Лопатин Герман Александрович - Горький и Г. А. Лопатин

вательством над личным достоинством, я бы не перенес: меня бы живо расстреляли" ⁸⁶.

   Так Лопатин расценивал возможность своего возвращения на родину. И все же в сентябре 1910 г. он начал хлопотать через брата о "приписке" в виленские мещане. "Был вчера в Генуе у консула, где проваландался с этим несносным формалистом до 6 часов вечера. Но в конце концов добился своего, то есть засвидетельствования принесенного мною документа",- сообщал он Амфитеатрову 10 сентября 1910 г.⁸⁷.

   Но и оформив документы на "приписку", Лопатин не спешил с отъездом.

   В начале 1913 г. отмечалось 300-летие дома Романовых и ожидалась широкая амнистия. Ее ждал Горький, на нее надеялся и Лопатин. Оба они ждали только общей амнистии, а не всемилостивейшего личного "именного помилования". Настроение Лопатина в этом отношении прекрасно отразилось в его письме Горькому. Это письмо свидетельствовало и о свойственном Лопатину умении самому разобраться в тонкостях юридических процедур, удивлявшем в прошлом даже его судей: так умно и безупречно точно были составлены им показания при аресте по делу Каракозова и при аресте в Иркутске. И сейчас, дожидаясь амнистии, он как бы предсказывает возможные "варианты" ее и предостерегает Горького от ложного шага - намерения "протестовать по поводу слухов". Это предостережение сделано Лопатиным в изящной, остроумной и необидной форме. Лопатин знал, что дело возвращения на родину "требует основательного размышления и взвешивания всех "pro et contra"" и делился своими мыслями с Горьким (Г-Л, п. 11).

   21 февраля / 6 марта 1913 г. в газетах был опубликован "высочайший" указ в связи с 300-летием дома Романовых, в котором объявлялась амнистия лицам, привлекавшимся по статьям 128, 129 и 132 Уголовного уложения за преступные деяния, учиненные посредством печати, открывавшая Горькому дорогу в Россию. Но, как известно, возвращение Горького по разным причинам затянулось до конца 1913 г.

   Лопатин воспринял манифест об амнистии 1913 г. примерно так же, как в 1874 г. указ Александра II, изданный по случаю бракосочетания его дочери с герцогом Эдинбургским. Тогда Лопатин, находившийся в Лондоне, обратился с письмами в газету "Daily News", опубликовавшую указ, и к самому Александру II. В этих письмах, резких и блестящих по форме, с присущей Лопатину точной аргументацией была доказана истинная сущность царской "милости", которая распространялась на ничтожную часть находившихся в тюрьмах и на каторге людей ⁸⁸.

   В 1913 г. Лопатин стремился вернуться в Россию, да у него и не было трибуны, с которой он мог бы выступать с критикой нового манифеста. Но в его письме к М. П. Негрескул от 12 марта 1913 г., написанном после прочтения "высочайшего указа", характеристика этого документа вполне определенна: "Прочел я манифест. Более лицемерного, безжалостного и наглого издевательства над всеми надеждами и ожиданиями общества и народа, кажется, никогда еще не бывало! Конечно, надо уметь читать этот казенный, суконный язык и знать содержание приводимых тут статей закона, чтобы оценить вполне все несоответствие между кажущейся его значительностью и его реальной ничтожностью и свирепым бездушием" ⁸⁹.

   Тем не менее Лопатин стал собираться в Россию, сказав об этом своем решении сначала только Амфитеатровым, позже еще нескольким лицам. Как и в былые годы, когда он умел "собственной властью" "переводиться" из России за границу или из-за рубежа на родину, Лопатин тщательно продумывал план возвращения в Россию.

   Начало 1913 г. он почти безвыездно жил в Феццано, пока Амфитеатров с женой и сыном путешествовал по Германии. В июне он поехал в Париж, откуда 8 и 10 июня писал Амфитеатрову. 14 июня он был в Лондоне. Затем снова в Париже, а 24 июня приехал в Берлин, о чем открыткой известил Амфитеатрова. Эту открытку он отправил уже из России, из Вержболова 12/25 июня. Предосторожности, принятые Лопатиным перед отъездом, оказались нелишними. "Уже и сейчас его ищут, и зарыскали шпики, обеспокоенные его внезапным исчезновением <...> Его сейчас, когда прозевали его отъезд, ищут как иголку в сене, даже не заботясь прикрывать эти поиски, и в Феццано, и в Нерви, и Неаполе",- писал Амфитеатров Горькому 11 июня 1913 г.

