Бунин Иван Алексеевич - Устами Буниных. Том 1

, что большевики еще не заставили меня работать черную работу, и я спокойно могу сидеть там, сколько душа хочет, в тишине и оторванности от всего, - это настоящий отдых! И все же во мне разлита печаль. Читать не могу, - вместо этого вношу в свою голубенькую тетрадку свои заметки. У меня своя полка. Иногда голубенькая тетрадка остается на ночь тут, среди моих книг; но иногда охватывает страх, что сделают обыск, и я уношу ее домой.

   С утра слухи, что опять на завтра день "мирного восстания". Избит, ранен и ограблен художник Бодаревский. Он лежит теперь в больнице Он с сестрой жил у себя на даче. [...] Явились "товарищи" и заявили, что им известно, что у них в саду зарыто золото. Конечно, никакого золота не оказалось, а бедный старик чуть не умер. И все это среди бела дня...

   Вдруг вижу - входит Ян.

   - Я за тобой. Пойдем домой. На Херсонской и Елизаветинской ставят пулеметы. Спросил, в чем дело, говорят, что ждут какого-то наступления с улицы Петра Великого. Будто бы это добровольцы наступают. Конечно, это брехня обычная, но все же умнее быть дома. [...]

  

   9/22 мая.

   [...] После обеда идем на именины мужа Щепкиной-Куперник²⁵. С ним мы не знакомы, даже не знаем его фамилии. Он высокий человек, лет сорока, с седыми волосами. Очень милый и приятный в обращении. Она, маленькая, с видом христианского смирения, доходящего до ханжества, женщина, старается быть скромной, часто вздыхает, настроена пессимистически, но жалеет "несчастный народ". С мужем кокетливо задирчива. В доме первое лицо - она. Служит у большевиков в санитарном отделении, не голодает. [...] На столе много сладких пирогов из крупчатки, сласти. Народу много. Много незнакомых. Понемногу разбираюсь. Вот с томным видом известная артистка Полевицкая с мужем, господином Шмидт, режиссером театра Красного флота. [...] Находится здесь и бывший товарищ министра и философ С. В. Лурье, красивый человек, приятно картавящий; господин с вылупленными глазами - тоже шумевший при Временном правительстве, - Кауфман; высокий огромный человек, служащий в Бупе, господин Берлинд; одна сослуживица Татьяны Львовны, очень религиозная женщина, воюющая с большевиками за то, что они не хотят признавать христианских праздников, и еще несколько лиц.

   Сначала обмениваются политическими новостями. [...] Разговор переходит на театр и общим вниманием завладевает Шмидт. Он с каким-то восхищением рассказывает о матросах:

   - В театре стоит такая ругань, что не знаешь, куда деваться, особенно, как начнут говорить по телефону, уноси ноги. Но театр любят. Есть у нас такой матрос, пудов этак на восемь, шея огромная, бычья, намазанная белилами и украшенная драгоценным кулоном - это у них в моде! Че-Ка наши матросы ненавидят: недавно арестовали кого-то, по мнению этого богатыря, неправильно, так он явился туда с двумя бомбами под мышками, пришел, встал и молчит, так, говорят, перепугались там, что моментально выпустили - поняли, что с таким детиной не поспоришь. За актеров стоит горой, в обиду не дает.

   [...] Полевицкая тоже, ломаясь и закатывая глаза, восхищается любовью их покровителей-матросов к "искусству".

   Да, правда, в Одессе, как впрочем, вероятно, и во всей России, театры процветают, некоторым артистам и артисткам живется хорошо, - лучшим, конечно. Но зато средним и маленьким тяжело, особенно тем, кому назначено играть на окраинах: приходится ходить пешком, иногда дважды в день. [...]

   Театры переименованы: "Театр Красного Флота" [...] "Театр имени Свердлова", "Театр имени Троцкого" и все в таком духе. Перед некоторыми театрами и иллюзионами горят кровавые звезды. Публики везде много, и в большинстве случаев, спектакли проходят с аншлагом. [...]

  

   10/23 [мая].

   [...] Учеников в нашей школе все прибавляется и прибавляется. Я испытываю большое удовольствие общаться с детьми. Но в художниках я не замечаю этого чувства. По-видимому, им не до того. Они исполняют свой долг и только...

  

   12/25 мая.

   День "записи в Красную армию". Я почти весь день на улице. От первого мая этот день отличается тем, что все плакаты написаны в совершенно реалистических тонах - прямо картинки с табачных и папиросных коробок. Это желание публики - до кубического искусства граждане еще не доросли. Подписи под картинами в более мягких тонах. [...] Плакаты все больше на темы, как толстых генералов бьют красные солдаты и стихи соответственные: "Вот Ванюха на коне..."

   Посредине площади огромный плакат: пятиголовая змея, две головы отрублены красой и гордостью русской революции, над третьей занесен нож.

   - Глянь-ка, глянь, - говорит женщина в платочке, толкая мужа под локоть, - я такой змеи отроду не видала - пятиглаваая.

   Вот вам и гидра контр-революции! [...]

   Нилус сообщает, что он получил назначение при комиссии просвещения в Отделе искусства, занят он будет по утрам. Должность приятная - можно спасти картины от разграбления. [...]

