Бунин Иван Алексеевич - Устами Буниных. Том 1

слышал чтение стихов Ивана Алексеевича.

   - Прекрасно, - подхватывает Ян: - вот вы нам почитайте, а я сегодня не могу.

   - Хорошо, - соглашается Волошин, - я буду читать портреты.

   Он читает хорошо. Читает долго и много. Этот жанр ему удается. Но портрет он пишет так, как пишут художники, когда выдумывают сами, и отыскивают те черты, которых никто, кроме них, не видит. Мне понравились портреты писательницы Хин и Савинкова, хотя я не знаю, верны ли они. С Савинковым Волошин в хороших отношениях, высоко его ценит, говорит, что он похож на лося.

   Под вечер, возвращаясь домой, встречаю Гальберштадта. Он сообщает, что поступил на техническую работу в "Голос Красноармейца". [...]

  

   28 марта/10 апреля.

   С утра мы оба чувствуем себя хорошо. Пошли покупать мне чулки, если возможно, башмаки Яну. На Дерибасовской видели войска, по виду утомленные, похожие на мужиков. Среди них баба верхом.

   - Не семнадцатый ли век! - восклицает Ян мрачно, - и как им к лицу интернационал!

   Входим в галантерейный магазин Васильева. Как все эти дни, торговля идет бойко. Товарищи портовые, очень обдерганные, накупают себе крахмальных рубашек, ценою в 375 рублей штука, галстуков, носков... В магазинах готового платья тоже толкотня - выбирают себе "кустюмчики"... А в башмачном магазине у Безековича, куда мы тоже заходили, портового люда тоже много, и у одного такие портянки, что ему дали газету, чтобы он отжал их перед примеркой обуви. Цены с 250 прыгнули на 650 - пришлось отказаться от покупки.

   - Да, это "заработали" на тех, кто "бежал", - говорю я тихо, - ведь за каждый чемодан, чтобы внести на пароход, брали по 1000 рублей, да сколько еще наворовали...

  

   30/12 апреля.

   Погода хорошая. С утра небо серое, а к вечеру очистилось. Но тоска, тоска. Завтра можно послать телеграмму в Москву. Но какой ответ получишь оттуда?

   Отличительная черта в большевицком перевороте - грубость. Люди стали очень грубыми.

   Вчера на заседании профессионального союза беллетристической группы. Народу было много. Просили председательствовать Яна. Он отказался. Обратились к Овсянико-Куликовскому, отказался и он. Согласился Кугель. Группа молодых поэтов и писателей, Катаев, Иркутов, с острым лицом и преступным видом, Олеша, Багрицкий и прочие держали себя последними подлецами, кричали, что они готовы умереть за советскую платформу, что нужно профильтровать собрание, заткнуть рты буржуазным, обветшалым писателям. Держали себя они нагло, цинично, и, сделав скандал, ушли. Волошин побежал за ними и долго объяснялся с ними. Говорят, подоплека этого такова: во-первых, боязнь за собственную шкуру, так как почти все они были добровольцами, а во-вторых, им кто-то дал денег на альманах, и они боятся, что им мало перепадет...

   Квартира наша освобождена от реквизиции. Кроме Буковецкого и Нилуса, хлопотал Волошин, очень легко, охотно и бескорыстно. Он, по-видимому, очень легкий и приятно-простой человек. Он прибежал днем сообщить нам об этом и очень радостно стал писать вывеску: "Художественная неореалистическая школа" Буковецкого, Нилуса и Волошина. Мы распределили занятия. Преподаватели - Нилус и Буковецкий, лектор по истории живописи профессор Лазурский, заведующая школой - я. Ученики - дети приятелей и знакомых. Волошин уверяет, что рисовать может всякий.

   - Нужно только научиться смотреть на предмет, а если научишься смотреть, то и рисовать научишься легко.

   - Ну, значит, я смотреть не умею, - говорю я, смеясь, - ибо простой вещи не нарисую. [...]

   Ян был утром в артистическом обществе, потом пошел в пассаж, где видел несколько солдат в греческих шинелях, и подумал: "сколько теперь людей, одетых в одежды убитых"...

   Были сегодня в особняке Толстого. Чудесный особняк, особенно хороша лестница, но уж очень загажено там. [...] Теперь его захватили большевики для комиссариата Народного Просвещения и Театров. [...] Чудесный паркет весь затоптан, уже на всем отпечаток загаженности большевицких официальных мест. [...]

   За обедом Нилус рассказывает, что на заседание художников явились маляры, которые были встречены с большим почетом. Говорились речи на тему, что маляр и художник почти одно и то же. Указывалось на средневековые цехи. Предлагали возвратиться к ним...

   - Господи, что за чушь, бесстыдство! - воскликнул Ян. И загорелся спор. Ян и Буковецкйй набрасываются на Нилуса за то, что он видит в большевиках защитников искусства.

   - Да пойми, что все поблажки, которые они делают, только для того, чтобы перетянуть интеллигенцию на свою сторону, заткнуть ей глотку и начать свободнее расправляться с контр-революционерами...

   - Но все же можно этим воспользоваться, - возражает Нилус, - и сделать что-нибудь для искусства. Ведь позор, в каком загоне оно у нас было! Нужно поощрять их в этом, а не мешать им. [...]

