Лопатин Герман Александрович - Горький и Г. А. Лопатин

а ареста см. в автобиографии). "Весной 1880 г. состоялось постановление о высылке его административным порядком в Восточную Сибирь или, снисходя к желаниям его родни по жене, в г. Ташкент, где ему представлялся заработок в местном частном банке. Однако с него требовали денежный залог в 50 000 руб. за благополучное прибытие из Оренбурга в Ташкент (до Оренбурга его провожал жандармский конвой) и в 10 000 за неотлучное пребывание в Ташкенте",- писал Лопатин (Лопатин. С. 13).

   ¹⁸ Бруно Германович Барт-Лопатин (1877-1938). См. о нем: Харченко Л., Винклер А. Мятежная жизнь; Альманах "Ставрополь". 1977. No 2.

   ¹⁹ Лопатин был арестован 6 октября 1884 г. в Петербурге, где проживал под именем английского подданного Норриса. См. также прим. 27.

   ²⁰ Генерал-губернатор Восточной Сибири Николай Петрович Синельников (1805-1894). Об их отношениях см. п. Лопатина Синельникову от 15 февраля 1873 г. в кн. Лопатин.

   ²¹ В автобиографии Лопатин коротко рассказал о своих побегах из Иркутской тюрьмы. Подробная запись его рассказа о третьем побеге сделана также А. И. Голополосовым (Голополосов А. И. Из приключений старых революционеров: Побег Г. А. Лопатина с каторги. М., 1922). См. также упомянутую выше работу М. В. Научителя.

   Первый раз Лопатин бежал 3 июня 1871 г., второй раз - 7 августа 1872 г. (6 сент. задержан в Томске), третий раз - 10 июня 1873 г.

   ²² Доктор Ильин и Татьяна Флорентьевна Чайковская - иркутские знакомые Лопатина. См. о них: Слепцов М. Н. Побег // Неделя. 1965. No 49.

   ²³ Сергей Эрастович Зволянский - директор Департамента полиции.

   ²⁴ Петр Васильевич Оржевский - товарищ министра внутренних дел.

   ²⁵ Константин Петрович Победоносцев стал обер-прокурором Синода в 1880 г., сменив Д. А. Толстого.

   ²⁶ После убийства Александра II (1 марта 1881 г.) и последовавших за этим репрессий "Народная воля" переживала идейный и организационный кризис. До 1884 г. Лопатин не входил в "Народную волю", хотя был близок со многими ее деятелями. Он писал в автобиографии, что когда в 1883 г. он приезжал в Петербург, "где приступил к самостоятельным розыскам наличных революционных сил <...> не принадлежал в то время к партии Народной воли ни формально, ни фактически <...> В начале 1884 г. он отправился в Париж, где формально примкнул к партии Народной воли, и в марте того же года опять вернулся в Питер в качестве члена Исполнительного комитета. Перед ним стояла чудовищная для единичной личности задача: "собирать рассыпанную храмину"; отделять "пшеницу от плевела", то есть удалять немногочисленные продукты политического разврата последних годов, вторгнувшиеся в революционную среду - в форме лиц, ведших двойную игру с революцией и полицией <...> нужно было открывать и присоединять к центру сохранившиеся обломки старых местных организаций, примирять возникшие во время безначалия разногласия и ссоры, изыскивать денежные средства на постановку новых дел, основывать заново или поддерживать только что возникшие опять типографии, спешить выпуском хоть одного номера "Народной воли"; стараться поставить хоть одно полезное и эффективное террористическое дело, как наилучшее агитационное и вербовочное сродство для данной минуты, и т. п." (Лопатин. С. 14-15). Вся эта работа выполнялась Лопатиным. Он начал готовить покушение на Д. А. Толстого. Однако поводом к его аресту явилось убийство полковника Г. П. Судейкина с помощью провокатора С. П. Дегаева, хотя к организации этого убийства Лопатин отношения не имел. См.: "Процесс 21-го" и последнее слово Лопатина на суде//Советские архивы. 1970. No 6.

   ²⁷ При внезапном аресте 6 октября 1884 г. Лопатин не смог уничтожить бывшие при нем адреса. По этим записям были арестованы другие члены организации. Часть документов и два взрывательных снаряда были обнаружены на квартире Лопатина при обыске, что также повлекло за собой аресты. Это обстоятельство было причиной мучительных переживаний Лопатина. Следствие по лопатинскому делу длилось около трех лет, и только в мае-июне 1887 г. состоялся суд, на одном из заседаний которого фигурировали документы, захваченные у Лопатина. Из отчета о процессе: ""Суд приступает <...> к прочтению одиннадцати клочков бумаги, которые были отобраны у Лопатина при его арестовании <...> Когда председатель предложил Лопатину дать объяснения по поводу прочитанного, он встал в сильном волнении и со страстной речью обратился скорее к товарищам, чем к судьям". Далее в отчете приводится речь Лопатина, в которой он рассказал об обстоятельствах своего ареста и своих переживаниях: "Я <...> сильный и мужественный человек, столько раз бывавший в положениях, грозящих смертью, я... дрожал как в лихорадке и даже теперь не имею духа прямо взглянуть в лицо товарищам". Под конец Лопатиным овладело такое волнение, что нервы его не выдержали и, упав на скамью, он огласил зал страшными рыданиями. Председатель и прокурор начали было требовать продолжения прерванного объяснения; но в это время с Сухомлиным делается истерический припадок; у других подсудимых слезы навертываются на глаза и спазмы сдавливают им горло. Смущенный председатель объявляет перерыв" ("Процесс 21-го". С. 11, 13; см. также: Сухомлин В. И. "Процесс двадцати одного" // "Народная воля" перед царским судом. Вып. 2. М.: Изд-во общества политкаторжан. 1931).