  

   13/26 мая.

   Приходят Полыновы - это фамилия Щепкиной-Куперник по мужу. Он присяжный поверенный. В настоящее время занят главным образом тем, что прячет от большевиков сахарозаводчика Конига, который очень болен, только что перенес воспаление легкого, он - астматик. Скрывается с женой под чужими паспортами, так как с них требуют огромную контрибуцию, гораздо большую, чем они могли бы заплатить. [...]

  

   15/28 мая.

   [...]Приходил Юшкевич уговаривать Яна поступить в Агит-Просвет. Он доказывал, что просвещать всегда, при всяких властях, хорошо. Ян только плечами пожимал. Юшкевич настаивал, указывал, что Яна могут обвинить в саботаже. Ян возражал: "Саботируют те, кто служит и портит дело. Я же не служил и заставить меня служить никто не смеет". - "Но ты умрешь с голоду". - кричит Семен Соломонович. - "Лучше стану с протянутой рукой на Соборной площади, чем пойду _т_у_д_а. Пусть этот факт останется в истории...".

   Оба кричат, волнуются. Юшкевич просит отложить ответ до завтра: - "Обдумай!". [...]

   Охотников в Красную армию нашлось очень мало: почти никто не явился ни из буржуев, ни из пролетариата. Вероятно, начнутся скоро обыски и облавы. Будут искать уклоняющихся.

  

   16/29 мая.

   Дождь, холод. Мы сидим после нашего так называемого обеда с Яном и обсуждаем, что же ему ответить Юшкевичу. Вчерашнее посещение оставило на нас очень неприятное впечатление. Ему, понятно, хочется, чтобы Ян вошел туда. Репутация Яна безупречна, а потому для всех входящих важно, чтобы он был с ними. Решаем, что быть с Юшкевичем откровенным не следует, кроме крика из этого ничего не выйдет, что Ян твердо заявит ему, что уж если он решит работать у большевиков, то вернется в Москву.

   Через 2 часа Ян возвращается, говорит, что решительно отказался, и что Юшкевич, наконец, отстал, поняв, что ничем его не возьмешь.

   Завтра едут на лошадях Юшкевич, Нилус и Ильин к Федорову, приглашать его в Агит-Просвет. Они будут заведовать театром и синема.

   Вечером за бутылкой вина Ян с Нилусом спорят: П. А. искренно верит, что они повернут дело по-своему. Ян доказывает, что кроме позора и неприятностей, они ничего не получат. - "Уж если нечего есть, так служи где-нибудь писцом или чем хочешь, но отдавать им самое дорогое - никогда!" П. А., волнуясь: "Искусство выше всего и нельзя отказываться от того, что возвышает жизнь".

  

   17/30 мая.

   [...] Из Москвы телеграмма, что родители здоровы. Слава Богу! [...]

   Ян временами бывает очень подавлен, часто чувствует сильную тоску, но раздражается реже. Я стараюсь его совсем не беспокоить.

   Вечером Нилус рассказывает о своей поездке к Федорову. Ехали в отличном экипаже. Федоров сначала колебался, но под давлением жены, согласился. На обратном пути нагнали Кипена, - идет пешком в город, - предложили ему тоже вступить в Агит-Проевет, - он с негодованием отказался, предложили подвезти его, он поблагодарил и тоже отказался.

   - Вот молодец! - воскликнул Ян. - Да, если бы побольше таких, то не так легко было бы завоевать нас.

   И опять поднялся спор, можно или нет работать с большевиками. [...]

  

   18/31 мая.

   Дошло увлечение театром и до нашего двора. В нашем доме живет заведующий электричеством какого-то театра. Он ухаживает за нашей горничной Анютой [...] Ну, понятно, контрамарки - и то и дело то она, то наша домоправительница Людмила приглашаются на спектакль. Репертуар: Чехов, Толстой, Гоголь и др. Я всегда с нетерпением ожидаю их возвращения и рецензии. [...] Но, оказывается, пьесы им не нравятся. Анюта вчера смотрела "Власть Тьмы". Сегодня я расспрашивала ее о впечатлении;

   - Удивительно, как у них все едят из одной чашки. А хомутов-то сколько там навалено. У нас не так...

   Большего я от нее ничего не добилась.

   Сегодня Людмила пришла из театра прямо в ярости:

   - Знала бы, не ходила бы, что тут интересного - понять не могу. (Давался "Вишневый Сад".)

   Большевики тоже недовольны буржуазным репертуаром. Все рыскают по Одессе в поисках "Брадобрея" Луначарского...

  

   19 мая / 1 июня.

   [...] Делается все голоднее и голоднее.

   Ежедневно появляются списки расстрелянных. В Киеве пишут прямо и откровенно - "в порядке проведения красного террора в жизнь, расстреляны такие-то", перечислено 40 человек, после каждой фамилии краткая характеристика вины, как, например, домовладелец. Есть уже и профессор - Флоренский. Ян из себя выходит:

   - Что значит - в порядке проведения в жизнь красного террора?

