Лопатин Герман Александрович - Горький и Г. А. Лопатин

едь заставят показать мою работу.

   - Заставят, это верно. Ну, так что же... А ты продолжай критику. Принесут тебе бумагу и краски, а ты говори: разве это бумага? Разве это краски? С таким материалом никто хороших ассигнаций не приготовит... Потом скажешь, что принесешь собственный материал и скроешься... Ну, да что тебя учить: сам догадаешься, как поступить.

   У "малой каторги" были сообщники на свободе. Они также помогали мне. В начале июля 1873 года мне сообщили, что под одним из мостов по дороге на Веселую горку будут держать мешок с крестьянским платьем и хлебом.

   10 июня мне удалось в третий раз убежать из иркутского плена.

   Меня привели в суд для дачи показаний. Поставили несколько вопросов. Я заявил, что напишу ответы собственноручно. Меня поместили в отдельной комнате; из ее окна я мог видеть крыльцо суда. Из соседней комнаты был выход на крыльцо.

   Пишу и вижу: подъезжает всадник, какой-то полицейский; привязывает к крыльцу лошадь азиатским узлом и проходит в суд. Моментально кладу перо. Помню, что остановился на словах:

   - Тому следуют пункты...

   Прошу у председателя разрешения выйти во двор, чтобы напиться воды. Председатель разрешает. За мной идет часовой. Напившись, возвращаюсь медленным шагом, вразвалку, как человек, истомленный зноем. Но вместо своей комнаты вхожу в соседнюю и быстро прохожу через нее на крыльцо. Писцы, сидевшие в комнате, с удивлением подняли головы, но никто из них не остановил меня. Очутившись на крыльце, я дернул конец азиатского узла, вскочил на лошадь и вихрем помчался по улице.

   Мне нужно было перебраться через речку Ушаковку. Сворачиваю в переулок, думаю, что он доходит до Ушаковки. Переулок оказывается тупиком. Конец его занят грудою бревен. За ними площадь лесопильного завода, примыкающая к берегу речки. Что делать? Ехать назад? - Нельзя: как бы не столкнуться с погоней. Дорога каждая минута. Нужно во что бы то ни стало ехать вперед. Применяю все средства, чтобы заставить лошадь идти по бревнам. К счастью, лошадь была молодая, сильная. Бревна остались позади. Рабочие с удивлением смотрят на странного всадника, который проносится среди них по свободной площади завода. Я - на берегу Ушаковки. Еду вдоль берега, высматриваю место для переправы. Новое препятствие: предо мною забор, спускающийся под берег до самой воды. Дальше ехать нельзя. Лошадь не хочет идти вниз к воде. Слезаю, сталкиваю лошадь плечом. Через Ушаковку перебрался вброд.

   Еду дальше. Вот и мост, о котором мне говорили. Вытаскиваю из-под него мешок с платьем и хлебом. Надеваю на себя крестьянскую сермягу. Покрываю голову сибирским колпаком. Оставляю очки. Привязываю к седлу мешок с хлебом.

   Сильная близорукость мешает мне разбираться в обстановке. Я сбился с дороги. Попадаю в топь. С каждым шагом лошадь вязнет все глубже и глубже. Как выбраться из этой грязи? Вижу в стороне лужайку, покрытую яркой зеленью. Направляю туда мою лошадь. Но под зеленью глубокая трясина. Лошадь беспомощно бьется в трясине... Несколько минут я считал себя погибшим... Меня спасает инстинкт умного животного. Напрягши все силы, лошадь выбирается из трясины, нащупывает под грязью полосу хряща и выносит меня по этой полосе из болота.

   Продолжаю свой путь наугад, не представляя, куда он приведет меня. Наталкиваюсь на "поскотину". Это часть леса, обнесенная забором. Внутри этой площади пасется скот, забор защищает его от нападения диких зверей. У ворот, ведущих в поскотину, сидит старый пастух. Подъезжаю и спрашиваю:

   - Скажи, дедушка, как мне проехать на Веселую горку?

   Сибирские крестьяне наблюдательны и недоверчивы. Старик осматривает меня с ног до головы и, в свою очередь, ставит вопрос:

   - Зачем тебе, парень, понадобилась Веселая горка?

   - Да видишь ли, несколько парней из нашей деревни сговорились устроить там гулянку. Уехали компанией все месте. Я отстал. Теперь догоняю...

   - Из какой ты деревни?

   Я назвал наудачу одну из деревень, лежащих близ Иркутска. Старик покачал головой:

   - Плетешь ты, парень, выдумки, да только неудачно. Из этой деревни сюда дороги нет. Зверь лесной не проберется. Как же ты ухитрился на лошади проехать?..

   - Слушай, дедушка: не все ли равно тебе, как я проехал? Ты видишь, я здесь. Богом прошу тебя, помоги мне, расскажи, как ближе проехать на Веселую горку...

   Старик, видимо, догадался, в чем дело. Рассказал.