   О перипетиях готовящегося отъезда Лопатин рассказал уже из России в письме Амфитеатрову от 23 июля / 6 августа, как всегда живом и ироничном, хотя он и сетовал в письме, что писать из России трудно и "нет настоящего одушевления для рассказа": "...все, узнававшие о моем намерении посетить "маму", впадали в грусть и предсказывали мне всякие беды, не слушая или не принимая моих доводов. Напрасно я говорил им: "Как вы не понимаете, что у всякого профессионала - помимо аргументов и доводов от разума, опыта, доступных пониманию каждого, имеются еще интуиции, справедливости которых он не может доказать, но которые тем не менее остаются верными"... Мой спутник в последний раз сказал мне: "Послушай! еще не поздно вернуться, хотя билеты взяты до Питера. Брось свою затею, и я все убытки возьму на себя". Я ответил только: "Нишкни!" Сначала я пробовал излагать весь свой план, разделив его на несколько стадий. Но мне приводили по каждому пункту кучу неприятных "возможностей". Я отвечал: "Да, все это не невозможно, но дело пойдет так-то". Мне не верили. Тогда я стал давать указания лишь на непосредственно предстоящую стадию, оставляя остальное для будущего момента. И что же? Все стадии прошли спокойно, гладко, точь-в-точь согласно с моими предвидениями. В одном пункте я не мог не уступить, и тут эта уступка оказалась ненужной. Как Вы знаете, я вынужден был отказаться от мысли взять с собой мой архив, хотя был убежден, что сумею перевезти его. Я говорил, что - благодаря моей сановитой наружности, спокойному обращению и авторитетному тону или чему-либо иному - меня не беспокоят на границах и или вовсе не досматривают моего багажа или ревизуют его самым поверхностным образом. То же случилось и на этот раз. Но этого мало. Россияне завели недавно в пограничных таможнях каких-то барышень-"массажисток", которые запускают тонкие пальчики внутрь чемодана и прощупывают все его кишечки. И вот спутника моего осматривал солдат, а меня такая "массажистка". Через минуту она говорит мне томным голоском: "Книги?" А я отвечаю ласково-вкрадчиво-успокоительным тоном: "Только словари, барышня". Тем дело и кончилось. Она не подняла даже верхних вещей, чтобы убедиться в моей правдивости. По дороге я остановился в Вильне, чтобы прописать свой внутренний паспорт, выданный мне три года тому назад и ни разу не прописанный, что могло смутить питерцев. В Питере я прописался в гостинице приехавшим из Вильны, а заграничный паспорт с означением недоимки в 135 рб. положил в карман: пусть фиск поищет меня прежде, чем сорвать с меня такую уйму денег".

   В гостинице Лопатин пробыл три дня, затем приискал себе "скромную квартирку, куда переехал и прописался снова", а затем отправился в путешествие: в Гомель-Гомель (откуда и послано письмо) и оттуда к родным в Малороссию и Закавказье. "Ну разве же я не молодец по своей части?" - спрашивал Лопатин, не скрывая своей радости не потому только, что благополучно завершилось его возвращение в Россию, а потому, что многое вспомнилось и пережилось из той, "первой", жизни, и оказалось, что "есть еще порох в пороховницах", и Лопатин был доволен собой, своей предусмотрительностью, осторожностью и находчивостью. "...От Парижа до Берлина я ехал в одном вагоне с Масловым, но приостановился в Берлине, чтобы пропустить его вперед и не переезжать вместе границы, не сообщив даже ему, что и я плыву "домой""⁹⁰,- дополнял он рассказ о своем путешествии. Правда, как это видно из публикуемых ниже донесений заграничной агентуры, его отъезд из Парижа и дальнейший путь до Петербурга был прослежен достаточно внимательно.

  

  

   Последние пять лет своей жизни Лопатин провел на родине. Он уже мог беспрепятственно поселиться в Петербурге. Но, обосновавшись на Карповке (точнее, на набережной Карповки, ул. Бассейная) в доме литераторов, где прожил все оставшиеся годы, он часто уезжал из Петербурга. Лопатин радовался возвращению в Россию, которую так любил. В годы молодости он признавался, что за границей ему недостает "русского воздуха и русского языка, русских впечатлений, русских женщин" ⁹¹. И теперь он впитывал в себя эти "русские впечатления". В августе 1913 г. он некоторое время жил близ Нарвы и с наслаждением предавался отдыху на родине. "Гулял пешком по полям, лугам и лесам пропасть,- писал он Амфитеатрову.- Ездил в экипажах и верхом. Причем однажды подо мною на всем скаку упала лошадь, сбросив меня через голову шага на 3 или 4 вперед. Однако кости остались целы, равно как и очки и часы. Побывал, между прочим, в Прямухине, пресловутом гнезде Бакуниных, где все пропитано воспоминаниями о незабвенных людях сороковых годов. Убедился, между прочим, что краски русской осени - по богатству и приятности тонов - не уступают, пожалуй, итальянским". Весной 1914 г. Лопатин совершил шестинедельную поездку по России. Он побывал в Гомеле, Киеве, Остроге, Одессе, Николаеве, где жили его родные. На обратном пути Лопатин заезжал в Москву⁹², где посетил Е. П. Пешкову, о чем немедленно было доложено в Департамент полиции (см. ниже).

   Возможно, Лопатин собирался заняться литературной деятельностью. Появлялись сведения, что он работает над своими мемуарами⁹³. Во всяком случае, Лопатина очень заботила судьба его архива. Как уже говорилось, уезжая за границу, Лопатин предполагал побывать в Стокгольме для розыска своих бумаг, которые он в свое время передавал на хранение Брантингу. Но, списавшись с Брантингом, Лопатин выяснил, что тот отправил все его бумаги в Париж, Лаврову⁹⁴. И Лопатин действительно нашел часть бумаг в архиве Лаврова. 9/22 октября он сообщал М. П. Негрескул: "Добрался я недавно до части архива П. Л.⁹⁵, хранившейся в Женеве, и нашел там в числе материалов для его биографии большущую пачку его писем ко мне, взятых из моего архива". Очевидно, М. П. Негрескул недоумевала по поводу этой находки, и они даже повздорили в своей переписке. Но Лопатин убеждал Негрескул, что речь идет о письмах Лаврова к нему, которые хранились "в моем шведском архиве и которые могли попасть в наследие П. Л. только оттуда и ниоткуда больше"⁹⁶. Через год с небольшим Лопатин опять-таки неожиданно обнаружил свой архив в Париже, у дочери Н. С. и Н. Ф. Русановых: "...недавно совершенно случайно в квартире у дочки Н. С. между его бумагами я нашел весь свой архив - правда, в разрозненном виде, но в полной целости. По крайней мере, там нашлась и метрика Бруно и моя переписка с Бак[униным] и многое другое" ⁹⁷,- писал он М. П. Негрескул 10 февраля 1910 г. (См. об этом же в сообщении Е. Г. Коляды). Этот-то парижский архив, очевидно пересмотренный и "почищенный", Лопатин хотел взять с собой на родину. Незадолго до отъезда, 8 июня 1913 г., он писал из Парижа Амфитеатрову, что, приняв решение об отъезде, "тревожился лишь, как поступить с недоистребленным архивом"⁹⁸. Лопатин уступил уговорам друзей, опасавшихся, что он не сможет перевезти архив через границу, и оставил его в Париже, о чем впоследствии сожалел. "Очень досадую, что вынужден был оставить в Париже неистребленную часть моего архива, я дал бы Вам мою переписку с Бакуниным по известному пресловутому делу",- писал он из России Амфитеатрову. Очевидно, часть архива оставалась у Амфитеатровых в Феццано, и Лопатин настойчиво, из письма в письмо, просит Амфитеатровых переслать ему в Петербург "ящик с легальными книгами и прочим барахлом"⁹⁹, недоумевая, почему они задерживают отправку. Возможно, что Лопатин так и не получил из Феццано свои бумаги, так как в архиве Амфитеатрова, хранящемся в ЦГАЛИ, есть и документы Лопатина. Фонд Лопатина в ЦГАОР образован также из материалов, полученных из "Русского заграничного исторического архива" в Праге, где находился архив самого Амфитеатрова.