   ²⁸ Людмила Александровна Волкенштейн (1857-1906) - член "Народной воли". По "Процессу 14-ти" в 1884 г. была приговорена к смертной казни, замененной пятнадцатью годами каторги. До 1896 г. отбывала заключение в Шлиссельбурге. С 1897 г. находилась на поселении на о. Сахалине. Погибла при расстреле демонстрации во Владивостоке. Лопатину принадлежит шуточное стихотворение, посвященное Волкенштейн. На стенах камер в Шлиссельбурге была повешена инструкция по внутреннему распорядку. В ¿ 6 "Инструкции" значилось: "Когда проступки сопровождались особенными обстоятельствами, увеличивающими вину, то нарушители могут быть наказаны розгами, до 50 ударов" (Новорусский М. Записки шлиссельбуржца. С. 33).

   ²⁹ Лопатин был сослан в Ставрополь в 1869 г. после ареста по делу "Рублевого общества".

  

   В ноябре 1909 года я жил на острове Капри в одной вилле с Горьким. Пришло известие, что через несколько дней на Капри приедет один из героев "Народной воли" - Герман Александрович Лопатин.

   Я много читал и слышал об этом человеке. Мне рассказывали о нем его товарищи по Шлиссельбургской крепости. Интересна была жизнь Лопатина, интересен и сам Лопатин. В его жизни были отчаянно смелые предприятия, великие удачи и столь же великие катастрофы. В его личности гармонически соединялись такие дарования и особенности, какие редко встречаются вместе, в одном человеке: громадная физическая сила, блестящие умственные способности, большие знания и целый ряд ценных волевых качеств - предприимчивость, беззаветная смелость, хладнокровие и находчивость в опасные моменты. Его рассказами увлекались такие взыскательные слушатели, как Маркс и Энгельс, Иван Сергеевич Тургенев и Глеб Успенский.

   Я с нетерпением ждал приезда Лопатина и заранее решил заносить его рассказы с возможной точностью в свой дневник.

   Лопатин приехал на Капри 26 ноября и провел с нами четыре дня. Передаю в этом очерке те места дневника, которые связаны с пребыванием Лопатина и его рассказами.

  

   26 ноября [9 декабря]

  

   Лопатин приехал с вечерним пароходом, часу в шестом. Через 20 минут он был среди нас, в столовой Горького. Вот он стоит пред одним из окон столовой, выходящих на Неаполитанский залив. Наступает закат, спокойная гладь залива походит на исполинское серебристо-розовое зеркало. На этом фоне крупная фигура Лопатина выделяется, как статуя из темной бронзы. Ему сейчас 64 года. Он пробыл в крепости 21 год¹. Но тюрьма и годы не сломили его. Какой это могучий, красивый старик. Высокий рост, большая голова, широкие плечи, выпуклая богатырская грудь.

   Лопатин легко сходится с людьми. В кружке, собравшемся около него, уже кипит оживленная беседа. Она продолжается и во время обеда. Отвечая на расспросы, Лопатин охотно рассказывает о различных моментах своей жизни. Рассказывает и - смеется. В столовой то и дело раздается его добродушный раскатистый смех. Этот смех характерен для Лопатина. В нем отражается избыток сил и несокрушимая жизнерадостность. Чувствуется, что эта жизнерадостность в крови, в нервах Лопатина,- что ничто не сломит и не одолеет ее. О себе Лопатин говорит с большою скромностью. Кто-то из нас упомянул об его заслугах пред революцией; Лопатин поспешил отделаться шуткой.

   - Что вы, что вы,- возразил он,- какой я революционер, я просто веселый человек...

   Обед кончился. Вошла горничная и сказала, что в нижнем этаже виллы уже собрались русские рабочие. Это были слушатели так называемой Каприйской школы. Летом 1909 года они съехались на этот маленький остров со всех концов необъятной России. Разместились группами по крестьянским домикам; но ежедневно собираются вместе для занятий. Богданов, Луначарский и другие партийные товарищи читают им ряд курсов по социализму; Горький ведет беседы по литературе². Аудиторией служит пустующая комната в нижнем этаже виллы Горького. Лопатин захотел прежде всего повидаться и поговорить с этими рабочими. Он провел среди них весь вечер. Вернулся в столовую только к вечернему чаю, часов в 11.

   После чаю беседа продолжалась. Горький, видимо, любовался жизнерадостностью Лопатина, сохранившейся после стольких испытаний и невзгод. Наконец он спросил его:

   - Скажите, Герман Александрович: неужели в вашей жизни не было моментов, когда даже вам пришлось испытать чувство ужаса, настоящего ужаса?

   - Были,- коротко ответил Лопатин,- Было два таких момента...

   - Если бы вы рассказали о них...

   - Хорошо. Могу...

