Бунин Иван Алексеевич - Устами Буниных. Том 1

на ерунду - на бритье, уборку стола, франц[узский] язык и т. д. Конечно, все время сидит где-то внутри надежда на что-то, а когда одолевает волна безнадежности и горя, ждешь, что может быть Бог чем-нибудь вознаградит за эту боль, но преобладающее - все же боль. Вчера зашли с Верой в архиерейск[ую] церковь - опять почти восторгом охватило пенье, поклоны друг другу священнослужителей, мир всего того, м[ожет] б[ыть], младенческого, бедного с высшей точки зрения, но все-же прекрасного, что отложилось в грязной и неизменно скотск[ой] человеч[еской] жизни, мир, где [неразборчиво написанное слово. - М. Г.] как будто кем-то всякое земное страдание, мир истовости, чистоты, пристойности... Вышли в архиерейск[ий] садик - на рейде два миноносца, а за молом 2 транспорта: опять привезли русских солдат из Фр[анции]. Значит, опять "две державы" - Франция и "советск[ая] власть" честь честью сносятся, ведут дело, переговоры - и свидетельство того, что Одесса далека от освобождения.

   Встретили знакомых, все: "погодите еще судить, почем знать, м[ожет] б[ыть], это вовсе не то" и т. д. Нынче это, конечно, в газетах подтверждается. А газета (читал только "Борьбу") ужасна - о как изболело сердце от этой скотской грубости! Опять свирепые угрозы - "Красный террор, массовое уничтожение всех подлых гадин, врагов революции должно стать фактом!" - точно этого факта еще нет! [...]

  

   6./19. VIII.

   В субботу 3-го взял в "Днепро-Союзе" восемь тысяч авансом за право перевести некот[орые] мои рассказы на малорусский язык. Решение этого дела зависело от Алексея Павловича Марковского, с ним я и виделся по этому поводу.

   Вчера твердый слух о взятии Херсона и Николаева. Красные перед бегством из Николаева будто бы грабили город и теперь, грабя по пути, идут на Одессу - уже против большевиков. Говорят, что С. и Калиниченко бежали в 2 ч. ночи с 4 на 5 на катере. [...] Там, где обычно святцы - перечисление убийств, совершенных революционерами. Хлеб 35 р., ветчина 280 р.

   Нынче проснулся оч[ень] рано. Погода превосходная.

   Когда у Чрезвычайки сменяют караул, играют каждый раз Интернационал. [...]

   Был 2 раза в архиерейском саду. Вид порта все поражает - мертвая страна - все в порту ободранное, ржавое, облупленное... торчат трубы давно [неразборчиво написано. - М. Г.] заводов... "Демократия!" Как ей-то не гадко! Лень, тунеядство. [...] Как все, кого вижу, ненавидят большевиков, только и живут жаждой их ухода! Прибывшие из Франции все дивятся дороговизне, темному, голодному городу. [...] Говорят, что много красных прибежало из под Николаева - больные, ободранные. [...]

  

   9./22. VIII.

   В "Борьбе" опять - "последнее напряжение, еще удар - и победа за нами!" [...] Много учреждений "свернулось", т. е., как говорят, перевязали бумаги веревками и бросили, а служащих отпустили, не платя жалования даже за прежние месяцы; идут и разные "реквизиции": на складах реквизируют напр. перец, консервы. [...]

   По перехвач[енному] радио белых они будто бы уже в 30-40 верстах от Одессы. Господи, да неужели это наконец будет! [...]

   Погода райская, с признаками осени. От скверного питания худею, живот пучит, по ночам просыпаюсь с бьющимся сердцем, со страхом и тоской. [...]

   Грабеж идет чудовищный: раздают что-попало служащим-коммунистам - чай, кофе, какао, кожи, вина и т. д. Вина, впрочем, говорят, матросня и проч. товарищи почти все выпили ранее - Мартель особенно. [...]

   "Я вам раньше предупреждаю" - слышу на улице. Да, и язык уже давно сломался, и у мужиков, и у рабочих.

   Летал гидроаэроплан, разбрасывал прокламации Деникина. Некоторые читали, рассказать не умеют. [...]

  

   [На этом кончаются записи этого периода. Дальнейшие события рассказаны в дневнике Веры Николаевны. Привожу выдержки:]

  

   11/24 августа.

