Бунин Иван Алексеевич - Устами Буниных. Том 1

    [Осмотрев Помпею, Бунины 12 апреля 1909 отплыли на итальянском пароходе назад в Одессу.]

  

   [...] В первом классе², кроме нас, был всего один пассажир - лицеист из Петербурга, проигравшийся в Монте Карло. [...]

   Иногда мы проводили с ним время на спардеке и вели беседы на разные темы. Зашел разговор о социальной несправедливости. Лицеист был правого направления. Ян возражал:

   - Если разрезать пароход вертикально, то увидим: мы сидим, пьем вино, беседуем на разные темы, а машинисты в пекле, черные от угля, работают и т. д. Справедливо ли это? А главное, сидящие наверху и за людей не считают тех, кто на них работает. [...]

   Подружившись с моряками, мы везде побывали, куда обычно пассажиров не пускают.

   Я считаю, что здесь зародился "Господин из Сан-Франциско". [...]

  

   [Афины. Константинополь, наконец, 26 апреля - Одесса. Нилус, Куровский, Федоров - одесские друзья Бунина. В. Н. пишет:]

  

   [...] я познакомилась с художником Буковецким [...] Это был человек с большим вкусом и с причудами, со строгим распределением дня. [...] Теперь он жил один, но всё свободное время от работы и всяких личных дел - свои досуги - он делил с Петром Александровичем Нилусом с которым жил в самой нежной дружбе.

   Кроме писания портретов и ежедневной игры на рояле по вечерам, Буковецкий ничем больше не занимался (Петр Александрович Нилус вел все его дела). У него на самом верху дома была прекрасная мастерская, устланная коврами, с удобной мебелью и огромным окном над тахтой. В этой студии было много икон, которые он собирал. [...]

   По приезде в Москву³ Ян сразу стал торопиться уехать, - была больна его мать. Побывали у тех, кто присутствовал на открытии памятника Гоголя и на всяких заседаниях и раутах. Побывали мы и у Зайцевых. Они много рассказывали. Говорили и про скандал на докладе Брюсова. В Москве очень им возмущались, говорили, что это не торжественная речь. Люди шикали, свистели. Робкие аплодисменты слабо боролись со свистом. Рассказали Зайцевы и о рауте в Думе, где они весь вечер провели с Розановым. [...]

   Мнения о памятнике были различные. Рассказывали о том удивлении, которое он вызвал, когда спала с него завеса. Словом, Москва до лета переживала впечатления торжеств по случаю столетия со дня рождения Гоголя.

  

   [13 мая 1909 г. Бунин писал из Москвы Нилусу:]

   [...] у меня опять беда: больна мать. Если же останусь до субботы, то все таки выеду в субботу вечером - вместе с братом Юлием (Вера приедет в деревню в конце мая, а Коля уже уехал: повалил на себя горящую лампу, запылал, спасся, накинувши на себя одеяло, но все таки обжегся, обрился - и удрал). Юлий взял заграничный паспорт - и будет (вместе с другим племянником, Митей) 30-го или 29-го в Одессе, откуда 31-го хочет отплыть в Константинополь, Смирну и Афины. Дальше ехать не хочет. [...]

  

   [В архиве сохранились переписанные на машинке записи Бунина:]

   26 Мая 1909 г.

   Перед вечером пошли гулять. Евгений, Петя и дьяконов сын пошли через Казаковку ловить перепелов, мы с Колей в Колонтаевку. Лежали в сухом ельнике, где сильно пахло жасмином, потом прошли луг и речку, лежали на Казаковском бугре. Теплая, слегка душная заря, бледно аспидная тучка на западе, в Колонтаевке цоканье соловьев. Говорили о том, как бедно было наше детство - ни музыки, ни знакомых, ни путешествий... Соединились с ловцами. Петя и дьяконов сын ушли дальше, Евгений остался с нами и чудесно рассказывал о Доньке Симановой и о ее муже⁴. Худой, сильный, как обезьяна, жестокий, спокойный. "Вы что говорите?" И кнутом так перевьет, что она вся винтом изовьется. Спит на спине, лицо важное и мрачное, "кляп на животе, как двустволка". Потом перешли к мужицкой нищете, грязи, к мужицкому бессмысленному и грубому разврату с женами, следствие которого невероятное количество детей. "Конечно, каждую ночь. А то как же? Потушат огонь, сейчас за подол и пошел чесать..." Да, я пишу только сотую долю того, что следовало бы написать, но чего не вытерпит ни одна бумага в мире. Еще Евгений рассказывал, как какой-то новосельский мужик привязывал свою жену, всю голую, за косу к перемету и драл ее вожжами до потери сознания.

  

   11 Июня 1909 г. возвратясь из Скородного.

   Утро, тишина, мокрая трава, тень, блеск, птицы и цветы, цветы. Преобладающий тон белый. Среди него лиловое (медвежьи ушки), красное (кашка, гвоздика, иначе Богородицына трава), желтое (нечто вроде желтых маргариток), мышиный розовый горошек... А в поле, на косогоре, рожь ходит зыбью, как какой-то великолепный сизый мех, и дымится, дымится цветом.

  

   21 Июня 1909 г.

