае Столыпин и К^o получат несколько здоровых щелчков",- писал Горький Е. П. Пешковой. И через несколько дней: "Пожалуйста, извещай меня о всем, что делается по вопросу об Азефе, это очень важно. Буде, выйдут какие-либо бумажки - пришли немедля.

   Крайне интересное дело"⁶⁷.

   В письмах Лопатина, знакомого с делом Азефа и многими подобными ему делами не со стороны, как Горький, а изнутри,- тот же широкий взгляд на происходящее: "Важно показать Европе - каковы "столпы" порядка, как они подбивают на злодейства, чтобы выдать потом обманутых ими людей и доказать свои заслуги в спасении власти и пр., чтобы получить потом свои 30 серебряников". Лопатин объяснял сестре, что его деятельность имеет высокий общественный смысл, а не поддержку и защиту Бурцева: "Выступив некогда как бы на помощь ему, я конечно имел в виду вовсе не его реабилитацию, а раскрытие гнусной общественной язвы, губившей все вокруг себя"⁶⁸.

   Моральный авторитет Лопатина после истории Азефа еще более укрепился. В нем видели не только легендарного героя прошлого, но мужественного, правдивого, совестливого человека, умевшего в сложных, запутанных ситуациях вершить "праведный суд".

   Как известно, в прошлой деятельности для Лопатина революционность и нравственность были нерасторжимы. Он не соглашался с идеями и тактикой Нечаева, не разбиравшегося в средствах. "Я не принимал ни малейшего участия в т. н. нечаевском деле, или, лучше сказать, мое участие в нем было отрицательное, то есть мне принадлежала самая резкая критика присланных мне произведений нечаевского кружка"⁶⁹,- писал Лопатин Н. П. Синельникову 15 февраля 1873 г.

   Не во всем разделявший теоретическую платформу "Народной воли", Лопатин взялся за объединение разрозненных ее групп и кружков, и он избегал споров и дискуссий во имя единства партии. Но он решительно воспротивился следовать распространенному правилу: "Для достижения поставленных целей все средства хороши" - и добивался того, чтобы распределительная комиссия запретила всякого рода "конфискации", убийства, поджоги и тому подобные действия местных групп⁷⁰.

   Высокие нравственные критерии помогали Лопатину разбираться в сложных, нередко трагических и всегда неприятных, изнашивающих здоровье историях, которыми ему приходилось заниматься особенно много по приезде за границу.

   "Мое имя стало в Париже и Кракове боевым кличем, которым бросают друг в друга партии, кружки и отдельные бойцы",- писал он сестре 11 апреля 1909 г. В другом письме звучали иные ноты: "...меня то и дело приглашают в суды (разлакомились!). Но мне неохота разменивать свой нравственный авторитет на разбор эмигрантских дрязг, и я отказываюсь, что не легко". Эти два высказывания Лопатина не противоречат одно другому, но свидетельствуют о сложном отношении его к новой своей деятельности. В самом деле, его письма к сестре нередко отражают боль, гнев, горечь, часто брезгливость и отвращение к тому, чем ему приходилось заниматься: "Вот ездил на днях в Геную для совещаний по трем или, вернее, по пяти делам, аналогичным азев[ским]. Было еще шестое дело несколько иного рода, но тоже очень трагичное". В другом письме он пишет о "тошнотворных делах". Когда сестра укорила его, что он "порхает" по Европе, Лопатин сердито отвечал: "Порхать-то я порхаю, только не с цветка на цветок, а с одной кучи навоза или падали на другую <...> Вот и сейчас я приехал в Лондон по делу, если не столь (пока) громкому, важному, ужасному и гнусному, как дело Азева, то все же достаточно трагическому, душераздирательному и противному".

   Следует обратить внимание на многозначность, точность, объемность последней характеристики: "гнусное" и "трагичное", "душераздирательное" и "противное".

   Лопатин отстранялся от участия в делах мелких, в разбирательстве "эмигрантских дрязг". Но, когда он чувствовал, что за обращением к нему стоит общественная или личная трагедия, он не находил в себе силы отказаться.