  

  

   - Первый относится к 1880 году. Меня ссылали на три года в Ташкент. Разрешили ехать самостоятельно, без конвоя. Но потребовали залог в 50 000 рублей. Деньги были внесены родственником жены моей Глинкой-Янчевским...³

   Из Оренбурга мы отправились целым караваном. Куплено все необходимое для путешествия: верблюды, скот. Со мной сын - четырех лет. При нем - гувернантка Адель. Путь длинный и трудный; едем степью, солончаками. Солнце палит невыносимо, задыхаемся от зноя. Останавливаемся у воды. Где есть вода, купаю сына. Так доехали до урочища "Тысяча ключей". Кругом масса колодцев. Это - известковые чашки, наполненные водой; от каждой идет в глубину известковая трубка. Вода в колодцах темная, но прозрачная. Увидевши воды, сын начинает настойчиво просить, чтобы его выкупали. Я обвязал его азиатским узлом и бросил в колодец. Мальчик моментально скрылся под водою. Держу в руке свободный конец веревки. Тяну к себе - сопротивления нет; тяну еще, вся веревка всплывает на поверхность. Мальчик остался в глубине, в трубке колодца... Мгновение величайшего ужаса... Неужели сын мой погиб?.. Бросаюсь в колодец вниз головой... Глубже, глубже... Хватаюсь руками за стенки. Наконец под руками маленькое тельце. Прижимаю его к себе. Дна еще нет... Удастся ли повернуться в узкой трубке? - Удалось. Вырываюсь на поверхность с сыном в руках.

   Азиатский узел таков: если тянут один конец веревки, узел затягивается сильнее, если дернут другой, узел моментально распускается. Мальчик, болтая руками, схватился за тот конец веревки, которого не должен был касаться,- и едва не остался навсегда в глубине колодца...

   - Ну, а другой случай? - спросил кто-то из слушателей.

   - Другой случай еще тяжелее.- Лопатин на минуту приостановился; затем продолжал:

   - В 1884 году я готовил покушение на министра внутренних дел Дмитрия Андреевича Толстого. Осень провожу в Петербурге; живу на Конюшенной; числюсь английским подданным.

   Пятого октября перехожу Невский против Казанского собора. Слышу, какие-то чуйки нагоняют меня и кричат: "Господин, господин, подождите..." Останавливаюсь. Жду. Вдруг два сильных человека хватают меня за кисти рук: один за правую руку, другой за левую. В то же мгновение третий охватывает мое туловище сзади и поднимает меня на воздух. Опоры под ногами нет, сопротивление невозможно. Меня бросают в пролетку. Два агента продолжают крепко держать мои руки и садятся по бокам: один справа, другой слева. Слышу, отдают приказ извозчику: "По Казанской улице, в канцелярию градоначальника"... Вспоминаю, что в левом кармане у меня сверток из 11 тончайших листочков; на них адреса товарищей и заметки относительно намеченного покушения... Момент величайшего ужаса, полное бессилие... Через несколько мгновений прихожу в себя, решаюсь сделать попытку под аркою Казанского собора. Вот и арка. Одной рукой сбрасываю на землю левого агента. В то же время наваливаюсь туловищем на правого и рукой держу его за горло... Свободной рукой выхватываю из кармана сверток, и - в рот... Стараюсь проглотить. Но это трудно: сверток завернут в александрийскую бумагу. Я упустил из виду, что сзади, на другом извозчике, едут еще два агента. Вдруг чьи-то руки охватывают сзади мою шею... Меня отгибают назад с такой силой, что чуть не переломили спину. Моя голова касается колес. Мне со страшной силой сжимают горло. На несколько мгновений теряю сознание... Из моего рта выхватывают сверток с адресами.

   Пролетка продолжает путь по Казанской улице. Я поднимаю крик, стараясь освободиться. С тротуаров, справа и слева, сбегаются люди. Толпа, видимо, мне сочувствует. Подходит городовой. Агент показывает ему карточку. Городовой разгоняет толпу.

   Пролетка двинулась дальше. Вижу, за ней бежит молодой человек в очках. Кричу ему:

   - Если вы студент, рассказывайте, что Лопатина взяли,- с адресами... Бегите...

   Но предупреждение запоздало: студента тоже арестуют. Последняя надежда исчезла. В этот момент мне захотелось моментально умереть, моментально превратиться в ничто...

   Лопатину что-то сжимало горло. Никто не стал продолжать расспросов. Все молча разошлись по своим комнатам.

  

   27 ноября [10 декабря]

  

   Утренние часы вплоть до завтрака Лопатин посвятил осмотру острова. Вернувшись, он рассказал нам о своих впечатлениях. Особенно поразила его красота "Голубого грота". Эта пещера считается одним из чудес мира. Чтобы добраться до нее, нужно ехать в лодке вдоль отвесной известковой страшно высокой стены. В одном месте берега виднеется полукруглое отверстие, расположенное у самой воды. Его высота и ширина около метра. Это - вход в короткий канал, который ведет к пещере. Гребец проталкивает лодку внутрь пещеры. Теперь лодка плывет по глубокому озеру в 54 метра длины и в 30 метров ширины. Над озером высится каменный свод в 12 метров вышины. В эту замкнутую пещеру не проникает ни один луч дневного света. В ней должен был господствовать глубокий мрак. Но этого нет: в пещере светло, вся она полна нежного голубого света. Где же его источник? Путешественник опускает руку в воду,- рука светится и кажется серебряной. Вода, кипящая около весел, кажется расплавленным сверкающим серебром. Ясно, что голубой свет идет из воды. Вся ее толща пронизана голубыми лучами. Лопатин, как естественник, быстро понял причину этого необыкновенного явления...