   Полмесяца грозы и холодные ливни, вчера и нынче первые хорошие дни.

   Поразительная лунная ночь, светлый дым, туман в саду и на огороде, все мокро, коростель; под Колонтаевкой, на лугу - густой белый слой тумана. Двенадцатый час, на северо-востоке уже затеплилась розоватая Капелла, играет зеленым и красным. Петухи.

   У лавочника Сафонова на ковре над постелью был изображен тигр, тело в профиль, морда en face - и подпись:

  

   Ягуар, краса лесов,

   Чует близость стаи псов.

  

   Плотники часто пакостят при постройке домов: разозлятся на хозяина и вобьют, например, гвоздь от гроба под лавкой в переднем углу, а хозяину после того все покойники будут мерещиться.

  

   [27 июня Бунин пишет открытку П. А. Нилусу:]

   [...] повторяю то же, что писал тебе (кажется, позавчера) в Париж: это просто усталость, нервность плюс мнительность. Писал тебе, кроме того [...] что мои дела не лучше твоих: дождь не прекращается ни на минуту, на дворе ветер и холод, сплю мало, тяжко, голова тупая. Пропадаю без солнца - и буквально перо валится из рук. [...]

  

   [Вера Николаевна пишет в "Беседах с памятью"⁵:]

  

   Но всё же, 3 июля он написал "Сенокос" [...] В мое отсутствие, в мае, он написал стихи "Колдун" [...] 9 июня написал "Мертвая зыбь", 10-го "Прометей в пещере". [...]

   Много было разговоров у Яна и с родными, что ему хочется написать длинную вещь, все этому очень сочувствовали, и они с Евгением и братьями Пушешниковыми вспоминали мужиков, разные случаи из деревенской жизни. Особенно хорошо знал жизнь деревни Евгений Алексеевич, много рассказывал жутких историй. [...] Рассказывал он образно, порой с юмором. [...]

  

   [10 июля 1909 года в письме Нилусу Бунин сообщает:]

   [...] Я, дай Бог не сглазить, поправился, хотя насморк еще держится крепко, да сильно болят пальцы в суставах, как всегда в непогоду. Подагра или суставной ревматизм? Вот вопрос. Как бы то ни было, впрочем, - ничего не пишу. Все собираюсь. [...]

  

   [В письме от 24 июля он пишет:]

   [...] Чувствую себя не хорошо и на юг, верно, уеду. Как жаль, что ты пустил мимо ушей мое предложение на счет Крыма! В Крым я и поеду - конечно, через Одессу. Возле вас поселиться нельзя - питаться раз в сутки и жить как попало - это не поправка. Выеду, д[олжно] б[ыть] в начале августа. Совестно мне это говорить, дорогой, - ведь на август ты хотел сюда приехать, - да что-же делать? Осточертело мне все здесь, изморило погодой. Да и в доме у нас - точно покойник. Сестра (не Маша, Софья, владетельница моего приюта) форменно сходит с ума: вот уже третий месяц (со времени смерти одного соседа, погибшего от рака) бродит как тень и молчит, как могила - вообразила, что и у нее или рак, или что-то в этом роде. [...]

  

   [Однако в Крым Иван Алексеевич так и не уехал, остался на август в деревне, В конспекте Веры Ник. сказано, что написал: "Сенокос", "Собака", "Могила в скале", "Морской ветер", "До солнца", "Полдень", "Вечер", "Старинные стихи", "Сторож", "Берег", "Спор".

   В начале сентября - Москва.

   В. Н. вспоминает⁶:]

  

   В три дня Ян написал начерно первую часть "Деревни". Иногда прибегал к маме, говорил "жуть, жуть", и опять возвращался к себе и писал.

  

   [7 сентября Бунин пишет Нилусу:]

   Милый Петр, я уже неделю толкусь в Москве и все никак не выеду не в силу своей нерешительности, а по весьма печальным причинам. [...] оказалась - подагра! [...] Не в сильной степени, но подагра. [...] Нужно, наконец, и получше устроить денежные дела: жить в Одессе придется мне в помещении хорошем, ибо буду усердно писать, питаться придется изысканно - в Лондонской или Петербургской, ванны тоже, небось, обойдутся дорого, переезд дорого, да Вере надо оставить. И решил я выехать числа 16, 17-го Сентября. Кстати-же - разнюхаю всяческие литературные начинания, м[ожет] б[ыть] кое-что запродам. И уже имел деловые свидания. Завтракал с Сытиным - говорит он, что к концу октября дело он свое обделает и будет снова просить меня взять его в свои руки. Но выйдет-ли из этого что - еще не знаю, тут есть штуки, о которых расскажу при свидании. Затем совещались мы с Телешовым, Грузинским, Гальберштадтом, братом Юлием и опять таки [с] Сытиным о Телешовском сборнике, часть которого пойдет на подписчиков "Сев[ерного] Сияния". Телешов совсем было хвост опустил - теперь дело, кажется, налаживается крепко. [...]

   Завтра снова будет совещание - у Телешова на даче. [...]

   Не в Одессе ли Куприн? Поймай его, если так, и передай нашу общую просьбу - непременно дать что-либо для Телешовского сборника. Скажи и Митрофанычу⁷ - пусть даст лист, да хороший. [...]

