Бунин Иван Алексеевич - Устами Буниных. Том 1

сы). Узкоплеч и что-то в груди - не то чахоточный, не то слегка горбатый. "Нет-ли, господа, старенькой рубашечки, брючишек каких-нибудь?" Я подарил ему синюю косоворотку. Преувеличенный восторг. "Ну, я теперь надолго житель!"

   Ездили недавно в Скородное. Как чудесно! Был жаркий день, и какая свежесть и густота трав и зелени деревьев, какая прелесть полураспустившихся дубков! Великое множество мелких желтеньких цветов, - целые поляны ярко-желтые, - и желтых лилий, а больше всего все искраплено какими-то голубенькими, вроде незабудок. И уже много лиловых медвежьих ушек на их высоких стеблях.

   Как-то вечером гуляли в Острове. Левитановские мягко-лиловые тучки, нежно-алые краски на закатном небе. И прелесть соединения свежести, сочности молодой зелени с запахом прошлогодней листвы. Необыкновенно тонкое время.

   Вчера холод, осенние тучи. Ночь ледяная, с золотой крупной Венерой над закатом, с молодым месяцем.

   Нынче ясно, весело, но ветрено и холодно.

   Карпушка говорит вместо фокстерьер - фокстерьерц. Конечно, это гораздо более по русски.

  

   28 мая, 1911 г.

   Все последние дни лил дождь, холод ужасный.

   Сейчас пять часов, резко потеплело. Заходила огромная лилово-синяя туча с юга, гремел гром. Против солнца она стала металлической, зелень сада на ее фоне необыкновенна. Мы с Колей смотрели к югу от людской. Глотовский сад, Бахтеяровский, зеленая долина под Колонтаевкой - все образовывало чудеснейший пейзаж, теплый, весенний. Зелень кленов яркая, лозин и берез - нежная, бледная; на зеленях возле Колонтаевки - чуть синеватый налет. Прелестная серебристость старых тополей в лугу под глотовской усадьбой.

   - Карпушка, а ты знаешь, что такое пейзаж?

   Молчит.

   - Ну что-ж ты молчишь? Немой что-ли? Что такое пейзаж?

   - А я знаю?

   - Ну, все таки?

   Помолчав:

   - Лапша.

   - Ты очумел!

   - Ну матерком что-нибудь...

   Стряпуха, его мать, ходила возле ограды, собирала в фартук желто-пуховых кривоногих утят, боясь нового дождя.

   В церковной караулке часы часто останавливаются: мухи набиваются. Сторож бьет по ночам иногда чорт знает что, - например, одиннадцать, вместо двух.

  

   5 июня 1911 г.

   Настасья Петровна привезла в подарок Софье Петровне Ромашковой огромный белый платок, весь в черных изображениях черепов и костей, с черными надписями: "Святый Боже, Святый Крепкий".

   Старуха Луковка; специальность обмывать покойников, быть при похоронах, и это уже давно, чуть не с молодости. "Сюжет для небольшого рассказа". На варке у нее одна овца. Хороша жизнь и овцы этой!

   Мужик с култышкой (уродливый большой палец), и узким когтем вместо ногтя.

   Ярыга, циник печник.

   Дворянская близость с дворовыми и усвоенная, конечно, от них, дворовых, манера потешаться над собой, забавлять собой.

  

   7 Июня.

   Приехал Юлий.

   Первый хороший день, а то все лютые холода и проливные дожди.

  

   8 Июня.

   Юлий привез новость - умер ефремовский дурачок Васька. Похороны устроили ему ефремовские купцы прямо великолепные. Всю жизнь над ним потешались, заставляли дрочить и покатывались со смеху, глядели, как он "старается", - а похоронили так, что весь город дивился: великолепный гроб, певчие... Тоже "сюжет".

   Монахиня, толстая старуха, белое лицо обрезано черным клобуком; в очках, в новых калошах.

  

   20 Июня.

   Третий день хорошая погода.

   Вчера ездили кататься за Знаменское. Лощинки, бугор, на бугре срубленный лес, запах костра. Два-три уцелевших дерева, тонких, высоких; за листвой одного из них зеркальная луна бобом (половинкой боба). Ехали назад мимо Знаменского кладбища - там старики Рышковы и уже Валентин с ними. А на кладбище возле Знаменской церкви - наши: дед, бабка, дядя Иван Александрович, на которого я, по словам матери, будто бы разительно похож.

   Нынче опять катались, на Жадовку. Долгий разговор с Натахой о крепостной, старинной жизни. Восхищается.

  

   [В тот же день (20 июня, 1911 г.) Бунин пишет Нилусу:]

  

   [...] Мои дела, как всегда, дрянь: лили дожди, бушевали грозы, ураганы, замирало по ночам сердце от подагры и кишечника - вредны мне дожди и сидение в кресле! В Одессу думаю приехать - или в июле, или в августе, но навряд к Федорову: там у него на вышке умрешь. Скажи Евгению²: я целую его и спрашиваю: буде я вздумаю ехать, можно ли воспользоваться его старым приглашением? Но чур - говорить откровенно, как подобает настоящим друзьям! [...]