  

   31 марта/13 апреля.

   Сейчас видели гражданские похороны. В России всегда лучше всего умели хоронить - при всех режимах. Не символ ли это нашей страны? Большевики тоже постарались. Похороны помпезные. Масса красных знамен с соответствующими надписями, были и черные с еще более свирепыми - "смерть буржуям", "за одного нашего убитого смерть десяти буржуям"... Оркестр играет марш Шопэна. Покойников несут в открытых гробах. Я видела несколько лиц, почему-то очень темных, но только у одного кровоподтек на правой стороне лица. Некоторые имеют очень спокойное выражение, значит умерли легко, а вовсе это не "жертвы добровольческих пыток", как писалось в их безграмотных газетах. Вместо венчика полоска красной материи вокруг лба. Процессия очень длинная. Я стою около часа на Херсонской и вижу, как идут китайцы с очень серьезными лицами, - отношение к смерти у них иное, какое-то древнее, и смотря на них, я испытываю странную жуть. Впереди гробов разные депутации с венками, увитыми красными лентами. Масса барышень, студентов, рабочих. Порядок образцовый. Публика на тротуарах стоит шпалерами. [...]

  

   1/14 апреля.

   [...] К Недзельским шли пешком через весь город, так как трамваев нет. Устали изрядно. У них застали Федорову. Она говорит, что Митрофаныч [А. М. Федоров. - М. Г.] очень беспокоился об Яне, "целую ночь не спал"!

   - А вы не боитесь, - спрашивает она Яна, - после вашей статьи?

   - Да как вам сказать, как-то я об этом не думал. Может быть, и глупо, что остался, а, может быть, они и не посмеют тронуть... [...]

   Вечером у нас Волошин, он остался у нас ночевать (то есть в мастерской Нилуса), чтобы провести вместе весь вечер. Сидели мы в моей комнате, Нилус вышел к нам на один момент, т. к. он чувствовал себя очень уставшим, а Буковецкий совсем не пришел, вероятно, боясь, как бы Волошин не подумал, что он считает себя его знакомым. [...]

   Ян угощает нас вином и копченой грудинкой, которую Волошин ест с большим удовольствием, - он уже голодает. Даже съедает наш пайковый гороховый хлеб, который мы не в состоянии проглотить и кусочка.

   Поэты просят друг друга читать стихи. Ян опять уклоняется. Волошин читает свои Кемерийские стихи. Он знает, чувствует тонко, любит свой край и все это передается слушателю. Но много стихов у него высокопарных, риторичных, пустых.

   Как человек, он обладает следующими особенностями: он никем не интересуется, любит монолог, часто повторяется, но, если что интересует собеседника, он охотно рассказывает и вполне удовлетворяется репликами. [...]

  

   2/15 апреля.

   [...] Нилус начал разговор о том, что художников приглашают украсить город на первое мая.

   - У меня есть эскиз, как нужно украсить город.

   - Неужели ты будешь принимать участие в этом? - спрашивает Ян.

   - А почему же нет? Я нахожу, что от жизни уклоняться нельзя. А так как большевики признают науку и искусство, то этим нужно пользоваться, так как самое важное в жизни - искусство и наука, - говорит он со своей милой улыбкой.

   - Так значит, - замечаю я, - несправедливо, что возмущаются Горьким?

   - Конечно, - подхватывает Волошин, - я никогда им не возмущался... - И он опять изложил свою теорию. Он верит, что люди - настоящие ангелы, принявшие на земле вид дьявольский, а в сущности в каждом человеке сидит распятый Серафим, и он сидит во всяком, и в убийце, и даже в идиоте. А потому не нужно ни от кого отвертываться. Нужно все принимать. В мире все есть, кроме любви. Любовь принес человек. Ненависть - первый шаг к любви.

   Ян, слушая, едва сдерживается. Наконец, просит "оставить в покое всех серафимов". Волошин быстро переходит на то, как, по его мнению, нужно украсить город. [...]

   Ян, сдерживаясь, говорит:

   - Не понимаю, как в то время, когда люди почти умирают с голоду, ходят оборванными от недостатка материи, когда воцарились разбойники, вы спокойно рассуждаете о том, как наилучшим образом украсить город, украсить лобное место? Ведь это значит помогать тому врагу, которого мы ненавидим, хотим уничтожить, а о развитии искусства и науки в государстве, где мрут с голоду [...] мне просто странно слушать!

  

   5/18 апреля.

   [...] Вчера в сумерках Ян зашел в церковь на базаре, где он венчался с А. Н. Цакни. Возвратясь оттуда, он сказал: "Только что из церкви, где не был более двадцати лет! Зачем-то залетел в нее, женившись на гречанке, и подумал: - Как мы легкомысленно поступаем в жизни, которая так коротка".

   Вечером Волошин читал нам своего Аввакума. Справился он с ним хорошо, фигура написана выпукло. Техника стиха превосходна.

   За чаем он развил свою теорию о материнстве.

   - Если женщина любила без взаимности, то в следующем воплощении она родит сына, в которого войдет душа того, кого она любила, и из этого вытекают все результаты отношений матери с сыном: сначала удовлетворение, потом распятие. Вот почему матери иногда покорны невесткам.