   Вода поднимается только до первого этажа, и то кончая базаром, а дальше совершенно не поднимается. [...] Стали появляться на улицах продавцы и продавщицы съестных припасов. Вот на Херсонской сидит барышня с книжкой, а возле нее столик со сладкими пышками. Но это не для нас, конечно, а для "товарищей", ибо они очень дороги, рублей семь штука! [,..]

  

   20 мая / 2 июня.

   [...] Рано утром у нас взволнованный Федоров. Пришел пешком с Фонтана, чтобы отказаться от поступления в Агит-Просвет.

   - Нет, не могу, потерял покой после того, как согласился, - говорит он, волнуясь. - Лучше голодать, чем работать с ними! Все равно толку у них не выйдет. Лучше идти на техническую работу, по крайней мере, ответственности не будешь нести.

   Ян одобряет и поддерживает его.

   Утром письмо от Юлия Алексеевича. Письмо необыкновенно интересное: краткое описание минувшей московской зимы. Трудно удерживаться от слез, слушая его. Я сижу в библиотеке и от волнения не могу работать. Бедный Юлий Алексеевич серьезно болен. Мне кажется, доктор его успокаивает, скрывает истинное его положение. Что значит кровь из мочевого пузыря? Но какой он молодец, нет ни жалоб, ни стонов, хотя, наверное, страдал и страдает сильно. [...]

  

   Из письма Юлия Алексеевича Бунина²⁶:

  

   "Мы, слава Богу, живы и здоровы. [...] Начиная с 10 августа и до сих пор почти ежедневно бывает у меня доктор. В ноябре у меня случилось кровоизлияние, вместо мочи обильно пошла кровь, которая вскоре была приостановлена. [...] Общее самочувствие в физическом отношении у меня удовлетворительное. Только сильно похудел. Так, например, твое пальто теперь для меня широко. Исхудание происходит отчасти на почве болезни, а отчасти на почве плохого питания, главным образом недостатка жиров. [...] Но меня за минувшую зиму не столько угнетали высокие цены на продукты, сколько холод. С Рождества до самой Пасхи у меня в квартире было не более 3-4 градусов выше нуля. Приходилось спать, не раздеваясь, заниматься не было возможности - руки коченели. Замерз водопровод и канализация. От всего этого осталось впечатление кошмара какого-то. [...]

   [В] книгоиздательстве большие перемены. Центральной фигурой является теперь Грузинский - он заменил Клестова. Помощником его нанят некто Шугальтер - человек практический. Книгоиздательство превратилось в кооперативное товарищество. Образовалась и переводническая редакция в составе Грузинского, Чеботаревой и Зайцева (последний живет в деревне). В книгоиздательство вошли новые члены, много молодых писателей: кроме того, Андрей Белый, Бальмонт, Вячеслав Иванов, Бальтрушайтис, Сакулин, Бродский и многие другие, так что физиономия книгоиздательства значительно изменилась... Клестов был исключен из коммунистической партии. Тем не менее в советских кругах он играет большую и ответственную роль по делам издательским, вследствие чего он отказался от должности нашего заведующего. [...]

   С конца осени возобновилась жизнь литературных организаций. "Среды" происходят теперь систематически по воскресеньям. Возникла новая организация "Звено", идущее навстречу запросам пролетарских масс; во главе ее Львов-Рогачевский, я и Смирнов-Треплев, много там молодых писателей [...] Далее образовался обширный союз поэтов, заключающий в себе более 200 человек - по большей части крайние модернисты, футуристы и так называемые имажинисты. У них есть свое кафе и так называемая эстрада поэтов, на которой они ежедневно выступают перед публикой. От этого союза отделилось в автономную группу правое течение под именем "Неоклассическая секция", во главе с Гальпериным и Олегом Леонидовым. Секция теперь регистрируется в особое общество под названием "Литературный Особняк". Собрания происходят еженедельно, на которых бываю и я.

   Далее организован так называемый "Дворец Искусств", в доме Сологуба на Поварской, описанном в "Войне и Мире". Помещение поразительное по своей красоте и благородному изяществу. "Дворец" числится при комиссариате народного просвещения, но на автономных началах. Во главе стоит Иван Рукавишников, которому покровительствует Луначарский [...] Во "Дворце" бывают доклады, литературные чтения, музыкальные вечера (участвуют лучшие оперные силы), устраиваются курсы и проч. Я иногда бываю там. Затем на Воздвиженке, во дворце Морозовых, помещается "Пролеткульт", в котором есть и литературная секция, где выступают часто пролетарские писатели, из которых выделяются Александровский, Казин, Полетаев и др. Руководят занятиями Андрей Белый и Вячеслав Иванов. Раза два там был и я. Занятия идут планомерно и очень усердно.

   При "Пролеткульте" издаются журналы "Горн" и "Гудки". При художественной секции выставляются рисунки пролетарских художников - очень недурные. Есть секция театральная, музыкальная и др. Отделения "Пролеткульта" имеются во многих районах. Кроме того, имеется много рабочих клубов, где устраиваются вечера, лекции, танцы и т. д. Театров теперь в Москве насчитывается более сорока. Масса художественных выставок, лекций, митингов, концертов, на которых постоянно выступают лучшие артистические силы: Нежданова, Гельнер, Южин, Качалов и пр. Энергичное участие принимает Коган.