   Однако литературной и журналистской работой Лопатин занимался мало, хотя был связан с журналом "Голос минувшего" и его редактором В. И. Семевским. На страницах журнала за эти годы имя Лопатина появлялось реже, нежели в 1906-1908 гг. в журналах "Былое" и "Минувшие годы".

   Можно предположить, что тут сказалось отчасти полное разочарование Лопатина в недавней его издательской деятельности с Бурцевым. Энергично помогая в Париже Бурцеву в издании "Общего дела", "Былого", "Будущего" (см. об этом в сообщении Е. Г. Коляды), Лопатин постепенно стал понимать бесплодность усилий Бурцева-журналиста.

   Сначала Лопатин, как уже говорилось, считал деятельность Бурцева по разоблачению провокаторов общественно полезной. Снисходительно относясь к человеческим слабостям "Бурчика", Лопатин ценил самоотверженность этого "одиночки-протестанта"¹⁰⁰. Однако все более тесное общение убеждало его в узости и ограниченности позиций Бурцева, не имевшего, в сущности, никакой положительной программы, что отрицательно сказывалось и на журнале "Былое", и в особенности на газете "Будущее", посвященной главным образом разоблачению провокаторов.

   Отрицательное отношение к литературным талантам Бурцева в России окончательно укрепилось. "Он хороший сыщик, но жалкий литератор",- характеризовал Лопатин Бурцева в письме Амфитеатрову от 10/23 сентября 1914 г. В России он убедился в неосновательности, даже несерьезности, как изданий Бурцева, так и его самого как общественного деятеля. "Вполне согласен с Вами и в оценке деловитости Бурчика,- писал он Амфитеатрову вскоре по приезде.- Увы! Я знаю эту деловитость по собственному опыту с давних пор... Не отвечать на спешные вопросы, заданные в его же интересах, сообщать вместо фактов какие-то намеки, обещания поразительных раскрытий и т. п., смешивать собственную убежденность с доказательствами и т. д.- все это старые неизменные его качества <...>. Меня поразило - до какой степени заграничная русская пресса и, в частности, издания Бурчика мало известны в России и в каком превратном виде известна деятельность Б. Меня то и дело спрашивают: "Правда ли, что это настоящий маньяк?" "Что он сгубил множество людей легкомысленными, ложными обвинениями?" и т. д. И чем дольше я живу тут, тем больше укрепляюсь в моем скептическом отношении к Вашему убеждению о возможности и пользе хорошей русской газеты за границей"¹⁰¹. Прямой в отношениях с людьми, Лопатин отправил близкое по содержанию письмо к самому Бурцеву (см. сообщение Е. Г. Коляды).

   В отношении к Бурцеву проявилось умение Лопатина трезво и объективно оценивать человека по его делу.

   Очень любопытно в этой связи вспомнить ироническую характеристику, которую давал Бурцеву и его газете В. И. Ленин: "...газетка г. Бурцева "Будущее" очень напоминает либеральную гостиную: там защищают по-либеральному либерально-глупый, октябристски-кадетский лозунг "пересмотра положения 3-го июня", там болтают охотно о шпиках, о полиции, о провокаторах, о Бурцеве, о бомбах". "Либералы с бомбой" ¹⁰² - так назвал В. И. Ленин деятелей "Будущего".

   Но, отказавшись от участия в предприятиях, подобных бурцевским, Лопатин в России не смог найти себе настоящего постоянного дела. В то время как В. Н. Фигнер, Н. А. Морозов, И. Д. Лукашевич, М. В. Новорусский и другие шлиссельбуржцы занялись литературной, общественной или научной деятельностью, Лопатин, тяготея по-прежнему к сфере общественно-политической, но не примкнув ни к какому политическому лагерю, оказался, в сущности, в одиночестве.

   Как известно, Лопатин и ранее не входил ни в какие партии, он предпочитал бороться в одиночку, и его вступление в "Народную волю" в 1884 г. вынуждалось обстоятельствами¹⁰³. По выходе из Шлиссельбурга он оказался близким изданиям народнического направления. В эмиграции его хотели привлечь к себе эсеры. Но участие в разбирательстве дела Азефа и защита Азефа рядом членов ЦК (в частности, Черновым) заставили его отрицательно отнестись к некоторым сторонам деятельности этой партии.

