Бунин Иван Алексеевич - Устами Буниных. Том 1

кое, желто-мутный Днепр.

   За Кременчугом среди пустых гор, покрытых только хлебами. Думал о Святополке Окаянном.

   Ночью равнины, мокрые после дождя. Пшеницы, черная грязь дорог.

   Николаев, Буг. Ветренно и прохладно. Низкие глиняные берега. Буг пустынен. Устье, синяя туча, громадой поднявшаяся над синей сталью моря. Из под боков парохода развалы воды, бегут сквозь решетку палубы. Впереди море, строй парусов.

  

   29 Мая.

   Люстдорф. Рассвет, прохладный ветер, волнуется сиреневое море. Блеск взошедшего солнца начался от берега.

   Днем проводил Федорова в Одессу, сидел на скалах возле прибоя. Море кажется выше берега, на котором сидишь. Шел берегом - в прибое лежала женщина.

   Вечером ходил в степь, в хлеба. Оттуда смотрел на синюю пустыню моря.

  

  

   [Конспект:]

   Начало зимы, зима - где?

   Ранней весной, кажется, в Москве, в "Столице". Лопатина¹.

   Где весной?

   Начало лета - Царицыно.

   Прощание поздним вечером (часу в одиннадцатом, но еще светила заря, после дождя), прощание с Л[опатиной] в лесу. Слезы и надела на меня крест (иконку? и где я ее дел?)

   В конце июня уехал в Люстдорф к Федорову. Куприн², Карташевы³, потом Цакни⁴, жившие на даче на 7-ой станции. Внезапно сделал вечером предложение. Вид из окон их дачи (со 2-го этажа). Аня играла "В убежище сюда..." [сада? - М. Г.] Ночуя у них, спал на балконе (это уже, кажется, в начале сентября).

   23 Сентября - свадьба⁵.

   Жили на Херсонск[ой] улице, во дворе.

   Вуаль, ее глаза за ней (черной). Пароходы в порту. Ланжерон. Беба⁶, собачка. Обеды, кефаль, белое вино. Мои чтения в Артистич[еском] клубе, опера (итальянская).

   "Пушкин"⁷, Балаклава. Не ценил ничего!

   Ялта, гостиница возле мола. Ходили в Гурзуф. На скале в Гурз[уфе] вечером.

   Возвращение, качка.

   В декабре (или ноябре?) в Москву с Аней. Первое представление "Чайки" (17 дек.), мы были на нем. Потом Птб., номера на Невском (на углу Владимирской). Бальмонт во всей своей молодой наглости.

   Первое изд. "Гайаваты"⁸.

   Лохвицкая?

   "Без роду-племени" - где и когда писал? Кажется, в Одессе, после женитьбы. [Эти слова приписаны синим карандашом, почерком Бунина. - М. Г.] В Нивск[ом] издании этот рассказ помечен 97-м годом.

   Когда с Лопатиной по ночлежным домам?

   16 Ноября - юбилей Златовратского в Колонной зале в "Эрмитаже" (в Москве).

  

  

   [Конспект:]

   Весной ездил в Ялту (?). Чехов, Горький¹, Муся Давыдова и Лопатина.

   [...] Летом - в "Затишьи", в имении Цакни. Разрыв. Уехал в Огневку. Вернулся осенью (кажется, через Николаев, в солн[ечное] раннее утро). Род примирения. Солнечный день, мы с ней шли куда-то, она в сером платье. Ее бедро. [...]

  

   [Это примирение было, однако, кратковременным. 14. 12. 1899 Бунин пишет брату Юлию:]

   [...] дни Ани проходят в столовой в компании, вечера так: 6-го была "Жизнь за царя"; 7-го вечер пришла Зоя и некий Яковлев, сидела в столовой, 8-го - репетиция, 9-го - мы были все в Клубе, 10-го - репетиция, 11-го - на балу с 10 вечера до 7 ч. утра, 12-го назначена была "Жизнь за царя" - заболела певица, отложили, но вечером Аня ушла к Зое, вчера легла в 7 часов вечера спать, сегодня уехала с Э. П. на какое-то заседание, завтра - вечером репетиция, послезавтра - тоже, в пятницу у нас журфикс, в субботу - репетиция, в воскресенье "Жизнь за царя" - убогое жалкое представление. Затем на 27, на 6 и 15 янв. тоже "Жизнь за царя" - значит будут репетиции, кроме того драматические спектакли, затем - думают ставить "Русалку". Буквально с самого моего приезда Аня не посидела со мной и получасу - входит в нашу комнату только переодеться. [...] Ссоримся чрезвычайно часто. [...]

   Для чего я живу тут? Что же я за презренный идиот - нахлебник. Но главное - она беременна. Это факт, ибо я знаю, что делал. [...]

   Юлий, пожалей меня. Я едва хожу. Ничего не пишу, нельзя от гама и от настроения. Задавил себя, но не хватает сил - она груба на самые мои горячие нежности. Я расшибу ее когда-нибудь. А между тем иной раз сильно люблю². [...]