  

   [Продолжение дневниковых записей:]

  

   3 Июля.

   Изумительно - за все время, кажется, всего два-три дня хороших. Все дождь и дождь.

   Ездили с Юлием и Колей в Слободу.

   Нынче опять был дождь, хотя клонит, видимо, на погоду. Сейчас 6 часов, светло и ветрено, по столу скользят свет и тени от палисадника. Речка в лугу как огромное ослепительное, золотое зеркало. Только что вернулись от Таганка, ста восьмилетнего старика³. Весь его "корень" - богачи, но грязь, гнусность, нищета кирпичных изб и вообще всего их быта ужасающие. Возвращаясь, заглянули в избу Донькиной старухи - настоящий ужас! И чего тут выдумывать рассказы - достаточно написать хоть одну нашу прогулку.

   Мужики "барские" называют себя, в противовес однодворцам, "русскими". Это замечательно.

  

  

   Таганок милый, трогательный, детски простой. За избой, перед коноплями, его блиндаж; там сани, на которых он спит, над изголовьем шкатулочка, где его старый картуз, кисет. Когда пришел, с трудом стащил перед нами шапку с голой головы. Легкая белая борода. Трогательно худ, опущенные плечи. Глаза без выражения, один, левый, слегка разодран. Темный цвет лица и рук. В лаптях. Ничего общего не может рассказать, - только мелкие подробности. Живет в каком-то другом, не нашем мире. О французах слабо помнит - "так, - как зук находит". Ему не дают есть, не дают чаю, - "ничтожности жалеют", как сказал Григорий.

   Говорит с паузами, отвечает не сразу.

   - Что-ж, хочется еще пожить?

   - А Бог ё знает... Что-ж делать то? Насильно не умрешь.

   - Ну, а если бы тебе предложили прожить еще год или, скажем, пять лет? Что бы ты выбрал?

   - Что ж мне ее приглашать смерть-то? - (И засмеялся и глаза осмыслились.) - Она меня не угрызет. Пускай кого помоложе, а меня она не угрызет - вот и не идет.

   - Так как же? Пять лет или год?

   Думает. Потом нерешительно:

   - Через пять-то годов вошь съест...

  

   15 Июля.

   Уже дней десять - и без перерыва - дождь.

   Я уже с неделю болен - насморк, бронхит. Вообще, когда же это кончится, мое самоубийство, летняя жизнь в Васильевском?

   Нынче Кирики, престольный праздник, ярмарка. Выходил. Две ужасных шеренги нищих у церковных ворот. Особенно замечателен один калека. Оглобли и пара колес. Оглобли на половину заплетены веревкой, на оси - деревянный щиток. Под концами оглобель укороченная, с отпиленными концами дуга, чтобы оглобли могли стоять на уровне оси. И на всем этом лежит в страшной рвани калека, по-женски повязанный платком, с молочно-голубыми, почти белыми, какими-то нечеловеческими глазами. Лежит весь изломанный, скрюченный, одна нога, тончайшая, фиолетовая, нарочно (для возбуждения жалости, внимания толпы) высунута. Вокруг него прочая нищая братия и почти все тоже повязаны платками.

   Еще: худой, весь изломанный, без задницы, один кострец высоко поднят, разлапые ноги в сгнивших лаптях. Невероятно мерзки и грязны рубаха и мешок, и то и другое в запекшейся крови. В мешке куски сального недоваренного мяса, куски хлеба, сырые бараньи ребра. Возле него худой мальчишка, остроухий, рябой, узкие глазки. Весело: "Подайте, папашечки!" Еще: малый, лет двадцати пяти, тоже рябой и веселый. Сказал про одного нищего, сидевшего на земле, у которого ноги в известковых ранах, залепленных подорожником, и в лиловых пятнах: "Ето считается по старинному заведению проказа". Потом все нищие деловито двинулись на ярмарку. Прокаженный поехал, заерзал задницей по земле.

   Кирюшка рассказывает, что его родственник, "Трегубый", уже лет двадцать пьет, собирая на Иерусалим. Говорят, что в Рождестве ребята страшно франтят и пьют: "По двадцать целковых сапоги. Теперь новый народ пошел!"

   Мужик на ярмарке, держа елозившего у него под мышкой в мешке поросенка, целый час пробовал губные гармонии и ни одной не купил. Веселый, ничуть не смутился, когда торгаш обругал его.

   Грязь страшная. Сейчас, после полдня, опять дождь. На гумне пахнет теплой и сырой землей и "бздюкой".

   Для рассказа: бородатый, глаза блестящие, забитый курносый нос, говорит, говорит и налезает на человека.

  

   19 Июля.

   Вчера и нынче первые хорошие дни, нынче особенно. Тихо, розоватое солнце сквозь голубой сухой тонкий туман.