   Через Веселую горку я перебрался на Якутский тракт. Скачу вперед без отдыха. Слышу за собой погоню. Меня преследуют несколько всадников. Помня советы Лукаша, сворачиваю в сторону, в лесистую лощину. Погоня - за мною. Слышу, что преследователи разъехались, образовали цепь. Слышу, как они, подвигаясь вперед, перекликаются между собою. Еду по лесу далеко впереди. Наступают сумерки. Пошел дождь. Голоса всадников звучат более глухо: погоня, видимо, отстает от меня. Наконец голоса совсем затихли: наверное, погоня вернулась обратно. Я тоже остановился. Наступает ночь, в лесу мрак. Дождь льет как из ведра. В стороне раздался вой волков... Этот вой обрадовал меня: воют волки, значит, людей близко нет, значит, облава ушла из леса. Темно, холодно, неуютно... Стою и думаю: что делать? Ехать дальше в глубину незнакомого леса или вернуться в город? В городе есть добрые знакомые, которые не откажутся спрятать меня; в городе остались мои деньги, которые понадобятся на обратный путь. После некоторого колебания остановился на решении: воспользоваться темнотою ночи и снова пробраться в город.

   ...Еду по тракту к Иркутску. Впереди у одного из мостов пылает костер. При его свете различаю двух лошадей и несколько человеческих фигур. Ясно, что по дороге расставлены пикеты. Съезжаю с тракта и пускаю свою лошадь мимо пикета во весь опор. Никто не преследует меня. Успокоенный этим, возвращаюсь на тракт и еду потихоньку шагом.

   Вдруг моя лошадь схвачена с двух сторон под уздцы. Я попал в засаду. Сторожа начинают спорить между собою. Один из них, видимо, представляет тип "торопыги". Он хочет немедленно, без разговоров, вести меня в полицейское управление, другой сторож - "резонер". Ему хочется расспросить, поговорить, объясниться:

   - Ты кто такой? Откуда едешь?

   - Я работник; хозяин посылал меня в лес - отвезти хлеб на покос; возвращаюсь обратно.

   Торопыга сердится:

   - Что ты разговариваешь с ним. Приказано: хватай и тащи в полицию каждого, кто едет.

   - Ну, зачем?- возражает резонер.- Нужно расспросить, разузнать... Иначе себе наделаешь работу, да и прохожему человеку, может быть, ни в чем не виноватому, причинишь большую неприятность...

   Говорит, а сам в темноте потихоньку ощупывает мой мешок, мою сермягу... Потом поднимает руку и проводит ею по моему лицу. Понимаю: ищет очков. Исследование успокоило его. Он отпускает меня. Торопыга недоволен, но уступает.

   Отъехавши шагов на 50, останавливаюсь и кричу:

   - Вот вы неожиданно в темноте схватили под уздцы мою лошадь, а у меня - револьвер... Что, если бы с перепугу я начал стрелять то в одного, то в другого?..

   - Ну, зачем стрелять?- рассудительно отвечает резонер.- Вот и дальше будут два пикета: один у моста, другой у брода. Ты и там остановись, поговори, объяснись, все будет по-хорошему...

   Я принял эти указания к сведению и решил переправиться через Ушаковку на прежнем месте, против лесопильного завода.

   Но моя лошадь, напуганная "топью", отказывается идти в темную воду. Оставляю лошадь на берегу и перехожу Ушаковку вброд, пешком. Конечно, промок до костей. Предо мной - высокий берег, засыпанный мусором, место городской свалки. Стараюсь подняться по нему - и вдруг слышу: через забор лесопильного завода перелезают на мою сторону двое караульных. Между ними идет спор. Один слышал мои шаги, а другой уверяет товарища, что никакого шума не было, что ему померещилось... Я лежу, плотно прижавшись к мусору. Караульные приходят к решению - обыскать берег. Но меня вторично спасает лошадь. Из-за реки донеслось ее громкое ржание...

   - Слышишь?- сказал товарищу второй караульный.- Это лошадь Лопатина, он рыщет на той стороне, за рекою, а ты хочешь искать его на нашем берегу?

   Оба сторожа, успокоенные, перелезли обратно на площадь лесопильного завода. Я ждал, чтобы затихли их шаги. Затем потихоньку поднялся и проскользнул в темный переулок.

  

  

   - Я снова на улице Иркутска. Стою и думаю: кто примет и спрячет меня? Перебираю в уме знакомых. Вспоминаю о семье помощника исправника. Он женат; вместе с ним живут две его свояченицы, молоденькие девушки, с которыми я был очень дружен. Знаю, что эти девушки не откажутся выручить меня. Но - как добраться до них?

   Пробираюсь по темным улицам, обходя сторожей. Вот и дом, где помощник исправника занимает квартиру во втором этаже. Его двор отделен от улицы высоким забором. Перелезаю через забор, подхожу к крыльцу. Позвонить, подняться наверх и остаться там на ночь - никак нельзя, даже в том случае, если помощник исправника примет меня. Я знаю, что в нижнем этаже живут две поповны; им слышно все, что происходит во втором этаже; их рассказ о таинственном ночном госте, конечно, облетит весь город... Я останавливаюсь на другом плане. Звоню: горничная, сбежавшая сверху, спрашивает, не открывая двери: "Кто там?" Я называю себя посыльным из Воспитательного дома:

   - Наша барыня вашим барышням зубные капли давала... А теперь у нее у самой разболелись зубы. Вот и послала меня, чтобы непременно сегодня же принес ей обратно зубные капли.

   Горничная побежала наверх. Знаю, что сейчас вызовут из кухни Машу. Кухня помещается в отдельном домике, в углу двора. Там хозяйничает кухарка Маша, расторопная поселенка, моя знакомая; к ней из дома проведена проволка... Вижу: в самом деле Маша торопливо бежит через двор. Останавливаю ее на средине двора, кладу руки на ее плечи и быстро говорю шепотом:

   - Маша, это я, Лопатин, спрячь меня, потом скажи барышням...