   У него хорошо - на все примиряющая теория. Вероятно, он один из самых счастливых людей на свете. Что ни случись, он с легкостью жонглера откинет, подбросит вещь и она летит на свое место. [...]

   Художники Одессы заняты приготовлением празднества первого мая. Во главе стоит художница Эстер, присланная из Москвы. Волошин тоже в первомайской комиссии. [...] Нилус выбран в правление "Союза Художников". [...]

   Третьего дня Куликовские были у нас. Д. Н. принес свою автобиографию и сказал:

   - Вот, как только окончу вторую часть, за которую я теперь принялся, так большевики и уйдут. В Харькове я как раз подогнал, когда писал первую часть - последняя строчка совпала с их уходом.

   Мы желаем, чтобы он скорее кончил свою автобиографию. [...]

   Во многих домах уже нет воды, многим приходится таскать ведра за несколько кварталов.[...]

   Ян жадно читает газеты, почти весь день живет злободневностью и только по вечерам, когда уже нельзя выходить, он способен читать какой-нибудь французский роман. Я иначе. Я гораздо меньше времени посвящаю текущим событиям, при первой возможности спасаюсь, углубляюсь в ту или иную книгу, перевод или в разговор с детьми нашей школы.

   Многие озабочены и заняты главным образом съедобными делами - где бы что достать, где бы что купить? Наш дом этим не страдает. Мы уже начинаем быть на грани недоедания.

   Многие стали перевозить библиотеки в Городскую читальню. Милый Людвиг Михайлович де-Рибас охотно помогает сохранить книги от нынешних варваров.

   Профессиональные карточки у нас в руках, но мы не чувствуем себя от этого в большей безопасности, ведь, строго говоря, мы очутились вдруг вне закона. [...]

   Слухи все растут. Откуда они берутся? Какая сила порождает их? Почему они так всем необходимы? Может быть, в них наше спасение? И странно, с какой жадностью мы ловим их, передаем нашим друзьям, хотя и не вполне верим им, а все таки успокаиваемся.

   Идет сильное "перекрашивание". Уже острят: "Что ты делаешь?" - "Сохну, только что перекрасился".

   Интересно наблюдать, как каждый по-своему переживает водворение в жизнь "коммунистического рая". Нилус, например, все хочет видеть в большевиках что-нибудь положительное. Он вообще таков, что прежде всего в каждом отыскивает хорошее. Ему органически чуждо все подлое, а потому он все надеется найти хоть одну луковку, за которую можно простить. [...]

  

   8/21 апреля.

   Пасха. Погода чудесная. Солнце. Синее небо. Распускающиеся деревья. А на душе печаль.

   За всю неделю не были в церкви. Только пошли с Яном в Великую Субботу в архиерейскую церковь. Служил архиерей. Народу было мало. Один гимназист, несколько гимназисток, два-три пожилых чиновника, немного старух и стариков. Архиерей, худой с приятным русским крестьянским лицом, служил очень хорошо, на какой-то грани - и величественно и просто. [...] Около меня заплаканная сестра милосердия, а передо мной гимназист, необыкновенно усердно молящийся. И как странно для такого дня - такая пустота в церкви. [...]

   И в церкви особенно чувствовалось, как наваливается на тебя тяжелая рука большевизма. То забываясь под чудные слова и песнопения, то пробуждаясь и вспоминая, что наша жизнь кончена, что мы очутились в плену у чудовищ, где нет больше ни истинной красоты, ни поэзии, ни добра, а только циническая подделка подо все это, что теперь раздолье всякому хамству, всякому цинизму и что единственное, что они не могут отнять у нас - это наши духовные богатства, хотя, конечно, ослабить их могут при помощи голода, холода и всяких истязаний - я тут в церкви неожиданно понимаю, в каком направлении нужно работать, чтобы сохранить себя, свое я, не калеча его.

   На возвратном пути читаем на стене новый декрет: все буржуи, моложе 40 лет, завтра в Светлое Воскресенье должны выйти на работу - чистить улицы! У наших ворот сталкиваемся с дворником Фомой. Мы с ним приятели - он из деревни моего деда, а потому мы считаемся земляками и подсмеиваемся надо всем южным. Рассказываю ему о декрете, он усмехается, даже задет неуважением к его специальности.

   - Они думают, что всякий сумеет улицу подмести, - говорит он внушительно, - да вы больше грязи наделаете, ведь это надо знать, как делать. Да вы не беспокойтесь, я сам все сделаю, а вам просто придется метелочку в руках подержать. [...]

   Пошли с Яном к Заутрене. Улицы пустынны, иногда встречали одного, двух прохожих. Подойдя к церкви, наткнулись на хулиганов, которые выходили с гоготом из ворот. У нас пропало настроение. Ян чувствовал себя дурно, и мы вернулись домой и легли спать. Дорогой он рассказал, что под вечер он опять ходил в базарную церковь, там никого не было, он встал как каменный, около клироса и стоял, не зная, что делать. Прошел батюшка, посмотрел на него. Он вышел, сел без шапки на лестнице паперти и снова окаменел, чувствуя отчаяние. [...]

   К обеду пришел Волошин. Как всегда, много рассказывал, весело и живо:

   - Поэт Багрицкий уехал в Харьков, поступив в какой-то отряд. Я попросил у него стихотворение для 1 мая, он заявил, смеясь: "У меня свободных только два, но оба монархические". [...]