   В глубокой древности морские волны пробили каменную стену и проделали в ней широкие ворота, ведущие внутрь пещеры. Теперь эти ворота лежат ниже поверхности. Солнечные лучи, падающие на поверхность моря, проходят наискось через эти ворота в глубину пещеры. Отразившись от дна, они поднимаются кверху через толщу воды. Морская вода поглощает красные и желтые лучи. На поверхность вырывается смесь голубых и синих лучей. Отсюда - голубое сияние, наполняющее пещеру.

   Как только кончился завтрак, Лопатин обратился к Горькому:

   - У меня, Алексей Максимович, большая к вам просьба: хотелось бы послушать, последнее ваше произведение.

   Горький встал и молча пошел в свой кабинет. Мы с Лопатиным прошли туда же. Началось чтение "Городка Окурова"⁴. Кончив чтение, Горький вышел по делу. Мы с Лопатиным остались вдвоем. Было около 5 часов вечера. Лопатин молча любовался красотою залива; сегодня его поверхность казалась светло-серой, только около острова Искии вилась широкая серебряная полоса.

   Я говорил с Лопатиным об его силе. Мне говорили, что среди каторжан иркутской тюрьмы о ней ходили целые легенды. Я спросил Лопатина: верно ли, что он был так силен.

  

  

   - Сила у меня была порядочная,- сказал Лопатин,- но ее преувеличивали. Поводом к легенде послужили два случая.

   Я сидел в одиночной камере иркутской тюрьмы. Нужно было выйти в уборную. Я сказал об этом надзирателю, стоявшему в коридоре. Он ответил грубостью. Я повторил свою просьбу. В ответ услышал новую грубость. Меня охватило бешенство. Разбежавшись, я изо всей силы ударил по двери ногою. Вдруг толстая массивная дверь срывается с петель и с грохотом падает на пол. Надзиратель остолбенел. Я схватил его за горло и бросил на землю. Затем, побывавши в уборной, я спокойно вернулся в камеру. На крик надзирателя со всех сторон сбежались люди. Никто не смеет подойти ко мне. Позвали кузнецов, и те снова приладили дверь.

   Слух о происшествии быстро разнесся по всей тюрьме. Конечно, он сильно поразил воображение каторжан.

   Дело объяснялось просто: в тюрьме готовили побег; в моей комнате винты из дверных петель были вынуты; но все об этом забыли; я знал, но в данный момент тоже забыл...

   Другой случай произошел в 1871 году. Меня держали под арестом в комнате при жандармском управлении. Дверь комнаты была обыкновенная, непрочная. За дверью стоял часовой с ружьем. Я хотел выйти. Часовой ответил мне грубо. На моих ногах были сапоги с подковами. Я с размаху ударил по двери каблуком. Непрочная дверь слетела с петель. Я выхватил у часового ружье и выбросил его во двор. К счастью, все сошло с рук.

   "Малая каторга" страшно ценит физическую силу и смелость. Оба случая, о которых я рассказываю, стали известны всем каторжанам. Рассказы о них передавались из уст в уста. При этом многое было прикрашено. Отсюда - легенда...

   В шесть часов нас позвали в столовую. Во время обеда я стал расспрашивать Лопатина об его смелой попытке - освободить Чернышевского из сибирской ссылки. Ответы Лопатина заинтересовали присутствующих. После обеда все остались в столовой, на своих местах. Горький же обратился к Лопатину с просьбой: рассказать всю историю его побегов из Иркутска, всю эту эпопею, сполна, с начала до конца.

   Вот рассказ Лопатина.

  

  

   - Летом 1870 года я приехал в Лондон и сразу же познакомился с Марксом. Мне было тогда 25 лет, Марксу - 52 года. Несмотря на разницу лет, между нами установились тесные, дружеские отношения. Я не только преклонялся пред исключительными способностями и знаниями Маркса, не только увлекался его идеями, но и любил его как отца. Маркс видел и чувствовал это.

   Я начал переводить "Капитал" на русский язык. Много рассказывал Марксу о России. Разговор часто переходил на Чернышевского. Маркс относился к Чернышевскому с великим уважением. Он высоко ценил примечания Чернышевского к "Политической экономии" Милля⁵. Признавал за ним оригинальность, силу и глубину мысли. Не раз повторял, что среди современной экономической литературы статьи и книги Чернышевского являются единственной работой, которую стоит читать и изучать. Ссылка Чернышевского вызвала в Марксе величайшее негодование. Он говорил, что Россия должна бы гордиться таким гражданином,- что все мы, русские люди, несем ответственность за то, что Чернышевский томится в ссылке на далекой окраине... Слова Маркса глубоко взволновали меня. Когда я был в Женеве, мне пришлось слушать споры между бакунистами и нечаевцами; я видел, какая глубокая рознь разделяет группы русских революционеров. Неужели нельзя объединить их, создать из них единую могучую силу? Я пришел к убеждению, что только Чернышевский с его сильным и властным умом мог бы справиться с такой задачей. Отсюда вывод: освободить Чернышевского значит подвинуть вперед дело русской революции; это нужно сделать во что бы то ни стало. Решение было принято. Я не сказал о нем ни слова: ни моим заграничным знакомым, ни Марксу. Я быстро собрался и уехал в Петербург. Там я поделился моими планами с двумя-тремя друзьями. Мне доставили средства: 1085 рублей. С этими деньгами я немедленно отправился в Сибирь.