   Маша сначала обомлела. Но быстро пришла в себя и провела меня в кухню. При кухне был пустой чулан. Маша закрыла меня в чулане и побежала сказать обо мне барышням. Вернувшись, она подала мне ужин и попросила снять платье, чтобы она могла выстирать его ночью. Скоро я заснул в чулане как убитый.

   Утром слышу - по кухне ходит поповна. Беседует с Машей. Ночное купанье не осталось безнаказанным: я схватил сильнейший насморк; мне страшно хочется чихнуть, а боюсь... Наконец не выдержал, чихнул. Поповна насторожилась:

   - Маша, кто это у тебя в чулане?

   - Кот, барышня. Такой скверный кот: гоню-гоню его, а он непременно каждую ночь проберется в мой чулан...

   - Какой же это кот, когда он чихает как человек?

   - Да уж такой кот, барышня, особенный кот,- больной, должно быть... Вот так каждую ночь: заберется и чихает,- просто спать не дает...

   Поповна поверила, ушла. Маша, по приказанию барышень, кормила меня вкусными обедами. Однажды они прислали мне очки,- сумели достать мой номер.

   Помощника исправника все эти дни не было дома. По приказанию губернатора он разъезжал по уезду: разыскивал Лопатина. Наконец он вернулся. Скрывать от него правду было невозможно. Но, узнавши эту правду, он и его жена пришли в ужас. "Барыня лежит совсем черная, как мертвая",- говорила мне Маша, прибежавшая из дома. Помощник исправника пришел в мой чулан.

   - Вы понимаете, как будет ужасно мое положение, если обнаружится, что вы скрываетесь в моей квартире,- говорил он волнуясь,- вы должны сегодня же уйти отсюда...

   Он был прав. Я не спорил. Я попросил только об одном: дать мне на время бритву, чтобы я мог снять бороду.

   - Ни в каком случае,- возразил помощник исправника,- сибирские крестьяне почти никогда не бреют бороды; бритый крестьянин будет бросаться в глаза...

   Он принес ножницы и собственноручно подстриг мне конец бороды - неровно, зигзагами, чтобы она побольше походила на крестьянскую.

   Было очень поздно, когда я покинул дом помощника исправника и снова оказался без приюта, на улице. Куда мне идти теперь?

   Когда я в последние дни задумывался над этим вопросом, мне пришел в голову один поляк. Он приехал в Иркутск из прибалтийских губерний. Прекрасно одевался, хорошо держал себя, был принят в лучших домах Иркутска. Вел крупную игру в карты. Говорили, что он играет "нечисто", что именно поэтому всегда остается в выигрыше. Говорили также, что администрация пользуется им как шпионом. Есть дома, куда нельзя послать обыкновенного сыщика. В таких случаях обращались к поляку. Он всюду принят, через него легко узнать, кто бывает в доме, о чем ведутся разговоры. Скоро поляк разбогател и начал какое-то коммерческое дело, сделался купцом. Все это было известно мне еще в те дни, когда я жил в Иркутске на свободе. Приходилось встречаться и разговаривать. Я решил обратиться к этому купцу. Я рассуждал так: он принят в иркутском обществе, но его репутация испорчена; мое обращение к его чести, к его благородству польстит ему; он не откажет, он не захочет обмануть мое доверие... Я подошел к дому, где жил купец. У ворот сидел дворник. "Господа в театре, - сказал он, - подожди..." Мы сели рядом. На мне было крестьянское платье; все-таки сидеть на улице было опасно. Но скоро к дворнику прибежал казачок, служивший у купца. Ему было скучно, хотелось поговорить с кем-нибудь, он позвал меня в переднюю; я занимал его рассказами. Часов в 12 вернулись из театра купец и его жена. Я обратился к последней:

   - Наша барыня, из Воспитательного дома, книгу вам давала. Просит вернуть эту книгу...

   - Подожди, голубчик,- сказала женщина и прошла вперед, к горничной, которая стала снимать с нее шубу. Купец сразу узнал меня.

   - Что вы делаете,- шептал он в ужасе,- вы меня губите...

   - Нисколько,- отвечал я также шепотом,- если не будете дураком... Пошлите дворника в аптеку, мальчика с поручением, горничную в спальню, потом поговорим... Купец так и сделал. Мой расчет оказался правильным: он согласился приютить меня. Он провел меня на чердак: сам носил туда еду: спал я на медвежьей шкуре.

   От купца я перешел к доктору. Здесь мне приходилось целыми днями лежать неподвижно в тесной будке над крыльцом. Только в те часы, когда ни доктора, ни его пациентов не было в квартире, я вылезал из своего убежища и прогуливался по пустым комнатам. Вел длинные беседы с лакеем доктора, преданным, надежным человеком, большим мечтателем. Доктор страшно трусил. Он изложил мне такой план: если меня откроют, я должен сказать, что он, доктор, ничего не знал, что меня устроил в этой квартире лакей; конечно, пострадает,- придется вознаградить его за это крупной суммой. Я протестовал против этого плана. Нужно было уходить от доктора.