   Существует здесь союз Советских журналистов с разными секциями. Наш "Союз журналистов", как и "Общество деятелей периодической печати" замерло. Зато возник "Союз Писателей", в который вошли лучшие литературные, журнальные и научные силы. Председателем состоял раньше Гершензон, а теперь Бальтрушайтис. "Союз" оказывает многочисленные услуги. Все мы зачислены в I-ую категорию, имеем охранные грамоты на помещение, получаем по дешевой цене муку (по два с половиной пуда за 100 р.), картофель и др. продукты. "Союз" тоже разбит на секции (литературную, историко-литературную, философскую, общественно-историческую и др.) Советская власть относится с сочувствием и покровительствует "Союзу".

   Во всех советских учреждениях работает масса интеллигенции. Кооперативные учреждения, находящиеся теперь под контролем советской власти, также заполнены интеллигенцией. Много устраивается теперь всевозможных съездов: в одном из них, статистическом, - бывал и я. [...] Я надеюсь получить какую-нибудь домашнюю статистическую работу.

   Как всегда к концу сезона, чувствуется утомление, хотелось бы отдохнуть где-либо. Будущая зима страшит особенно. [...]"

  

   [Одесские записи Ивана Алексеевича Бунина начинаются со странички, на которой сбоку синим карандашом написано "1919" и продолжается начатая прежде фраза, даты нет.]

  

   [...] Часто теперь, читая какую-нибудь книгу, останавливаюсь и дико смотрю перед собой, - так оглушила, залилала [вероятно, залила. - М. Г.], все затмила низость человеческого слова и так дико вспоминать, на минуту выплывая из этого моря, что существовало и, может быть, где-нибудь еще существует прежнее человеческое слово!

   4 ч. Гулял, дождя нет, пышная зелень, тепло, но без солнца. На столбах огромн[ые] афиши: "В зале пролеткульта грандиозный Абитур-спектакль-бал..." - После спектакля "призы": 1) за маленькую изящн[ую] ножку, 2) за самые красивые глаза, киоски в стиле "модерн", "в пользу безработных спекулянтов", губки и ножки целовать в закрытом киоске, красный кабачек, шалости электричества, катильон, серпантин и т. д. 2 оркестра воен[ной] музыки, усиленная охрана, свет обеспечен, разъезд в 6 ч. по старому времени... Хозяйка вечера супруга командующего 3-й советской Армией Марфа Яковлевна Худякова". Прибавьте к этому новую орфографию.

  

   25 мая / 7 июня

   Прочел "Знамя" и 1 No "Советск. власти", орган одес[ского] Совдепа, долженствующ[ий], по-видимому, заменить собою "Голос красноарм[ейца]", который уже давно не виден в городе, отправл[ен], как говорят, "на фронт". Все то же! Все "ликвидация григорьевских банд" и "разрастающаяся" во всем мире революц[ия], - между прочим крупно напечат[ано] сообщ[ение] о большевистск[ом] восстании в Турции. [...]

   Вчера весь вечер дождь, настроение оч[ень] тяжкое. Дождь и ночью, льет и сейчас.

   В "Сов[етской] вл[асти]" две каррикатуры; несомненно Минского. До содрогания, до тошноты гнусно. [...]

  

   26 мая / 8 июня

   "Знамя борьбы" на половину занято Марьяшем. "Проф[ессиональный] союз пекарей извещает о трагическ[ой] смерти стойкого борца за царство социализма..." И еще неск[олько] таких же объявлений; некрологи, заметки: "Ушел еще один... Не стало Марьяша... Стойкий, сильный, светлый..." и т. д. [...]

   Затем идет смехотв[орное] известие о том, что "приморские города вблизи Дарданелл заняты турецк[ими] коммунистами, которые принимают меры к закрытию Дард[анелльского] пролива, сообщение [...], что "на Галицию идет огромная польская сила с Петлюрой в авангарде" (я говорил, что Петлюра вынырнет!) [...]

   В полдень телефон из Сергиевск[ого] училища: приехал из Москвы Личкус, сообщил Вере, что у Мити Муромцева²⁷ тронуты верхушки легких и миокардит. Вера заплакала, оч[ень] расстроена. [...]

  

   [После этой записи следует перерыв почти в 2 месяца. Возвращаюсь к записям Веры Николаевны:]

  

   30 [мая] / 12 июня.

   Последнее время столько неприятностей, всяких вестей от наших, что я не была в состоянии взяться за перо. [...]

   За эти дни были на именинах. Мы радовались, как в детстве. Дом хлебосольный с еще несъеденными запасами, - будут пироги, торты, - думали и говорили мы. Собрались рано, ведь поздно оставаться нельзя. [...] Прошли весь город, через парк, который весь усеян красноармейцами с их дамами, лежат на траве в обнимку, сидят на скамьях. [...]

   На именинах общество отменное, самое контрреволюционное: ректор, проректор университета, соквартиранты хозяев, у которых близкие люди в деникинской армии, один судейский, скрывающийся К. и так далее. На столе все, что полагается - всякие пироги, торты, южные кушанья. Хозяйка отлично умеет стряпать. Все очень возбуждены, рады, что вдруг неожиданно, по-старому, сидим вокруг стола и едим с таким, впрочем, удовольствием, как только едят люди при недоедании... [...]