  

  

   [Конспект:]

   Зимой репетиции у Цакни "Жизни за Царя".

   В январе ее беременность.

   В начале марта полный разрыв, уехал в Москву.

   Доктор Рот¹.

   Весна в Огневке. "Листопад"².

  

   [На полях синим карандашом приписано: "Худ. Театр был в Ялте на Пасхе 1900 г."]

   Лето в Ефремове? Письмо Горькому из Ефремова в конце августа.

   В Москве осенью дал ему "Листопад" для "Нов[ой] Жизни". Поссе³. Писал "Антоновск[ие] яблоки".

   "В Овраге" Чехова в "Нов[ой] Жизни".

   В октябре я в Одессе. Отъезд с Куровским⁴ заграницу: Лупов - Торн - Берлин - Париж - Женевское озеро - Вена - Петербург.

  

   [Из Одессы 10 октября 1900 года Бунин пишет брату:]

   Милый и дорогой Юринька! Еще в Одессе, задержал Куровский. Уезжаем завтра при чем маршрут изменен: едем на Берлин прямо в Париж, откуда через Вену. В субботу зашел в редакцию "Южного обозрения", хотел поговорить с Цакни. Не застал. Тогда послал посыльного к Анне, написал следующее: "Сегодня в 5 ч. зайду, чтобы видеть ребенка. [...]" [...] Я спросил: "Кажется были тяжелые роды?" - "Да". Внесли ребенка. Дай ему Бог здоровья, очень, очень тронул он меня: милый, хорошенький, спокойный, только голову держит что-то на бок. [...] Затем спросил, как зовут - Николай, но еще не крестили. [...]"⁵

  

   [Продолжение конспекта:]

   Потом я в Москве. "Среда" художников⁶.

   В конце декабря я у Чеховой. Чехов заграницей. Ночь у какой-то.

   [О пребывании Бунина у сестры А. П. Чехова, Марьи Павловны, рассказывает Вера Николаевна⁷:]

   "Евгения Яковлевна [мать Чехова. - М. Г.] полюбила гостя и закармливала его, а с Марьей Павловной у Ивана Алексеевича возникала дружба.

   Они ездили в Учан-Су, Гурзуф, Су-Ук-Су. Марья Павловна рассказывала о юности и молодости брата, о его неистощимом веселье и всяких забавных выдумках, о Левитане, которого она талантливо копировала, подражая его шепелявости, - он, например, вместо Маша, произносил Мафа, - о его болезненной нервности, психической неустойчивости. Поведала и о том, что "ради Антоши" она отказалась выйти замуж:

   - Когда я сообщила ему о сделанном мне предложении, то по лицу его поняла, - хотя он и поздравил меня, - как это было ему тяжело... и я решила посвятить ему жизнь...

   Рассказывала и о увлечениях Антона Павловича, иногда действительных, иногда воображаемых. Он был очень скрытен и о своих сердечных делах никому вообще не говорил. [...]

   В такой спокойной обстановке, полной забот о нем, Иван Алексеевич еще никогда не жил. [...]"

  

  

   [Конспект:]

   В "Нивском" изд. помечены этим годом: "Новый год", "Тишина", "Осенью", "Новая дорога", "Сосны", "Скит", "Туман", "Костер", "В августе". Когда писал "Перевал"? [...]

   В Январе 1901 г. я все еще жил у Чеховой. Моя запись: "Зима 1901 г., я у Чеховой... Су-Ук-Су..."

   31 Янв. в Москве первое предст[авление] "Трех сестер". Арсений (чеховский слуга) из Ялты Марье Павловне по телефону: "Успех агромадный". [...]

   Числа 15 февр. Чехов вернулся из-за границы. Я переехал в гостиницу "Ялта". Покойница. [...]

   Как-то в сумерки читал ему его "Гусева". Он сказал: "я хочу жениться".

  

   [На оборотной стороне этого листка записано:]

   Кульман¹, Елпатьевский², Массандра. Вера Ивановна. (В Сентябре, в Ялте).

   Паша-гречанка. "Грузинская царевна" (уже забыл, как звали!).

   Бегство в Москву через Симферополь (до С. на ямщицкой тройке).

   В ноябре в Крыму Толстой. [...]

  

   [К 1901 году относятся несколько записей:]

   Крым, зима 1901 г. На даче Чехова.

   Чайки как картонные, как яичн[ая] скорлупа, как поплавки, возле клонящейся лодки. Пена как шампанское. Провалы в облаках - там какая-то дивная, неземная страна. Скалы известково-серые, как птичий помет. Бакланы. Су-Ук-Су. Кучукой. Шум внизу, солнечное поле в море, собака пустынно лает. Море серо-лиловое, зеркальное, очень высоко поднимающееся. Крупа, находят облака.

  

   [Еще запись:]

   Весной 1901 г. мы с Куприным были в Ялте (Куприн жил возле Чехова в Аутке). Ходили в гости к начальнице женской ялт[инской] гимназии, Варваре Константиновне Харкеевич, восторженной даме, обожательнице писателей. На Пасхе мы пришли к ней и не застали дома. Пошли в столовую, к пасхальному столу и, веселясь, стали пить и закусывать.