   Еду по Сибири. В моих бумагах значится, что я ученый натуралист, Николай Николаевич Любавин; что моя задача изучить отдаленнейшие окраины Сибири. По дороге завожу знакомства, собираю разнообразные сведения. Ловлю каждое слово о Чернышевском. Но мои расспросы и разговоры привлекли на меня внимание. Рассказы об "ученом натуралисте" обогнали меня и долетели до Иркутска раньше, чем я приехал туда.

  

  

   - Наконец я в Иркутске. Посещаю заседания общества естествоиспытателей. Знакомлюсь со сведущими людьми. Стараюсь собрать возможно точные сведения относительно обстановки, в которой держат Чернышевского. Много полезных указаний дал мне один купец, часто ездивший на дальний север за пушниной. Что же, в конце концов, узнал я? Чернышевский в Вилюйске, за 950 верст от Якутска. Окружен строжайшим надзором. При нем безотлучно состоят жандармский офицер и два жандарма; в их распоряжении отряд казаков, человек 20. В дневные часы Чернышевский может выходить из своего домика на прогулку. Но после 9 часов вечера домик запирается снаружи. На дальнем севере работает собачья почта. Пользуясь ею, можно при удаче добраться до Охотска. Проникнуть в Вилюйск не легко. За приезжими следят. Необходимо предварительно достать несколько бумаг: от генерал-губернатора к якутскому губернатору, от губернатора - к исправнику, от штаба жандармского корпуса - к тому офицеру, который сторожит Чернышевского. Ясно было, что трудностей впереди много...

   Вдруг из Петербурга приходит телеграмма: "По сведениям из Женевы, в Иркутске проживает лицо, подготовляющее побег Чернышевского"...

   Я думаю, что "сведения из Женевы" относились к Ровинскому⁶: он действительно был отправлен какой-то компанией в Сибирь для освобождения Чернышевского. Но подозрение пало на меня. Второго февраля 1871 года в Третье отделение полетела из Иркутска телеграмма с извещением о моем аресте.

  

  

   - Меня держат в комнате при жандармском управлении. Постоянно вызывают к допросу. Жандармы настойчиво добиваются ответа, кто мои сообщники. Конечно, ничего узнать не могут.

   Так проходит месяц, другой, третий... Однообразие обстановки и вынужденное бездействие томят меня невыносимо. Я решил бежать.

   Это было в июле 1871 года. Часовой вышел со мной во двор управления и немного отошел от меня. Вдруг, неожиданно для него, я выскакиваю за ворота и пускаюсь бежать по улице. Часовой, молодой парень, бросается вдогонку. Подготовки к побегу не было. Расположение улиц я не знаю. Беспомощно перебегаю из одной пустой улицы в другую. Часовой не отстает от меня.

   Наконец чувствую, что совершенно задыхаюсь. Останавливаюсь, поднимаю руки и кричу: - Сдаюсь...

   Часовой останавливается в нескольких шагах от меня, прикладывается и хочет застрелить меня.

   Спускает курок. Осечка: часовой забыл снять предохранительный пистон. Он спешит достать из кармана настоящий пистон, но второпях роняет его на землю. Ищет,- не может найти. Тогда он бросается вперед, чтобы приколоть меня штыком. Я отскакиваю и кричу: - Не подходи. Мы перебегаем по улице с одного места на другое. Я стараюсь выиграть время, потому что с конца улицы доносится конский топот. Это - погоня. Как потом оказалось, узнавши о моем побеге, несколько жандармов бросились на лошадей и пустились вдогонку.

   Всадники показываются в конце улицы. Часовой жалобно молит:- Ведь отвечать буду... Позвольте... Кричу: - Не позволю...

   Через мгновение мы окружены всадниками. Дежурный жандарм в бешенстве хочет застрелить меня. Хватается за кобуру... но она пуста: револьвер забыт на столе в дежурной комнате. Он поднимает над моей головой саблю... Я хватаю его за бороду... В этот момент один жандарм, почему-то проявлявший особую ко мне симпатию, по фамилии Черкесов, вдвигает между нами свою лошадь...

   Меня ведут обратно в жандармское управление, а оттуда - в губернскую тюрьму. Останавливаюсь на мгновение среди тюремного двора. Кругом недавно выбеленные здания. Обвожу их взглядом. Пробегавший мимо арестант поймал этот изумленный взгляд и на бегу насмешливо поет:

   - Забелели милова каменны палаты...

   Посадили в отдельную камеру. Немедленно получаю сверток,- подарок от "малой каторги". Развертываю платок и нахожу три булки.

   К чаю подкинули записку. На ней было нацарапано: "А ежели вздумаете бежать, то лучше через церковь, и у нас есть женское платье..."

   Так началась моя жизнь в Иркутском остроге.

  

   Когда Лопатин кончил этот рассказ, часы показывали 12. Считаясь с поздним временем, он перешел непосредственно к третьему, к последнему, побегу. Второй побег был пропущен. Лопатин подробнейшим образом рассказал о нем позднее, в ночь с 29 на 30 ноября [с 12 на 13 декабря]. Чтобы не отступать от естественной последовательности событий, вставляю здесь рассказ о втором побеге.