   Ужасно хочется мне ехать в Одессу через Севастополь, на денек завернуть в Бахчисарай, на денек в Балаклаву и Успенский монастырь. Не приедешь ли в Севастополь, где мы и встретились-бы, съездили-бы по этим местам и поехали-бы в Одессу? Или: не съездить-ли нам в конце октября, перед моим возвращением в Москву и Питер? [...]

  

   [Вера Николаевна вспоминает⁸:]

   Во время отсутствия Яна приехал в Москву Федоров, кажется, на неделю. Он ежедневно обедал у нас, чем был очень доволен папа, так как Федоров много рассказывал о литературной жизни. И папа сказал:

   - Вот Иван Алексеевич ничего никогда не рассказывает, а ведь это очень интересно.

  

   [В начале октября Бунин вернулся в Москву. 19 октября ему вместе с Куприным была присуждена Пушкинская премия.

   В конце октября праздновалось двадцатипятилетие литературной деятельности Н. Д. Телешова. Вера Николаевна пишет⁹:]

  

   [...] Мы сидели за главным столом: Ян - рядом с Еленой Андреевной Телешовой, а я между юбиляром и артистом Южиным, который за весь ужин не проронил ни единого слова, кроме речи, посвященной юбиляру. [...]

   Не помню хорошо, до этого дня или после Ян позвонил к нам по телефону и сказал, чтобы я приезжала с Колей в Большой Московский и захватила рукопись, он там будет читать "Деревню".

   Когда мы вошли в отдельный кабинет, то увидали Карзинкина, Телешова, Белоусова и еще кого-то.

   На столе стояли бутылки, вина, закуска.

   Ян приступил к чтению и прочел всю первую часть. Читал он хорошо, изображая людей в лицах. Впечатление было большое, сильное. Даже мало говорили.

  

   [1 ноября Бунин получил телеграмму от Котляревского: "Сердечный привет от товарищей по разряду. Котляревский". Иван Алексеевич был избран почетным академиком. 4 ноября он пишет Нилусу:]

   Дорогой, пока, спешно - два слова (тороплюсь отправить), благодарю за поздравление - удивлен я этим неожиданным! [...]

  

   [А в письме от 24 ноября он рассказывает:]

   Дорогой друг, немного беспутный образ жизни вел я последнее время - уж извини за молчание, на этот раз оно довольно простительно. Был я, как ты знаешь, в Питере, трепетал холеры, но - пил, гулял, чествовали меня и пр. Визиты делать товарищам по Академии, слава Богу, не требуется - знакомство и поклоны происходят на первом заседании, где вновь избранный может говорить "вступительную" речь, так что был я только у Великого Князя, да и того не застал: он уехал в Павловск и я ограничился тем, что росписался. Приехал сюда дня четыре тому назад - и опять немного загулял, тем более, что Вера осталась гостить под Петербургом в Лесном, у проф. Гусакова, вместе со своей матерью. Устал я порядочно, и смертельно надоело бездельничать, да и чувствую себя нездоровым. Посему очень подумываю об отлете в теплые края, но куда - еще не придумал. [...] По моему, необходимо мне в самом начале декабря исчезнуть из Москвы - через неделю вытребую сюда Веру и - за сборы. Но куда? куда? Сухое, сухое место надобно. [...]

  

   [Однако, уехать из Москвы в начале декабря Бунину не удалось: заболел ангиной, заразил Веру Николаевну. Рождество и Новый год встретили в Москве.]

  

   [За январь этого года в дневничке-конспекте В. Н. значится: "Пятидесятилетие со дня рождения Чехова. Торжественное утро в Худ. Т., "Среды" у Телешова. Переписка "Деревни". Раут в Думе по случаю приезда из Франции депутатов Лебук".

   Выступление Бунина на литературном утреннике в память Чехова прошло с большим успехом. Станиславский предлагал ему вступить в труппу Художественного театра, привлекал ролью Гамлета. По рассказу Веры Николаевны¹:]

  

   В феврале мы уже готовились к путешествию. Решили ехать на юг Франции, а оттуда, если будет возможно, в северную Африку, но, конечно, с заездом в Одессу, где мы проведем несколько недель. [...]

  

   [2 февраля Бунин писал Нилусу:]

  

   [...] Был в Птб. - продал повесть Марье Карловне² за очень хорошую цену. Перебила у "Шиповника]" и "Шип." почти поссорился со мною. Продал книгоизд. "Обществ[енная] Польза" свой 6-ой т. - 3000 экз. за 800 р. "Знание" меня вывело из терпения своей медлительностью. "Просвещение" ведет со мной переговоры - покупает навек мои сочинения. Прошу 70 тысяч за 9 томов. До 10-15 февр. остаюсь в Москве. [...]

  

   [В дневничке-конспекте В. Н. отмечено, что в феврале Бунины уехали в Одессу, остановились в гостинице "Бристоль" и провели там месяц. В. Н. позировала для портрета Буковецкого. Про пребывание в Одессе В. Н. писала:]

  

   В Одессе было жить приятно. Встречались с художниками. Они по-прежнему устраивали три раза в неделю "мальчишники". [...]