   Куприн сказал: "Давай, напишем и оставим ей на столе стихи". И стали, хохоча, сочинять и я написал:

   В столовой у Варв. Константинны

   Накрыт был стол отменно-длинный,

   Была тут ветчина, индейка, сыр, сардинки

   И вдруг ото всего ни крошки ни соринки:

   Все думали, что это крокодил,

   А это Бунин в гости приходил.

  

  

   [Конспект:]

   В Январе репетиция "Мещан" Г[орько]го. 20 Янв. Чехов пишет кому-то: Умер Соловцов... Оч. болен Толстой... Я привез "Детей Ванюшина"...

   Я в Ялте?

   31 янв. Чехов кому-то: "Осенью Бунина написано несвободно..."

   Я в Птб.? Предложение Куприна Мусе Д[авыдовой]?

   Февраль. Чехов кому-то: "Горький в Крыму" (кажется, у Токмаковых, на даче "Нюра"). Я в Одессе. Приезд туда "молодых" Андреевых¹ (в конце февраля). [...]

   24 Марта, Чехов: "В Ялту приезжают Бунин и Нилус²". С нами в Ялте был Телешов³. Нилус писал портрет Чехова. - Художник Ярцев, Варв. Конст. Харкеевич. Привезли больную Книппер.

   Июль. Я под Одессой, на даче Гернета (есть запись).

   Когда Вера Климович?

   В сентябре: умер Зола; в Одессе чума. Очевидно, это тогда (в августе, вероятно) уплыл от чумы на пароходе из Одессы в Ялту.

   Чехов, 26 сент: "Был Куприн, женатый на Давыдовой. Жена беременна".

   20 Дек., Чехов: "На дне [Горького. - М. Г.] имело большой успех". Я был на первом представлении. Был весь конец осени в Москве?

   Макс Ли? "Белый Негр"?

   Карзинкин издал мои "Нов[ые] стихотворения".

  

   [Запись от 6 июля 1902 года, сделанная в Одессе на даче Гернета (13-ая станция первого трамвая от Одессы на Большой фонтан).]

   2 ¥ часа. Моя беленькая каморка в мазанке под дачей. В окошечко видно небо, море, порою веет прохладным ветром. Каменистый берег идет вниз прямо под окошечком, ветер качает на нем кустарник, море весь день шумит; непрестанно понижающийся и повышающийся шум и плеск. С юга идут и идут, качаются волны. Вода у берегов зеленая, дальше синевато-зеленая, еще дальше - лиловая синева. Далеко в море все пропадает и возникает пена, белеет, как чайки. А настоящие чайки опускаются у берега на воду и качаются, качаются, как поплавки. Иногда две-три вдруг затрепещут острыми крыльями, с резким криком взлетят и опять опустятся. [...]

  

  

   [Конспект:]

   1 Янв., Чехов: "Бунин и Найденов¹ в Одессе. Их там на руках носят". Мы с Н. жили в "Крымск. гост." - Федоров и Лиза Дитерихс².

   1 февр., Чехов: "Андреева "В тумане" хорошая вещь". Когда Андр[еев] рассказывал мне тему этого рассказа?

   16 февр., Чехов: "Бунин почему-то в Новочеркасске". Я был там у матери и Маши³.

   Март - я в Ялте.

   14 марта Чехов: "Тут М-me Голоушева⁴". Я там с Федоровым и Куприным.

   В начале апреля я с Федор[овым] уплыл в Одессу. Чехов: "Купр[ин] тоже уехал - в Птб". (Кажется, в Ялте был и Андреев).

   Когда Елена Васильевна?

   9 апреля я уплыл из Одессы в Константинополь.

  

   [В архиве сохранилась копия (набросок?) письма Бунина брату. Письмо переписано на машинке, местами правка черными чернилами, рукой Бунина⁵.]