  

  

   - Рассказы обо мне дошли до иркутского генерал-губернатора Синельникова. Он приезжал в острог и посетил мою камеру. Первое наше свидание было очень продолжительным. Разговор скоро перешел на нужды Сибири, на необходимые назревшие реформы. Синельников слушал меня с большим интересом и вниманием. Встречи в стенах тюрьмы стали повторяться. Они обеспечили мне расположение начальника края. Отношение начальника отразилось на поведении его подчиненных. Иркутский полицмейстер Бориславский предложил освободить меня из тюрьмы, если я письменно дам честное слово не предпринимать нового побега. Я долго отказывался. В конце концов - дал. Меня немедленно освободили. Вскоре Бориславский оставил место полицмейстера. Его преемник предложил мне повторить обещание. Я уклонился.

   Живу на свободе, на одной квартире с доктором Ильиным. Служу в иркутском отделении географического общества. Получаю ничтожное жалованье: 20-30 рублей в месяц. Принимаю участие в "пирушках", которые устраиваются моими сослуживцами. На этих пирушках приобретаю новых знакомых и доброжелателей. Некоторые из них служат в полиции. Они обещают предупредить, если из Петербурга придет приказ отправить меня в ссылку.

   Ясно, что в случае такого приказа я должен предпринять новый побег. Знакомые советуют воспользоваться Ангарой, бежать в лодке. Заранее покупаю лодку у ссыльного финна. Заготовляю все необходимое.

   В самом начале августа 1872 года меня предупреждают, что пора бежать.

   7-го августа в 2 часа ночи отправляюсь в путь. Река несет меня с удивительной быстротой. Да и сам я изо всех сил налегаю на весла. Моя лодочка летит как птица. До рассвета я сделал около 60 верст. Но радоваться рано. Вижу, навстречу идет пароход. Одинокий путник покажется подозрительным; меня задержат... Спешу спрятаться в маленькой бухте около острова... К счастью, гроза проносится мимо,- с парохода меня не заметили... Когда я сделал 600 с чем-то верст, начались Ангарские пороги.

   Каждый порог - это ряд ступеней, пересекающих каменное ложе реки, по этим уступам огромные массы воды и кипящей пены со страшным шумом стремительно низвергаются вниз, крутясь среди торчащих всюду скал. Проскользнуть через порог можно только в некоторых местах; сибиряки называют их "воротами". Провести лодку через ворота может только опытный, бывалый лоцман; на Ангаре таких лоцманов называют "вождями".

   Первый порог носил название - "Пьяный", второй - "Похмельный". Этими прозвищами местные жители как будто хотели подчеркнуть, что только пьяный может сунуться в эту ревущую, крутящуюся пучину.

   Подъезжаю к селу, лежащему немного выше Пьяного. Причаливаю к берегу, иду на площадь. Там ждет меня толпа крестьян. Все смотрят с любопытством, что за человек? Откуда он появился? Подхожу. Спрашивают:

   - Чего надо?

   - Вождя.

   - На чем едешь?

   - Вон там, у берега, моя лодка...

   - На этом чумане никто не проведет...

   Все отказываются. Наконец я спрашиваю:

   - Кто же у вас самый искусный вождь?

   - Егор Коровин. Да только сейчас он пьет запоем, ехать не сможет...

   - Где мне найти Егора Коровина?

   - Известно где: в кабаке...

   Иду в кабак, начинаю уговаривать пьяного Егора Коровина. Сначала он наотрез отказывается. В конце концов соглашается: за полштофа и полтора рубля денег.

   Даю ему вытрезвиться. Останавливаюсь на это время в одной избе. Моя хозяйка - сорокалетняя полька, замечательная красавица. Наконец отправляемся в путь.

   Чем ближе к порогу, тем быстрее течение; лодка как будто катится с горы... Егор оборачивается ко мне и строго приказывает:

   - Перестань грести. Клади весла...

   - Почему?

   - В пороге испугаешься... Ложись лицом вниз...

   Я не лег. Шум вблизи порога такой, как будто бешено ревет громадное стадо быков. Лодка скользнула в ворота. Справа рушится на нее гора белой пены, слева надвигаются такие же горы. Лодка вьется между ними как змея, скользит то вправо, то влево среди темных скал, выступающих из кипящей воды: каждую секунду ждешь, что она скроется под водою или вдребезги разобьется о камни... Вдруг ее бег становится медленнее, справа и слева ровная водная поверхность; это значит "Пьяный" остался за спиной.

   Так же благополучно проходим через "Похмельный". Егор оборачивается и говорит: "Ну, теперь нужно отдохнуть и опохмелиться..." Пристаем к острову. Егор сразу выпивает весь полштоф. Он, видимо, захмелел, дремлет. Я заставляю его продолжать путь.

   Впереди порог "Бык". Мне тоже дремлется. Вдруг дно лодки царапнуло о камень. У меня сорвалось крутое ругательство. Егор поднял голову, открыл глаза, и - вижу - на лице его настоящий ужас... Время объехать порог пропущено. Мы не попали в ворота. Мы среди бушующего порога... Волны бьют и бросают нашу лодку... Егор в одно мгновение преобразился. Теперь это орел. Вытянулся как струна, ни одного лишнего движения, лодка повинуется ему, как конь хорошему ездоку. Когда, наконец, лодка вылетела из порога, Егор размашисто крестится и говорит:

   - Слава те, Господи... Чуть было две души не загубил...