   "...И Кави не скрывает меня от тяжелых душевных волнений, - жаловался он сестре 20 апреля 1909 г.- Например, сегодня получаю вместе с твоей открыткой: 1) мольбу некоего юноши приехать в Ниццу и принять к моему рассмотрению обвинение его в провокаторстве, 2) запрос: правда ли, что я высказал на основании личных впечатлений такое-то мнение об одном из главарей персидской революции, 3) просьбу протестовать в печати против некоторых газетных выходок на его счет, 4) просьбу прислать в Краков свое мнение по одному из тамошних дел, 5) донесение, что в таком-то деле топили человека, опираясь на якобы слышанные от меня факты. Все это не только утомительно и досадно, но и снашивает нервы, ибо надо всем этим лежат душевные трагедии". Но, перечислив все эти страшные дела, которые "снашивают нервы", Лопатин разъяснял, почему он берется за них: "Не отвечать нельзя, ибо это было бы просто негуманно, бесчеловечно"⁷¹.

   Лопатин всегда видел и многозначность разбираемых им историй, рассматривая их с высоких нравственных, гуманных позиций и одновременно выявляя их общественное значение. Был и еще аспект, в котором проявлялась художественность натуры Лопатина, которая так привлекала Тургенева. "...Все эти материалы просто золотая руда для мыслителя и художника",- писал Лопатин Горькому. Умевший видеть "личность в ее сложной конкретности", Лопатин ценил "психологический и социологический" интерес дел, столь важный для художника.

   В этом смысле очень любопытно его второе письмо Горькому. Оно написано человеком, которому знакомы законы художественного творчества, и обращено как бы коллеге, товарищу, сходно чувствующему и понимающему.

   Лопатин, находясь в гуще дел о провокаторах, часто общаясь с ними и со свидетелями, работая с Бурцевым в "Общем деле", "Былом", "Будущем", безусловно, доставлял Горькому важные подробности об "историях" провокаций и их "героях", которыми Горький интересовался. Написав свою повесть "Жизнь ненужного человека", Горький не считал тему исчерпанной, тем более действительность сразу же после выхода повести "подбросила" дело Азефа, мемуары Петрова и др. В 1910 г. Горького заинтересовала фигура Меньщикова, он хотел повидаться и познакомиться с ним. Договориться о свидании он просил сначала Е. П. Пешкову (через Бурцева), но потом писал ей, что "это дело взял на себя Г[ерман] А[лександрович"]⁷².

   Любопытно, что в 1926 г., работая над романом "Жизнь Клима Самгина", Горький разыскивал книгу Меньщикова "Охрана и революция".

   Но, говоря об интересе Горького к провокаторам и провокациям, нашедшем отражение и в его послереволюционных произведениях, нельзя ограничиваться, разумеется, только областью художественного творчества. Горький всегда оставался политическим деятелем, слежка за ним и за приезжавшими на Капри велась постоянная, и сведения, получаемые им от Бурцева и Лопатина, имели порой непосредственно "практическое" значение.

   Можно отметить и другие связи Горького с Лопатиным, отразившиеся в публикуемых материалах. Горький принял участие в деятельности Комитета помощи русским политическим заключенным, приговоренным к каторжным работам, организованного по инициативе В. Фигнер и Лопатина (см. сообщение Л. С. Пустильник).

   В свою очередь Лопатина заинтересовала Интернациональная лига, о которой Горький писал в своей статье "Издалека", и он запрашивал у Горького сведения о ней.

   Нельзя не отметить и того факта, что имя Лопатина в 1908-1913 гг., до отъезда в Россию, часто фигурировало в переписке Горького с Амфитеатровым; точно так же в переписке Лопатина с Амфитеатровым постоянно возникало имя Горького. Живя в Кави или Феццано, Лопатин, несомненно, читал письма Горького к Амфитеатрову. Этому есть свидетельства Амфитеатрова и самого Лопатина в его письмах к сестре. В ноябре 1910 г. Лопатин как бы подключился к тому напряженному диалогу о Толстом, который вел Горький с Амфитеатровым, но сделал это с присущей ему независимостью и самостоятельностью суждений и оценок, благодаря чему сохранился важный документ о Толстом и Лопатине. 27 ноября 1910 г. Лопатин писал сестре, очевидно в ответ на ее сетования, что он так и не познакомился с Толстым, хотя имел эту возможность: "И мне очень жаль, что, будучи современником этого великого и интересного человека, я никогда не знавал его лично... общение с великим духом служит источником великих духовных наслаждений. В старое время Михайловский очень уговаривал меня побывать в Москве у Толстого, который опубликовал тогда свое "Воскресение" и интересовался т. н. "революционерами". Я отвечал, что дорого бы дал, чтобы познакомиться с Т. случайно, но что ни "смотреть" его, ни "показываться ему" и позировать для "революционера" я не пойду. А простого, случайного знакомства так и не состоялось. Как-то в Париже один из приближенных Т. передал мне от него несколько лестных, ласковых слов. Я, конечно, поблагодарил, но отнесся к ним довольно скептически. Откуда, думаю, ему знать меня и с чего он будет вести сочувственную беседу о человеке, столь далеком от всего, что занимает его теперь? - Говорят, Горький упал в обморок при известии о смерти. Во всяком случае письма его к Амф[итеатрову] по этому поводу совсем "лирические", чтобы не сказать сильнее..." ⁷³