   Шесть часов. Все стало еще краснее от этого тумана. Река в лугу течет золотым красноватым пламенем.

   Половина восьмого. Солнце в аспидной мути, малиново-огненное (особенно сквозь ветки палисадника).

   Без двадцати восемь. Совсем помутнело, малиновое.

   Юлий и Коля уехали в Ефремов, Софья в Орел⁴.

  

   29 Июля 1911 г.

   Все время отличная погода.

   Ездили с Юлием на Бутырки. О, какое грустное было мое детство! Глушь, Николай Осипович, мать...

  

   25-го уехал Юлий.

   Идешь вечером к Пескам - из-за Острова большая луна, сперва малиновая, потом оранжевая и все прозрачнее и прозрачнее.

   Вчера вечером катались (с Верой и Колей) к лугам на Предтеченево. Что за ночь была! И вообще какое прелестное время - начало августа! Юпитер низко на юге, Капелла на севере. Лозинки вдоль дороги, за ними луна. Слева, сзади - чуть алеющий закат, бледно-бледно-синие, необыкновенной красоты облака. Справа жнивье, бледное в лунном свете, телесного цвета. Рисового цвета ряды. Думал о поздней осени: эти луга, очень высокая луна, тонкий туман в лугах... Потом с грустью вспомнил Бутырки, ужин, самоцветные глаза собак под окнами... отец ложится спать под окнами в телегу...

   Нынче Вера уехала в Лазавку⁵.

   Перед вечером опять было оранжево-золотое солнце и оранжево-золотой блеск в реке.

   Сейчас 10 часов. Луна уже высоко, но она на каком-то непрозрачном небосклоне. Ночь вообще странная - тени от меня нет. Луна очерчивается на этом небосклоне розово-желтым, без блеску диском.

   Лежали с Колей на соломе. О Петре Николаевиче - как интересна психика человека, прожившего такую изумительно однообразную и от всех внутренно сокровенную жизнь! Что должен чувствовать такой человек? Все одно и то же - дожди, мороз, мятель, Иван Федоров... Потом о Таганке: какой редкий, ни на кого не похожий человек! И он - сколько этого однообразия пережил и он! За его век все лицо земли изменилось и как он одинок! Когда умерли его отец и мать? Что это были за люди? Все его сверстники и все дети их детей уже давно-давно в земле... Как он сидел вчера, когда мы проходили, как головой ворочал! Сапсан! Из жизни долголетнего человека можно написать настоящую трагедию. Чем больше жизнь, тем больше, страшней должна казаться смерть. В 80 лет можно надеяться до 100 дожить. Но в 100? Больше не живут, смерть неминуема. А при таком долголетии как привыкает человек жить!

  

   30 Июля

   Сейчас, перед обедом, ходили через деревню на кладбище. Пустое место среди изб - бугры глины, битого кирпича, заросшие лебедою, репьями. Двор Пальчикова, подсолнечники на гумне.

   Кладбище все в татарках, ярких, темно лиловых и розовых (другого сорта). И уже приметы осени - уже есть татарки засохшие, из одного шелковистого серого пуха, который будет осенью летать. В картофеле еще есть цветы. По валам чернобыльник.

   "Наглый хохот черных женщин. Спросите ее об ее имени - хохот и вранье". Это из Гончарова. То же самое и в русской деревне.

   "Голубое небо с белым отблеском пламени". Очень хорошо.

   "Если вы ничего не знаете о жизни, что же вы можете знать о смерти?" Конфуций. [...]

  

   2 Августа 1911 г.

   Погода непрерывно чудесная. Особенно хороши лунные ночи. Вчера, от половины десятого, с час гулял. Обошел весь сад. Уже кое-где хрустит под ногами точно поджаренная листва, чуть пахнет яблоками (хотя их нет), корой, дымком, кое-где тепло, кое-где свежесть. Просветы между стволами на валу. Стоял у шалаша. Какой чудесный пролет на старое кладбище, на светлое поле! Светлый горизонт, розоватый. Сухая наглаженная солома кое-где блестит на земле.

   На что похожая копны в поле? Обрывки цепи, гусеницы.

   Страстное желание (как всегда в хорошую погоду) ехать. Особенно на юг, на море, на купанье.

  

   8 Августа.

   Еду в Одессу, пишу под Киевом в вагоне.

   [Поехал Иван Алексеевич один, Вера Николаевна осталась в Глотове: "Очень одиноко", записано у нее 8 августа.

   В сентябре - Москва, отъезд Буниных через Петербург за границу вместе с Н. Пушешниковым. Берлин, Нюрнберг, Швейцария, Флоренция, Рим, Неаполь, Капри.

   В архиве сохранились две открытки, посланные Буниным П. А. Нилусу:]

  

   1) 2 ноября.

   Дорогие друзья, мы на Капри [...]. В Москве все время хворал - глубокий бронхит. Ехали долго - через Питер, Берлин, Швейцарию, с остановками. [...]