   Как раз в это время купца посетил губернатор. На купца было возложено деликатное поручение: побывать в нескольких домах,- послушать, что говорят о Лопатине,- выяснить, если возможно, где скрывается Лопатин. Стало ясно, что теперь, после визита губернатора, самым безопасным для меня местом является дом купца: пусть он ищет меня в разных домах Иркутска, а я в это время буду спокойно проживать в его квартире. На этот раз купец поместил меня в кладовой. Наружная стенка кладовой выходила в узкий промежуток между двумя домами, куда никто никогда не заглядывал. Из этой стенки была выломана доска. Если б меня открыли, я сказал бы, что проник в кладовую самостоятельно, через пролом в стенке без ведома хозяев...

   Последним моим убежищем был домик одного поселенца. Меня поместили в подполье. Когда поселенец отлучался по делам, я поднимался наверх, в комнаты, и сидел с хозяйкой. Однажды мы так увлеклись разговором, что не услышали, как к двери подошел посторонний. Дверь стала открываться... Я едва успел броситься в соседнюю комнату, в спальню, и лег там на кровать, лицом вниз. Слышу приезжий здоровается с хозяйкой, как свой человек. Затем он заглянул в спальню, подошел к моей кровати и хлопнул меня по плечу. Вероятно, он принял меня за хозяина. Я поднял голову и, смеясь, взглянул на него. Вдруг у него вырывается восклицание:

   - Он самый и есть... И тут не утерпел... Засмеялся...

   Он быстро вышел из комнаты, я слышу, как он говорит хозяйке:

   - Слушай, кума... Я узнал его: это - Лопатин. Ведь у нас по всем селам разъезжал чиновник от губернатора. Созывал мужиков, рассказывал о Лопатине, описывал приметы... Под конец он сказал нам: не забудь главной приметы: что бы ни случилось с этим человеком, он всегда смеется... Вот и сейчас он засмеялся. Да ты не пугайся, кума: я ни вам, ни ему не злодей. Кланяйся хозяину. Прощай.

   Это был писарь из далекого села. Он поспешил оставить дом, когда узнал, что в нем скрывается Лопатин.

   Нужно было во что бы то ни стало выбраться из Иркутска. Мои друзья подготовили все необходимое для продолжения побега. Куплены лошадь и телега. Они ждут меня на той стороне Ангары. Как перебраться через реку? По ней ходит паром, но мы знаем, что там установлено строгое наблюдение за всеми проезжающими; показаться на пароме - значит добровольно отдаться в руки сыщиков.

   Помог один разговор. Эта подробность показывает, с каким сочувствием относились к моему делу люди, совершенно незнакомые со мною.

   Был у меня в Иркутске верный друг, одна из служащих Воспитательного дома. Звали эту женщину Татьяна Флорентовна. О нашей дружбе знали многие. Сидит Татьяна Флорентовна в клубе. За соседним столиком беседуют два обывателя. Говорят так громко, что Татьяна Флорентовна слышит каждое слово.

   - Не понимаю я этого Лопатина...- рассуждает один из собеседников,- ведь какой вор-парень,- сметлив, ловок, а не может догадаться, как перебраться через Ангару...

   - Поневоле призадумаешься,- возражает другой,- раз известно, что на пароме день и ночь дежурят сыщики.

   - Зачем ему паром? Можно переправиться в лодке.

   - Все лодки на учете. Где взять лодку?

   - Да хоть бы у меня... Мой дом на берегу; около дома всегда стоит лодка.

   - Но где весла?

   - Весла рядом... Как только откроешь калитку в мой двор, тут же, около калитки, и стоят весла...

   Татьяне Флорентовне было ясно, что эти люди искренно хотят помочь мне. Она передала мне каждое слово. Я воспользовался указаниями, переехал Ангару и отослал лодку с мальчиком на прежнее место.

   Скоро я лежал в своей телеге, лицом вниз, притворяясь совершенно пьяным. Крестьянин, сидевший за кучера, жестоко ругал меня за пьянство, а я мычал что-то невнятное... В таком виде мы проехали мимо полицейских.

   Когда отъехали от города, крестьянин отдал мне вожжи и вернулся в свою деревню. Я присоединился к большому обозу и спокойно продолжал путь до Томска. Все принимали меня за крестьянского парня; на одной из станций исправник приказал мне вынести его чемодан; я исполнил приказание.

   От Томска до Тюмени проехал на пароходе. Очень беспокоил меня один спутник. Он все время приставал ко мне с расспросами. Я готов был принять его за сыщика. Но, когда несколько позднее я столкнулся с ним на улицах Петербурга, он оказался ветеринаром.

   В Петербурге я позвонил в квартиру знакомых курсисток. Горничная нехотя впустила крестьянского парня в переднюю. Она была страшно поражена, когда ее барышни радостно бросились мне на шею.

   Позднее мне рассказывали, как обрадовался Маркс, когда до него донеслось известие об удачном побеге: он бросился к своей дочери Элеоноре, с которой я был очень дружен, схватил ее за обе руки и начал, как маленький, кружиться с ней по комнате...

  

   Когда Лопатин кончил, было три часа ночи. Я ушел в свою комнату, чтобы немедленно записать рассказ.

  

   28 ноября [11 декабря]

  

   Рано утром Лопатин исчез из виллы. Вернулся за час до завтрака. Когда я спросил у него, где он был, он ответил:

   - Все время на "горе Тиберия".