   Милый Юлинька,

   Выехал я из Одессы 9 Апр., в 4 ч. дня, на пароходе "Нахимов", идущем Македонским рейсом, т. е. через Афон. В Одессу мы приехали с Федоровым 9-го же утром, но никого из художников, кроме Куровского, я не видел. Да и Куровский отправлялся с детьми на Куликово Поле - народное гулянье - так что на пароход меня никто не провожал. Приехал я туда за два часа до отхода и не нашел никого из пассажиров первого класса. Сидел долго один и было на душе не то что скучно, но тихо, одиноко. Волнения никакого не ощущал, но что-то все таки было новое... в первый раз куда-то плыву в неизвестные края... Часа в три приехал ксендз в сопровождении какого-то полячка, лет 50, кругленького буржуа-полячка, суетливого, чуть гоноровитого и т. д. Затем приехал большой, плотный грек лет 30, красивый, европейски одетый, и наконец, уже перед самым отходом, жена русского консула в Битолии (близ Салоник), худая, угловатая, лет 35, корчащая из себя даму высшего света. Я с ней тотчас же завел разговор и не заметил, как вышли в море. "Нахимов" - старый, низкий пароход, но зыби не было, и шли мы сперва очень мирно, верст по 8 в час. Капитан, огромный, добродушный зверь, кажется, албанец, откровенно сказал, что мы так и будем идти все время, чтобы не жечь уголь; зато не будем ночевать возле Босфора, а будем идти все время, всю ночь. Поместились мы все, пассажиры, в рубке, в верхних каютах, каждый в отдельной. За обедом завязался общий разговор, при чем жена консула говорила с ксендзом то по русски, то по итальянски, то французски, и все время кривлялась а 1а высший свет невыносимо. И все шло хорошо ...медленно терялись из виду берега Одессы, лило вечерний свет солнце на немного меланхолическое море... Потом стемнело, зажгли лампы... Я выходил на рубку, смотрел на еле видный закат, на вечернюю звезду, но не долго: на верху было очень ветрено и продувало прохладой сильно. Часов в 10 ксендз ушел с полячком спать, грек тоже, а я до 12 беседовал с дамой - о литературе, о политике, о том, о сем... В 12 я лег спать, а утром, солнечным, но свежим, проснулся от качки, умылся, выпил чаю, пошел на корму... поглядел на открытое море, на зеленоватые, тяжелые волны, которые, раскатываясь все шире, уже порядочно покачивали пароход, и почувствовал, что мне становится нехорошо - и чем дольше, тем хуже. [...] Затем заснул и проснулся в 11 ч. Балансируя, пошел завтракать, съел кильку, выпил рюмку коньяку, съел икры паюсной немного - и снова поплелся в каюту. Завтракал только капитан и полячок. Остальные лежали по каютам, и так продолжалось до самого входа в Босфор. Пустая кают-компания, утомительнейший скрип переборок, медленные раскачивания с дрожью и опусканиями - качка все время была боковая - тупой полусон, пустынное море, скверная серая погода... Проснусь, - ежеминутно засыпал, спал в общем часов 20, - выберусь на рубку, продрогну, почувствую себя снова еще хуже - и опять в каюту, и опять сон, а временами отчаяние: как выдержать это еще почти сутки? Нет, думаю, в жизни никогда больше не поеду. К вечеру мне стало лучше, но дурной вкус во рту, полное отсутствие аппетиту, отвращение к табаку и тупая сонливость продолжались все время. К тому же солнце село в тучи, качка усилилась - и чувство одиночества, пустынности и отдаленности от всех близких еще более возрасло. Заснул часов в семь, снова выпил коньяку, - за обедом я съел только крохотный кусок барашка, - изредка просыпался, кутался в пальто и плэд, ибо в окна сильно дуло холодом, и снова засыпал. В 2 часа встал и оделся, падая в разные стороны: в 4 часа, по словам капитана, мы должны были войти в Босфор. Выбрался из кают-компании к борту - ночь, тьма и качка - и только. Сонный лакей говорит, что до Босфора еще часа 4 ходу. Каково! В отчаянии опять в каюту и опять спать. Вышел в 4 часа - холодный серый рассвет, но не признака земли, только вдали раскиданы рыбачьи фелюги под парусами... кругом серое холодное море, волны, а внизу - скрип, качка и холод... Снова заснул... Открыл глаза - взглянул в окно - и вздрогнул от радости: налево, очень близко, гористые берега. Качка стала стихать. Выпил чаю с коньяком - и на рубку. Скоро сюда пришли и остальные, за исключением дамы, солнце стало пригревать, и мы медленно стали входить в Босфор...

   До завтра, пора спать, ¥ десятого. В противоположном доме, который от Подворья отделен улицей в 2 шага, музыка. Что-то [...] заунывно страстное. Играют, не знаю, на чем, - как будто на разбитом фортепиано... Теперь заиграли польку... В Подворьи тишина.

  

   13 Апр. (воскресенье) 1903

   Вход в Босфор показался мне диковатым, но красивым. Гористые пустынные берега, зеленоватые, сухого тона, довольно резких очертаний. Во всем что-то новое глазу. Кое-где, почти у воды, маленькие крепости, с минаретами. Затем пошли селения, дачи. Когда пароход, следуя изгибам пролива, раза два повернул, было похоже на то, что мы плывем по озерам. Похоже немного на Швейцарию... Подробно все расскажу при свидании, а пока буду краток. Босфор поразил меня красотою. К[онстантинополь] тоже. Часов в 10 мы стали на якорь, и я отправился с монахом и греком Герасимом в Андреевское Подворье. В таможне два турка долго вертели в руках мои книги, не хотели пропускать. Дал 20 к - пропустили. В Подворьи занял большую комнату. Полежав, отправился на Галатскую башню.

  

   [Продолжение конспекта:]

   Где я весной и летом? В Огневке? Летом, конечно, в Огневке, переводил "Манфреда"⁶.

   Конец сентября - я в Москве: Чехов из Ялты сестре (или Книппер?): "Скажи Бунину..."

   В октябре - я тоже в Москве: Чехов 28 октября: "Бунину и Бабурину привет". Бабурин - Найденов.