   2) Почтовый штемпель: Capri, 23.12.11

   Дни идут в работе. Написал два рассказа⁶ - один послал в "Совр. Мир", другой Сакеру. [...] Ходим в пиджаках, в общем живем - слава Богу. Рано, рано просыпаемся - и все двери настежь на балконы, на морской воздух. "Екатеринослав" пойдет в конце февраля в Японию. Едем? [...]

  

   [В дневничке-конспекте В. Н. сказано: Горькие Ал. М., М. Ф., Черемновы⁷, Piccola Marina, Шаляпин и Терещенко.]

  

   [Конспект В. Н.:]

   Новый год встречали у Горьких (русский). Ян читал "Веселый двор".

  

   [Сохранились письма Бунина П. А. Нилусу (и Е. Буковецкому):]

  

   4 Янв. 1912 (ст. стиля)¹:

   Дорогие друзья, Вы смолкли - крепко, как перепела, когда погорит заря и потянет ночным ветром: сколько ни трюкай - ни звука в ответ. А я уже беспокоюсь: ну, ты-то, Евгений, вообще редко пишешь, а вот Петр - что с ним сделалось? Видел недавно сон какой-то про него, истолковал его дурно - и хотел было послать телеграмму. Где Вы, как живете? Я свою жизнь и труды свои описывал, теперь нового у меня только то, что отлучались мы с Капри на двое суток - были в Неаполе, Пуцуоли, Помпее и Соренто и дьявольски устали и испортили желудки. Теперь снова уселись на Капри за работу. Но прохладней стало, завертывает иногда дождь с ветром, приходит в голову, не удрать-ли отсюда недельки через две-три? В Египет, например? Ничего еще не знаю, но мысли бродят. [...] Не знаешь-ли, Петр, о "Екатеринославе" чего-нибудь? [...]

  

   [Открытка от 21 (8) Янв. 1912:]

   Ужели Вы так сошли с ума на гравюрах, что и не читали двух томов Толстого? А если да - то что скажете? Я порою не нахожу слов для выражения телячьего восторга! В Русских изданиях страсть сколько выпущено - я читал берлинские. [...]

  

   [Открытка, почтовый штемпель 20. 2.12:]

  

   [...] Живем по прежнему - в работе. Я написал еще рассказ - развратный. [...]

  

   [За февраль, как сказано в дневничке В. Н., Бунин написал: "Игнат", "Захар Воробьев".

   Март: Возвращение домой. Неаполь. Бриндизи, австрийский пароход, Котору, Патрас, Афины. Неделя в Афинах. Путь в Константинополь. Астма у Коли. Одесса. Лондонская гостиница. Батистини. Грациэлла². Куровские. Грузинский. Ценовский, ресторан Кузнецова.

   Апрель: Мое возвращение в Москву. [...] "Среда" - "Веселый двор". - Успех большой.

   В мае возобновляются дневниковые записи Бунина:]

  

   9 Мая 1912 г.

   Юлий, Митя и я ездили в Симонов монастырь.

   Потом в 5-ом часу были у Тестова. Говорили о Тимковском, о его вечной молчаливой неприязни к жизни. Об этом стоит подумать для рассказа.

   Ресторан был совершенно пустой. И вдруг - только для нас одних - развеселый звон и грохот, кэк-уок.

  

   19 Мая. Глотово (Васильевское).

   Приехали позавчера.

   Пробыли по пути пять часов в Орле у Маши³. Тяжело и грустно. Милая, старалась угостить нас. Для нас чистые салфеточки, грубые, серые; дети в новых штанишках.

   Орел поразил убожеством, заброшенностью. Везде засохшая грязь, теплый ветер несет ужасную пыль. Конка - нечто совершенно восточное. Скучная жара.

   От Орла - новизна знакомых впечатлений, поля, деревни, все родное, какое-то особенное, орловское; мужики с замученными скукой лицами. Откуда эта мука скуки, недовольства всем? На всем земном шаре нигде нет этого.

   В сумерках по Измалкову. У одной избы стоял мужик - огромный, с очень обвислыми плечами, с длинной шеей, в каком-то высоком шлыке. Точно пятнадцатое столетие. Глушь, тишина, земля.

   Вчера перед вечером небольшой теплый дождь на сухую сизую землю, на фиолетовые дороги, на бледную, еще нежную, мягкую зелень сада. Ночью дождь обломный. Встал больным. Глотово превратилось в грязную, темную яму. После обеда пошли задами на кладбище. Возвращались по страшной грязи по деревне. Мужик покупал на улице у торгаша овечьи ножницы. Долго, долго пробовал, оглядывал, торгаш (конечно, потому, что надул в цене) очень советовал смазывать салом.

   Мужик опять точно из древности, с густой круглой бородой и круглой густой шапкой волос; верно, ходил еще в извоз, плел лапти, пристукивал их кочетыгом при лучине.