   Офицеры говорят солдатам "ты". Солдаты называют офицеров "товарищами", но трепещут их не меньше "вашего благородия".

   Хорошо сказала одна поэтесса про Катаева: "Он сделан из конины"... Его не любят за грубый характер.

   После обеда пошли гулять. Начали разбирать эстакаду в порту, чтобы ею топить водокачку. Что за идиотская выдумка! Говорят, что днем наломают, то ночью портовые рабочие растаскают...

   Все волнуются, что Одесса останется без воды, так как топить водопровод нечем. Ведь никто из серьезных людей не может верить, что эстакада спасет! [...]

   Только что был Бутенко, двоюродный брат Нилуса. В его имении был воинский обоз, вместе с местными мужиками разгромили дом, и все искали убить его. За что? Он всегда был необыкновенно добр к мужикам... Шашками рубили бюро красного дерева. Увезли много ячменя, пшеницы. А на соседнем хуторе Пташниковых, родственников одесских, убили кого-то. [...]

   Слухов не оберешься: 1) о заключение мира союзников с Германией. [...] 2) Германия оккупирует на 15 лет юг России без портов Черного моря. Север России займут англичане. 3) В Эльзас-Лотарингии плебисцит. 4) Ансельм в Акермане, как получит подкрепление с моря, двинет войска на Одессу... [...]

   Касперовскую икону нашли на базаре, ободранную и исцарапанную. Архиерей служил ей молебен, толпа плакала. Целый день около собора толпился народ, пришлось даже разгонять, женщины падали и бились в истерике. [...]

   Когда был у нас Федоров, мы рассказали ему о поведении Катаева на заседании. Александр Михайлович смеется и вспоминает, как Катаев прятался у него в первые дни большевизма:

   - Жаль, что не было меня на заседании, - смеется он, - я бы ему при всех сказал: скидывай штаны, ведь это я тебе дал, когда нужно было скрывать, что ты был офицером...

   - Да, удивительные сукины дети, - говорит Ян и передает все, что мы слышали от Волошина о молодых поэтах и писателях.

  

   10/23 апреля.

   [...] Сегодня двенадцать лет, как мы с Яном пустились в путь!

   Одесса превращена в восточный город, главная торговля происходит на улицах. Носки, апельсины, нитки, свечи; торговцы сидят вдоль стен; нищие, убогие - кто поет, кто играет, кто просит, а некоторые просто стоят с надписями на груди.

   Вид Одессы очень изменился, вместо моря военных - французов, поляков, добровольцев, греков и цветных воинов - улицы залиты красноармейцами с огромными бантами на шапках. Публика посерела, нет изысканных туалетов, все одеты проще, под один ранг. Лица у большинства отталкивающие. Ян пристально вглядывается и время от времени восклицает: "Да это подбор какой-то! Посмотри, что за лица! Да ты вглядись в них. Раньше были иные! Чем объяснить?" Я волнуюсь, так как Ян возбужден и говорит громко. Прошу его быть осторожнее. Он не обращает внимания на мои слова.

   - Боже, сколько за 2 недели пожрали апельсинов, - говорит он, когда мы проходим мимо тележек с ними. - Красноармейцы уничтожают их с остервенением десятками. [...] ведь это какое-то апельсинное увлечение. Посмотри, у всех в руках оранжевые шары... [...]

   От всего этого кружится голова и хочется скорее к себе домой.

   Идут аресты. Арестован прокурор, арестовано много буржуев.

  

   11/24 апреля.

   [...] Вчера вечер у нас провел Волошин. [...] За чаем, когда к нам вышел Ян, мы много говорили о Николае II. Волошин рассказывал со слов очевидцев очень интересные вещи. [...] У него в Крыму было много знакомых среди высокопоставленных. К сожалению, записать опасно. Между прочим, он передал слова императрицы: "Дважды нельзя изменять родине!" Эти слова она произнесла, когда предлагали Николаю II заключить мир с Германией. Вильгельма она ненавидела. [...] Тон нашей беседы был очень приятный, "человеческий", по определению Яна. Было досадно, когда в 9 часов М. Ал. нужно было уходить. Жаль, что я не предложила ему остаться ночевать у нас.

   На Маразлиевской улице анархисты реквизировали целый дом. В 24 часа жильцы должны оставить квартиры, вывоз вещей почти запрещен. Книги позволили взять лишь детские и французские. [...]

   Сегодня на базаре появилась мука, 9 рубл. фунт, мяса нет, рыба есть.

  

   12/25 апреля²².

   Сейчас получила письмо от папы, написанное 10/23 августа, письмо шло 8 месяцев из Москвы в Одессу.

   В "Известиях" написано, что Волошин отстранен из первомайской комиссии: Зачем втирается в комиссию по устройству первомайских торжеств он, который еще так недавно называл в своих стихах народ "сволочью".

   Часов в 10 утра Волошин прибегает к нам. Он написал ответ и хочет прочесть его Яну. Содержание его письма приблизительно следующее: Есть разница между тем, если сам человек предлагает свои услуги или к нему обратились за помощью. В данном случае обратились к нему, как знатоку русской поэзии. Он согласился оказать посильную помощь и вдруг его за это же порочат.