  

   [В марте Бунины уехали за границу: Вена, Земмеринг, Венеция, Милан, Генуя и 10 дней в Ницце³. 3/16 апреля 1910 года Бунин пишет Нилусу из Марселя:]

  

   Дорогой Петр, нынче в 5 ч. вечера уплываем в Оран. Думаю, что потолкаемся по этому берегу Африки и по Южной Испании и поедем пароходом на Одессу. Но откуда? Еще не знаю. Или - из Туниса на Неаполь, или из Барселоны - опять таки на Неаполь (заедем на Капри). [...]

   В Марселе чудесно! Думаю, что будем на Капри недели через три.

  

   [В. Н. вспоминает⁴:]

  

   В Оране мы пробыли сутки, он нам показался уютным, виллы с террасами напомнили мне дачи под Москвой - как и у нас на террасах стояли лампы и свечки с колпаками.

   Из Орана мы поехали в Блиду, маленькое, все в зелени, местечко. [...] Пробыв там сутки, поехали в Алжир. Город поразил красотой, мы знали его по Лоти, которого очень ценили и любили. [...]

  

   [В дневничке-конспекте В. Н. о дальнейшем пути сказано:]

  

   [...] Бискра, 1/2 месяца Константина [?] Тунис. Апрель 17, Пасха 18, в ночь на пароходе в Марсалу. Буря двое суток. Пришлось повернуть курс на Эмпидокл. По жел. дороге в Термини. Ночь. Пустой город. Проводники. Незнание языка. Огромный пустой отель. Месина. По ж. д. до Неаполя.

   24 [апреля] на Капри. Pagano. Горький в Ницце у сына. М. Ф. [Андреева. - М. Г.] с Пятницким. Их ссора при нас. Просьба М. Ф. переселиться к ней: ее страх Пятн[ницкого]. Неделю с ними. Приезд Каменских. Ухаживание за ними.

   Мая 1 - Приезд Горького и Зины [З. Пешков. - М. Г.]. 3 дня при нем. Разговоры о Знании, путанье Горьк[ого] с Пятницким. Процессии детей и праздник рыбаков.

   6 [мая]. Все в Неаполе. Обеды, завтраки в Неаполе три дня.

   9 - Отплытие на французе. Провожали в лодке Горький, М. Ф. и Зина.

   16 - Пересадка на русск[ий] пароход. Много дипломатов, один похож на жабу. Держатся, как дома. Говорят о политике.

   18 - Одесса.

  

  Москва.

  

  Глотово.

  

   [В архиве сохранилось письмо Бунина Нилусу от 10 июня 1910 года:]

  

   Дорогой Петр, я опять в Глотове, у сестры Софьи. После Москвы был с неделю в Ефремове и чувствовал себя весьма скверно - матери хуже, у сестры Маши тяжко болен муж и нет денег, Софья по прежнему - тоска, боли в кишках и т. д. И был я в дурацком положении, - где основаться на лето? Искал дачу в имениях под Ефремовым, ездил в Липсук - и, не найдя ничего путного, клял себя, что не нанял дачку под Одессой. Кончилось, все таки, Глотовым. Но опять льют ледяные дожди, опять даже гулять нельзя... а гулять нам необходимо - и мне, и Вере, которой прописано движение, морское купанье, солнце, - все, что и мне, подагрику, до зарезу нужно. Мелькает и теперь иногда мысль об Одессе, но холера, холера! - боюсь ее до смерти! [...]

   Писать еще не начинал, - приехав сюда, раскис, все валялся и читал. [...]

   Давно-ли читал "Воскресение" Толстого? Это одна из самых драгоценных книг на земле.

   Где Федоров? Где Куприн? Свидание наше было неважное. Попрекнул меня с первого слова академией... [...]

  

   [В дневничке В. Н. записано:]

  

   Ян все жалеет, что запродал "Деревню". "Гораздо лучше" написал бы несколько портретов мужиков. Мы с ним не соглашаемся. Холера приближается.

  

   [10 июля Бунины уехали в Москву, 11 были на именинах у Телешова. 16 июня умерла мать Ивана Алексеевича. [В. Н. записывает:]

  

   Целый месяц Ян нигде не бывает, работает по 14 ч. в сутки. Гулять выходили лишь под вечер в тенистые переулки.

  

   [3 августа Бунин посылает П. А. Нилусу из Москвы открытку:]

  

   "Искусство всего лучше познается тогда, когда оно облекается в поношеные одежды" (Нитцше). - "Будь поэтом природы - и ты будешь поэтом людей" (Гюго). - "Для человека искусство то же, что для Бога - природа" (Гюго). - "Есть друзья, подобные солнечным часам: они обозначают только то время, когда светит солнце" (Гюго). - "У всякого сокровища (клада) лежит змей" (Гулистан Саади). - Когда один друг боится чумы, другой спрашивает Ценовского, что это за штука, можно-ли уберечься - и немедленно сообщает другу (Бунин).

  

   [Сентябрь Бунины провели в Глотове. Бунин занимался окончательной отделкой "Деревни". Вернулись в Москву, поехали в Петербург.