   В переписке Горького и Амфитеатрова нашли отражение и некоторые моменты, связанные с участием Лопатина в "Современнике". Лопатин подписал приветственную телеграмму Горькому, отправленную от имени редакции нового журнала "Современник" (18 декабря 1910 г.). Свое отношение к этому журналу он объяснял в письме М. П. Негрескул 1 января 1911 г.: "Между прочим, готовится здесь новый "Современник", как бы продолжение старого. Негласный редактор Амф-в. Я - как "неключимый {Здесь: негодный, беспомощный, неспособный. См.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1979. Т. 2. С. 521.} раб", конечно, отказался и от официального участия в редакции и от постоянного сотрудничества. Дозволил только перепечатать (ради имени) из старого "Вперед" статью "Не-наши". Но когда живешь вместе, трудно уклониться от участия в целодневных редакционных совещаниях, особенно, когда съехалось трое питерских суб-редакторов. Да и охоты уклоняться нет: интересны и люди, и планы, и рассуждения"⁷⁴.

  

  

   Лавров вспоминал о Лопатине как о собеседнике, "который прельщал всех и каждого, был душою всякого общества, привлекал к себе и самодура генерал-губернатора Восточной Сибири, и ученых исследователей, и молодых девушек, и острожных каторжников, и фанатиков-революционеров". Приведем рассуждение Лаврова полностью: "Его рассказы, полные блеска и юмора, чаровали слушателей. Поэтому материал для его биографии мог бы быть очень богат и разнообразен. Но именно разнообразие мест и личностей, среди которых имели место разные эпизоды его жизни, здесь представляет затруднение. Множество лиц могли бы доставить о нем в высшей степени интересные сведения, но каждый мог бы точно и подробно сообщить лишь некоторые ее эпизоды. Лишь сам Лопатин был бы способен сгруппировать и распределить все эти эпизоды в надлежащей перспективе и гармонии. Его и уговаривали не раз сделать это. Уговаривал Иван Сергеевич Тургенев, угадывавший в нем блестящий литературный талант. Уговаривали его и друзья. Ему было все некогда. Его отвлекали всегда от усидчивой литературной работы, без возможности напечатать ее немедленно или работа для куска хлеба, переводы, сделанные по верному заказу, или хлопоты по сотне дел..."

   Лавров сетовал на то, что друзья не записали рассказов Лопатина или записали очень мало, до того как "наступила катастрофа" - арест 1884 г. и приговор к пожизненному заключению.

   Выше говорилось о том, что после освобождения заключенных Шлиссельбурга в журналах "Былое" и "Минувшие годы" печатались воспоминания, где рассказывалось и о Лопатине. Были напечатаны в "Былом" и две заметки самого Лопатина, вносившего коррективы в рассказы о нем. Так, в No 3 Лопатин, исправляя Иванчина-Писарева и уточняя обстоятельства ареста доктора Веймара, у которого он жил по приезде в Россию в 1879 г., сам рассказывал о некоторых моментах, связанных с Веймаром. Точно так же, указывая на неточности в "Воспоминаниях народовольца" А. Н. Баха, он сообщил подробности эпизода в Ростове, где печатался последний, десятый номер "Народной воли". Скупые сведения об иркутских арестах содержались в его примечаниях к статье о Чернышевском и в написанной в 1906 г. "Автобиографии". Но это были все лаконичные, обрывочные факты. Между тем жизнь Лопатина была необычайной, насыщенной событиями, встречами, борьбой - "рыцарский роман", по словам Лаврова, и Лавров был прав, когда писал, что только сам Лопатин "был бы способен сгруппировать и распределить все эти эпизоды в надлежащей перспективе и гармонии"⁷⁵.

   К сожалению, этого не произошло. Жизнь в эмиграции не дала Лопатину возможности сосредоточенной литературной работы. Разборы дел о провокаторах, помощь Бурцеву в издании "Общего дела", "Былого", газеты "Будущее" (см. об этом в сообщении Е. Г. Коляды) отнимали у Лопатина много времени, сил, нервов, здоровья.