   Ян слушает, ухмыляется: - Прекрасно, но только ваш ответ не будет напечатан. - Волошин удивлен: - Что вы, мне обещали. Я уже был в редакции. - Попробуйте, - говорит Ян, - я очень сомневаюсь.

   Ян в подавленном состоянии: "Все отнято - печать, средства к жизни. Ну, несколько месяцев протянем полуголодное состояние, а затем что? Идти служить к этим скотам я не в состоянии. Я зреть не могу их рожи, быть с ними в одной комнате. И как только можно с ними общаться? Какая небрезгливость. Ну, можно понять, когда от нужды, с голода, но ведь многие подсовывают какие-то теории. Я рад, что Волошину попало, а то распятые серафимы. [...] А молодые поэты, это такие с[укины] д[ети]. Вот придет Катаев, я его отругаю так, что будет помнить. Ведь давно ли он разгуливал в добровольческих погонах!" [...]

   Слухи, и слухи самые невероятные: 1) Колчак соединился с Деникиным. Царицын отнят у большевиков. 2) Гинденбург идет на Россию. [...] 3) Одесса будет свободным городом. 4) [...] Ленин и Троцкий произносят очень тревожные речи. 5) Киев берут поляки. 6) Взят Петербург. Кем? [...]

   Яна стали травить в "Известиях". Пишут, между прочим, что "нижняя часть его лица похожа на гоголевский сочельник". Что это значит, мы так и не поняли. Перелистала даже Гоголя, но и он не помог.

   Шли по улице, как всегда чувствовали омерзение, и вдруг чудное пение. Что это?

   - Это Синагога, - сказал Ян, - зайдем.

   Мы вошли. Мне очень понравилось пение. Масса огня, но народу мало. [...] Я ощутила религиозный трепет. Лучшее, что создало человечество, - это религия. [...]

  

   14/27 апреля.

   В университете начались реформы. Ректор, про-ректор, совет и правление - все упраздняется. Передается все в руки совета комиссаров, т. е. мальчишек I и II курсов, которые мгновенно переменили свои фамилии, но, конечно, это секрет полишинеля. [...] Университет больше не существует, а есть "Сквуз", то есть "Совет Комиссаров Высших Учебных Заведений".

   В "Известиях" письма Волошина не напечатали. [...] Слухи, слухи до разврата! [...]

   Днем заходит за нами Волошин, чтобы идти к фотографу-любителю, который снимает всех знаменитых и известных людей. Просил привести и Яна. Идем пешком через весь город. Волошин совершает такое путешествие ежедневно: его столовка находится в том районе - там можно есть супа, сколько влезет! Он голодает, по-прежнему цетлинская горничная ему ничего не дает, кроме стакана горячей воды утром. Но он относится и к этому весело. "Похудею, а то я за время пребывания у Цетлиных очень растолстел". [...]

  

   16/29 апреля.

   Ян вчера был в очень тяжелом настроении. Он сильно страдает: "Я не живу теперь", сказал он мне. "Все равно, хоть умереть сейчас, - жизнь не вмоготу"...

   Встретились с Гальберштадтом²³, много новостей. Мне кажется, что последнее время он опять начал пить. У него знакомство с красными офицерами. [...] "В Одессу ждут Ленина, Троцкого, Горького". Прощаемся. К себе не приглашаем. У него, конечно, хватит такту больше к нам не приходить. С тяжелым сердцем возвращаемся домой. [...]

   Под вечер забегает Волошин. Он в больших хлопотах по выезду из Одессы, ему здесь не безопасно, и нет денег. [...]

   - Я познакомился с Северным в гостиной хорошенькой женщины, - говорит с улыбкой Волошин. - Он очаровал меня. Это человек с кристальной душой.

   - Как, - перебивает Ян, - с кристальной душой и председатель Чрезвычайки?

   Волошин: Он многих спасает.

   Ян: На сто - одного человека.

   Волошин: Да, это правда, но все же он чистый человек. Знаете, он простить себе не может, что выпустил из рук Колчака, который, по его словам, был у него в руках. Он рассказывает, что французы пытали его. Связывали назад руки и поджигали пальцы. [...] А Северный сам - против крови! [...]

  

   18 апр./1 мая.

   Декрет о запрещении пользоваться электричеством - всем, кроме коммунистов. [...]

   Мы с приятельницей [...] решаем с вечера осмотреть город, который так старались украсить новые хозяева наши. [...] Общее впечатление: бездарно, безвкусно, злобно и однообразно. [...]

   Когда я вернулась, Ян был уже дома. Он с приятелями тоже ходил по городу. Спрашиваю о впечатлении. - Грязная, гадкая, унылая картина! [...]

   Был Серкин, принес яиц и компота сушеного. Очень он трогает нас, какая забота всегда, точно мы его родные. От интеллигентных людей мы этого не видим, а ведь он простой человек, но сердце у него хорошее, да и не глупый совсем, все понимает. [...]

   Вечером на улицах были главным образом гимназисты, горничные, отдельные отряды солдат. Людей среднего возраста почти не было видно. Красными значками пестрело очень много народа. [...]

   Рабочий праздник. [...] После завтрака иду бродить по городу одна. [...] Все дома с красными флагами, на балконах ковры - по приказу новых властителей, - вероятно, для того, чтобы узнать, у кого есть ковры и затем их реквизировать. [...]