   Перед вечером пошли на луг, на мельницу. Там Абакумов со своими ястребиными глазами (много есть мужиков, похожих на Удельных Великих Князей). Пришел странник (березовский мужик). Вошел, не глядя ни на кого, и прямо заорал:

  

   Придет время,

   Потрясется земля и небо,

   Все камушки распадутся,

   Престолы Господни нарушатся,

   Солнце с месяцем примеркнут,

   И пропустит Господь огненную реку,

   И поморит нас, тварь земную,

   Михаил Архангял с небес сойдет,

   И вострубит у трубы,

   И возбудит всех мертвых от гроба,

   И возглаголет:

   Вот вы были-жили

   Вольной волей,

   В ранней обедне не бывали,

   Поздние обедни прожирали:

   Вот вам рай готовый, -

   Огни невгасимые!

   Тады мы к матери сырой земле припадаем

   И слезно восплачем, возрыдаем.

  

   (Я этот стих слыхал и раньше, немного иначе).

   Потом долго сидел с нами, разговаривал. Оказывается, идет "по обещанию" в Белгород (ударение делает на "город"), к мощам, как ходил и в прошлом году, дал-же обещание потому, что был тяжко болен. Правда, человек слабый, все кашляет, борода сквозная, весь абрис челюсти виден. Сперва говорил благочестиво, потом проще, закурил. Абакумов оговорил его. Иван (его зовут Иваном) в ответ на это рассказал, почему надо курить, жечь табак: шла Богородица от Креста и плакала, и все цветы от слез Ее сохли, один табак остался; вот Бог и сказал - жгите его. Вообще, оказалось, любит поговорить. Во дворе у него хозяйствует брат, сам-же он по слабости здоровья даже не женился. Был гармонистом, то есть делал и чинил гармонии. Сидел в садах, на огородах. Разговор начал певуче, благочестиво, тоном душеспасительных листков, о том, что "душа в волнах, в забытищах".

   Потом Иван зашел к нам и стал еще проще. Хвалился, что он так забавно может рассказывать и так много знает, что за ним, бывало, помещики лошадь присылали, и он по неделям живал в барских домах, все рассказывал. Прочитал, как слепые холстину просят:

  

   Три сестры жили, три Марии Египетские были,

   На три доли делили, то богаты были.

   Одну долю отделили, незрящее тело прикрывали,

   А другую долю отделили по тюрьмам темницам,

   Третью долю отделили по церквам-соборам.

   Не сокрашайте свое тело хорошим нарядом,

   А сокрасьте свою душу усердным подаяньем.

   Ето ваше подаяние будет на первом присутствии

   Как свеча перед образом-Богом.

   Не тогда подавать, когда соберемся помирать,

   А подавать при своем здоровьи,

   Для своей души спасенья,

   Родителям поминовенья.

   На том не оставьте нашей просьбы!

  

   Рассказывал, что если слепым не подают, они проклинают:

  

   Дай тебе, Господь, два поля крапивы

   Да третье лебеды,

   Да 33 беды!

   Новая изба загорись,

   Старая провались!

  

   Вечером гуляли. Когда шли на Казаковку, за нами шла девочка покойного Алешки-Барина, несла пшено. "На кашу, значит?" - "Нет, одним цыплятам мать велит, а нам не дает". Мать побирается, девочка все одна дома, за хозяйку, часто сама топит. "У нас трусы есть, два, цыплят целых двенадцать..."

  

   21 Мая

   Еще лучше день, хотя есть ветерок. Ходили на кладбище. Назад через деревню. Как грязны камни у порогов! Солдат, бывший в Манджурии. Море ему не нравится. "Японки не завлекательны".

   Иван рассказывал, что в Духовом монастыре (под Новосилем) есть такой древний старец, что, чтобы встать, за рушник, привязанный к костылю в стене, держится. "И очень хорошо советует".

   Шкурка змеи - выползень.

   Перечитываю Куприна. Какая пошлая легкость рассказа, какой дешевый бойкий язык, какой дурной и совершенно не самостоятельный тон.

  

   23 Мая

   Встретил Тихона Ильича. Говорит, что чудесно себя чувствует, несмотря на свой 80 лет, только "грызь живот проела". Сам себе сделал деревянный бандаж. "О! Попробуй-ка! Так и побрехивает!" И заливается счастливым смехом.

   Мужик Василий Старуха похож на Лихунчанга, весь болен - астма, грыжа, почки. Побирается, а про него говорят: "Ишь войяжирует!"

   Ездили через Знаменье к Осиновым Дворам.

   Дьяконов сын. Отец без подрясника, в помочах, роет вилами навоз, а сын: "Ах, как бы я хотел прочитать "Лунный камень" Бальмонта!"

   Из солдатского письма: "Мы плыли по высоким волнам холодного серого моря".

  

   25 Мая

   Все зацвело в садах.