   В годы массовой революционной борьбы Лопатин продолжал ценить и поддерживать выступления одиночек. И речь не только о Бурцеве. Характерно его внимание к личности А. А. Петрова, о котором он писал Горькому и мемуары которого готовил к печати в журнале "Былое". Петров действительно был незаурядной личностью, храбрым и мужественным человеком: революционер, он решил отомстить за азефовщину, проникнув в охранку, т. е. став "контрпровокатором". Петрова схватили после того, как он устроил взрыв, в результате которого был убит полицейский полковник Карпов, приговорили к смертной казни, но он успел написать свои записки и передать их товарищам. Обдумывая свою деятельность, Петров пришел к выводу, что он поступал неправильно, так как, входя в сношения с охранкой, рисковал не только своей честью, но честью партии¹⁰⁴. Тем не менее мемуары Петрова глубоко взволновали Лопатина именно раскрытием личного, индивидуального поведения человека.

   Судя по письмам к сестре и Амфитеатровым, Лопатин не смог сблизиться и с "эсдеками", они казались ему людьми ограниченными. Программа РСДРП оставалась ему чуждой. Как это ни парадоксально на первый взгляд, но Лопатин - первый переводчик Маркса на русский язык - так и не стал, точнее не смог стать, марксистом. В 1873 г. в письме Синельникову Лопатин заявлял, что им владеет "одно господствующее стремление, одно страстное и неизменное желание служить всеми <...> силами материальным, умственным и нравственным интересам бедной, темной, невежественной и приниженной народной массы"¹⁰⁵. После выхода из Шлиссельбурга волею обстоятельств Лопатин не сумел и не смог найти путей к осуществлению своего желания, он не разглядел решающей роли рабочего класса в складывающейся в России революционной ситуации и роли социал-демократической партии, возглавлявшей революционное движение масс¹⁰⁶. И все же некоторые сдвиги в его взглядах произошли.

   В этом плане большой интерес представляет письмо Лопатина брату, в котором он рассказывал о своем юбилее в январе 1915 г., проводившемся широко и торжественно. Письмо это неоднократно публиковалось, но оно важно для понимания общественной позиции Лопатина в те годы. Вот что писал Лопатин: "Ведь все мы - я и мои многочисленные друзья и единомышленники левого лагеря давно прошедших стародавних лет - были когда-то подхвачены идейным течением нашего времени, которое и несло нас вперед, пока не разбило о встречные скалы... И только могучему стихийному движению столичного пролетариата и сельских масс удалось добиться в 1905 году частичного осуществления кое-каких из наших стремлений и вернуть к жизни тех из нас самих, которые не были еще убиты насмерть... И вот наши нынешние, современные единомышленники и доброжелатели чествуют нас теперь по всяким подходящим поводам - не за заслуги - не за осуществление благих целей, к которым мы стремились, но не достигли, а, так сказать, за "дожитие", выражаясь языком страховых обществ. Как же тут не смущаться и как не сжиматься сердцу от собственного сознания своей малоценности при сопоставлении с выпадающими на нашу долю "величаниями" <...> Россия получила свои "вольности", а мы свободу не "свыше", а путем мятежа, так что весь почет принадлежит не нам, а народу"¹⁰⁷.

   Письмо это примечательно многим: в нем проявилась личность Лопатина с его широким взглядом на исторические события, умением объективно оценить свою роль и свои возможности, благородством и скромностью. Примечательно оно и признанием решающей роли народных масс в революции, а не "героев", не отдельных личностей, что было характерно для идеологии народничества и для самого Лопатина в прежние времена.

   Но вместе с тем революция 1905 г. рассматривалась им как движение стихийное, в котором "столичному пролетариату" и "сельским массам" принадлежит одинаковая роль.

   В письме ощутимо и отчетливое понимание Лопатиным закономерности и необходимости революционной борьбы народа и не менее отчетливое осознание того, что сам он в этой борьбе активное участие принять уже не может, что он обречен всего лишь на "дожитие", хотя бы и почетное. С таким чувством Лопатин и уезжал в Россию. Амфитеатров, считавший, что Лопатину уезжать незачем, поскольку на родине "пользы он сейчас, постаревший чрезвычайно, много не принесет", передавал Горькому слова Лопатина: "Он сам мне сказал, что не рассчитывает ни на какую политическую роль: для того, чтобы войти в какую-нибудь партийную дисциплину или связать себя с какой-нибудь, уже существующей организацией, считает себя не по характеру, он и в старину был властен", создать же что-то новое уже не сможет, "резонно считая себя старым и уставшим" (Г-А, п. от 11 июня 1913 г.) ¹⁰⁸.

   Человек исключительной духовной и нравственной цельности, Лопатин не мог не страдать от невозможности действовать, но действовать не мог. Отчасти этим обстоятельством можно объяснить то, что с Горьким, приехавшим в Россию в самом конце 1913 г., Лопатин близко не сошелся.

   Сначала по приезде в Россию Лопатин живо интересовался тем, воспользуется ли Горький своим правом вернуться из эмиграции, которое давала амнистия по случаю 300-летия дома Романовых. "...По-видимому, Горький собирается на родину? Куда именно, а особенно сначала? Надолго ли? Не повлияло ли на его решение мое благополучное пребывание в отечестве?" - спрашивал он Амфитеатрова едва ли не в первом письме из России.

   Узнав из газет и по слухам о болезни Горького, Лопатин делился своими сведениями с Амфитеатровым, а затем, не получив ответа, вновь засыпал Амфитеатрова вопросами: "Неужели Вы так-таки ничего не знаете о Горьком: о кровохарканье, о перевозе его в Локарно или Лугано, о приезде туда М. Ф. и пр.? Ведь это же изумительно! И где же справляться о нем, как не у Вас - Зины?!"