   Как-то через день или два после этого пиршества мы, гуляя, заходим к Овсянико-Куликовским. Сидят они в своей темной квартире на четвертом этаже с окнами, выходящими на внутренний двор. [...]

   Входит Кипен. Мы обрадовались. Какое особенное чувство испытываешь теперь всякий раз, когда встречаешь близкого человека, с которым не видались несколько дней. Значит, не арестован, жив и здоров!

   Он от Геккер²⁸. Рассказывает, что кого-то арестовали, и она ночью позвонила в че-ка и распекла там, кого следует...

   - Вообще, она молодец, - говорит Кипен, - когда нужно, она является в че-ка и добивается всего, чего хочет.

   Мы смеемся и радуемся, что хоть она имеет авторитет в этом учреждении... [...]

   Юшкевич хлопочет, чтобы ему был заказан сценарий "История государства Российского" по Шишко... Как ему не стыдно! Ведь это хуже, чем большевик. Еще называется русским писателем! Какое начинается разложение... [...]

  

   31 мая/13 июня.

   Конец нашего мая провожаю с тяжелым чувством. Много волновалась из-за болезней близких. Пишу на разрозненных страничках, прячу их в разных местах. В книжку - боюсь. [...]

   Улицы чернеют декретами и пестрят афишами. Коммунисты веселиться очень любят. Балы следуют за балами и в частных дворцах и в общественных местах. [...]

  

   1/14 июня. Лето.

   Уехала наша горничная Анюта к себе на родину. Обещала вернуться через недельку, другую. Теперь придется быть за горничную, по крайней мере, на нашей половине. Надеюсь на это тратить не более 2-3 часов. [...]

  

   2/15 июня.

   В школе у нас народу много. Труднее стало поддерживать дисциплину. [...] В школе есть несколько человек способных. Нилус восхищается глазом ученика Шесток. Его маленькая племянница, Оля, тоже рисует очень точно и делает заметные успехи. Двигается и Дима Лазурский, очень милый и приятный мальчик. Но занятнее всех Рафаэль²⁹. Он вносит столько веселья, что забываешь на него сердиться. [...]

   На бульваре встречаем единомышленников. Грызем семечки. Сидим и смотрим на море. Я с Верой Николаевной Ильнарской. Она молодец - несмотря на то, что им очень трудно, она не поступает ни в один из многочисленных театров и влачит скромное существование беженки. Ей уже приходится таскать воду. Живут они в одной комнате, выходящей окнами во двор. [...] Идут разговоры, и о том, не пуститься ли на "дубке", по примеру Волошина, в Крым. Серьезно об этом подумывают Варшавские. Зовут нас, но меня не очень увлекает это предприятие. [...] и Яну не хочется менять синицу на журавлей в небе... [...]

   Днем мы с Яном вышли прогуляться. [...] Сталкиваемся со Шмидтами и Варшавскими. Полевицкая обращается к Яну с просьбой:

   - Напишите мистерию, мне так хочется сыграть Божью Матерь или вообще святую, зовущую к христианству...

   - Постараюсь, - говорит, смеясь Ян.

   - Да, пожалуйста, - умоляющим тоном настаивает она. [...]

   Когда дождь прекращается, мы уходим.

   - Господи, - вздыхает Ян, - какое кощунство и в какое время! Играть Богоматерь, и перед такими скотами! Неужели она не понимает? [...]

  

   3/16 июня.

   Год, как мы в Одессе, как не похожа она на прошлогоднюю, немецкую. Та была еще нарядная, уже стояли жары, и ветчина стоила всего 6 рублей... теперь она стоит 48 рублей фунт, то есть в восемь раз дороже. Хлеб сегодня стоил 22 рубля фунт. Клубника стоила одно время 30 рублей за фунт, а сегодня 10, но и это нам не по карману.

   Все еще прохладно, - это наше счастье, а то в городе в жару будет очень трудно.

   Сколько мы пережили за этот год, год беженства. Одни "смены власти", как говорит наша горничная, чего стоют!

   Вид города сильно за год изменился. Все ходят в чем попало. У детей вместо туфель деревянные сандалии, которые очень приятно стучат по тротуарам. На всех углах продают разную снедь, - можно дома и не готовить.

  

   4/17 июня.

   У Яна повышенная температура. Днем он был очень бледен, а ночью мешал спать кашель. [...]

   Перед сном мы с Яном вспоминали Ростовцевых, Котляревских, их журфиксы и салоны, и как все это странно, точно с другой планеты. Могли выходить из дому, когда хотели, зажигать электричество и так далее, а теперь... [...]

  

   6/19 июня.

   [...] Мы часы не переставили и живем по-прежнему. Говорят, опасно ходить по улице с часами, на которых Божеское время. Уже родился рассказ, как один красноармеец спросил у одного господина - "Который час?". Тот вынул часы и сказал. Красноармеец увидел, что время старое, схватил часы и растоптал.

  

   11/24 июня.