   Горький во время их первой встречи говорил Лопатину о недопустимости его "литературного бездействия". Этими мыслями он делился с Амфитеатровым: "Надобно, чтоб он написал Записки, автобиографию. Не напишет - ограбит бедную Русь, которая стонет и воет и страдает и не умеет радоваться" (Г-А, п. от дек., не ранее 9, 1909 г.)

   Но, возможно, Лопатин и при встрече жаловался Горькому на свою абулию, которая "мешает всякому серьезному почину, стоит поперек дороги всякой самостоятельной, выдержанной деятельности по собственному загаду" (п. l). Возможно, Горький сам опасался, что Лопатин не напишет истории своей жизни. Во всяком случае, Горький настойчиво просил Амфитеатрова записывать рассказы Лопатина. Амфитеатров так и поступал (некоторые рассказы воспроизведены Амфитеатровым в письмах к Горькому). Лопатин относился к этому спокойно и даже иронически. Встревоженной сестре он отвечал: "Твое замечание насчет Амфитеатрова не лишено основания, судя по одной его фразе ("вы так хорошо рассказываете, что я записал почти буквально вашу вчерашнюю повесть"), но мне это все равно, так как я едва ли соберусь когда-нибудь взяться за свои мемуары" (п. 8/21 окт. 1908 г.) ⁷⁶.

   Позже, уже в России, Лопатин, как вспоминал С. Мельгунов, "смеясь, рассказывал, что Амфитеатров записал за ним целые четыре тома"⁷⁷.

   Правда, люди, знавшие Амфитеатрова и его пристрастие писать романы о живых, реальных людях (см. вступительную статью к переписке Горького с Амфитеатровым), выражали свои опасения на этот счет. М. Ф. Андреева 3 октября 1911 г. писала А. Н. Тихонову: Амфитеатровы "дуются на меня и не пишут. А тут еще Петр ездит к ним "поговорить по душам" с Г. А. Лопатиным, и воображаю, какой из всего этого миленький романчик выльется из-под пера ничем не брезгующего Ал. Вал., - герои-то уж очень громкие! Как тут не соблазниться" ⁷⁸.

   По счастью, Амфитеатров не написал романа о Лопатине, хотя в последнюю главу романа "Девятидесятники" (1909), посвященного "могучему русскому человеку Герману Александровичу Лопатину", вставлен ряд лопатинских рассказов о Шлиссельбурге⁷⁹. В томе публикуется амфитеатровская запись рассказа Лопатина, зафиксировавшая некоторые неизвестные исследователям подробности жизни Лопатина в Ставрополе, куда он был сослан по делу "Рублевого общества".

   Живейший интерес имеют записи в дневнике Пятницкого, которые сделаны во время первого приезда Лопатина на Капри.

   Во-первых, в этих записях с протокольной точностью зафиксированы по дням многие события, встречи, разговоры, реплики Горького. По полноте своей они не уступают, а, пожалуй, даже превосходят те письма-отчеты, которые сам Лопатин отправлял Амфитеатровым с Капри во время своего второго приезда к Горькому. Во-вторых, Пятницкий записал рассказы Лопатина, и эти рассказы расширяют и обогащают представление о "первой жизни" Лопатина. Они сообщили много нового о Лопатине не только слушателям его на Капри в ту дальнюю осень, 1909 г., но и современным исследователям, литераторам, просто читателям.

   Пожалуй, большинство эпизодов, рассказанных Лопатиным, не были известны тогда по другим записям или воспоминаниям. Так, о разговоре Лопатина с Д. А. Толстым глухо сообщалось уже позже в воспоминаниях В. Н. Фигнер, мало было сведений о ссылке в Ташкент в 1870 г., впервые подробно освещалась история трех побегов из Иркутской тюрьмы и т. п.⁸⁰

   Лопатин сообщал сестре, что Пятницкий советовал ему писать мемуары и предлагал издать их. Но он и сам заранее решил, что будет записывать рассказы Лопатина. Не исключено, что эта мысль возникла не без воздействия Горького.