   Вчера ездили через Скородное. Избушка на поляне, вполне звериное жилье, крохотное, в два окошечка, из которых каждое наполовину забито дощечками, остальное - кусочки стекол и ветошки. Внутри плачет ребенок Марфутки, дочери Федора Митрева, брошенной мужем. А лес кругом так дивно зелен. Соловьи, лягушки, солнце за чащей осинника и вся белоснежная большая яблоня "лесовка" против избушки.

   Нынче после обеда через огороды. Нищая изба Богдановых, полная детей, баб, живут вместе два брата. Дети идиоты. На квартире Лопата. Любовница Лопаты со смехом сказала, что он очень болен. Он вышел пьяный. Вид - истинный ужас. Разбойник, босяк, вся морда в струпьях, - дрался с любовницей. Пропивает землю и мельницу.

   Был на мельнице. Разговор с Андреем Симановым. По его словам, вся наша деревня вор на воре. Разговор о скопцах. Мужик сказал про лицо скопца: "голомысый". Малый, похожий на скопца, жует хлеб и весело: "Вот выпил, хлебушка закусил, оно и поблажало". [...]

  

   27 Мая. 12 ч.

   Ждем Юлия.

   Сплю плохо, вчера проснулся очень рано от тоски в животе и душе. Было дивное утро. Свежесть росы, ясность всего окружающего и мысли. Пять часов, а уже все давно проснулось. Все крыши дымились - светлым снизу, тонко и ярко голубым дымом. Нынче опять проснулся около пяти. День дивный, но не выходил до обеда, немного повышена температура. После обеда, часа в два - часто, часто: бам-бам-бам-бам! - набат. Побежали за сад - горит глотовская деревня. Огромный извивающийся столб дыма прелестного цвета, а ниже, сквозь дым, огромное пламя цвета уже совсем сказочного, красно-оранжевого, точно яркой киноварью нарисованного. На деревне творилось нечто ужасающее. Бешено, с дикарской растерянностью таскали из всех изб скарб необыкновенного, дикарского убожества. Бабы каждая точно десять верст пробежала, бледны смертельно, жалкие безумные лица, даже и кричать не могут, только бегают и стонут. Жара - сущий ад, конец улицы совершенно застлан дымом. В один час сгорело девять дворов. Народ со всех деревень все бежит и бежит. Бежит баба, за ней коза. Остановится, ударит козу и опять бежит, а коза за ней.

   Перед вечером ходили опять на деревню. Встретили рыжего мужика, похожего на Достоевского: "Мой двор девка отстояла, я был в волости. Одна отстояла: ходит и поливает, только и всего. Давайте мне, говорит, воды, - только и всего. Ходит и поливает, ходит и поливает". И от того, что выпивши, и от умиления - слезы на глазах. "Мне давно один человек говорил: ваша деревня процветет, говорит". Подозревают, что деревню сожгли те три двора, что общество хотело выселить в Сибирь (да не выслало, ибо на высылку нужно было 900 рублей). Один из этих дворов - двор тех, что убили Ваньку Цыпляева. Возле песков встретили отца этого Ваньки. Шея клетчатая, пробковая. Рот - спеченая дыра, ноздри тоже, в углах глаз белый гной. Лысый. Потом нас нагнал еще какой-то мужик, а с ним кузнец, он-же и сельский писарь, маленький, говорливый, знаменитый тем, что он всю жизнь посвятил сутяжничеству. К каждому слову: "согласно статье" (не говоря, какой именно) и "глазомерно" (ни к селу, ни к городу).

   Все последние дни цвели яблони и сирень. Из зала через гостиную в окне моей комнаты - ярко-темная зелень, низке как-бы зимний вид - белизна яблонь, еще ниже купы цветущей сирени.

  

   28 мая

   Прелестнейшая погода, и все слава Богу - и Юлий, и Евгений с нами. Евгений рассказывал об отце Николки Мудрого, которого звали Хмеру, за привычку его говорить к каждому слову "к хмеру", т. е. "к примеру". Он пьянствовал совершенно как одержимый, старуху жену убивал чуть не каждый день до полусмерти. Наконец, она сказала ему, что идет к земскому, просить, чтобы у него отобрали все имущество. И ушла к соседкам. Он посидел, посидел на пороге, потом встал, вошел в избу, взял веревку, поцеловал дочь девченку, пошел в закуту и удавился. Когда Николка (который убивал его страшно, каждый праздник) вернулся под вечер домой, он уже давно был мертв. Николка перерезал веревку, на которой он висел, вытащил его из закуты и положил на навоз возле ворот. Лапти Хмеру зачем-то снял, был в одних онучах. И они торчали серыми трубками.