   "Северная Гостин. - записано у В. Н. - 25-го [сентября. - М. Г.] именины Елпатьевского. Ов[сянико] -К[уликовский], Мякотин, Горнфельд, Анненский и др.".

   10 октября Бунин пишет открытку Нилусу:]

  

   Две недели был в Птб., приехал к похоронам Муромцева. Нездоровится - есть белок [...], надо ехать на юг. Поедем в Египет, поедем! Что ты задолбил - Париж, да Париж! Торгуюсь с "Просвещением" - хотят меня купить. Это задерживает. [...]

  

   [Вернувшись в Петербург, Бунин узнал о смерти Л. Н. Толстого. "Толстой потряс меня, как, кажется, ничто в жизни не потрясало", пишет Бунин Нилусу 11 ноября 1910 года. 29 ноября он сообщает: "Мы собираемся в отлет. Куда бы ни поехали, верно, поедем через Одессу. Хочется дней через 7-10 уже выехать..." 2 декабря он пишет:]

  

   В Москве невероятно гнусная погода - не запомним такой. Все больны. Ужасно боюсь опять свалиться от жабы. Сыпной тиф и прочее так и косят народ. Спешу отделаться поскорее - во всю мочь. Думаю, что числа 6, 7-го - выедем. [...]

  

   [В дневничке-конспекте В. Н. сказано:]

  

   Декабрь 10. Выехали в Одессу. 14 - отплытие на Дальний Восток на Добровольце Владимире. Десять дней жизнь на пароходе. Дружба с моряками. 24 - Порт-Саид. Припадок у Яна⁵. Доктор. Черные морды солдат в фесках. Жуть и красота неба. 25 - Суэцкий канал. 26 - Каир. Метрополь. 28 - Гелуан. Белок у Яна. Жизнь в Арабском доме. Ян написал рецензию о Городецком. Стихи. Гелиополис. Пирамиды. Музей.

  

   [Новый год Бунин встречал в постели. Когда он поправился, - Фивы и Ассуан.

   Из письма Бунина Нилусу от 5 февр./23 янв. 1911 года:]

  

   Мы вернулись из Ассуана, раздумав ехать глубже в Африку - утомляет меня железная дорога и убойная, перченая еда в отелях. [...] Ждем теперь, поселившись опять в Гелуане, парохода для продолжения пути, но дойдем-ли до Японии - опять таки не знаю: м. б., дело кончится Коломбо, Сингапуром; повторяю, неважно себя чувствую, да и когда, в случае Японии, вернемся мы в Россию! В пути трудно работать, а меня, дай Бог, не сглазить, уже потягивает. Мечтаю вернуться самое позднее - в начале апреля, а лето провести под Одессой, - это давнишняя мечта. [...]

   Что ты бредишь о вещах и душе их? Это что-то пахнет старчеством, опомнись [...]

  

   [Открытка Нилусу из Измаилии от 23/10 февраля:]

  

   Неделю тому назад приехали в Порт-Саид (пожив в Гелуане, откуда я писал тебе, закончив осмотр Каира, побывав у Пирамид Дашура, Ступенчатой, в Серапауме и т. д.) - и, бесплодно прождав в П.-Саиде парохода четверо суток, уехали в Измаилию - городок у озера Тимза, через которое проходит Суэцкий канал, город среди необозримых пустынь песчаных (в Аравийской пустыне), городок, лучше которого я никогда не видал. Нынче опять возвращаемся в П.-Саид. Ожидание парохода измучило! [...]

  

   [Дневник Бунина того времени был напечатан в эмигрантских изданиях 20-х годов, а потом помещен в сборник "Петлистые уши", под названием "Воды многие"¹. Привожу некоторые отрывки:]

  

   12 февраля 1911 г., ночью, в Порт-Саиде.

   [...] Суздальская древняя иконка в почерневшем серебряном окладе, с которой я никогда не расстаюсь, святыня, связующая меня нежной и благоговейной связью с моим родом, с миром, где моя колыбель, мое детство, - иконка эта уже висит над моей корабельной койкой. "Путь Твой в море и стезя Твоя в водах великих и следы Твои неведомы..." Сейчас, благодарный и за эту лампу, и за эту тишину, и за то, что я живу, странствую, люблю, радуюсь, поклонюсь Тому, Кто незримо хранит меня на всех путях моих своей милосердной волей, и лягу, чтобы проснуться уже в пути. Жизнь моя - трепетное и радостное причастие вечному и временному, близкому и далекому, всем векам и странам, жизни всего бывшего и сущего на этой земле, столь любимой мною. Продли, Боже, сроки мои!

  

   13 февраля, Суэцкий канал.

   [...] К полудню мы были уже далеко от Порт-Саида, в совершенно мертвом, от века необитаемом царстве. И долго провожала нас слева, маячила в мути пустыни и неба чуть видная, далекая вершина Синая, и весь день прошел под его величавым и священным знаком, был связан с чувством его близости, его ветхозаветного, но вместе с тем и вечного владычества, ибо это вечно, вечно: "Аз есмь Господь Бог твой... Помни дни Господни... Чти отца и матерь твою... Не делай зла ближнему твоему... Не желай достояния его..." [...]