   На Соборной площади плакат: стоит толстый буржуй и за шиворот держит рабочего, подписано 1918 год, рядом стоит рабочий, а буржуй подметает улицу, подписано - 1919 год.

   На углу Дерибасовской и Екатерининской плакаты на ту же тему: разница между 1918 и 1919 годами. В 1918 стоят буржуй и немец, а под ними лежит рабочий, в 1919 г. стоят рабочий и солдат на буржуе, у которого изо рта торчит огненный язык. [...] На бывшей кофейне Робина, которая с первых же дней новых завоевателей была превращена в красноармейскую казарму, и на балконах которой постоянно сушатся подштанники, рубахи, висит огромный плакат: рабочий, солдат и матрос выдавливают прессом из огромного живота буржуя деньги, которые сыпятся у него изо рта. Народ останавливается, молча посмотрит и двигается дальше. Дальше двигаюсь и я, до самой Екатерины, которая завернута в серый халат. А сзади памятника, над Чрезвычайкой, огромный плакат в кубическом духе: кто-то стоит с неестественно длинной ногой на ступенях, увенчанных троном, а подпись такая:

  

   "Кровью народной залитые троны

   Мы кровью наших врагов обагрим".

  

   Авторы плакатов, в большинстве случаев, очень молодые художники. Есть среди них дети богатых буржуев, плохо разбирающиеся в политике и почти не понимающие, что они делают. [...]

   Над домом бывшего генерала губернатора устроена иллюминация из французских слов: "Vive la revolution mondiale" - это для команды на французских судах, которые, увы, как нарочно, ушли из порта, и заряд пропал даром. [...]

   Над Лондонской гостиницей надпись: "Мир хижинам и война дворцам". [...] Иду по бульвару к Пушкинской улице. Там тоже плакаты и плакаты. Навстречу мне двигаются колесницы, медленно возвращающиеся с парада. В колесницах мелкие актеры и актрисы в разных национальных костюмах. [...] у всех на лице испуг и усталость. [...]

   В городском саду на открытой сцене поет охрипшая певица с очень несчастным видом. [...]

   Вечером мы с Яном немного бродим по городу. Толпа значительно поредела. На Пушкинской показывали воздушный кинематограф на радость мальчишкам. Мы тоже немного стоим и смотрим.

   По дороге домой мы шепотом обсуждаем, почему все таки веселья не было. Приходим к заключению, что кровавые плакаты даже на сочувствующих действуют угнетающе, удручающе. [...]

  

   19 апреля/2 мая.

   В газетах - списки расстрелянных. Тон газет неимоверно груб. Приказы, касающиеся буржуев, в самых оскорбительных тонах, напр. "буржуй, отдай свои матрацы". В газетах вообще сплошная ругань. Слово "сволочь" стало техническим термином в оперативных сводках: "золотопогонная сволочь", "деникинская сволочь", "белогвардейская сволочь".

   По городу плакаты такого возмутительного содержания, что "от бессильного бешенства темнеет в глазах и сжимаются кулаки", - говорит Ян.

   И что за язык у них! Все эти сокращения, брань, грубость. [...]

  

   20 апреля/3 мая.

   [...] Последний слух, что Колчак под Москвой, и нет сообщения с Москвой.

   [...] До нас доходят уже подробности о расстрелах, об издевательствах в чрезвычайках. Начало положила расправа над семьей убитого из-за угла еще при добровольцах директора частной гимназии Р. [...]

  

   21 апр./4 мая.

   Расстрелено 26 "черносотенцев"! [...]

  

   23 апр./ 6 мая.

   [...] Вечер. Сидим со светильниками. У нас целых четыре! Волошин читает свои переводы Верхарна.

   Я сижу на нашем клеенчатом диване и под его ритмическое чтение уношусь мыслями в далекие, счастливые времена, еще довоенные. Зима. Ярко освещенный зал Художественного Кружка. Верхарн читает лекцию о своей милой героической стране. Публики очень много, слушают внимательно. Верхарн сразу завоевывает залу. Мне он тоже нравится своим необыкновенно приятным умным лицом. На сцене, как всегда, сидят директора клуба и литераторы. Прячась от взоров публики, выглядывает Брюсов. Он только что пережил тяжелую историю: поэтесса Львова застрелилась из-за него. Просила его приехать к ней, он отказался и она - бац! Поэтому приветствие знаменитому гостю произносит не он, а Мамонтов. Не остался Брюсов и на ужин, который был дан после лекции в одной из верхних зал Кружка. Я сижу рядом с Верхарном. Он мне рассказывает о своей стране, о своей жизни там и во Франции. Каждую зиму они проводят в Сен-Клу. Касаемся и поэзии. Он, конечно, говорит комплименты русской. Я восхищаюсь его творчеством. Верхарн восторгается Москвой, Кремлем. В первый раз в жизни прошу автограф. Один мой знакомый, мой сосед слева, Василий Михайлович Каменский, дарит мне тут же изящную книжечку в красном сафьяновом переплете, и Верхарн вписывает в нее несколько слов. Напротив нас сидит его жена. Очень милая, простая на вид женщина, фламандского типа. Не обошлось без курьезов. Ужин был составлен на славу, но чего-то, самого гвоздя, кажется, осетрины, Верхарн не ест. Пришлось заменять другим блюдом, хотя он умолял ничего не давать взамен, так как он не привык ужинать. Но, конечно, его по-русски закармливали. По-русски, не в меру, хвалили, слишком долго говорили и дошли до того, что Ермилов на русском языке рассказывал анекдоты, которых, конечно, Верхарн не понимал, несмотря на то, что Илья Львович Толстой старался ему переводить... Прошло несколько лет с тех пор, а кажется, что все это было бесконечно далеко. Погиб бессмысленной смертью Верхарн, умер и Ермилов, погибает и наша Россия.