   Эта гора находится на восточном берегу острова. Из глубины моря поднимается здесь совершенно отвесная стена, в 340 метров высоты. На ее вершине 1900 лет тому назад по приказанию римского императора Августа был выстроен дворец. Стены его сложены из особенного кирпича, тонкого, как пряники, и такого крепкого, что 19 столетий не могли изменить и разрушить его. Сохранился ряд комнат; сохранился даже мозаичный пол в столовой. В этом дворце преемник Августа император Тиберий провел последние 10 лет своей жизни. Отсюда название "гора Тиберия".

   Мы стали перебирать воспоминания, связанные с дворцом Тиберия. Я передал Лопатину некоторые из рассказов римского историка Светония, писавшего в начале второго века нашей эры:

   Когда Тиберий переселился на Капри, ему было уже 68 лет. Но он был еще очень силен и крепок. Природа наделила его железным организмом, которого долго не могли разрушить никакие излишества. В молодости он так много пил, что насмешники стали называть его не Тиберием, а Биберием, пьяницей. Другим его пороком были половые излишества. По его приказанию изо всех стран, подвластных Риму, привозили на Капри самых красивых девушек, самых красивых юношей и мальчиков. Они должны были развлекать императора. В тенистых рощах и пещерах Капри устраивались в его присутствии особые представления: на них воспроизводились самые соблазнительные из сцен, созданных греческой мифологией. Такими зрелищами старый император старался оживить в себе угасавшую чувственность. В комнатах дворца происходили оргии, которые Светоний и другой римский историк Тацит называют "чудовищными"...

   Этот же дворец был местом пыток и казней. Каждый день произносились приговоры и придумывались жестокие наказания. Много ужасных, потрясающих историй могли бы рассказать эти древние стены. Некоторые из казней были придуманы самим Тиберием. Вот одна из них: осужденного заставляли выпить много вина; затем туго перевязывали мочеиспускательный канал; скоро боли от задержки мочеиспускания становились невыносимыми; несчастный умирал в страшных муках.

   - На Капри,- говорит Светоний,- до сих пор показывают место, где императором производились казни. Отсюда он в своем присутствии приказывал бросать осужденных в море; после долгих и утонченных пыток. Отряд матросов баграми и веслами подхватывал падавшие тела и добивал их окончательно...⁷

   Лопатин долго стоял на этом месте казней. Оно лежит в нескольких шагах от наружной стены дворца. Каприйцы дали ему название "прыжок Тиберия".

   По соседству среди виноградника приютился беленький домик. Из его окон открываются дивные виды: с одной стороны глубоко внизу расстилается Неаполитанский залив, опоясанный цепью городов и местечек; с другой - простор Средиземного моря. Здесь всегда можно получить стакан хорошего виноградного вина; здесь весь день дежурят юноша и девушка, готовые в любой момент исполнить по заказу посетителя народный итальянский танец - тарантеллу. В этом домике Лопатин отдохнул от тяжелых впечатлений, навеянных стенами древнего дворца.

   После завтрака Горький предложил сделать прогулку на южный берег острова.

   Мы спускались к берегу по "дороге Круппа". Интересна ее история. Двадцать лет тому назад на этом месте высилась отвесная скала. В те годы у берегов Капри иногда останавливалась собственная яхта германского "пушечного короля" Фридриха Круппа. Он приезжал сюда для отдыха. Однажды ему захотелось сделать обитателям острова подарок. Он приказал прорубить в каменной толще спуск на южный берег. Сказано - сделано. Вдоль отвесной стены протянулась широкая удобная дорога. Все расходы были оплачены Круппом. Каприйцы назвали этот спуск "дорогой Круппа".

   Во время прогулки Лопатин рассказывал о своих знакомых. Среди них было много крупных, выдающихся людей. Горький, между прочим, спросил его, кто из них был самым интересным, самым содержательным собеседником.

   Я запомнил ответ Лопатина:

  

  

   - Среди моих знакомых были три человека, которых можно было слушать без устали, без конца.

   Один из них профессор Зинин. Сначала он занимался математикой и читал лекции по механике. Потом увлекся химией. Сделал в этой области крупные открытия. Его работы положили начало ряду новых производств. Исследуя соединения нитробензола, Зинин первый приготовил анилин. Значение этого открытия было громадно. Пользуясь методом Зинина, химики скоро открыли десятки разнообразных анилиновых красок. Получилась возможность воспроизводить все цвета, все их оттенки и переливы, какие мы наблюдаем в природе. Прежние дорогие краски растительного или животного происхождения, такие, как маренго, кошениль или пурпур, были вытеснены, отошли на второе место. Произведен переворот в красильной промышленности. Созданы новые производства. Продолжая исследования, Зинин первый получил искусственным путем чесночное масло. Его работы над эфирами также вызвали к жизни много новых производств. Если бы Зинин лично применил свои открытия к области промышленности, он мог бы нажить десятки миллионов. Но он нисколько не интересовался денежной стороной дела. Его влекли к себе высшие достижения человеческого духа - в области мысли и в области искусства. Кроме математики и химии, он занимался биологией и сравнительной анатомией. Хорошо знал все литературы. Увлекался музыкой, живописью и скульптурой. Следил за новыми теориями в области истории и социологии. Говорил блестяще, в то же время просто. Умел в увлекательной форме передать своим слушателям все, о чем читал, о чем думал. Его беседы были разнообразны, но всегда содержательны. При этом - никакой авторитарности, никакого учительства: слушатели чувствовали в нем доброго товарища - и только.