   Вчера по дороге в архиерейский сад я встретила Ол. К. З., которая сообщила, что в Люстдорфе десант. Я не придала значения этому сообщению [...] потом [...] слышала рассказ о 16 вымпелах у Люстдорфа, но все же отправилась в библиотеку, где Л. М. Дерибас подтвердил мне о десанте и прибавил, что большевики снаряжаются, чтобы защитить Одессу. [...] После завтрака зашла Марг. Ник. [Полынова] и сообщила [...], что лучше не выходить после 4-х на улицу. Но мы, конечно, пошли. На Елизаветинской долго сидели [...] на балконе и видели, как удирали на извозчиках и в колясках матросы, евреи и другие деятели революции. Причем все удиравшие держали ружья наперевес, впрочем, некоторые довольствовались револьвером. Смешнее всего, что никто на них не нападал. Мы долго наблюдали, как выходили и выезжали из Комендатуры переряженные люди. Один в синей блузе, которая очень топорщилась, вероятно, под ней много уносил с собой этот коммунист. Один велосипедист тащился черепашьим шагом, - к велосипеду был привязан белый сверток, конечно, очень тяжелый.

   [...] Длинный узкий снаряд, пробивший дом насквозь с Преображенской на Елизаветинскую, ударился в дом, что на углу Софийской и Торговой, но не разорвался и, сбив слегка штукатурку, упал на мостовую. Я видела белый шарообразный пар над мостовой, а выше белый столб, похожий на известковый.

   Сегодня утром я проснулась от пушечной пальбы. Было 6 часов утра. Ян уже не спал, мы мигом оделись. Когда пальба прекратилась, Ян исчез. Он был в соборе, и при нем вынесли из алтаря Георгиевское знамя.

   Я вышла на базар. Цены на все очень поднялись. Потом мы с Яном встречали на Херсонской въезжавшие автомобили с добровольцами: масса цветов, единодушное ура, многие плакали. Лица у добровольцев утомленные, но хорошие.

   5 ч. 30 м. дня. Опять пальба.

   Красный балаган окончен, все звезды сняты, красная тюрьма уже не красуется при въезде на Николаевский бульвар. Одна женщина хорошо сказала про это большевистское украшение: "тюрьма свободы".

   Полтора часа идет бомбардировка. Говорят, засела на Чумке кучка большевиков. В порту начался десант, вот они и палят.

   Погода дождливая. Настроение тревожно-серьезное.

  

   12/25 августа.

   [...] Мы решили уехать из Одессы, при первой возможности, но куда - еще не знаем. Власть еще не укрепилась. Нужно подождать, оглядеться. Жутко пускаться теперь куда-либо, но нельзя же вторую зиму проводить в этом милом городе.

  

   13/26 августа.

   Познакомились с Апухтиным, который приехал сюда в качестве товарища министра печати. Высокий брюнет с пушистой бородой, без левой руки. Он организовывает агитационный отдел при добровольческой армии. Занял то помещение, где был "Буп" и назначил для устройства всего Клименко. Почему? Не знаю. - Приглашают Яна. Ян был у Апухтина и находит его несведущим в литературе человеком.

  

   15/28 августа.

   Вчера вели в бывшую чрезвычайку женщину, брюнетку, хромую, которая всегда ходила в матроске - "товарищ Лиза". Она кричала толпе, что 700 чел[овек] она сама расстреляла и еще расстреляет 1000. Толпа чуть не растерзала ее. При Яне провели ту хорошенькую еврейку, очень молоденькую, которую мы видели на бульваре в тот день, когда Ян совершенно пришел в уныние, увидя на ее руке повязку с буквами Ч. К. Она еще кокетничала в тот вечер с очень молодым и щеголеватым товарищем с такой же повязкой...

   В газетах пишут, что арестован Северный, который так раскаивался, что выпустил из своих рук Колчака.

   Была у Розенталь. Она полна слухов о зверствах, которые теперь совершаются. Вероятно, работают под добровольцев большевики. Необходимо, чтобы как можно скорее прибыла в Одессу твердая власть.

   Киев пал.

  

   16/29 августа.

   Неприятная новость: Кунянск взят назад. [...]

   Добровольческая армия основывает во всех завоеванных городах газету. В Одессу для этой цели и прислан Апухтин, который во главе своего агитационного дела поставил Клименко. [...] Клименко поручает Берлянду заведование театрами и изданием брошюр, книг. Берлянду, который был вхож в "буп". [...]