  

   [Впоследствии Бунин писал о Найденове⁷:]

   [...] Мы познакомились с ним вскоре после того, как на него свалилась слава, - именно свалилась⁸ - быстро стали приятелями, часто виделись, часто вместе ездили - то в Петербург, то на юг, то заграницу... В нем была смесь чрезвычайной скрытности и чисто детской наивности. [...]

  

   [Продолжение конспекта:]

   Любочка?

   Декабрь - я в Москве, последние встречи с Чеховым⁹. Репетиции "Вишневого сада". Макс Ли¹⁰. (В ном[ерах] Гунста первая ночь - в это время или раньше?) Тут, кажется "Чернозем"¹¹.

   24 Дек. мы с Найденовым уехали в Ниццу. Макс с нами - до Варшавы. Мы в Вену, она в Берлин¹².

  

   [Теперь в сохранившихся конспектах Бунина наступает перерыв в несколько лет.

   В 1904 году Бунин потерял сына, одаренного мальчика, умершего после скарлатины. Бунин, разлученный с сыном, нежно любил его всю жизнь.]

  

  

   [Записи, относящиеся к 1905 году, привожу по книге Веры Николаевны¹, так как оригиналов в архиве не нашла.]

  

   В 1905 году, с конца сентября и до 18 октября я последний раз гостил в опустевшем, бесконечно грустном ялтинском доме Чехова, жил с Марьей Павловной и "мамашей", Евгеньей Яковлевной. Дни стояли серенькие, сонные, жизнь наша шла ровно, однообразно и очень нелегко для меня: всё вокруг, - и в саду, и в доме, и в его кабинете - было, как при нем, а его уже не было! Но нелегко было и решиться уехать, прервать эту жизнь. Слишком жаль было оставлять в полном одиночестве этих двух женщин, несчастных сугубо в силу чеховской выдержки, душевной скрытности; часто я видел их слезы, но безмолвно, тотчас преодолеваемые; единственное, что они позволяли себе, были просьбы ко мне побыть с ними подольше: "Помните, как Антоша любил, когда вы бывали или гостили у нас!" Да и мне самому было трудно покинуть этот уже ставший чуть ли не родным для меня дом, - а я уже чувствовал, что больше никогда не вернусь в него, - этот кабинет, где особенно всё осталось, как было при нем: его письменный стол со множеством всяких безделушек милых, изящных, но всегда дививших меня, - я бы строки не мог написать среди них, - его узенькая, белая, опрятная, как у девушки, спальня, в которую всегда отворена была дверь из кабинета. А в кабинете, в нише с диваном (сзади кресла перед письменным столом), в которой он любил сидеть, когда что-нибудь читал, лежало "Воскресение" Толстого, и я все вспоминал, как он ездил к Толстому, когда Толстой лежал больной в Крыму, на даче Паниной.

  

   [17-го октября 1905 года, узнав о революции, Бунин решил поспешно уехать из Ялты.]

   "Ксения" 18 Октября 1905 года

   Жил в Ялте, в Аутке, в чеховском опустевшем доме, теперь всегда тихом и грустном, гостил у Марьи Павловны. Дни всё время стояли серенькие, осенние, жизнь наша с М. П. и мамашей (Евгенией Яковлевной) текла так ровно, однообразно, что это много способствовало тому неожиданному резкому впечатлению, которое поразило нас всех вчера перед вечером, вдруг зазвонил из кабинета Антона Павловича телефон и, когда я вошел туда и взял трубку, Софья Павловна² стала кричать мне в неё, что в России революция, всеобщая забастовка, остановились железные дороги, не действует телеграф и почта, государь уже в Германии - Вильгельм прислал за ним броненосец. Тотчас пошел в город - какие-то жуткие сумерки и везде волнения, кучки народа, быстрые и таинственные разговоры - все говорят почти то же самое, что Софья Павловна. Вчера стало известно, уже точно, что действительно в России всеобщая забастовка, поезда не ходят... Не получили ни газет, ни писем, почта и телеграф закрыты. Меня охватил просто ужас застрять в Ялте, быть ото всего отрезанным. Ходил на пристань - слава Богу, завтра идет пароход в Одессу, решил ехать туда.

   Нынче от волнения проснулся в пять часов, в восемь уехал на пристань. Идет "Ксения". На душе тяжесть, тревога. Погода серая, неприятная. Возле Ай-Тодора выглянуло солнце, озарило всю гряду гор от Ай-Петри до Байдарских Ворот. Цвет изумительный, серый с розово-сизым оттенком. После завтрака задремал, на душе стало легче и веселее. В Севастополе сейчас сбежал с парохода и побежал в город. Купил "Крымский Вестник", с жадностью стал просматривать возле памятника Нахимову. И вдруг слышу голос стоящего рядом со мной бородатого жандарма, который говорит кому-то в штатском, что выпущен манифест свободы слова, союзов и вообще всех "свобод". Взволновался до дрожи рук, пошел повсюду искать телеграммы, нигде не нашел и поехал в "Крымский Вестник". Возле редакции несколько человек чего-то ждут. В кабинете редактора (Шапиро) прочел, наконец, манифест! Какой-то жуткий восторг, чувство великого события.