   Я сидел и думал: все-таки оно есть в мире, - нечто незыблемо-священное. В гигантском человеческом таборе, который стремится, невзирая на все свои блуждания, все-таки вперед, в какую-то обетованную землю, в пестром и шумном стане, который ютится в низкой земной юдоли, а все-таки у подножия неких горних высот, кипит мелкая, будничная жизнь, царит человеческое ничтожество, человеческая слабость, убогая гордыня, злоба, зависть, и Божьи избранники, пророки, мудрецы не раз содрогались в этом таборе от ужаса перед его мерзостью, в отчаянии дробили о камень скрижали синайского завета между человеком и Богом - и все-таки снова и снова собирали раздробленное, снова воздвигали все те же самые уставы, ибо снова и снова гремели из мглы и туч омраченных высот все те же страшные, но и утешающие, указующие спасительный путь глаголы. [...]

  

   15 февраля.

   За вчерашний день все чрезвычайно изменилось, - менялось чуть не каждый час. И вот оно уже наступило, то вечное, светоносное лето совершенно нового для меня мира, которое говорит о какой-то давно забытой нами, райской, блаженной жизни. [...]

   [...] А поздно вечером капитан поздравил нас со вступлением в тропики. Итак, заветная черта, о которой столько мечтал я, перейдена. [...]

  

   16 февраля.

   В два часа прошли остров Джебель-Таир. Совсем не похож на Средиземные острова. Те всегда очертаниями волнисты, мягки и всегда в голубоватой или нежно-сиреневой дымке воздуха. Этот же совершенно четкий, голый и со всех сторон точно топором обрублен. И цвет его совсем новый для глаза, - верблюжий. [...]

   В шесть часов, тотчас же после заката солнца, увидал над самой своей головой, над мачтами, в страшно большом и еще совсем светлом небе, серебристую россыпь Ориона. Орион днем! Как благодарить Бога за все, что дает Он мне, за всю эту радость, новизну! И неужели в некий день все это, мне уже столь близкое, привычное, дорогое, будет сразу у меня отнято, - сразу и уже навсегда, навеки, сколько бы тысячелетий ни было еще на земле? Как этому поверить, как с этим примириться? Как постигнуть всю потрясающую жестокость и нелепость этого? Ни единая душа, невзирая ни на что, втайне не верит этому. Но откуда же тогда та боль, что неотступно преследует нас всю жизнь, боль за каждый безвозвратно уходящий день, час и миг? [...]

  

   19 февраля.

   Уже в Океане. Совсем особое чувство - безграничной свободы. [...]

   [...] Потом был на верхней палубе. Четверть месяца стоит очень высоко и светит очень ярко, - с правой стороны настоящая лунная ночь. Россыпь Ориона в зените. Южный Крест на юге, в большом пространстве почти пустого неба. Смотрел на него и вдруг вспомнил, что у Данте сказано: "Южный Крест освещает преддверие Рая". Слева низко лежала серебром раскинутая по темносинему небосклону Большая Медведица, под нею, почти на горизонте, печально белела Полярная Звезда. А на востоке точно ветром раздувало какую-то огромную и великолепную звезду, ровно и сильно пылавшую красным огнем. И ход наш был прямо на нее.

  

   20 февраля.

   [...] Я именно из тех, которые, видя колыбель, не могут не вспомнить о могиле. Поминутно думаю: что за странная и страшная вещь наше существование - каждую секунду висишь на волоске! Вот я жив, здоров, а кто знает, что будет через секунду с моим сердцем, которое, как и всякое человеческое сердце, есть нечто такое, чему нет равного во всем творении по таинственности и тонкости? [...]

   [...] Как смешно преувеличивают люди, принадлежащие к крохотному литературному мирку, его значение для той обыденной жизни, которой живет огромный человеческий мир, справедливо знающий только Библию, Коран, Веды!

   "За что, зачем?" Вот для тех арабов, которых мы встретили давеча, не существует этого вопроса. Они знают одно - древнюю "покорность Вожатому", Тому, Кто говорит о себе в Коране: "Мы к человеку ближе, чем его сонная жила". [...]

  

   23 февраля.

   [...] Все утро идем мимо Гвардафуя: далекий берег коричневого цвета, полосы желтеющих у моря песков. Страшное место, славное в летописях кораблекрушений. [...]

  

   25 февраля.

   Вчера, потушив огонь, долго лежал, мысленно видя те облачные горы на восточном горизонте. [...]

   [...] Потом очнулся и, не зажигая огня, записал:

  

   Океан под ясною луной,

   Теплой и высокой, бледнолицей,

   Льется гладкой, медленной волной...

   Озаряясь жаркою зарницей.

   Всходят горы облачных громад:

   Гавриил, кадя небесным Силам,

   В темном фимиаме царских врат

   Блещет огнедышащим кадилом.

  

   [...] Я сплю, мы все спим, кроме тех двух-трех бессонных, безмолвных, недвижных, что бдят за нас там, наверху, на вахте, мы спим, а ночь, вечная, неизменная, - все такая же, как и тысячелетия тому назад! - ночь, несказанно-прекрасная и неизвестно зачем сущая, сияет над океаном и ведет свои светила, играющие самоцветными огнями, а ветер, истинно Божие дыхание всего этого прелестного и непостижимого мира, веет во все наши окна и двери, во все наши души, так доверчиво открытые ей, этой ночи, и всей той неземной чистоте, которой полно это веяние.