   Получив известие, что "Горький поздоровел и собирается на родину", он замечал: "Мне кажется, что это для него безопасно". Но когда Горький наконец приехал в Россию, встречи их с Лопатиным были, очевидно, мимолетными и преимущественно официальными (на похоронах Семевского, на заседаниях различных обществ и т. п.). Поэтому в письмах своих Амфитеатрову Лопатин сообщал не достоверные сведения о Горьком, а слухи, которые тогда о нем охотно распространялись, или опять-таки задавал вопросы: "А правда ли, что и Максим Пешков поступил во французскую военную службу" и пр.

   Горький оставался для Лопатина не только объектом постоянного внимания, но и своего рода мерилом в отношениях с Амфитеатровым. "Неужели и между нами "лопнула, по-видимому, какая-то пружина", как вы выражаетесь по поводу Горького?"¹⁰⁹ - писал он Амфитеатрову 23 января 1914 г.

   Лопатин продолжал следить за творчеством Горького. Косвенное свидетельство этому содержится в письме к Горькому В. Ф. Краснова от 15 марта 1916 г.: "Вот за "Детство" - великое Вам спасибо! Я заразил Германа Александровича Лопатина своим восторгом о "Детстве", и он таскал у меня его и "Кожемякина" своим знакомым: мы жили напротив в коридоре Дома писателей почти два года" ¹¹⁰.

   Но в России Горький и Лопатин не имели даже тех личных отношений, которые установились между ними в эмиграции. История с "коленопреклонением" Шаляпина, в которой Лопатин принял сторону Амфитеатрова, разумеется, не могла бы поколебать их добрых отношений: Горький был достаточно терпим к личной позиции инакомыслящего, пока она не приобретала характер общественный.

   В России Горького и Лопатина разъединило важнейшее историческое событие 1914 г.- первая мировая война. Лопатин с первых дней занял позицию "оборончества". Он поддержал обращение Амфитеатрова к эмигрантам с призывом забыть все политические разногласия и единым фронтом выступить против Германии (см.: Г-А, предисл. к переписке), приветствовал вступление З. А. Пешкова волонтером во французскую армию и даже считал, что Бурцев может быть полезен в России для разоблачения германских шпионов¹¹¹. Естественно, что позиция Горького и возглавляемой им "Летописи" в этом вопросе оказалась ему чужда, и Лопатин стал сотрудничать (как всегда не очень активно) в шовинистической "Русской воле".

   Разъединяло Горького и Лопатина и отношение к социал-демократии - той части передовой русской интеллигенции, которую Горький всегда считал наиболее талантливой и деятельной и с которой в эти годы особенно активно сотрудничал¹¹².

   Так что в России в 1914-1916 гг. Горький и Лопатин находились в отношениях более далеких, нежели прежде в эмиграции. Эти годы оказались едва ли не самыми трудными для Лопатина. В его жизни были разные периоды: "первая" - героическая - жизнь; Шлиссельбург, где, чтобы выжить, потребовалось напряженно всех духовных сил; "после Шлиссельбурга" - Россия и эмиграция с надеждой на приобщение к настоящей деятельности и, наконец,- снова Россия, куда он приехал больным и уставшим. Это было "дожитие", как трезво и иронически-спокойна оценил свое положение сам Лопатин. В России он встретил различное к себе отношение. Преобладало восторженное преклонение перед прежней его деятельностью, что особенно проявилось в дни его семидесятилетнего юбилея, и глубочайшее сострадание к тем мукам, которые он претерпел в Шлиссельбурге ("Вы, наверное, будете причислены к лику святых"¹¹³, - писали ему В. И. и Е. Н. Семевские); к этим чувствам у иных, например у С. Мельгунова, примешивалась чуть заметная доля иронии к "сегодняшнему" Лопатину¹¹⁴. Бывшие товарищи по Шлиссельбургу, и в частности В. Н. Фигнер, порой неодобрительно о нем отзывались¹¹⁵.

   Но сила и обаяние Лопатина в том и заключались, что, постаревший, больной, порою излишне разговорчивый, бездейственный, он сохранял высокий духовный настрой, верность революционным идеалам молодости. Этой своей духовностью он и привлекал к себе современников. Он оставался блестящим собеседником и превосходным рассказчиком, но за его рассказами всегда был ощутим "несокрушимый человек долга и идеала" - "могучий кряжистый дуб"¹¹⁶, как назовет он своего друга Лаврова.

   Принадлежавший к блестящей плеяде русских революционеров 70-80-х годов, ученик Чернышевского, Лопатин сохранил верность революционным идеалам на протяжении всей жизни.

   В 1917 г. была опубликована его заметка из дневника "Первые дни революции", живо передающая душевное состояние Лопатина в дни Февральской революции: "Чтобы описать все виденное, пережитое и перечувствованное мною в этот навеки незабвенный для меня день, самый счастливейший день моей жизни,- понадобились бы целые томы. Конечно, я весь день и вечер провел в толпе восставших рабочих и передавшихся на их сторону солдат, присутствуя при их подвигах и поражениях. Ах, что бы я дал вчера, чтобы бродить под руку с какой-нибудь зрячей спутницей! Мои глаза ведь теперь очень плохи. Попадал, конечно, не раз под обстрел из винтовок и пулеметов, оставался стоять даже тогда, когда мои случайные товарищи временно разбегались, ибо быть сраженным пулею в такой торжественный день, на склоне жизни, я счел бы за счастье" ¹¹⁷.

  

   Лучшие страницы о "первой жизни" Лопатина, "задавшие тон" всей последующей литературе о нем, принадлежали его другу Лаврову. Суть "второй жизни" Лопатина, на наш взгляд, впервые очень точно и глубоко определена Горьким. Он не был другом Лопатина, как это показывают документы, и даже расходился с ним во многом. Но, будучи причастен, хотя и издали, ко "второй жизни" этого замечательного человека, разгадал и понял ее.