   Среди слушателей были такие ученики, как Бутлеров и Бородин ⁸.

   Второй собеседник, которого я имел в виду, это - Герцен. Рассказывать о нем не стану. Он отразился в своих книгах, хорошо всем известных.

   Третий собеседник, производивший на меня неизгладимое впечатление, был Маркс. Я уже говорил вам о моем отношении к Марксу. Его беседы всегда поражали и всегда увлекали меня. Поражали бесконечным обилием и разнообразием фактов, взятых из всех областей знания. Увлекали богатством и глубиною новых идей, которые, как лучи солнца, освещали и пронизывали эту огромную массу фактов. Когда Маркс говорил, мне становилось ясно, что этот человек гораздо богаче, многограннее и глубже того, что успел сказать людям в своих книгах.

   Память у Маркса была поразительна.

   С этой памятью тесно связана его исключительная способность к усвоению языков. Он хорошо владел древними языками; у него вошло в привычку ежегодно перечитывать по-гречески драму Эсхила "Скованный Прометей" ⁹. Он свободно читал на всех новых европейских языках. Говорил по-немецки, по-французски и по-английски. Писал на этих языках статьи и книги. Писал так, что поражал читателя знанием всех тонкостей и оттенков чужого языка. Он часто повторял, что знакомство с чужим языком есть оружие в жизненной борьбе. Марксу было около пятидесяти лет, когда он принялся за изучение русского языка. Ему хотелось в подлиннике читать те документы, те материалы о России, которые тайно пересылались за границу противниками царского режима. Русский язык страшно труден для иностранцев. Однако не прошло шести месяцев, как Маркс уже читал русские книги. Он высоко ценил Пушкина, Гоголя и Салтыкова-Щедрина. В разговорах со мною нередко приводил цитаты из этих писателей. Случалось, что он подавал мне длинный список русских слов, которые затрудняли его. Я начинал разбирать список. Что же оказывалось? Из десяти слов, записанных Марксом, восемь непонятны мне самому.

   Знание языков помогло Марксу основательно овладеть сокровищами мировой литературы. Он читал их в подлиннике. Он каждый год перечитывал ряд художественных произведений, выбирая их из всех литератур. В области трагедии он ставил на первое место Эсхила и Шекспира. В его семье Шекспир был предметом настоящего поклонения. Не только Маркс, но и все его дочери знали Шекспира наизусть. Из великих эпических поэтов он выше всех ценил Данте. Любил шотландского поэта Бернса. Знал наизусть большинство стихотворений Гейне и Гете; постоянно цитировал их в разговоре. В часы отдыха Маркс любил читать романы. Он сам обладал богатым воображением. Ему нравились романы, где он мог найти много движения, много приключений, богатство вымысла и юмор. В его руках часто можно было видеть книжки Фильдинга, Александра Дюма-отца и Вальтер Скотта. Лучшими романистами Маркс считал Сервантеса и Бальзака. Когда он узнал, что я незнаком с Бальзаком, он заставил меня внимательно прочесть книги этого писателя. Он говорил, что это - история эпохи, что в романах Бальзака отразилась вся современная ему Франция, все главные типы: по его мнению, Бальзак отметил даже такие типы, которые в его время существовали только в зародыше, которые проявлялись в полном развитии много позднее, после смерти Бальзака, в эпоху Наполеона Третьего.

   Я хорошо сошелся со всей семьей Маркса. Интересны были его отношения с детьми. Это был самый нежный, самый любящий отец. У него было три дочери. Когда они были маленькими, он играл с ними, рассказывал им сказки, сочинял для них бесконечные занимательные истории. Он никогда ничего не приказывал детям. Он только просил, только советовал. Зато его влияние на детей было безгранично. Дети видели в нем товарища и друга. Слово Маркса, мнение Маркса было для них законом.

   Я первый начал переводить "Капитал" на русский язык. Эта работа была поводом к ежедневным беседам с Марксом. Изложение первой главы показалось мне запутанным и трудным. Я откровенно сказал об этом Марксу. Он согласился со мною и обещал, что первая глава будет переделана. Поэтому я начал перевод прямо со второй главы ¹⁰. Вот хороший пример удивительной терпимости Маркса; он вообще был менее авторитарен, чем Энгельс. Другим поводом к беседам был интерес Маркса к России. Это был широкий, гибкий ум, всегда открытый для каждого нового факта. Он искал этих фактов не только в книгах, но и в разговоре. Он ловил их на лету и сейчас же делал из них свои выводы. Он постоянно расспрашивал меня о России и с величайшим вниманием слушал мои ответы и рассказы. В споре Маркс был страстен. Но, когда пред ним был оппонент, которого он ценил, он проявлял поразительное терпение и не жалел ни времени, ни усилий, чтобы лучше выяснить и доказать свою мысль, хотя бы для этого пришлось перебрать много томов. Так бывало иногда при споре с Энгельсом. Маркс много раз излагал мне свои основные идеи. Он видел, как глубоко они захватывают меня. По его предложению, я был избран в члены Генерального Совета Первого Интернационала¹¹. Однажды он сказал мне:

   - Вы единственный человек, которому я доверил бы популяризацию моей теории...