   Ходили в Колонтаевку. Говорили, что хорошо бы написать историю Е. с Катькой. Как он потребовал, чтобы она, его любовница, подвела ему Настьку, - "а не то брошу тебя". Лунная ночь, он с Катькой в копнах. Мать подсматривает, а разогнать боится - барин, дает денег. Коля говорил о босяках, которые перегоняют скотину, покупаемую мещанами на ярмарках. Я подумал: хорошо написать вечер, большую дорогу, одинокую мужицкую избу; босяк - знаменитый писатель (Н. Успенский или Левитов)... Евгений рассказывал: у него в саду сидели два босяка, часто ссорились и один, бывший солдат, наконец застрелил другого (с мыслью сказать, что тот сам застрелился). Холод, поздняя осень. Он перемыл в пруде рубашки, портки, снятые с убитого, надел их. Варил кашу, ночевал от холода под ящиком для яблок... Потом о последнем дне нашего отца. Исповедуясь, он лежал. После исповеди встал, сел, спросил: "Ну, как по вашему, батюшка, - вы это знаете - есь во мне _о_н_а ?" Робко и виновато. А священник резко, грубо: "Да, да, пора, пора собираться".

  

   31 Мая

   Прекрасная погода.

   Вчера ездили осматривать Жадовскую землю, по межам, среди хлебов.

   Нынче часов в пять пришел какой-то нищий солдат, пьяный, плакал, ругал и дворян, и забастовщиков, а царя то ругал, то говорил, что он, батюшка, ничего не видит. [...]

   А через час еще один бродяга, в скуфье. Поразительно играл глазами, речь четкая, повышенная, трагическая: "Бог есть добро, добро в человеколюбии!". [...]

  

   7 июня 12 г.

   [...] Читал биографию Киреевского⁴. Его мать - Юшкова, внучка Бунина, отца Жуковского.

   Поездка в Гурьево. На обратном пути ливень. Оборвался гуж, мучительно тащились по грязи.

   Разговаривал с Илюшкой о казнях. Говорил, что за сто рублей кого угодно удавит, "только не из своей деревни". "Да чего-ж! Ну, другие боятся покойников, а я нет".

   К Андрею Сенину приблудилась собака. "Пожила, пожила, вижу - без надобности, брехать не брешет, ну я ее и удавил".

   В избе у Абакумова показывал фокусы заезжий, бродячий фокусник. В избе стояла корова. Ее "для приличия" отделили от публики "занавесом" - веретьями.

   Гуляли с Юлием. Грязь, сырость, холодно. Перебирали ефремовскую компанию. Знаменитый по дерзости еврей Николаев, бивший всех в морду, Анна Михайловна, помощник податного инспектора, сборы Маши в городской сад... Ужасно!

  

   13 Июня.

   Все эти дни то хорошо, то дождь.

   Вчера ездили в Осиновые дворы.

   Сырой, с тучами вечер. Прошли до песков, оттуда через деревню. Стояли возле избы Григория, бывшего церковного сторожа. Сдержан в ответах. Очень вообще скрытны, хитры мужики.

   У старух, когда они молятся, кладут поклоны, трещат коленки.

   - "Что это ты, Тихон Ильич, грустный стал?" - "Чем грузный!"

  

   16 Июня 12 г.

   Поездка в лес Буцкого. Выгоны в селе Малинове. Мужик точно древний великий князь. Много мужиков похожих на цыган.

   Ребенок, заголив белое пузо с большим пупком, заносит через порог кривую ножку.

   За Малиновым - моря ржей, очаровательная дорога среди них. Лужки, вроде бутырских. Мелкие цветы, беленькие и желтые. Одинокий грач. Молодые грачи на косогоре, их крики. Пение мошкары, жаворонков - и тишина, тишина...

   Потом большая дорога - и пение косцов в лесу: "На родимую сторонушку..." В лесу усадьба, полумужицкая. Запах елей, цветы, глушь. Огромные собаки во дворе. Говорят, как-то разорвали человека.

   На большой дороге деревушка.

   Шла отара, - шум от дыхания щиплющих траву овец.

   Вечер, половина одиннадцатого. Гроза, ливень, буря. Слепит белой молнией, сполохом с зеленоватым оттенком, - в общем остается впечатление жести и лиловатого. Туча с запада. А за садом полный оранжевый месяц (очень низкий) за мотающимися ветвями сада. Небо возле него чисто. Выше красивые облака, точно из размазанных и засохших чернил.

   Сейчас опять глядел в окно: месяц прозрачный и все таки нежный, молния ослепляет белым, в последний миг оставляя в глазах лиловое.

  

   17 июня.

   Ночь провел плохо, - всю ночь гроза. Просыпался в четыре. Был страшный удар.

   После обеда сидел в шалаше. Что за прелестный человек Яков, как приятно слушать его. Всем доволен. "И дожжок хорошо! Все хорошо!" Был женат, пять человек детей; с женой прожил 21 год, потом она умерла и он был семь лет вдовцом. Жениться второй раз уговорили. Был у родных, пришла дурочка "хлебушка попросить". - "А хочешь замуж?" - "За хорошую голову пошла бы". - "Ну, вот тебе и хорошая голова", - сказал ей Яков про себя. Повенчались, а она "прожила с после Успенья до Тихвинской - и ушла. Меня, говорит, прежние мужья жамками, канахфектами кормили; а ты кобель, у тебя ничего нету..." Земли у него полторы десятины. - "Да что-ж, я не жадный, я добродушный".