   Горький написал о Лопатине почти десять лет спустя после его смерти, написал очень коротко, заключив в одной фразе глубочайший смысл: "Хоронили Германа Лопатина, одного из талантливейших русских людей. В стране культурно дисциплинированной такой даровитый человек сделал бы карьеру ученого, художника, путешественника, у нас он двадцать лет, лучшие годы жизни, просидел в шлиссельбургской тюрьме" (XXIV, 275). Эти жесткие, даже жестокие слова противоречили, казалось бы, прежней горьковской оценке Лопатина - "сказочного человека". Но здесь нет противоречия. Для Горького Лопатин всегда оставался "одним из талантливейших русских людей", он помнил о своей первой встрече с Лопатиным, о котором тогда же с восторгом писал Амфитеатрову: "Только один Л. Толстой действовал на мое чувствилище столь грандиозно, только с ним беседуя - чувствовал я такую радость и гордость за человека, за нашу родину" (Г-А, п. от декабря, не ранее 9, 1909 г.). И закономерно, что Горький вспомнил и написал о Лопатине в статье "Заметки читателя", призывавшей человека научиться "изумляться себе самому". Лопатин, безусловно, принадлежал к числу тех людей, которые "действительно достойны изумления" (XXIV, 270).

   Уже говорилось, что личность Лопатина привлекала внимание Толстого. 28 ноября 1905 г., т. е. вскоре после того, как многие узники покинули Шлиссельбург, Толстой, беседуя о судьбах заключенных, сказал: "Как люди делают зло людям! Ювачов, Лопатин - Лопатин был полон энергии - теперь сломленный старик,- говорил Ювачов"¹¹⁸.

   Несколько ранее сам Лопатин - эти его слова приводились выше - писал родным из Шлиссельбурга: "Они слизнули у меня жизнь". "Они" - это не отвлеченные толстовские "люди", творящие зло. "Они" - это царь, жандармы, судьи, шлиссельбургские надзиратели - вся правящая клика царской России. Горьковская оценка "второй жизни" Лопатина и лопатинская самооценка - совпадали.

   Горький не написал литературного портрета Лопатина. Но он сказал о Лопатине то, что не сумел сказать никто из людей его знавших. Горький сказал о трагедии Лопатина и истинном - грандиозном - масштабе его личности, потому что судьба такой личности имеет право быть названа трагедией.

  

   ¹ Антонов В. Герман Лопатин. Липецк, 1960; Научитель М. В. Герман Лопатин в Сибири. Иркутск, 1967; Смольников И. Г. А. Лопатин. Л., 1967; Харченко Л., Винклер А. Мятежная жизнь. 2-е изд. Ставрополь, 1972; Кондратьев Н. "Пока свободою горим...". Л., 1975; Давыдов Ю. Две связки писем. М., 1983; Сайкин О. А. Первый русский переводчик "Капитала". М., 1983; Давыдов Ю. Герман Лопатин, его друзья и враги. М., 1984 и др.

   ² См.: Лопатин.

   ³ "Процесс 21-го". Женева, 1888.

   ⁴ Поздравляя 8 ноября 1908 г. И. В. Амфитеатрову с днем рождения, Лопатин писал: "Я тоже родился в этот день <...> хотя и не в первый раз и при этом так много позже Вас, а именно 8 ноября 1905 г. Но это было такое приятное рождение" (ЦГАЛИ, ф. 34).

   26 октября/8 ноября 1905 г. узникам Шлиссельбурга был объявлен "высочайший указ" "об облегчении участи лиц, впавших в государственные преступления", отменивший пожизненное заключение в Шлиссельбурге.

   ⁵ ЦГАЛИ, ф. 1329, ед. хр. 9.

   ⁶ Былое. 1906. No 2. С. 294.

   ⁷ Былое. 1907. No 10. С. 45.

   ⁸ Лопатин. С. 16.

   ⁹ ЦГАЛИ, ф. 1185, оп. 1, ед. хр. 196. По воспоминаниям, именно Лопатин назвал Шлиссельбург Шлюшиным.

   ¹⁰ Фигнер В. Н. Собр. соч. в 7 т. М., 1930. Т. 7. С. 44.

   ¹¹ Лопатин. С. 9.

   ¹² Там же. С. 14-15.

   ¹³ Там же. С. 76. См. там же п. М. Ф. Негрескулу о жизни в Ставрополе.

   ¹⁴ Там же. С. 187.

   ¹⁵ М. Ю. Ашенбреннер вспоминал: "Г. А. Лопатин отзывался на каждое малое и большое событие в нашем мире эпиграммой или сатирой, так что по его поэтической летописи можно было бы восстановить всю нашу жизнь. Всегда блестящие и остроумные, его стихотворения напоминали несколько стиль Гейне, и бич его сатиры хлестал немилосердно и по своим и по чужим" (Былое. 1906. No 1. С. 71).

   ¹⁶ Фигнер В. Н. Запечатленный труд. М., 1964. Т. 2. С. 226.

   ¹⁷ Цит. по: Кудрин Н. Е. Герман Александрович Лопатин//Галерея шлиссельбургских узников. СПб., 1907. С. 198.

   ¹⁸ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16. Хотя Лопатин считал свои головокружения "пустяками", они так же свидетельствовали о его серьезном недомогании. 13 февраля 1909 г. он сообщал сестре: "Недавно осрамился в редакции "Былого", грохнувшись внезапно на пол. Ухватился было за стол, но только опрокинул его на себя со всем, что на нем было" (Там же). Временами Лопатин проходил курсы лечения у доктора Залманова в Bogliasco.