  

   28 февраля.

   [...] Возвращаясь с кормы к обеду, ахнул: луна - зеленая! Посмотрел из столовой в окно, выходящее на бак: да, зеленая! Нежно-зеленая на гелиотроповом небе, среди пепельных облаков, над зеленым блеском океана! И так качает, что нос "Юнана" лезет в небо, а в окно бьет блаженно проникающий до самой глубины души ветер. [...]

  

   1 марта ночью.

   [...] Последняя ночь в океане, завтра Цейлон, Коломбо.

   "Путь Твой в море и стезя Твоя в водах великих и следы Твои неведомы..." И я был в страшной и сладкой близости Твоей, и безгранична моя любовь к Тебе, и крепка вера в родимое, отчее лоно Твое! [...]

  

   [На Цейлоне Бунины провели 1/2 месяца. Среди бумаг Ивана Алексеевича сохранились 2 рукописных листка с надписью "Цейлон", сделанной карандашом:]

  

   9/22 Марта 1911 г. В вагоне.

   В 2 ч. 20 м. дня выехали из Анарадхапуры в Коломбо.

   Длинный вагон третьего класса, два отделения. В одном:

   1. старик, в профиль губастый, похожий на Шуфа, хотя с более крупными чертами, бронзовый лицом, бритый, как актер, с сережками в ушах; на голове платок чалмой, до пояса голый, грудь в волосах, до пояса закутан в белое;

   2. не старик, хотя с сединой в стриженой голове, похожий на Победоносцева, на шее ожерелок из чего-то вроде сухого чернослива, в ушах сережки, очень худой, тоже до пояса весь голый, ниже окутан ярко-оранжевой тканью;

   3. старуха, оч. обыкновенная, - как баньщица;

   4. малый лет 12, голый до пояса;

   5. миловидная молоденькая (лет 14) женщина.

   В другом (где мы):

   1. старый [неразборчиво написанное слово. - М. Г.], весь бритый, в седой щетине, ноги и жопа закутаны белым, прочее все голое;

   2. дикий малый, очень темный (тамил), чернозубый от бетеля, похожий на индейца, верхняя губа в черной щетине (давно не брита), половина головы синяя (бритая), половина - в черных конских волосах, голый, закутаны в простыню опять таки только ноги; жевал бетель и дико глядел; потом, достаточно окровавив пеной бетеля рот, лег; возле - медный кувшин с водой, - как у многих, потому что пить из общей посуды нельзя, да нельзя даже и к собственному кувшину прикасаться губами - слюна считается нечистой;

   3. старуха в серьгах, очень черная, похожа на еврейку, голая, но через одно плечо и на ногах - красная ткань;

   4. "мужик", лысоватый, черная борода, страшно волосатая грудь, вид рабочего, похож на Петра Апостола.

   На станциях продавцы кокосовых орехов кричат "Курумба!"

  

   [В архиве сохранились оригиналы трех писем Веры Николаевны с Цейлона: 2 - матери, 1 - брату Дмитрию Ник. Муромцеву.]

  

   19/7 марта.

   [...] Сейчас мы в Кэнди, в гористой местности Цейлона. Здесь очень красиво. Священное искусственное озеро. Очень интересный буддийский Храм. Сегодня мы уезжаем отсюда в горы. Там уже прохладно. За дни, проведенные на этом необыкновенном острове, мы увидали столько нового, ни на что не похожего, столько прекрасного, что я еще не могу как следует освоиться, не могу разобраться во всех впечатлениях. [...] по преданию, рай находился здесь. Есть на Цейлоне Адамов пик, есть и мост, по которому они бежали с Евой в Индию, изгнанные из рая. Да, здесь, действительно, рай. Поразило меня буддийское богослужение. Мы вошли в первый раз в храм их вечером. В полумраке грохот бубен, бой в барабан, игра на флейтах, много цветов с одуряющим запахом, и бонзы в желтых мантиях. [...] Мне очень нравится, что здесь приносятся в жертву цветы. [...]

   Мы думаем, если все будет так, как надо, сняться в Коломбо 15 марта. В Одессе быть через месяц, следовательно, в Москве в начале Фоминой. [...]

  

   20/8 марта.

   [...] Нурильо, где мы находимся, горное местечко, здесь прохладно, ночью даже холодно. Немного отдохнули от жары. Ян очень истомлен. Мне кажется, что ему вредно потеть при его худобе. Пища здесь ужасная, почти все с перцем. Но зато так хорошо, красиво, интересно, что редко бывает подобное сочетание: и древности, и чудесная растительность, здоровый климат. Много увидели нового, например, здешние туземцы мужчины не стригут волос, и делают прически и все носят гребень, панталон, так же как в Египте нет, а все [в] юбках и босиком. Ездят здесь на людях, как в Японии. Легонький на резиновых шинах двухколесный экипаж везет на себе вместе с толстым англичанином худой черный голый сингалезец, сильно обливающийся потом под отвесными лучами солнца.