   Ник. Бор. П. осматривал чрезвычайку. Впечатление гнетущее. Во дворе рогожи, пропитанные кровью, веревки. Это для того, чтобы привязывать к телу груз, перед тем, как бросить его в море. Одежды, вернее остатки одежд. Особенно тяжелое впечатление производят подвалы, где держали обреченных перед расстрелом. Темницы в Венеции кажутся пустяками.

   Товарищу Лизе, которая выкалывала глаза перед расстрелом, лет 14-16. Что за выродок!

   Около Чрезвычайки волнуется народ. Настроен антисемитски. Одна старушка очень плакала. Я спросила, о чем? - "Племянника убили, гимназиста 7-го класса".

   Говорят, что палачей будут вешать на площади. Народ уверяет, что их будут возить и показывать в клетках.

  

   17/30 августа.

   [...] Панихида, молебен в соборе и парад на площади. Я, к сожалению, не была. Ян рассказывал, что за панихидой отдельно молятся о боляринах (Корнилове, Алексееве и, вероятно, Духонине) Лавре, Михаиле и Сергии. За молебном провозглашали многая лета "Верховному Правителю Державы Российской" благоверному болярину Александру (Колчаку).

   На площади Шиллинг провозгласил: За наших союзников англичан! И только? - Шиллинг похож на немца "как встал, так и простоял, не двигаясь, все богослужение". Ян на площади подошел к нему. Около него оказался Воля Брянский⁴¹, который их и познакомил. Воля, кажется, в высоких чинах.

   Ян говорит, что приятно видеть такой порядок. Все время играли Преображенский марш. Я никогда не думала, что Ян может находиться в таком патриотическом настроении. Он весь горит.

   Мы часто заводим речь о будущем. И не можем решить, отправляться ли нам в Крым или заграницу, или оставаться здесь. Здесь очень приелось, а удастся ли устроиться в Крыму? [...]

  

   18/31 августа.

   [...] Надежда попасть этой осенью в Москву у меня пропала. Как у меня болит сердце за оставшихся там. [...] И нет ни сил, ни возможности помочь им. [...] Неужели не увижу я их? [...]

   Был Воля Брянский с Георгием в погонах. [...] он начальник по гражданскому управлению. Захлебывается от своего высокого положения. [...] Отец - товарищ министра при доб[ровольческой] армии. [...] Воля рассказывал, что в Керчи было восстание и он бережет шашку, на которой следы крови! Все таки, все это очень чуждо мне. [...]

  

   20 авг./2 сент.

   Последние дни Ян очень волновался из-за газеты, которую основывает Добровольческая армия. Три дня сряду были заседания. Наконец, сговорились. Редактором будет Дм. Ник. Ов[сянико]-Куликовский. Сначала против него восстал Койранский в очень резкой форме. Но Ян уладил. [...] Все сговорились и почти каждый стал заведующим тем или иным отделом. Сегодня обсуждали гонорары. [...]

  

   24 авг./6 сент.

   [...] Вчера был Валя Катаев. Читал стихи. Он сделал успехи. Но все же самомнение его во много раз больше его таланта. Ян долго говорил с ним и говорил хорошо, браня и наставляя, советовал переменить жизнь, стать выше в нравственном отношении, но мне все казалось, что до сердца Вали его слова не доходили. Я вспомнила, что какая-то поэтесса сказала, что Катаев из конины. Впрочем, может быть, подрастет, поймет. Ему теперь не стыдно того, что он делает. Ян говорил ему: "Вы - злы, завистливы, честолюбивы". Советовал ему переменить город, общество, заняться самообразованием. Валя не обижался, но не чувствовалось, что он всем этим проникается. Меня удивляет, что Валя так спокойно относится к Яну. Нет в нем юношеского волнения. Он говорит, что ему дорого лишь мнение Яна, а раз это так, то как-то странно такое спокойствие. Ян ему говорил: "Ведь если я с вами говорю после всего того, что вы натворили, то, значит, у меня пересиливает к вам чувство хорошее, ведь с Карменом я теперь не кланяюсь и не буду кланяться. Раз вы поэт, вы еще более должны быть строги к себе". Упрекал Ян его и за словесность в стихах: "Вы все такие словесники, что просто ужас".