   Продолжая прогулку, Лопатин рассказал еще несколько фактов о других знакомых:

   Салтыков, по его словам, проверял план похищения Чернышевского.

   Тургенев однажды описал ему Чернышевского в таких словах: "Тонкий, пискливый голос, долбит в одну точку и упорно всех сгибает..."

  

   В конце обеда принесли афишу из кино. На Капри раз в неделю доставляли из Неаполя новый фильм. Такие дни были праздником для обитателей маленького острова. Горький всегда ходил посмотреть новые картины. На этот раз на афише стояло напечатанное крупными буквами слово "МАЗАНИЕЛЛО". Лопатин сказал, что ему было бы интересно посмотреть каприйское кино. Отправились всем обществом. На картинах проходили перед нами сцены восстания, вспыхнувшего в Неаполе в 1647 году. Городом владели тогда испанцы. Вице-король назначил большой налог на предметы первой необходимости, на зерно и овощи. Народ роптал и волновался. Достаточно было ничтожного предлога, чтобы вспыхнуло восстание. Во главе его встал смелый амальфитанский рыбак Томазо Аниелло, которого обыкновенно называли Мазаниелло. Мы видели бой на улицах... С одной стороны - испанские солдаты, прекрасно вооруженные, закованные в сталь; с другой - огромные толпы восставшего народа, наступавшие со всех сторон, как волны. Испанцы были загнаны в замок. Начались переговоры. Образовалась неаполитанская республика... В конце концов испанцы отчасти хитростью, отчасти силою ликвидировали восстание.

   Когда мы вернулись из кино на виллу Горького, завязался разговор о ликвидации "Народной воли". Лопатин рассказал несколько моментов из истории дела.

  

  

   Меня арестовали 5 октября 1884 года. Суд состоялся только в мае и в июне 1887 года. Пришлось до суда просидеть два с половиной года в Петропавловской крепости.

   Однажды в начале следствия меня привели в кабинет начальника Департамента полиции - П. Н. Дурново. Он несколько нерешительно обратился ко мне:

   - Не знаешь, как говорить с вами... Лестью вас не возмешь, это я знаю. Запугать тоже нельзя, потому что знаете исход... Может быть, добровольно согласитесь побеседовать со мною? Мне хотелось бы задать вам один вопрос.

   - Хорошо. Спрашивайте.

   - Чем можете оправдать террор?

   - У нас нет тюрем, чтобы избавить общество от вредных членов...

   - Вот как... Вы говорите, как посол иностранной независимой державы.

   - Так оно и есть. Мы другая держава. Между нашей державой и вашей державой идет война. Вы убиваете нас, мы убиваем вас. Я - ваш военнопленный.

   Дурново предупредителен. В кабинет входит Зволянский. Дурново представляет его мне как своего помощника.

   В другой раз меня привели в комнату, где сидели двое. Я спросил:

   - С кем имею честь?..

   Один из сидевших назвал себя и товарища. Это были: шеф жандармов Оржевский и министр внутренних дел Дмитрий Андреевич Толстой. Оржевский сказал:

   - Нам хотелось бы получить от вас по одному вопросу совершенно откровенный ответ...

   - Хорошо. Я отвечу...

   - В вашей комнате нашли две бомбы. Для кого назначались они?

   - Одна - для графа Дмитрия Андреевича...

   У Толстого мгновенно перекосилось лицо. С искривленным ртом он медленно проговорил:

   - Неужели вы думали, что после моей смерти на мое место не нашли бы другого?

   - Нашли бы... Знаете пословицу - свято место пусто не бывает... Чтобы не обращаться к другой, менее приличной...

   - Какой это?

   - Было бы болото,- черти найдутся... Но,- прибавил я,- человека с такой мертвой хваткой нашли бы не скоро...

   Оржевский продолжал допрос о бомбах:

   - А другая?

   - Другая - для Константина Петровича...¹²

  

  

   Смертный приговор я считал неизбежным. Смерти я не боялся. Но страшно мучило воспоминание о захваченных при мне адресах. Мучила мысль, что я невольно предал товарищей. Как оправдаться перед ними? Я думал дни и ночи; не находил себе места. Я думал так: старший офицер партии должен умереть красиво; это - последняя услуга, какую он может оказать своей партии. Что же я должен делать перед смертью? Мне стало ясно: я должен подробно рассказать товарищам, как меня взяли, почему не было никакой возможности спасти адреса. Но я встречусь с товарищами только в зале суда. Следовательно, я должен воспользоваться для моей исповеди заседанием суда.

   Наконец наступил день, которого я столько времени ждал. Мы в зале суда. Я среди моих товарищей на скамье подсудимых. Идет заседание... Я поднимаюсь, обращаюсь к товарищам и начинаю рассказывать, как меня взяли. Председатель суда, отставной генерал, хочет остановить меня. Я поворачиваюсь к председателю:

   - Вы - бывший офицер. Вы понимаете, что такое честь. Вы не должны мешать, когда умирающий хочет снять пятно со своей чести...

   У меня вырвалось рыдание. С одним из подсудимых - истерика. Председатель не нашел в себе силы остановить меня. Я докончил рассказ.

  

  

   Четвертого июня 1887 г. состоялся приговор: пятнадцать подсудимых, в том числе я, были приговорены к смертной казни. Три недели мы жили в ожидании смерти. Вдруг объявляют об отмене: смертная казнь заменена бессрочной каторгой.