   Дальше Егор ехать не может. Расстаемся очень дружелюбно. На прощанье Егор дает мне несколько хороших советов:

   - Теперь будет "Падун". Он много опаснее первых. Смотри, не бери никого, кроме Федора Царапки. Слышишь? Возьми, говорю, Царапку, он проведет, он все может, потому что это колдун...

   - Где мне найти Царапку?

   - На острове. Да он сам тебя найдет.

   Продолжаю путь. Вижу, остров. От него отделяется стружок, а в стружке сидит древний-древний старик. Подъезжает и сурово бросает вопрос:

   - Куда едешь?

   - В село.

   - Кого надо?

   - Царапку.

   - Зачем?

   - Вождем.

   - Я и есть Царапка.

   Причалили к острову. Начинаю уговаривать Царапку. Сначала он отказывается. Потом согласился: - за полтину. Мое весло изломано. Прошу Царапку продать мне новое весло. Весло дает, а денег взять не хочет:

   - Кто же его продает, весло-то...

   - Почему не продать? Почему не взять денег? Ведь ты рабочее время на него тратил.

   Но Царапка твердо стоит на своем.

   - Кто же это в рабочее время весла делает...

   Едем к "Падуну". Перед порогом Царапка высаживает меня из лодки: - Вдвоем нельзя... вдвоем не проедем... Иду высоким берегом и вижу: Царапка уже в пороге, лодку залило, видна только голова Царапки, но лодку несет...

   Царапка сумел проехать.

   Дальше - порог "Долгий". Выше его - большое богатое село. Пристаю к берегу и иду к самой большой избе. Мальчишки говорят мне, что в ней живут три брата, все женатые. Вхожу в избу: мужиков нет, они на покосе, хозяйничают одни бабы. Младшая расспрашивает меня и обещает, что ее муж непременно проведет меня через "Долгий". К вечеру вернулись мужья. Но когда они узнали, что я собираюсь ехать в лодке через "Долгий", они наотрез отказались помогать мне. Младшая из баб упрекает мужа:

   - Эх вы, живете весь век у реки, а боитесь порога... Смотри, парень-то какой бравый: он чужой на реке, а ничего не боится...

   Мужик начинает колотить жену. Стараюсь прекратить эту сцену. Мир скоро был восстановлен. Мне позволили переночевать в этой же избе. Утром мужики опять уходят на покос, а молодуха заботливо учит меня:

   - Теперь ступай вой в ту высокую избу, в ней живет Кирилл, мужи сильный, оборотистый. Если он захочет, он сумеет провести тебя через порог. Поговори с ним хорошенько, польсти, что ли...

   Должно быть, я не сумел "польстить": из разговора с Кириллом тоже ничего не вышло.

   Тогда моя покровительница направляет меня к "седановским почтарям". Она объясняет мне, в чем дело. Иногда из этого села приходится отвозить казенную почту в село Седаново, лежащее ниже, за "Долгим". Для таких случаев пользуются большой, крепкой почтовой лодкой. При ней дежурят почтари. Отлучаться с места и пользоваться лодкой для частных дел они не могут, не имеют права. Придется похлопотать, дать кое-кому немного денег.

   Хлопоты увенчались успехом... Один из почтарей провозит меня через "Долгий" в почтовой лодке. Моя лодочка была привязана сзади. Но среди порога бушующие волны начинают сильно колотить ее о камни. Пришлось перерезать веревку. Мы поймали лодку ниже, когда течение вынесло ее из порога.

   Следующий порог носит название "Седановская шевера". Хочу искать вождя. Почтарь отговаривает:

   - Стоит ли? Проедешь сам...

   Он подробно и толково рассказал мне, как надо действовать среди порога. Я легко усвоил это искусство. Все дальнейшие пороги я прохожу самостоятельно, без помощи вождя. Только для одного из них, для самого опасного, мне пришлось взять вождем Семена Ясашного, про которого говорили, что он "ничего на свете не боится"...

   Пороги остались позади. Одной опасностью стало меньше. Могучая река продолжает нести мою лодку с громадной быстротой. Каждый день приближает меня к свободе. Для ночлега останавливаюсь в прибрежных селах. Иногда ночую в лесу. Зверей лесных я не боюсь, люди опаснее. К счастью, слухи о моем побеге еще не дошли до этих берегов. Скоро нагоняю паузок {речное мелководное судно (ред.).}. На нем везут какой-то груз на Енисей. Перебираюсь на паузок. Им правят два брата. Это были славные ребята, с которыми я быстро подружился.

   Паузок доставил меня до Усть-Тунгузки. Здесь я сошел на берег. Мое плавание окончилось. Я сделал по Ангаре около 3000 верст.

   Пробираюсь лесом через трудный перевал. Выхожу на Ачинский тракт. Здесь продолжаю путь "на вольных". Вот, наконец, и Томск. Теперь я близок к цели. Крепнет уверенность, что скоро я буду среди моих старых друзей... Скоро-скоро... Но судьба решила иначе.

  

  

   - Я беззаботно стою в томской гостинице около буфета. Ко мне подходит пристав Лешков, сыщик по призванию.