  

   25 апр./8 мая.

   Приезжали за матрасами. Красноармейцы были вежливы, но чувство неприятное, когда вмешиваются, на чем спишь. [...] У нас ничего не взяли, хотя и у меня, и у Яна по два. Но я сыграла на психологию. Сказала, что у нас по одному и, сделав жест рукой, пригласила:

   - Хотите, идите за ширмы и смотрите.

   Они помялись и ушли. Все таки хороший дом их еще смущает, в плохих квартирах они проявляют больше хамства. Уже целая неделя уходит на это занятие - отбирать матрасы, которые потом будут где-нибудь гнить. [...]

   Рассказывают, что сотрудникам большевицких газет, в том числе и тем, кто работает в "Голосе Красноармейца", т. е. Гальберштадту, Регинину и другим, выдали обувь и одежду, и еще что-то. [...]

   Вечером у нас Волошин со своей приятельницей, которую на сокращенный манер зовут Татидой (Татьяна Давыдовна). Волошин читает на этот раз не свои стихи, а переводы Анри де-Ренье. Это новый для меня поэт. Чувствуется, что Волошин хорошо и точно передает его.

   - Французы, - говорит Ян после чтения, - отличаются от русских в поэзии. Они слишком все договаривают, тогда как мы много оставляем работы читателю. Кроме того, кто из романских поэтов скажет:

  

   Для берегов отчизны дальней

   Ты покидала край чужой...

  

   - Да, - соглашается Волошин, - но зато никто из русских поэтов не скажет, как Ренье, - и прочел "Прощание".

   9 часов. Надо было гостям уходить. Опять досадно, только что завязался интересный разговор... Не успели мы захлопнуть за ними парадной двери, как вдруг стук со двора. Я бросаюсь к двери, вижу две мужские фигуры с длинными палками.

   - Что такое? - спрашиваю я, открыв двери, чувствуя, как сильно бьется сердце.

   - Простите, я домовой комиссар, получил приказ вымерить все комнаты. [...]

  

   26 апр./9 мая.

   У нас завтракает писатель Федоров. У него седые длинные волосы. Он очень приятен на этот раз. Настроен против большевиков. [...]

   Заходим вечером к Куликовским. Сидят в полутьме. Дм. Н. бодр. Ир. Л. волнуется, говорит, как всегда быстро, быстро, сама себя перебивая. [...] Передает, что идут разговоры о дне "мирного восстания". [...] Что за бессмысленное сочетание слов - "мирное восстание"? И как может восставать правительство? [...] Говорят, что отбирать будут все, оставляя только самое необходимое и то в очень малых размерах. Как-то даже не верится. Ведь этим они возмутят всех, восстановят против себя все население. [...]

   Дома, рассказав _в_с_е, что слышали, нашим сожителям, мы, на зло большевикам, пьем хорошее вино. Конечно, Евг. Ос. [Буковецкий. - М. Г.] относится к нашим сообщениям недоверчиво: он не любит верить неприятным вещам.

  

   27 апр./10 мая.

   Волошин устроил себе выезд через комиссара красного флота, поэта, который пишет триолеты, тоже, по словам Волошина, очень милого человека. [...]

   - А велик ли красный флот? - спросил Ян.

   - Да несколько дубков...

   Последний вечер Волошин проводит у нас со своей спутницей, Татидой. Сидим при светильниках в полумраке. Грустно. На столе жалкое угощение. За последнее время мы привыкли к Максимилиану Александровичу. Он вносит бодрость, он все принимает, у него нет раздражения к большевизму, но он и не защищает его. Он прощает людям не только недостатки, но даже и пороки. Может быть, это проистекает от большого равнодушия к миру - тогда это не достоинство. Но такое спокойствие приятно среди всеобщего возбуждения, раздражения, озлобления.

   Волошин одет по-морскому: в куртке с большим вырезом и в берете. Он снабжен всякими документами на тот случай, если попадется в руки французов, у него одни документы [...], а если будет обыск при отходе, - то он имеет какие-то мандаты. Но все же исход путешествия их сильно волнует. [...]

   Потом речь заходит о молодых поэтах, населяющих квартиру Цетлиных. Это совершенно безнравственно-грубые люди! Один из них украл у Волошина ножик из несессера. Когда его уличили, то он отдал, нисколько не смутясь. [...]

   В первом часу ночи мы провожаем уходящих в море наверх, в мастерскую П. Ал. Нилуса. Завтра в 5 ч. утра им нужно уже быть на дубке. Прощаемся, желаем им добраться благополучно до Коктебеля. [...]

  

   28 апр./11 мая.