   - Сегодня утром мы поднялись на одну из здешних вершин. Поднимались 3 часа, спускались 1 ¥ ч. Все время шли по хорошей искусственной дорожке, вьющейся среди леса. Растительность здесь какая-то необыкновенная: деревья покрыты мхом, какие-то гелиотроповые цветы. Сухо было поразительно, что-то по временам шуршало в сухих листьях, может быть и змеи. Когда мы взошли на вершины, то увидали целый океан гор, идущих кольцами, а на горизонте серебряная гирлянда облаков, - это было на 8.300 ф. над уровнем моря. Тянуло свежестью, может быть, с океана. Здесь горы конусообразные, только Адамов пик имеет иную форму. [...]

  

   [Письмо В. Н. брату и невестке от 20/8 марта 1911 г., к которому, судя по приписке, был приложен священный цветок из Буддийского храма:]

  

   [...] Мы теперь в Англии, но не в той дождливой со сплином, в какой вы были в прошлом году, а в цветущей, экзотической, где чувствуется нега Азии, с удушающе-сладкими запахами и красной почвой. [...] После 18 дневного перехода по Красному морю и Океану, где мы пережили совершенно новые ощущения, видели очаровательные закаты, необыкновенно красивые лунные ночи, обливались потом и практиковались во французском языке, мы, наконец, попали в Коломбо. И с первого же шага изумление и восхищение попеременно охватывают нас. Прежде всего меня поразила мостовая терракотового цвета, затем рикши-люди-лошади с их элегантными легкими колясочками, потом необычайная растительность, тут все есть. [...]

   В Коломбо мы прожили 2 дня, жили за городом в одноэтажном доме-бунгалове, в саду, комнаты без потолка, всю ночь электрический вентилятор производил ветер, - жара была неугасимая. Ездили мы на рикшах за несколько верст к отелю, стоящему на океане за городом. Возвращались при лунном свете, казалось, что едешь по какой-то волшебной стране. - Из Коломбо мы поехали по железной дороге в Кэнди, путь очень интересный идет среди гор мимо плантации чая [...] проходит через рощи кокосовых пальм, по временам поезд несется над пропастями... В Кэнди тоже были 2 дня. Ездили в лунную ночь в горы, видели летающие огоньки. Бездна, освещенная лунным светом, блестела. Несколько раз были в Буддийском храме. Видели танцы диавола: их танцуют с факелами в руках под бой бубен, грохот барабанов и пение туземцев. Зрелище интересное, но утомительное. Теперь мы поднялись еще выше, в местечко Nuwarn Eliya, выговаривают ее Нурилья. - Едим здесь ананасы, бананы, но виски не пьем, хотя и видим, как пьют их спокойные англичане. [...]

  

   [В дневничке-конспекте В. Н. за апрель/май 1911 г. сказано:]

  

   "Проход по Босфору при лунном свете. Апрель 6 - Приход в Одессу. Одесса. 27 - Москва. Панихида по дяде Сереже. Сева. Май 10 - Отъезд в Глотово".

  

   [С мая 1911 года начинаются дневниковые записи И. А. Бунина. (Первые записи перепечатаны на машинке):]

  

   14 Мая 1911 с[ело] Васильевское-Глотово.

   Приехали одиннадцатого.

   Нынче прохладно. Еще по ранне-весеннему кричат грачи в глотовском саду на старых голых березах. Наш сад одевается. Зелень свежая, густая, мягкая даже на вид. На яблонях еще видны ветви, - не совсем еще опушились зеленью, особенно мягкой и сероватой (по сравнению с более зеленой и гораздо более яркой на кленах). Кисти сирени уже серо лиловеют. Густая трава усыпана голубенькими цветочками.

   Весь день трезвонят на колокольне - лавочник Ив. Лаврентич нанял мальчишек и велел звонить с утра до вечера, чтобы прошел слух, что он, новый староста, чтит царские дни. Безобразит церковь,- обивает стены железом дикого цвета. [...]

   Как дьявольски густы у некоторых мужиков бороды исподнизу! Что-то зоологическое, древних времен.

   Царствие Божье, радость внутри нас самих. Для радости порою надо удивительно мало. Бывало, в гимназии, зацепится у учителя панталона за заднее ушко штиблета, - какой смех!

  

   20 Мая 1911 г.

   Молились о дожде мужики, потом Бахтеяров, было отдание Пасхи, Вознесение - по целым дням трезвон на колокольне. Так и свяжется в воспоминании эта весна с этим трезвоном. И станет все милым, грустным, далеким, невозвратным.

   Был довольно молодой мужик из Домовин. Говорит, был 14 лет в Киеве, в Лавре, и хвастается: "выгнали за девочек, игумен поймал за работой... Я провиненный монах, значит". Почему хвастается? Думаю, что отчасти, что бы нам угодить, уверен, что это должно нам очень нравиться. Вообще усвоил себе (кому-то на потеху или еще почему-то?) манеру самой цинической откровенности. "Что-ж, значит, ты теперь так и ходишь, не работаешь?" - "Чорт меня теперь заставит работать!" - В подряснике, в разбитых рыжих сапогах, женский вид, - с длинными жидкими волосами, - и моложавость от бритого подбородка (одни русые у