   - Откуда едете? - спрашивает пристав.

   - Из Енисейска...

   - Кто вы такой?

   - Доктор Ильин.

   - Прописаны?

   - Вы шутите? Я здесь проездом. Прописка не обязательна.

   - Могу я видеть ваши документы?

   - Конечно. В моей комнате.

   Идем в мой номер. Лешков внимательно рассматривает поданный мною паспорт доктора Ильина. Паспорт в полном порядке. Но Лешкову этого мало. Он приглашает меня в полицейское управление, к полицмейстеру. Тот, в свою очередь, направляет к губернатору.

   Я горячо высказываю свое негодование:

   - Неужели из-за того, что из Иркутска бежал какой-то Лопатин, вы станете задерживать здесь каждого проезжего?

   Губернатор смущенно извиняется. Он готов отпустить меня. Но Лешков что-то шепчет ему на ухо. Оказывается, из Иркутска выслана сюда моя фотографическая карточка. Лешков подает ее губернатору. Я начинаю, черта за чертой, разбирать карточку и убедительно доказываю, что этот Лопатин, изображенный на карточке, гораздо более похож на американского президента Линкольна, чем на меня, доктора Ильина...

   Губернатор колеблется. Но Лешков снова что-то тихо говорит ему. Губернатор просит меня еще раз заехать в полицейское управление.

   Приезжаем. Вижу вызван прокурор. Мне подготовили экзамен. Один из чиновников управления служил когда-то в Енисейске. Мне ставят ряд вопросов об этом городе. Я останавливался там у поручика Соколова. Описываю дом Соколова, прилегающие улицы... Экзамен выдержан. Завязывается беседа. Я занимаю общество веселыми рассказами. Чувствую, что все присутствующие на моей стороне.

   Но Лешкова среди них нет: он исчез за какими-то справками. Потом выяснилось, что ему удалось найти человека, только что приехавшего из Иркутска. Это был: смотритель городской больницы. Лешков попросил его подробно описать наружность доктора Ильина. Конечно, Ильин нимало не походил на меня; стало ясно, что в полицейском управлении сидит не доктор Ильин, а кто-то другой. Затем Лешков спросил смотрителя, знает ли он Лопатина.- Конечно, знаю,- ответил смотритель. Лешков привез его в полицейское управление. Когда я увидел смотрителя, я понял, что мое дело проиграно,- запираться бесполезно.

   Присутствующие были поражены. У прокурора вырвалось восклицание:

   - Клянусь честью, я здесь ни при чем...

   Началось составление протокола. У меня была одна забота: выгородить доктора Ильина. Я подписал протокол только тогда, когда в нем было написано, что бумаги доктора Ильина найдены мною случайно.

   Меня поместили на время в томскую тюрьму. Сидя в одиночной камере, я думал, как бы известить Ильина о случившемся. Письмо было написано. Но кто отправит его? К моей камере часто подходил мальчик, сын тюремного смотрителя. Я видел его через окошечко, прорезанное в двери. Мне он нравился; у него были такие ясные, невинные глаза. Мы стали разговаривать и подружились. Мальчик обещал, что он никому не покажет письма и немедленно опустит его в почтовый ящик. Я поверил и отдал письмо.

   Меня под конвоем отправили в Иркутск. По дороге встретился с Синельниковым.

   В Иркутске начались допросы. Когда я рассказал, как проезжал в лодке через Ангарские пороги, мои рассказы показались невероятными. Вызвали лоцмана с порогов. Устроили очную ставку. Лоцман подтвердил каждое мое слово.

   Мое письмо к Ильину оказалось в портфеле следователя. Как оно туда попало? Неужели мальчик с невинными глазами обманул меня?

   Снова началась однообразная жизнь в Иркутском остроге.

  

  

   - Сижу в одиночной камере. На прогулках знакомлюсь с уголовными. Рассказы о моих побегах и приключениях передаются из уст в уста. Они доставляют мне сочувствие "малой каторги". Я не скрываю от знакомых каторжан, что думаю о новом побеге. Каждый готов помогать мне. Успех моего предприятия становится делом чести для всей тюрьмы.

   Интересны были советы разбойника Лукаша:

   - Беги на Якутский тракт,- говорил он отрывисто и деловито. Попадешь на него через Веселую горку. Перехватить нельзя. Если будет погоня, сверни в тайгу. Если устроят облаву, в тайге легко уйти от нее: у тебя одна дорога, у облавы - десять. Но в тайге понадобится хлеб; не забудь захватить хлеба. Я назову тебе места, где охотно принимают разбойников и беглых. Скажи, что прислан мною. Не проговорись, что я сижу в тюрьме. Если будут расспрашивать, отвечай так: разбой держит около Иркутска, скоро к вам будет... Не говори этим людям о революции, о своих планах. Таких разговоров они не поймут. Себя назови просто "царьком"...

   - Неудобно,- возражал я Лукашу,- я знаю, что в Сибири царьками называют фальшивомонетчиков. Пожалуй, попросят печатать фальшивые ассигнации.

   - Попросят, это верно... Ну, так что же... Они будут просить, а ты занимайся критикой.

   - Какой критикой?

   - Вот какой. Тебе станут показывать фальшивые деньги, а ты говори так: разве это деньги? С такими деньгами каждая баба на базаре задержит; это не работа, нет я не так работаю.

   - Так в