   Валя ругал Волошина. Он почему-то не переносит его. Ян защищал, говорил, что у Волошина через всю словесность вдруг проникает свое, настоящее. "Да и Волошиных не так много, чтобы строить свое отношение к нему на его отрицательных сторонах. Как хорошо он сумел воспеть свою страну. Удаются ему и портреты".

   Был присяжный поверенный, офицер, потерявший ногу. [...] Он просидел 4 дня в харьковск[ой] чрезвычайке. Очень накален против евреев. Рассказывал, как при нем снимали допросы, после чего расстреливали в комнате рядом "сухими выстрелами". Раз [...] с ним сидел молоденький студент, только что кончивший гимназию, и горько плакал. Его вызвали на допрос в соседнюю комнату, обратно принесли с отрезанным ухом, языком, с вырезанными погонами на плечах - и все только за то, что его брат доброволец. Как осуждать, если брат его до конца дней своих не будет выносить слова "еврей". Конечно, это дурно, но понятно. [...]

   Мне очень жаль Кипенов, Розенталь и им подобных. Тяжело им будет, какую обильную жатву пожнут теперь юдофобы. Враги евреев - полуграмотные мальчишки [...], которые за последние годы приобрели наглость и деньги, вместо самых элементарных знаний и правил общежития.

   Вечером были Розенталь, Кипен, Недзельский, который принимает участие в какой-то газете, где будут только русские.

   [...] Я только что прочла Наживина "Что же нам делать?" [...] Он знает народ, знает мужика. Я в первый раз ощутила весь ужас, который произвела революция, как-то впервые ощутила это всем организмом.

  

   29 авг./11 сент.

   [...] Была у Кондакова. Он громил газету. Со страшной злобой говорил о Овсянико-Куликовском. [...]

   Не знаю, будет ли Ян читать лекцию. Но то, что он написал насчет милосердия меня очень радует. [...] Зная, что он перенес за время большевиков, я боялась, что он не станет писать. А теперь я покойна. [...]

  

   5/18 сентября.

   [...] Во-первых, Брянский молод для своего положения, чувствуется, что он и сам удивлен этому и часто говорит лишнее, во-вторых, он по природе своей несерьезный человек, в сущности любит выпить, закусить, в пьяном виде пофорсить [...], в третьих, нет у него государственного понимания, и это самое печальное. Правда, он неглуп, очень способен, цепок, быстро во всем разбирается. Но все это, так сказать, без верхнего этажа. [...] Он, между прочим, рассказал, что теперь он обеспечен, так как ему посчастливилось купить дешево табаку и продать его дорого. [...] Он рассказывал, что в нескольких местах приходили депутации от крестьян с выражением неудовольствия, что добровольческая армия за "жидов", что крестьяне жалеют, что не встали за Григорьева или Махно, так как те "против жидов".

   Перехвачена 61 телеграмма о том, чтобы задерживать ввоз в Одессу товаров. Ясно, падает цена на хлеб, и хотят опять взвинтить.

   В Севастополе началось брожение. Вероятно, будут приняты меры. Закрыта газета "Прибой". Недовольны и "Югом".

   Заходил Кипен. [...] Говорили, конечно, о евреях. Он не понимает, в чем дело. Ему все кажется, что ненависть к евреям у класса, у власти, тогда как она у [...] народа, вернее у простонародья, которое рассуждает так: революцией кто занимался главным образом? - евреи. Спекуляцией кто? - евреи. Значит, все зло от евреев. И попробуй разубедить их. Я же уверена, что уничтожь еврейский вопрос - и большая часть еврейства отхлынет от революции. А этого большинство не понимает или не хочет понять. [...]

   Стук в дверь, шум. Я подхожу к двери, открываю ее и вижу военного. Слышу, как он спрашивает Людмилу: "Здесь живет академик Бунин?" Я выхожу в прихожую и здороваюсь. Он представляется: "Пуришкевич"³⁸.

   Я: Очень приятно, войдите. Ив. Ал., вероятно, скоро вернется.

   П: Мне кто-то передавал, что Иван Алексеевич хотел бы со мной познакомиться.

   Я: Да, он будет жалеть, если вы не дождетесь его.

   П: Мне некогда. Передайте Ив. Ал. программу нашей партии. Я надеюсь, что и он будет сочувствовать. В ней два главных пункта - конституционная монархия и против евреев.

   Я: Ив. Ал. не антисемит. Да кроме того, он человек не партийный.

   П: Теперь все должны быть партийны.

   Я: Да, это правильно. Но Ив. Ал. поэт. А поэт не может быть партийным человеком.