   Важно, разумеется, что рассказы записаны в доме Горького. Обстановка дома, обаяние и радушие самого Горького и его близких - М. Ф. Андреевой, З. А. Пешкова, приехавшего чуть позже Н. Е. Буренина, удивительная природа Капри, несомненно, помогли преодолеть присущее Лопатину нежелание "позировать", "показываться", о чем он писал сестре в связи со смертью Толстого. Лопатин "разговорился" в доме Горького, ощутив его искреннюю заинтересованность, поняв, какой он "милый и сердечный, приветливый человек". И не будет никакой натяжкой считать, что именно Горький оказался причастным тому, что для истории сохранились драгоценные подробности жизни замечательного русского революционера. Поэтому публикуемые записи Пятницкого органически входят в тему "Горький и Лопатин".

  

  

   В последнем письме Лопатина Горькому возникает тема возможного возвращения на родину, жизненно важная и для Горького, и для Лопатина.

   За границей Лопатин жил в известной безопасности, хотя, разумеется, и в Италии и во Франции за ним велась слежка, о чем свидетельствуют материалы, публикуемые ниже. Эта слежка стала особенно интенсивной накануне предполагаемого приезда в Италию русского царя. Сам Лопатин иронически изображал действия шпиков в Кави: "...по случаю визита царя в нашей деревушке гостило в продолжение двух недель десятка полтора политических агентов, которые сопровождали каждого из нас - пешком, на велосипеде и в поездах - во всех наших разъездах, близких и дальних. Телеграммы наши читались, и письма запаздывали. Но так как после депеши Амф[итеатрова] и моего письма к Джолитти и обращения в газеты все это делалось сравнительно прилично, то есть якобы тайно и вполне оправдывалось естественными тревогами полиции при подобных обстоятельствах, то я не протестовал больше, а только посмеивался"⁸¹.

   Лопатин понимал, что еще несколько лет ему придется жить за границей. В конце 1910 г., судя по письмам, участие его в разборе всякого рода историй провокаторов, эмигрантских "дрязг" и прочего несколько сократилось. И все же работа в "Былом" неизбежно возвращала его к столкновениям с провокаторами. В 1911 г. он приехал из Швейцарии, где путешествовал с братьями и Даниельсоном. "...Проводив братьев,- писал он из Парижа Амфитеатрову,- я попал к Б[урцеву] прямо на допрос к провокатору и очную ставку его с его жертвами. Очень интересно с бытовой и психологической стороны, но... и противно же! Да и ужасно по временам..." ⁸²

   Лопатин, особенно после встреч с родными, думал о возвращении на родину. Советуя В. А. Лопатину, пережившему смерть дочери и жены, отправиться в "пешеходное путешествие по России", он добавлял, что этому путешествию он "с наслаждением отдался бы сам, если бы это было возможно" ⁸³.

   Но в 1909-1912 гг. в Россию он уехать не мог, несмотря на то что при получении заграничного паспорта ему была дана возможность "без особого на то разрешения возвратиться в Россию" (см. ниже справку по особому отделу). Однако на деле все обстояло не так просто. И осложнилось положение Лопатина в связи с его участием в разбирательстве дела Азефа. Он писал сестре 13 февраля 1909 г., что "отказался от перспективы скорого возвращения на родину и жития в СПб., отлично понимая, что мое участие в этом деле не останется тайной"⁸⁴. Вскоре до него дошли сведения об ироническом замечании Макарова в его адрес: "А Лопатин там все в разных комиссиях".

   Несколько позже, в апреле 1910 г., Лопатин объяснял сестре, почему не едет на родину: "Тянет ли меня в Россию? Даже очень. Могу ли я вернуться туда? Почему же нет! Но только потом я могу проехаться без всякого моего желания в Архангельскую губернию, а то и дальше. По крайней мере директор Департамента полиции говорил одному моему знакомому: "Л[опатин] и Ф[игнер] закрыли себе возвращение на родину (намек на дело Азева). Пусть живут за границей. Им и там хорошо"" ⁸⁵.

   Вместе с тем Лопатин предпринимал некоторые шаги, в какой-то степени подготавливавшие возвращение в Россию. 21 октября ст. ст. 1909 г. истекал четырехгодичный срок его "приписки" в Вильно, и В. А. Лопатин обратился к брату с вопросом, как он намерен поступить. Лопатиным вновь овладели сомнения. Он писал сестре: "Это трудно сделать удовлетворительно, не будучи лично на месте. А вернуться сейчас, после всего, что произошло после моего отъезда, и когда делами правит не Макаров, с которым мне возможно было личное объяснение начистоту, а пресловутый Курлов, было бы рискованно: того и гляди попадешь за полярный круг <...> Ну, а нынешней тюрьмы и ссылки, с возмутительным изде