   ¹⁹ Раппопорт Ю. М. Из истории связей русских революционеров с основоположниками научного марксизма: (К. Маркс и Г. Лопатин). М., 1960.

   ²⁰ Письма Карла Маркса и Фридриха Энгельса к Николаю-ону. Объяснительная заметка [Н. Ф. Даниельсона] //Минувшие годы. 1908. No 1. С. 39.

   ²¹ Реуэль А. Полемика вокруг "Капитала" в России 1870 г.//Летопись марксизма. Л., 1930. No 1. С. 68. См. также: Бернштейн Э. Карл Маркс и русские революционеры //Минувшие годы. 1908. No 11: "Лопатин много посодействовал тому, чтобы побудить некоторую часть прогрессивных элементов тогдашней русской молодежи обратиться к изучению Маркса" (с. 5).

   ²² Здесь и далее цит. по тексту первой публикации: Минувшие годы. 1908. No 1. С. 51; Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 33. С. 213.

   ²³ Минувшие годы. 1908. No 1. С. 53, 55; Маркс К., Энгельс Ф._{ Соч. Т. 33. С. 403, 458.

   ²⁴ Минувшие годы. 1908. No 2. С. 217-218, 219; Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37 С. 8, 91

   ²'⁵ Минувшие годы. 1908. No 2. С. 221; Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 202. Ср. с воспоминаниями Э. Бернштейна: "Что касается Фридриха Энгельса, то всякий раз, когда у нас заходила речь о Лопатине, он всегда выражал безграничную веру в его энергию и настойчивость. "Я твердо убежден,- повторял он до самого конца,- что в один прекрасный день Лопатин снова взойдет в мою комнату, спокойно усядется передо мной и разразится смехом". И это говорилось, когда Лопатин сидел в Петропавловской крепости и в Шлиссельбурге. Ясно, что такие ожидания можно было питать лишь по отношению к человеку, для которого считают возможным совершенно не исполнимые для других подвиги" (Минувшие годы. No 11. С. 9).

   ²⁶ Там же. No 3. С. 20.

   ²⁷ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16. Лопатин значился среди участников издания. Об этой газете Лопатин писал и брату и так же радовался, что ее "прихлопнули на No 1" (Там же).

   ²⁸ Антонов В. Герман Лопатин. С. 151; Кондратьев Н. "Пока свободою горим...". С. 468.

   ²⁹ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 9.

   ³⁰ Там же. В письме упоминаются: А. А. Макаров - в те годы товарищ министра внутренних дел; Д. П. Трусевич - директор Департамента полиции; И. Д. Лукашевич, В. Н. Фигнер и М. В. Фроленко. В. Н. Фигнер получила заграничный паспорт по ходатайству ее брата, известного певца Н. Н. Фигнера.

   ³¹ Там же.

   ³² Там же.

   ³³ Там же, ед. хр. 16.

   ³⁴ Там же.

   ³⁵ Там же. (В кн. В. Антонова "Герман Лопатин" дата отъезда Лопатина за границу указана ошибочно: 27 июня.)

   ³⁶ Там же.

   ³⁷ Там же, ед. хр. 17.

   ³⁸ Там же, ед. хр. 16. Сергей Иванович Горелов - артист, сын известного русского артиста Владимира Давыдова (псевдоним Ивана Николаевича Горелова). С И. Горелов и его сестра Елена Ивановна подолгу жили в Кави, они упоминаются в п. Амфитеатрова Горькому.

   ³⁹ Там же.

   ⁴⁰ Там же.

   ⁴¹ Там же, ед. хр. 17.

   ⁴² Арх. Г. Т. IX. С. 121.

   ⁴³ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 17.

   ⁴⁴ Там же, ф. 34.

   ⁴⁵ Там же, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 17. Ср. в п. к Н. Ф. Русановой от 24 октября 1909 г. о жизни в Кави: "Живу совсем одиноко, волком. Живу здесь просто потому, что надо же жить где-нибудь, и еще потому, что мне не на что разъезжать для собственного удовольствия" (ГБЛ, 218, 1302, 7).

   ⁴⁶ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16.

   ⁴⁷ Там же.

   ⁴⁸ Новорусский М. В. Записки шлиссельбуржца, 1887-1905. Пг., 1920. С. 155. О том, что в библиотеке Шлиссельбурга были произведения Горького, сообщает в своих воспоминаниях и М. Ю. Ашенбреннер.

   ⁴⁹ Фигнер В. Н. Указ. соч. Т. 7. С. 85.

   ⁵⁰ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16.

   ⁵¹ Давыдов Ю. Судьба архива Германа Лопатина//Лит. газ. 1974. No 32. 7 авг.

   Л. А. Мартынова, неоднократно упрекавшая Лопатина в том, что он не пишет мемуары, однажды обратилась с письмом к Горькому, в котором сетовала на "молчание" брата: "Я никак не могу примириться с молчанием Германа, он такой умный, знающий, талантливый <...> стоящий выше многих, могущий стряхнуть апатию своим живым, смелым, увлекающим словом, и он - молчит?" (АГ).

   ⁵² ЦГАЛИ, ф. 2534, оп. 1, ед. хр. 47.

   ⁵³ ЦГАОР, ф. 9104, оп. 1, ед. хр. 2.

   ⁵⁴ ЦГАЛИ, ф. 34. См. также: Л-А, п. 28-31.

   ⁵⁵ Там же, ф. 2534, оп. 1, ед. хр. 47.

   ⁵⁶ Там же, ф. 34. Л-А, п. 7.

   ⁵⁷ Былое. 1906. No 1. С. 93.

   ⁵⁸ АГ.

   ⁵⁹ Новорусский М. В. Записки шлиссельбуржца. С. 154. "Это дало повод Г. А. Лопатину как-то предложить нам изгнать из наших списков (научной литературы) раз навсегда термин "социальный", а писать вместо него "салициловый"",- вспоминал Новорусский (Там же).