   П: Я - тоже поэт, а в то же время я для партии сделаю все, что хотите, даже на луну влезу.

   Он взял из моих рук обратно 2 экземпляра программы своей партии, оставив лишь один Ив. Ал. Прощаясь, он сказал: - А я не думал, что у Ивана Алексеевича такая молодая жена. Вы совсем девочка. [...]

   Вечером приехал Воля. Привез 2 бутылки вина. Он только что с обеда от англичан. Был совершенно трезв. Оказывается, это он направил к нам Пуришкевича. Как-то Ян сказал ему, что было бы любопытно посмотреть на этого неукротимого человека. А Брянский и сказал тому, что Ян хочет с ним познакомиться, а он уже решил, что значит в партию вступит. [...]

  

   7/20 сентября.

   Я сама не своя. В газетах: в Москве восстание, к которому присоединились красные части. В конце концов, восстание подавлено. Ужасно беспокоюсь за М[итю], за родителей. Страшно думать.

   Решено, что в понедельник мы в Крым не едем.

   Заходила к Кондакову. Он рвет и мечет по поводу статьи Мирского о французах. Тон статьи развязный, недопустимый для добровольческой газеты. [...]

   Ян целый день писал свою лекцию "Великий дурман".

  

   8/21 сентября.

   [...] Ян совсем охрип после лекции. Он не сообразил, что читать ее дважды ему будет трудно. Кроме того, он так увлекся, что забыл сделать перерыв, и так овладел вниманием публики, что 3 часа его слушали, и ни один слушатель не покинул зала. [...] Когда он кончил, то все встали и долго, стоя, хлопали ему. Все были очень взволнованы. Много народу подходило ко мне и поздравляло: Билимович, И[рина] Л[ьвовна] Ов[сянико-] Куликовская, которая, впрочем, сказала, что одной фразы она не простит, а именно: "прочел с удовольствием" - это по поводу того, что солдаты избили автора приказа номер 1. Очень восхищалась Л., но больше всех Ник[одим] Пав[лович] Кондаков: "Ив[ан] Ал[ексевич] - выше всех писателей, сударыня, это такая смелость, это такая правда! Это замечательно! Это исторический день!" А у самого слезы на глазах. Он меня очень растрогал. Настрадался, значит, при товарищах! И многие, многие подходили и говорили какие-то слова. А я? Я была не вполне удовлетворена. [...] Ян хочет кое-что выпустить.

  

   11/24 сентября.

   Свершилось то, чего я так боялась: в Москве восстание, которое подавлено в самом начале. 77 человек расстрелено, среди них Щепкин, Астров, инж. Кузнецов, Алферов и многие другие,

  

   14/27 сентября.

   Был Подгорный³⁹. Привез поклон от Чирикова, от Ладыженского. Он зиму и лето провел в Ростове с Врангелем, Балавинским. [...] Мне было странно видеть его у нас. Так и повеяло 1905 годом. [...] Вероятно, я очень соскучилась по всему родному, близкому, по нашей Москве... [...]

  

   24 сен./7 окт.

   [...] 20 сен[тября] Ян вторично читал "Великий дурман". Публики было еще больше. Не все желающие попали. Слушали опять очень хорошо. Ян читал лучше, чем в прошлый раз, с большим подъемом. Хорошо написан конец. Но все же с некоторыми мелочами я не согласна. Мне хотелось бы, чтобы было меньше личного. [...]

   День Добровольческой Армии прошел оживленно, щедро и со вкусом. [...] Я замечу лишь одно: большая разница с большевистскими праздниками, какое-то свободное состояние духа, можно говорить, смеяться. Мне кажется, что кровавые плакаты действуют даже на сочувствующих раздражающе. [...]

   Мне очень нравится ходить по вечерам в библиотеку, почти никого нет. Читаю "Былое и думы", как хорошо! [...]

  

   29 сен./12 окт.

   [...] Деникина я не видала. Зато видел его Ян, которому он очень понравился. Он совершенно не похож на портреты. По словам Яна, он очень изящный человек с голым черепом, легко и свободно ходит. Глаза бархатные под густыми ресницами, усы черные, бородка седая. Улыбка удивительно хорошая. Прост в обращении.

  

   1/14 октября.

   [...] Вчера у нас были с визитом Брянский и генерал Чернявин, начальник штаба.