   Сейчас ночью (в пути в Одессу) долгий разговор с вахтенным на носу. Совсем интеллигентный человек, только с сильным малороссийским акцентом. Настроен крайне революционно, речь все время тихая, твердая, угрожающая. Говорит, не оборачиваясь, глядя в темную равнину бегущего навстречу моря.

  

   Одесса 19 октября.

   Возле Тарханкута, как всегда, стало покачивать. Разделся и лег, волны уже дерут по стене, опускаются все ниже. Качка мне всегда приятна, тут было особенно - как-то это сливалось с моей внутренней взволнованностью. Почти не спал, всё возбужденно думал, в шестом часу отдернул занавеску на иллюминаторе: неприязненно светает, под иллюминатором горами ходит зеленая холодная вода, из-за этих гор - рубин маяка Большого Фонтана. Краски серо-фиолетовые; рассвет и эти зеленые горы воды и рубин маяка. Качает так, что порой совсем кладет.

   Пристали около восьми, утро сырое, дождливое, с противным ветром. В тесноте, в толпе, в ожидании сходен, узнаю от носильщиков, кавказца и хохла, что на Дальницкой убили несколько человек евреев, - убили будто бы переодетые полицейские, за то, что евреи будто бы топтали царский портрет. Очень скверное чувство, но не придал особого значения этому слуху, может и ложному. Приехал в Петербургскую гостиницу, увидал во дворе солдат. Спросил швейцара: "Почему солдаты?" Он только смутно усмехнулся. Поспешно напился кофию и вышел. Небольшой дождь, сквозь туман сияние солнца - и всё везде пусто: лавки заперты, нет извозчиков. Прошел, ища телеграммы, по Дерибасовской. Нашел только "Ведомости Градоначальства". Воззвание градоначальника, - призывает к спокойствию. Там и сям толпится народ. Очень волнуясь, пошел в редакцию "Южного Обозрения". Тесное помещение редакции набито евреями с грустными серьезными лицами. К стене прислонен большой венок с красными лентами, на которых надпись: "Павшим за свободу". Зак, Ланде (Изгоев). Он говорит: "Последние дни наши пришли". - Почему? - "Подымается из порта патриотическая манифестация. Вы на похороны пойдете?" - "Да ведь могут голову проломить?" - "Могут. Понесут по Преображенской".

   Пока пошел к Нилусу. Вдоль решетки городского сада висят черные флаги. С Нилусом пошел к Куровским. Куровский (который служит в городской управе) говорит, что было собрание гласных думы вместе с публикой и единогласно решили поднять на думе красный флаг. Флаг подняли, затем потребовали похоронить "павших за свободу" на Соборной площади, на что дума опять согласилась.

   Когда вышел с Куровским и Нилусом, нас тотчас встретил один знакомый, который предупредил, что в конце Преображенской национальная манифестация уже идет, и босяки, приставшие к ней, бьют кого попало. В самом деле, навстречу в панике бежит народ.

   В три часа после завтрака у Буковецкого³ узнали, что грабят Новый базар. Уже образована милиция, всюду санитары, пальба... Как в осаде, просидели до вечера у Буковецкого. Пальба шла до ночи и всю ночь. Всюду грабят еврейские магазины и дома, евреи будто бы стреляют из окон, а солдаты залпами стреляют в их окна. Перед вечером мимо нас бежали по улице какие-то люди, за ними бежали и стреляли в них "милиционеры". Некоторые вели арестованных. На извозчике везли раненых. Особенно страшен был сидевший на дне пролетки, завалившийся боком на сиденье, голый студент - оборванный совсем до гола, в студенческой фуражке, набекрень надетой на замотанную окровавленными тряпками голову.

  

   20 октября.

   Ушел от Буковецкого рано утром. Сыро, туманно. Идут кухарки, несут провизию, говорят, что теперь всё везде спокойно. Но к полудню, когда мы с Куровским хотели пойти в город, улицы опять опустели. С моря повсюду плывет густой туман. Возле дома Городского музея, где живет Куровский, - он хранитель этого музея, - в конце Софийской улицы поставили пулемет и весь день стучали из него вниз по скату, то отрывисто, то без перерыва. Страшно было выходить. Вечером ружейная пальба и стучащая работа пулеметов усилилась так, что казалось, что в городе настоящая битва. К ночи наступила гробовая тишина, пустота. Дом музея - большой трехэтажный - стоит на обрыве над портом. Мы поднимались днем на чердак и видели оттуда, как громили в порту какой-то дом. Вечером нам пришло в голову, что, может быть, придется спасаться, и мы ходили в огромное подземелье, которое находится под музеем. Потом опять ходили на чердак, смотрели в слуховое окно, слушали: туман, влажные силуэты темных крыш, влажный ветер с моря и где-то вдали, то в одной, то в другой стороне, то поднимающаяся, то затихающая пальба.

  

   21 октября.

   Отвратительный номер "Ведомостей Одесского Градоначальства". В городе пусто, только санитары и извозчики с ранеными. Везде висят национальные флаги.