   ⁶⁰ Ашенбреннер М. Ю. Шлиссельбуржская тюрьма за 20 лет от 1884 г. по 1904 г.//Былое. 1906. No 1. С. 57.

   ⁶¹ Лопатин. С. 14.

   ⁶² Лопатин был автором статьи о Дегаеве "Ошибки революционера и преступления предателя", помещенной в журн. "Народная воля" (1884. No 10).

   ⁶³ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16.

   ⁶⁴ Там же, ф. 419, оп. 2, ед. хр. 2. Розанов ответил Лопатину на его письмо, и в свою очередь Лопатин писал ему 25 марта 1909 г.: "Со многими Вашими мыслями я, вероятно, даже согласился бы, поскольку я в силах схватить их из Вашего отрывочного, "судорожного" изложения, напоминающего скорее "вещания" библейского пророка, чем аргументацию философа-социолога. Но мне кажется, что даже там, где я как будто согласен с Вами, я бы "то же слово, да не так молвил"" (Там же).

   Иван Николаевич - одна из партийных кличек Азефа.

   Отношения В. Н. Фигнер с Азефом были сложнее. Она познакомилась с ним в 1907 г. После съезда эсеров в Лондоне, на котором поднимался вопрос о провокаторской деятельности Азефа, Фигнер продолжала верить в то, что эти обвинения ложны. См.: Фигнер. После Шлиссельбурга. Т. 3.

   ⁶⁵ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16. Ю. Давыдов и Н. Кондратьев использовали в своих книгах эти лопатинские характеристики Азефа.

   ⁶⁶ Там же, ф. 1185, оп. 1, ед. хр. 196. В письме Кропоткина речь идет о сообщении ЦК партии эсеров от 26 декабря 1908 г. / 8 января 1909 г., в котором Азеф был "объявлен провокатором" и человеком, "крайне опасным и вредным для партии" (Знамя труда. 1909. No 14).

   ⁶⁷ Арх. Г. Т. IX. С. 61, 64.

   ⁶⁸ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 17.

   ⁶⁹ Лопатин. С. 70.

   ⁷⁰ Седов М. Г. Героический период революционного народничества. М., 1966. С. 347-351.

   ⁷¹ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16.

   ⁷² Арх. Г. Т. IX. С. 97, 99.

   ⁷³ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 17.

   ⁷⁴ Там же. ф. 2534, оп. 1, ед. хр. 47. Об участии Лопатина в "Современнике" см. также переписку Горького и Амфитеатрова за 1911 г. Амфитеатров называл Лопатина, помогающего "Современнику", "ласковым добровольцем".

   ⁷⁵ Лавров П. Заметки о Г. А. Лопатине//"Процесс 21-го". С. I-III.

   ⁷⁶ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1. ед. хр. 16.

   ⁷⁷ Голос минувшего. 1920/1921. С. 96.

   ⁷⁸ АГ. Петр - П. М. Рутенберг.

   ⁷⁹ Рассказы касаются преимущественно условий существования шлиссельбургских узников, поскольку в этой главе речь идет об одном из персонажей романа "Восьмидесятники", революционере Берцове, отбывающем одиночное заключение в крепости, название которой не дано. Используя многие подробности рассказов Лопатина, Амфитеатров даже сохранил прозвище одного из надзирателей крепости - Ирод. Об этом Ироде (Соколове) писали в своих воспоминаниях едва ли не все шлиссельбуржцы.

   ⁸⁰ В 1922 г. в серии "Из приключений старых революционеров" был напечатан рассказ Лопатина о третьем побеге из Иркутской тюрьмы, записанный А. И. Голополосовым в 1915 г.

   ⁸¹ ЦГАЛИ, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 16.

   ⁸² Там же, ф. 34.

   ⁸³ Там же, ф. 1329, оп. 1, ед. хр. 17.

   ⁸⁴ Там же, ед. хр. 16.

   ⁸⁵ Там же, ед. хр. 17.

   ⁸⁶ Там же, ед. хр. 16.

   ⁸⁷ Там же, ф. 34.

   ⁸⁸ Лопатин. С. 124-127.

   ⁸⁹ ЦГАЛИ, ф. 2534, оп. 1, ед. хр. 47.

   ⁹⁰ Там же. ф. 34. Ни в одном письме за июнь 1913 г., когда Лопатин принял твердое решение вернуться в Россию, он ни разу прямо не написал о своем намерении. "Вернется ли наш общий друг и когда именно, ей-богу, не знаю. Разные специалисты все запугивают его через брата, но он относится к этим запугиваниям довольно скептически. Во всяком случае, если он вернется, то постарается сделать это неожиданно", - писал он Н. Ф. Русановой из Парижа 5 июня 1913 г. (ГБЛ. 218. 1302. 7, л. 12), называя себя "наш общий друг", как когда-то называли его Маркс и Энгельс. В связи с этим вызывает недоумение упоминавшееся п. Амфитеатрова Горькому, написанное менее чем за две недели до отъезда Лопатина в Россию (11 июня 1913 г.). В нем Амфитеатров прямо сообщал о решении Лопатина уехать на родину, о том, что сейчас Лопатин в Париже, и сетовал, что в "Киевской мысли" не ко времени появилась фотография Лопатина.

   ⁹¹ Нелидова Л. Памяти Г. А. Лопатина//Голос минувшего. 1923. No 3. С. 103.

   ⁹² ЦГАЛИ, ф. 34.

   ⁹³ Горбунов М. (Е. Колосов). Был ли архив у Германа Лопатина? //ЛН. Т. 7-8. С. 434.

   ⁹⁴ Там же. С. 432.

   ⁹⁵ П. Л. Лаврова.