   Известия о Махно: взяты Бердянск, Мелитополь и Александровск. Вырезывается вся интеллигенция. О казнях Воля говорит совершенно спокойно, как будто о том, что свинью к праздникам режут. Для меня это ужас!

   Чернявин человек приятный, но твердый, для него смертная казнь - необходимость, и он спокойно будет подписывать приговоры. [...]

  

   5/18 октября.

   Вчера вечером, у Недзельских, познакомились с Велиховым. Он нам понравился. Очень неглупый, хорошо разбирающийся во всем. Это тот Велихов, о котором писались некрологи, так как был слух, что он умер. По его мнению, картина в России безотрадная.

   Он пережил в Ельце налет Мамонтова, рассказывал о нем. Большевики не придавали серьезного значения этому рейду, поэтому все комиссары попались в руки казакам, которые всех их перебили. Лозунг их: "спасай Россию и бей жидов". Местное население тоже относилось враждебно к евреям, так как высшие должности были заняты ими. Убит сын доктора Лапинера, сам Лапинер спасся, хотя и был арестован, убита вся семья Залкинда, Гольдмана и многие другие.

   Велихову подставил казак к груди револьвер и хотел убить, как "жида", пришлось показывать паспорт. Казак сказал: "Да, дворянин жидом быть не может!"

   Против собора был повешен китаец. Были и пожары. Сгорела библиотека, составленная из помещичьих, очень ценных книг.

   В Ельце основан Народный университет, слушатели, главным образом, гимназистки.

   Мужики по приговору закапывали в землю живых людей - 200 подписей на 1 приговоре. Чрезвычайка не очень свирепствовала: закопали живым Лопатина, после чего председатель Чрезвычайки стал галлюцинировать и нагнал такой страх на своих помощников, что все предпочитали грабить, а не убивать. [...]

   В мужском монастыре теперь устроен кинематограф.

   Хлеба получали по полфунта, и то очень дурного. Это в Ельце-то! Кроме картошек и пшена, ничего нельзя было достать. Молоко было, но очень дорогое.

   Велиховы поселились было в своем имении, мужики относились к ним хорошо, но вскоре налетели комиссары и все у них отняли: мебель, белье, одежду и т. д. [...]

  

   7/20 октября.

   [...] Впервые Ян на службе. Ему нравится, что он ездит на машине с национальным флагом. За ним приезжает доброволец, очень милый с калмыцким лицом офицер. И к каждому слову: "Есть, Ваше Превосходительство". Все эти дни Ян оживлен, возбужден и деятелен. То бездействие, в котором он пребывал летом при большевиках, было, несомненно, очень вредно и для его нерв[ов] и для его души. Ведь минутами я боялась за его психическое состояние. Не знаю, чем бы все кончилось, если бы нас не освободили добровольцы. Редко кто так страдал, как он. Он положительно не переносит большевиков, как я кошек... [...]

  

   8/21 октября.

   [...] Ян согласился взять на себя редакторство⁴⁰ только потому, что если бы он отказался, газета стала бы влачить жалкое существование, попала бы она в руки правых или же была бы под ферулой Клименко. За Яном вошел Кондаков, согласились участвовать Кипен, Шмелев, Тренев, Ценский, остался Федоров, которого бывшая редакция, не спросясь, поставила в числе сотрудников своей новой газеты "Современное Слово". Так она поступила, по-видимому, и с Койранским, и со многими другими.

  

   28 окт./10 ноября.

   [...] Вчера была у нас Ольга Леонардовна Книппер⁴¹. Странное впечатление производит она: очень мила, приветлива, говорит умно, но чувствуется, что у нее за душой ничего нет, точно дом без фундамента, ни подвалов с хорошим вином, ни погребов с провизией тут не найдешь.

   Большевики к ним были предупредительны, у нее поэтому не то отношение к ним, какое у всех нас. Очень много одолжений ей делали Малиновские. Они спасали квартиру Марьи Павловны⁴². Шаляпин на "ты" с Троцким и Лениным, кутит с комиссарами. Луначарский приезжал в Художественный театр и говорил речь - "очень красивую, но бессодержательную, он необыкновенный оратор".