   В сумерки глядели из окон на зарево - в городе начальство приказало зажечь иллюминацию. Зарево и выстрелы.

  

   22 октября.

   От Буковецкого поехал утром в Петербургскую гостиницу. Извозчик говорил, что на Молдаванке евреев "аж на куски режут". Качал головой, жалел, что режут многих безвинно-напрасно, негодовал на казаков, матерно ругался. Так все эти дни: все время у народа негодование на "зверей казаков" и злоба на евреев.

   Солнце, влажно пахнет морем и каменным углем, прохладно.

   В полдень пошел к Куровскому - город ожил, принял совсем обычный вид: идут конки, едут извозчики...

   Часа в три забежала к кухарке Куровских какая-то знакомая ей баба, запыхаясь, сообщила, что видела собственными глазами - идут на Одессу парубки и дядьки с дрючками, с косами; будто бы приходили к ним нынче утром, - ходили по деревням и по Молдаванке - "политики" и сзывали делать революцию. Идут будто и с хуторов, всё с той же целью - громить город, но не евреев только, а всех.

   Куровский говорит, что видел, как ехал по Преображенской целый фургон солдат с ружьями, - возле гостиницы "Империаль" они увидали кого-то в окне, остановили фургон и дали залп, по всему фасаду.

   - Я спросил: по ком это вы? - "На всякий случай".

   Говорят, что нынче будет какая-то особенная служба в церквах - "о смягчении сердец".

   Был художник Заузе и скульптор Эдварде. Говорили:

   - Да, с хуторов идут...

   - На Молдаванке прошлой ночью били евреев нещадно, зверски...

   По Троицкой только что прошла толпа с портретом царя и национальными флагами. Остановились на углу, "ура", затем стали громить магазины. Вскоре приехали казаки - и проехали мимо, с улыбками. Потом прошел отряд солдат - и тоже мимо, улыбаясь.

   "Южное Обозрение" разнесено вдребезги, - оттуда стреляли...

   Заузе рассказывал: ехал вчера на конке по Ришельевской. Навстречу толпа громил, кричат: "Встать, ура государю императору!" И все в конке подымаются и отвечают: "Ура!" - сзади спокойно идет взвод солдат.

   Много убито милиционеров. Санитары стреляют в казаков, и казаки убивают их.

   Куровский говорит, что восемнадцатого полиция была снята во всем городе "по требованию населения", то есть, думой по требованию ворвавшейся в управу тысячной толпы.

   В городе говорят, что на Слободке Романовке "почти не осталось жидов!".

   Эдварде говорил, что убито тысяч десять.

   Поезда все еще не ходят. Уеду с первым отходящим.

  

   Сумерки. Была сестра милосердия, рассказывала, что на Слободке Романовке детей убивали головами об стену; солдаты и казаки бездействовали, только изредка стреляли в воздух. В городе говорят, что градоначальник запретил принимать депешу думы в Петербург о том, что происходит. Это подтверждает и Андреевский (городской голова).

   Уточкин, - знаменитый спортсмен, - при смерти; увидал на Николаевском бульваре, как босяки били какого-то старика еврея, кинулся вырывать его у них из рук... "Вдруг точно ветерком пахнуло в живот". Это его собственное выражение. Подкололи его "под самое сердце".

   Вечер. Кухарка Куровских ахает, жалеет евреев, говорит: "Теперь уже все их жалеют. Я сама видела - привезли их целые две платформы, положили в степу - от несчастные, Господи! Трусятся, позамерзли. Их сами козаки провожали, везли у приют, кормили хлебом, очень жалели..."

   Русь, Русь!

  

   [Москва, Васильевское, Ефремов, где Бунин встречал 1906 год, опять Москва, Петербург и опять Васильевское (Глотово), Ефремов и Москва.]

  

   [24 ноября 1906 г. Бунин пишет П. Н. Нилусу:¹]

   Петр, прости Христа ради! Такой беспутной осени и не запомню. Я опять в Москве, - был только на минуту в деревне, - адрес все тот-же. [...] Завтра узнаю о твоем рассказе у Крашенникова. Немедленно присылай новый. Я устал и боюсь, что не дождусь тебя здесь, - уеду в деревню. [...]

  

   [Но в эту "беспутную" осень произошла встреча с Верой Николаевной Муромцевой, с которой Бунин делил всю последующую жизнь. 4 ноября они встретились на литературном вечере. Вера Николаевна рассказывает в "Беседах с памятью":²]

  

   [...] Взбежав на четвертый этаж, я, чтобы перевести дух, остановилась у приотворенной двери квартиры Зайцевых³ и увидала в передней груду верхней одежды.

   Доносилось невнятное чтение Вересаева. [...]

   После Вересаева быстро занял его место Бунин и я услышала опять его хорошо поставленный голос.

   Читал он просто, но каждый стих вызывал картину. [...]

   После чтения хозяйка со свойственной ей живостью пригласила всех закусить. [...]

   Разместились в большой тесноте. Я была знакома почти со всеми.