   Вчера целый день была занята стиркой, сегодня полоскала, развешивала. Физический труд приятен, но досадно, что он утомляет так сильно, что нет уже сил заниматься умственным. [...]

   Есть слух: подписан мир и взят Харьков. [...]

   На днях Ян принес известие, что в Одессу присланы петербургские матросы, знаменитые своей беспощадностью.

   Были как-то у нас Варшавские. Они серьезно думают бежать на дубке в Крым. Живут они на проданные драгоценности. А что дальше делать, когда все проедят? В Крыму цены на все нормальные. [...]

   По улицам на каждом шагу подводы с награбленным буржуйским добром. Многие дома стоят почти пустыми. Куда же все увозится? [...]

   Третьего дня узнали, что Недзельский едет таки в Москву. Скептицизм Яна на этот раз не оправдался. Бросаемся писать письма. [...]

   Пешком несемся в Отраду. Боимся опоздать. Там Кипен. Вл. Ос. в красноармейской форме. Все волнуемся. Может поездка окончиться всячески. Он везет в Москву деньги, которые зашивает в полу солдатской шинели. Жена, видимо, волнуется, но сдержанна. [...]

   До чего дожили: из Одессы в Москву, все равно, как в сказке о Змее-Горыныче, и сколько всяких застав в виде тифа, холеры, крушения поезда и, наконец, че-ка.

   [...] узнали, что в Киеве опять "в проведение в жизнь красного террора" расстреляли еще нескольких профессоров, среди них Яновский. И я вспоминаю высокую фигуру этого знаменитого профессора-медика [...]

   Утром сегодня, рано, пришел Федоров. Очень кстати. Они с Яном мне выжали белье. Сделали это быстро и весело. [...] Они не голодают, жена целый день занята хозяйством [...]

   [...] Фельдман³⁰ предлагал употреблять буржуазию, вместо лошадей, для перевозки тяжестей. [...]

  

   12/25 июня.

   Целый день гладила. Устала больше, чем от стирки. Никогда не подозревала, что гладить так тяжело. [...] Руки, как у прачки - все облезли. [...] Но приятное чувство удовлетворения. Исполнила то, что казалось невыполнимым. [...]

  

   13/26 июня.

   После обеда выхожу пройтись и вдруг [...] встречаю Анюту. Вот обрадовалась! Показываю с гордостью содранные пальцы. Возвращаюсь домой. Она загостилась дома из-за забастовок. [...]

   - Они хотят меня замуж выдать, - говорит Анюта.

   - Ну, что-ж! И прекрасно, пора, - шутя, говорю я.

   - Что вы! да я ни за что не пойду замуж за мужика. Мне не нравится деревенская работа. Я отвыкла. [...]

   - Ну, а что слышно в деревне, что говорят о большевиках?

   - Там ужасное творится. Придут петлюровцы - забирают в солдаты. Потом большевики - тоже. Вот и бывает так, что отец против сына, брат на брата. Страсть, что делается. Все ждут перемены власти, а какой - не знают. [...]

  

   14/27 июня.

   [...] Главный комиссар университета студент второго курса ветеринарного института Малич. При разговоре с профессорами он неистово стучит кулаком по столу, а иногда и кладет ноги на стол.

   Комиссар Одесских Высших курсов - студент первокурсник Кин, который на всякое возражение отвечает: "Не каркайте".

   Комиссар Политехнического Института Гринблат, разговаривая со студенческими старостами, держит в руке заряженный револьвер.

   Говорят, что низшие служащие очень недовольны, о чиновниках и говорить нечего. Такой идет повсюду кавардак, что даже подумать страшно. Вот, куда заводит мнение, что университет - это фабрика, профессора - высшая администрация, а студенты - рабочие. И это мнение бывшего ученого, пишу "бывшего" потому что, мне кажется, что Щепкин сошел с ума...

  

   16/28 июня.

   В газетах еще пишут о ликвидации банд Григорьева. Все одно и то же. Я не могу читать по новому правописанию, не могу выносить этот ужасный большевистский язык. [...]

   Слух, что Деникин взял Харьков. Неужели правда? Боюсь радоваться. Ян сильно взволновался. [...]

  

   17/30 июня.

   К завтраку Ян принес противоречивые слухи: Харьков взят обратно - это ему сообщил Юшкевич. А в других местах ему сообщили, что взят Екатеринослав, Полтава, а Курск и Воронеж эвакуируются. Колчак, будто бы, прорвал фронт в Царицынском направлении. Начинается наступление на Вятку. И, наконец, совсем невероятное сообщение, что Севастополь в руках англичан, которые совершили десант в 40 тысяч человек. Я ко всему стараюсь относиться спокойно, занимая себя то школой, то библиотекой, а на Яна страшно смотреть. Он только и занят слухами. [...]

  

   18 июня/1 июля.

   Ян пошел на базар и вернулся домой вместе с Тальниковым. Цены за сутки очень поднялись, например, вчера вишни стоили 6 рублей, а сегодня - 20. Тальников сообщил, что на завтра, по слухам, назначена всеобщая мобилизация. Может быть, это в связи с падением Екатеринослава, Полтавы и Воронежа, хотя все это из области слухов.