   [...] Познакомилась с Анной Николаевной Буниной, бывшей женой Яна, с которой уже в темноте возвращались домой. [...]

   На улицах товарищи со своими дамами довольно весело прогуливаются по Дерибасовской. [...] Я сообщила А. Н. о смерти Бибиковой²⁴. Оказывается, А. Н. очень высоко ставит Варвару Владимировну - "такой живой, умный, добрый человек"... Она очень жалела ее. В Москве она часто бывала у них. Но знала ли она, кто это? А. Н. произвела на меня приятное впечатление.

  

   29 апр./12 мая.

   [...] Завтрак и обед у нас делаются все легче и легче. А между тем, в библиотеке я читаю у знаменитого физиолога Бунге: "[...] нужно, чтобы пища доставляла человеку радость, чтобы каждая еда для него была праздником. [...]" Что же будет с Россией, если не только вкусно, но просто нечего будет есть! Ведь в Великороссии минувшую зиму уже голодали...

  

   30 апр./13 мая.

   С утра в городе волнение. Угроза приведена в исполнение: издан декрет о "Мирном восстании", то есть в законном порядке ходить по домам и отбирать у всех все, оставляя по паре ботинок, по одному костюму или платью, по 3 рубашки, по 3 пары кальсон, по 2 простыни, по 2 наволочки и все в таком роде, и по 1000 рублей денег на человека. Город разделен на участки и в каждый участок командируются работники и работницы, стоящие на советской платформе, и, для контроля что ли, назначаются чиновники и служащие в банках. Многие, говорят, отказываются, что, конечно, не безопасно. [...]

   Легко представить, что пережили все граждане, и сознательные, и несознательные. Одни мучились, в чем остаться, что надеть на себя - башмаки или туфли? Некоторые напяливали на себя несколько костюмов. [...] Мы испытывали очень противное чувство: мы живем в доме, где много ценных вещей, - картин, фарфора, ковров, икон... Поживиться было бы чем.

   Но вдруг в 2 часа дня узнаем, что "мирное восстание" отменяется. Моментально город облетают 2 версии: 1) вмешательство английского крейсера [...] и 2) немирное восстание "ропитовцев" (т. е. рабочих в "Русском Обществе Пароходства и Торговли"), они меньшевики. Рассказывают, что когда начали производить "мирное восстание" в порту, то пролетарии встретили пришедших кипятком и ножами. О, эти легко не расстанутся с собственностью, они не буржуи!

   В тех квартирах, где это "восстание" произошло, обыскивали "честно". Женщинам распускали волосы, подозревая, что в прическах драгоценности, тщательно осматривали клозеты, высыпали соль, сахар, желая убедиться, что ничего не спрятано. [...]

  

   2/15 мая.

   Холодно, ветрено. [...] День идет обычно. Чтение по-английски, перевод. Минутный завтрак. Библиотека. [...]

   [...] И вот все, как водится: самый революционный народ в мире устраивает еврейский погром. [...] На Большом Фонтане убито 14 комиссаров и человек 30 мирных жителей. Все лавчонки против дачи Ковалевской разнесены, хозяевам удалось спастись. Ночью в рыбацком селении около монастыря солдаты врывались в дома, стаскивали с кроватей ни в чем неповинных людей. Люди бросались в поле, в море. За ними охотились, как за зайцами, по мокрым от росы хлебам. Убит Моисей Гутман, тот самый, который нас перевозил с дачи - очень милый еврей. Все сделано было так неожиданно, что многие попались врасплох, спаслись те, кто успел сесть в лодку и уйти в море. Расстреливали человека со сна, на глазах родных. Расстреливали люди, не видевшие раньше своих жертв, месяц назад прибывшие с севера.

   В этом погроме чуть не погиб Алек. Абр. Кипен. Он живет у рыбаков, как раз там, где происходил погром, а в эту ночь он, к счастью, ночевал в санатории "Белый цветок", которая стоит среди поля совершенно одиноко в верстах двух от моря. На рассвете к ней подъехал отряд красноармейцев. На крыльце кто-то находился. Солдаты спросили: "Нет ли здесь жидов?" Им ответили, что нет ни одного. - "Побожись!" - Побожились. И солдаты отъехали. Как это страшно и примитивно! Великое счастье, что Александр Абрамович спал. Он не отрекся бы. С ним был уже такой случай в Кишиневе во время погрома. Его спросили, кто он? Он, конечно, по своему благородству и храбрости, ответил, что он еврей. Но ему не поверили, найдя, что он не похож на "жида". [...]

   Год со смерти Варвары Владимировны Бибиковой. Как ясно помню я весь этот день. Утром торопливые шаги Арсика к Яну. [...] Вечером я одна отправилась к ним на панихиду. Но панихиды не было. Я поклонилась телу усопшей. Она, помолодевшая, совсем девочка, спокойно лежала, точно спала, еще не в гробу, а на столе. А в соседней комнате подшкваривали яичницу, и не чувствовалось в доме торжественности смерти. Так всю жизнь и прожила Варвара Владимировна студенческой жизнью. И всегда была довольна. [...]

  

   3/16 мая.

   "В "Известиях" сообщается подробнее об убийстве на Большом Фонтане, а также и о погроме евреев. [...]

  

   7/20 мая.

   [...] ухожу в библиотеку с радостным чувством