   Привлекал меня Бунин. С октября, когда я с ним встретилась у больного поэта Пояркова, он изменился, похудел, под глазами - мешки: видно было, что в Петербурге он вел, действительно, нездоровый образ жизни, да и в Москве не лучшее.

   Я вспомнила его в Царицыне, когда впервые, почти десять лет назад, увидела его в погожий июньский день около цветущего луга, за мостом на Покровской стороне, с Екатериной Михайловной Лопатиной. Тогда под полями белой соломенной шляпы лицо его было свежо и здорово. [...]

   Наговорившись и нахохотавшись, шумно поднялись, и столовая опустела. Я перешла к противоположной стене и остановилась в раздумье: не отправиться ли домой?

   В дверях появился Бунин.

   - Как вы сюда попали? - спросил он.

   Я рассердилась, но спокойно ответила:

   - Так же, как и вы.

   - Но кто вы?

   - Человек.

   - Чем вы занимаетесь?

   - Химией.

   - Как ваша фамилия?

   - Муромцева.

   - Вы не родственница генералу Муромцеву, помещику в Предтечеве?

   - Да, это мой двоюродный дядя.

   - Я иногда видаю его на станции Измалково.

   Мы немного поговорили о нем. Потом он рассказал, что в прошлом году был в Одессе во время погрома.

   - Но где же я могу вас увидеть еще?

   - Только у нас дома. Мы принимаем по субботам. В остальные дни я очень занята. [...]

   В воскресенье, после зайцевского вечера, можно было выспаться. Днем к нам забежала Верочка и сообщила, что они вчера все отправились в "Большой Московский". Передала, что Бунин в следующую субботу приедет к нам вместе с ними, и вихрем куда-то умчалась. [...]

  

   [Завязалась дружба, начался роман:]

   [...] Мы уже начали с Иваном Алексеевичем видаться ежедневно: то вместе завтракали, то ходили по выставкам, где удивляло меня, что он издали называл художника, бывали и на концертах, иногда я забегала к нему днем прямо из лаборатории, оставив реторту на несколько часов под вытяжным шкапом. Ему нравилось, что мои пальцы обожжены кислотами. [...]

  

  

   [Конспект:]

   До середины января я в Васильевском. Потом в Москве.

   Вечер в Воронеже?

   Сборники "Новое Слово", Крашенникова. Я их редактор. В феврале был в Птб. Зачем? Потом Москва. Вечер в Консерватории, читал "Дж[ордано] Бруно"¹ и другое. Приезд Федорова. "Стена" Найденова (?).

   Во второй половине² февраля уехал в Васильевское. В Марте возвратился и ездил в Птб. Зачем?³

   10 Апр. отъезд с В[ерой] в Палестину.

   Возвратились в конце мая.

  

   [Вера Николаевна рассказывает в "Беседах с памятью":⁴]

   В марте я наконец решилась поговорить с папой и как-то днем, вероятно, в воскресенье или в праздник, войдя к нему, сказала:

   - Знаешь, я с Буниным решила совершить путешествие по Святой Земле.

   Он молча встал, повернулся ко мне спиной, подошел к тахте, над которой висела географическая карта, и стал показывать, где находится Палестина, не сказав мне ни слова по поводу моего решения связать с Иваном Алексеевичем мою жизнь. [...]

   И вот наступил день 10 апреля 1907 года⁵, день, когда я резко изменила свою жизнь: из оседлой превратила ее в кочевую чуть ли не на целых двадцать лет.

   Начались наши странствия со Святой Земли. [...]

   Выехали мы из Москвы вечером. [...]

   На вокзал я ехала с мамой. [...]

   Когда мы приехали, Ян был там с братом Юлием Алексеевичем и двумя племянниками Пушешниковыми. [...]

   На Одесском вокзале нас встречает Нилус в цилиндре и бежевом пальто.

   - Простите, что без цветов, - говорит он, целуя мою руку. - Иван телеграфировал: "приезжаем", а с кем - неизвестно. Я и подумал, что опять с Телешовым. [...]

  

   [Там же, в "Беседах с памятью", Вера Николаевна подробно описывает их поездку⁶. Первый этап - Босфор, Константинополь, затем Стамбул, Галлиполи, Дарданеллы, Афины.]

   К полудню мы прошли мимо Крита. Море терялось в лиловых далях. Мы долго сидели в креслах на спардеке, говорили о том, что завтра Африка, Египет, Александрия... [...]

  

   [И, наконец:]

   На горизонте показалась полоска земли, ко мне подошел Ян, и мы стали, молча, смотреть. - Яффа! - сказал он с волнением.

  

   [Из Яффы они направляются в Иерусалим, вместе с музыкантом Д. С. Шором, с которым познакомились на пароходе. Шор ехал с отцом, старозаветным евреем, хотевшим перед смертью совершить паломничество в Палестину.]

   Пансион небольшой. Комната наша во втором этаже выходит на какую-то крытую галлерею. На притолке у двери прибита деревянная коротенькая трубочка. Ян объяснил мне, что в ней заключаются десять заповедей⁷.

   Вечером мы выходим побродить,