   Мне сообщили, что я буду отбывать каторгу в Шлиссельбургской крепости. Жандармский полковник пытается запугать меня:

   - Имейте в виду, что в Шлиссельбурге всем заключенным говорят ты.

   - Отвечу тем же.

   - Но за грубый ответ полагаются розги.

   - Это не наказание. Это просто насилие одной стороны над другой. Такое насилие не лишает чести. У нас с вами нет общего кодекса чести. Отвечу тем же?

   - Вы хотите ответить насилием? Но к чему приведет оно? За грубость наказывают розгами; вы сами понимаете, что полагается за удар или за пощечину...

   - Конечно, понимаю. Смерть? Я только смерти и добиваюсь...

   Этот разговор, вероятно, был передан шлиссельбургскому начальству. Со мной были вежливы.

   В первые дни попробовали отнять очки. Я перестал есть. В конце третьих суток очки были возвращены мне.

   На стене моей камеры висела инструкция; в ней упоминалось о розгах. Я не обращал на нее внимания. Но когда пригрозили, что розги будут применены к Людмиле Александровне Волкенштейн, я сорвал инструкцию. Ее повесили снова. Я сорвал ее снова. Началась молчаливая борьба. Начальник тюрьмы не решался применить, на свой страх, крайней меры. Было вызвано какое-то начальство из Петербурга. Победа осталась за нами: о розгах мы больше не слышали.

   Однажды мою камеру посетил Дурново. Он задал какой-то вопрос о моей жизни в крепости... Я, в свою очередь, вежливо осведомился о его работе:

   - До сих пор все успокаиваете?

   Дурново поспешил прекратить этот обмен любезностями.

   - Сколько же лет вы пробыли в крепости, в Петропавловской и в Шлиссельбургской вместе? - спросил кто-то из присутствующих.

   - Двадцать один год: с 5 октября 1884 года до 28 октября 1905 года. Разговор перешел на дело Каракозова. Каракозов стрелял в Александра II 4 апреля 1866 года. Лопатин состоял тогда студентом Петербургского университета; был близок с некоторыми членами каракозовского кружка. Горький спросил его, где и как был казнен Каракозов. Вот ответ Лопатина.

   - Каракозова повесили на Смоленском поле. С каждой стороны дороги стояли три ряда солдат. За ними огромные толпы народа. Дорога ведет к высокому помосту. По нему прохаживается палач. Впоследствии я узнал, что этот палач кончил свою жизнь монахом Соловецкого монастыря. На дороге показывается тележка. Каракозов посажен на ней спиною к лошади. На его груди доска с надписью - "цареубийца". Голова его бессильно болтается из сторону в сторону. В толпе говорят, что его пытали лишением сна. Каракозов поднимается на помост. Кланяется на все четыре стороны. Целует крест. Палач набрасывает на него саван, надевает на шею петлю. Затем кладет руки на его плечи и вышибает из-под ног скамейку. Помощники палача тянут веревку кверху...

   Пробило два часа, Лопатин обратился к Горькому:

   - Теперь, Алексей Максимович, очередь за вами: вы должны рассказать мне, как вы сделались писателем.

   В интересах будущих биографов, я записал этапы, по которым Горький вел свой рассказ:

   - Служба на Грязе-Царицынской дороге.- Пешком в Ясную Поляну к Толстому, оттуда в Москву.- В Нижнем прогулки с Карониным.- Пешком по России.- Вывод в Кандыбовке.- Бунт в Майкопе.- Искушение в Петлянской.- Прибытие в Тифлис- Жизнь с Калюжным.- Служба на железной дороге.- Первый рассказ в 1892 году.- Опять в Нижнем.- "Челкаш" у Короленко.- Самара, работа в газете.

   Мы разошлись по комнатам в пятом часу утра.

  

   29 ноября [12 декабря]

  

   Сегодня один из тех мрачных дней, какие изредка бывают на Капри в зимние месяцы. С утра льет дождь. Небо в тучах. Непривычная темнота. Над островом свищет ветер. Залив в белой пене. Пароход, доставивший пассажиров из Неаполя, не может уйти обратно и будет стоять до утра под прикрытием острова.

   С этим пароходом приехал Герман. Это - партийное прозвище Николая Евгеньевича Буренина. Он часто исполняет роль посредника между Горьким и некоторыми руководящими членами партии.

   Плохая погода заставляет отказаться от мысли о совместной прогулке. Лопатина отзывают в свою аудиторию рабочие. Им хочется услышать подробный рассказ о Марксе, о беседах с Марксом. Лопатин проводит среди них большую часть дня.

   В пятом часу по вилле начинают разноситься звуки пианино. Играет Буренин. Он прекрасно исполняет своего любимого композитора Грига. Собирается кружок слушателей. В шестом часу к этому кружку присоединяется Лопатин.

   Весь вечер этого дня был посвящен литературе. Говорили Горький и Лопатин. Это были воспоминания об авторах прошлого, хорошо знакомых Лопатину. Один за другим, были разобраны: Лесков, Крестовский, Лермонтов, Потебня, Овсянико-Куликовский и другие.

   Отъезд Лопатина назначен на завтра. Это - последняя ночь. Неужели он не вернется к рассказам о себе самом, о своем прошлом? В первом часу я решаюсь напомнить ему, что после первого побега о