   Вечером были на выезде из Глотова, в крохотной избушке, где молнией убило малого лет 15 и девочке-ребенку голову опалило.

   Видел сына Таганка - страшный, седой, древний старик.

  

   20 Июня.

   Не мог заснуть до 2 ночи. Встал в полдень. Холодновато, хмуро, дождь. Страшно ярка зелень деревьев. Сев. зап. ветер.

   Перечитывал "Пут[ешествие] в Арзрум"⁵, - так хорошо, что прочел вслух Вере и Юлию первую главу. Перечитывал Баратынского (прозу) "Перстень" - старинка и пустяки. Как любили прежде рассказывать про чудаков, про разные "странности"!

  

   21 Июня.

   Много ветвей с зелеными листьями нарвало, накидало по аллее холодным ураганом.

   Яков: "Ничаго! Не первой козе хвост ломать! Мы этих бурей не боимся!"

   Читаю "Былины Олонецкого края" Барсова. Какое сходство в языке с языком Якова! Та же криволапая ладность, уменьшит[ельные] имена...

   На деревне слух - будто мужиков могут в острог сажать за сказки, кот[орые] мы просим их рассказывать.

   Пришел Алексей (прообраз моего Митрофана из "Деревни"). Жалкий, мокрый, рваный, темный, глаза слабые, усталые. Все возмущается, про что-нибудь рассказывает и - "вот бы что в газетах-то пронесть!" Жил зимой в Липецке, в рабочем доме, лежал больной, 41 градус жару. Ужасно!

   Холод нынче собачий. У меня болит все тело, жилы под коленками.

   Яков в непрестанном восхищении перед своим хозяином, - в холопском умилении. Часто представляет его, - у того будто бы отрывистый говор, любовь к странным выходкам, к тому, что бы озадачить человека чем-нибудь неожиданным.

   - Придешь к нему, взлохматишь нарочно голову... "Ай ты с похмелья, Яков?". - С похмелья, Александр Григории... "Ну на, выпей сотку! Живо!" - А то сидишь - удруг мальчишка бежит: "Скорей, хозяин кличет!" Я со всех ног к нему: что такое, А. Г., что прикажете?" "Садись!" Сел. "Пей!" И ставит на стол бутылку, и с торжеством: "А ведь сад-то я снял!". [...]

   У Якова один сын в солдатах (его жена и правит домом летом), другой хромой, пьяница, сапожник, "отцу без пятака латки не положит", а как нужда - к отцу: "Батя, помоги!"

  

   23 Июня.

   В 6 ¥ утра уехал Юлий. Скучно и жалко его. Стареет, слабеет.

   Вчера северная холодная погода. Прошли в Остров, вернулись через деревню. Пьяный, довольно молодой мужик, красное лицо, губы спеклись, ругает своего соседа. Вид разбойника, того гляди убьет.

   Рагулин рассказывал, как их бил Гришка Соловьев. Один из них схватил черпак и ударил Гришкину беременную мать по животу, хотя она-то была совсем не при чем. Скинула.

   Были с Колей на Казаковке, в той избе, куда ударило грозой. Никого нету - мать в поле навоз "бьет", отец в Ливнах - пропал, спился, - девка "на месте"; в избе два ребенка - одному мальчишке 3 года, другому лет 10. Этот трехлетний (идиот) сидит без порток, намочил их, "в чугун с помоями вляпался". Изба крохотная и мерзость в ней неописуемая - на лавке разбитые, гнилые лапти и заношенные до черноты, залубяневшие онучи, на полу мелкая гниющая солома, зола, на окне позеленевший самоварчик...

  

   24 Июня.

   Проснулся поздно. С утра был дождь.

   Все грустно об Юлии, ужасно жаль его. Вот уехал и точно не бывало ни его, ни времени с ним.

   После обеда прошли через кладбище на деревню. Изба Федора Богданова, выглядывает баба. Коля зашел раз в рабочую пору к ней, а она лежит среди избы на соломе - вся черная, глаза огненные - рожает. Четыре дня рожала - и ни души кругом! Вот это "рождение человека"!

   Посидели с Яковом.

   - Яков Ехимыч!

   - Аюшки?

   - Ты что любишь из кушаний?

   - Моя душа кривая, все примая. И мед - и тот прет. А я всего раз сытый был - когда на сальнях, на бойнях под Ельцом жил.

   Потом разговор о старости, о смерти. Я рассказал ему о Мечникове.

   - Да, конечно, стараются, жалованье получают...

  

   26 Июня.

   Холода, сумрачно, нынче несколько раз принимается дождь. Сидели опять с Яковом, он начал было рассказывать "Конька-Горбунка" - чудесно путает чепуху - потом надоело, бросил.

   Были на мельнице. Грязь, дождь, скука, один Абакумов не унывает, энергия неугасимая.