   Тальников рассказывает, что в Пролеткульте выставка книг, выпущенных в Москве и других городах. Говорит, что есть хорошие издания. Часть напечатана по новому правописанию, а часть - по старому. Он просматривал каталог, из книг Яна рекомендована "Деревня". Он советует пойти туда посмотреть. Но едва ли мы соберемся. Противно!

   Вечером заходим к Полыновым [...] Слухам о разгроме армии Деникина никто не верит. Как всегда, разговоры о продвижении армий. Людей, приносящих сводки, сегодня не было.

   У Полыновых дают гостям по стакану чая, это большое удовольствие. Сами они едят хорошо. Сегодня за ужином подавали мясо. Я старалась не смотреть на него, вид его раздражает вкусовые ощущения...

   М. Н. очень волнуется за Колю. Его могут призвать. Конечно, в Москве было бы лучше. Там устроили бы для внука М. Н. Ермоловой³¹... [...]

  

   19 июня/2 июля.

   Как только начинают носиться слухи о каких-нибудь выдающихся событиях, так начинает подпольная контр-революция бегать друг к другу в гости.

   [...] Ян [...] побежал за сводкой на бульвар, но скоро вернулся, так как на бульваре он никого из "заговорщиков" не нашел. [...]

  

   20 июня/3 июля.

   Идем вечером к Полыновым. Звоним, отпирает дверь сама Татьяна Львовна и радостно сообщает:

   - Можете спать спокойно. Из Москвы пришло приказание - "писателей не трогать".

   Мы вздохнули спокойно, ведь вот уже три недели, как ежедневно мы совещаемся с Яном, ночевать ли ему дома. Многие друзья предлагали свой кров, но мы решили до самой последней минуты не переходить Яну на нелегальное положение. Он и так нервен. Сон для него очень важен, а спать в непривычной обстановке ему всегда беспокойно. Надеялись, что в случае опасности, его предупредят. Но все же всякий вечер бывало жутковато. [...]

  

   21 июня/4 июля.

   Наступило лето. Люди стали страдать от духоты. Я же довольна, что тепло. По вечерам мы ходим на бульвар, сидим на парапете, смотрим на море. [...] Вчера был византийский закат. Но природу теперь ощущаем глазами, а до души не доходит. [...]

   Скончался П. Дм. Боборыкин. Я как раз эти дни думала о нем, говорила о нем с Д. Н. Куликовским. [...] Умер он над мемуарами на 83-ем году жизни. Жаль мне Софью Александровну. Как она теперь будет жить одна? Какое чудесное впечатление она на меня оставила. Жаль очень, что я мало знала ее. Куликовский считает за Боборыкиным положительные заслуги, ценит его "Василия Теркина".

  

   22 июня/5 июля.

   В газетах список расстреленных в 11 человек. [...]

   Стали брать заложников. Еще арестовано 6 профессоров и 30 присяжных поверенных.

  

   23 июня/6 июля.

   [...] Щепкин ужасно свирепствует на заседаниях в у[ниверсите]те, хотя из комиссаров по народному образованию его давно удалили, нашли, что и он слишком правый. На одном заседании вечером в полутемной комнате он много и быстро говорил, что если что нужно для торжества красных идей, то он не пощадит никого: "всех, всех расстреляю, расстреляю..." [...]

  

   27 июня/10 июля.

   Вечером на бульваре, но никого из знакомых не встречаем. Проходим по всему бульвару. Останавливаемся у лестницы под памятником Ришелье, пощаженным большевиками. Неподалеку от нас видим двух барышень, очень кокетливо одетых, и молодого человека. У всех на руках повязка с буквами "Ч. К.". Стоят с оживленными лицами, чему-то смеются... Взглядываю на Яна, он, побледнев, как полотно, с искаженным лицом, говорит: - Вот, от кого зависит наша судьба, И как им не стыдно выходить на люди со своим клеймом!

   Я вглядываюсь в их лица, стараясь запомнить: барышни брюнетки, довольно хорошенькие, с черными глазами, худенькие, среднего роста - барышни, как барышни, типичные одесситки. Молодой человек с самым ординарным лицом во френче, с фатовским пошибом, со стэком в руке.

   Стараюсь поскорее увести Яна, хотя и хочется последить за этой тройкой. Даю слово больше сюда не приходить, так как он очень неосторожен и, кроме того, вижу, что подобное зрелище ему доставляет невыносимое страдание.

   Идем мимо домов, из окон которых свешиваются ленивые морды красноармейцев, отовсюду слышится гармония, пение, ругань. В некоторых домах уже пылает электричество, хотя еще светло. Театры и иллюзионы залиты электрическими лампочками, кровавыми звездами.

   Всю дорогу Ян не может успокоиться. Он даже как-то сразу осунулся. И все повторяет: - Нет, это иное племя. Раньше палачи стыдились своего ремесла, жили уединенно, стараясь не попадаться на глаза людям, а тут не стесняются не только выходить на людное место, а даже нацепляют клеймо на себя, и это в двадцать лет!

   Теперь гулять придется по уединенным улицам. [...]

   У нас один день вареные кабачки, а другой - картофель с мулями, при чем с каждым днем масла все уменьшается и уменьшается. Готовят у нас давно на железной печурке, которая немилосердно дымит. Хлеб все дорожает и дорожает, несмотря на великолепный урожай.

   На улицах то и дело видишь, как грызут кукурузу, называемую здесь "пшенкой". Продают крутые яйца, мамалыгу, ягоды, фрукты и все по высокой цене.

  

   29 июня/12 июля.

   У нас в доме именинник. Наша школа чествует своего профессора. Ученики поздравляют Петра Ал. [Нилуса], принесли - кто хлеба, кто вина. Учение было отменено. Видно, что П. Ал. завоевал любовь к себе, и каждому хочется сделать ему удовольствие.

   [...] Сообщает нам, что сегодня будут обыски в нашем районе: всё ищут уклоняющихся от воинской повинности. Мы летим домой. [...]

   Первую минуту - все точно в панике, прячем, куда попало, деньги. Затем берем себя в руки и садимся за стол. Ян читает...

  

   30 июня/13 июля.

   Трудно описать, что пережили мы вчера. Такого состояния я никогда не испытывала. [...]

   Около 10 часов по астрономическому времени слышим голоса под окнами во дворе, стук сапог, лязг берданок. Влетает Анюта, бледная, но спокойная:

   - Пришли. И пошли прямо к Евгению Осиповичу [Буковецкому], в столовую.

   Ян остается на месте за письменным столом. На столе маленькая керосиновая лампочка - дожигаем остаток керосина. Я не выдерживаю и иду туда, где обыскивают. Стараюсь быть спокойной. А между тем уверена, что кончится большой бедой. В буфетной, где как раз находились солдаты с берданками, за тонкой перегородкой, лежит в пустой комнате много нестиранного белья наших сожителей. Они затянули со стиркой и теперь нет возможности перестирать все это количество. Если заглянут туда - все пропало... Красноармейцы, самые обыкновенные великоросы, стоят как-то конфузливо. Прохожу мимо, здороваюсь, кланяюсь, прохожу в столовую, где живет хозяин. Около столовой маленькая комнатка, в которой стоит комод. Начинают обыскивать именно этот комод. Считают рубашки. За обеденным столом, где час тому назад весело пировали скромные именины, сидит высокий, с наклонностью к полноте молодой человек и записывает, сколько чего обыскивающие находят. Я сажусь за этот же стол, слушаю и смотрю. Слышу, спрашивают:

   - Сколько рубашек?

   - Семь, - отвечает хозяин, который все время что-то безостановочно говорит.

   Начинают считать. Оказывается девять. Возмущение.

   - Как не стыдно, - говорит записывающий, - интеллигентный человек, а обманывает.

   - Да помилуйте, - говорю я, - какой мужчина знает, сколько у него в комоде белья!

   [...] Кроме рубашек, все оказалось правильным. Обыскивающие вошли в столовую.

   - Показывайте припасы. Вынимает наволочку, в которой мука.

   - Сколько?

   - Пятнадцать фунтов, - отвечает хозяин, - да нас 7 человек здесь живет.

   - Какое пятнадцать, - перебивает грудным голосом солдат, - тут целые тридцать будет.

   Начинается спор. Мирятся, что 25 и что это на 7 человек. Муки ни у нас, ни у Нилуса нет, а потому хозяин и говорит, что это на всех. То же самое было и с сахаром. Наконец, им, видимо, надоело, и они пошли в следующие комнаты. Хозяин умно повел их после столовой наверх, где спал П. Ал. и где теперь школа. Я не стала подниматься с ними. Пришла и села на диван против стола. Ян сидел все в той же позе, как и полчаса тому назад. Он был в очках, перед ним лежала книга, но он не читал.

   Прошло минут 20. Слышим спускающиеся тяжелые шаги по нашей чудесной широкой деревянной лестнице. Еще минута, и стук в дверь. Опять остроумно - он привел их сначала в комнату Яна, а не в мою, которая выходит в холль. Я чувствую, что у меня сердце бьется так, что я едва могу дышать. Я знаю, что в ванной комнате, которая находится между нашими, комнатами, стоят огромные сундуки, оставленные румынскими офицерами, которые реквизировали во время войны эти комнаты. Что в этих сундуках, мы не знаем. Вероятно, оружие, мундиры - а за все это не помилуют. Лично у нас мало чего - драгоценности зарыты на очень высокой печке, - вряд ли они туда полезут. Могут только отнять последние деньги. Но мерзее всего, если они начнут рыться в рукописях Яна - и на что еще наткнутся в них.

   Входят трое более ли менее интеллигентных людей, а за ними, стуча берданками, вваливаются кривоногие мордастые красноармейцы. Ян, в очках, с необыкновенно свирепым видом, неожиданно для меня заявляет:

   - У меня вы обыска не имеете права делать! Вот мой паспорт. Я вышел из возраста, чтобы воевать.

   - А запасы, может быть, у вас есть, - вежливо спрашивает тот молодой человек, который возмущался хозяином.

   - Запасов, к сожалению, не имею, - отрывисто и зло говорит Ян.

   - А оружие? - еще вежливее спрашивает предводитель шайки.

   - Не имею. Впрочем, дело ваше, делайте [обыск], - он кидается зажигать электричество.