   Ек. Павл. Пешкова⁴³ совсем иссохла. Она работает в Красном Кресте, теперь поступила на службу в администрацию Зиминского театра, куда ее пристроила Малиновская. Максимка⁴⁴ - ярый большевик. Бонч⁴⁵ взял его в секретари - даже Ек. Павл. возмущается, ведь он не способен что-либо делать на таком посту. Об Алек[сее] Мак[симовиче] она ничего не знает. - Мария Федоровна⁴⁶ царит, у нее секретарь, сестра Троцкого - г-жа Каменева. [...]

   Электричества опять нет. [...]

  

   31 окт./13 ноября.

   Ян сказал с большой грустью: "Бедные наши, едва ли они переживут эту зиму. Неужели мы так с ними и не увидимся? Я не верю в это".

   [...] По вечерам Ян ездит в газету. [...] Я сижу и занимаюсь, если никто не заходит ко мне. Люблю, когда приходит Велихов, он очень милый и с ним мне интересно. [...] Люблю, когда он приходит к нам с Дидрихсом. [Дитерихс? - М. Г.] [...]

   Люблю, когда Ян, возвратись домой, ужинает со мной вдвоем в моей комнате. Люблю слушать новости, которые он привез из газеты. Теперь они редко утешительны, а потому грустно, а первое время, когда мы шли вперед, были очень радостны эти наши вечера. Иногда к нам заходит милый Петр Александрович [Нилус].

   Иногда мы идем на половину к Евгению Осиповичу [Буковецкому].

  

   1/14 ноября.

   Напечатан Андрэ Шенье в моем переводе. [...]

  

   3/16 ноября.

   Газета не вышла - ток прекратился ранее 5 часов, а потому не успели напечатать. По справкам оказалось, что ток прекратился лишь в районе "Южного Слова". Не вышла тоже газета "Единая Русь". Что это значит? Говорят, что нужно дать монтеру. [...] Ян поехал на заседание очень взволнованным. [...]

  

   23 н./6 декабря.

   [...] Мы опять вступили в полосу больших событий. На фронте положение очень серьезное, напрягаются последние силы. Здесь издаются строгие приказы против разгула и спекуляции. В городе слухи и о большевиках и об ориентации на немцев. [...]

   У Яна за эти дни началась полемика с Мирским и Павлом Юшкевичем за то, что он заступился за Наживина. Но Ян отвечал им зло и остроумно. [...]

  

   24 н./7 декабря.

   "Новости" и "Листок" полны статьями об Юшкевиче. Оказывается, он большой писатель. Новость! Новость! [...] сегодня узнала, что и Вальбе, и Пильский, и Тальников очень высоко ценят его, как писателя!

  

   28 н./11 декабря.

   Немцы отказались подписать мирный договор. Во Франции мобилизация, это грозит большими осложнениями. О немецкой ориентации слухи все упорнее и упорнее.

   В Ростове напечатано в газетах, что на днях будет опубликован акт исторической важности. Деникин - Верховный правитель, а Врангель - Главнокомандующий.

   Колчак второй раз разбит (слухи).

   Речи в английском парламенте убийственны. Неужели они ничего не понимают?

  

   2/15 декабря.

   Уже декабрь. В комнатах холодно. [...] Мы опять как на иголках. Каждую минуту, может быть, придется сорваться с места. Но куда бежать? Трудно даже представить. Курс нашего рубля так низок, что куда же мы можем сунуться? Везде зима, холод. Правда, нас трудно теперь чем-либо напугать - мы знаем, что такое холод, что такое голод, но все переносится легче у себя дома.

   Слухи: взят Харьков, Колчак в С. Франци-ско. [...]

   Был на днях Петя. Рассказывал, что он видел на Жмеринке петлюровских солдат, мертвых и живых. Мертвые навалены на станциях и по линии ж. д. с объеденными собаками боками, ушами и т. д. Живые - разуты и раздеты, многие больны сыпняком. Со здоровыми, которые больше похожи на тени, чем на людей, он разговаривал. Они говорили, что их взяли по набору. Он спрашивал: "Вы петлюровцы?" Они отвечали: "Нет". - "Так зачем же вы шли?" - "Так разве мы знали, по какой мобилизации нас призывают?" - отвечали они жалобно.

   Был Велихов и рассказывал (со слов Ратнера), что в Ростове "Пир во время чумы". Спекулируют. Покупают валюту. Берут взятки. Теснота ужасная. Падение нравственности. [...]

   Вчера происходили выборы в Думу. [...]

  

   7/20 декабря.

   Тучей саранчи, как Атилла, идут большевики. На пути своем они уничтожают все, оставляя голую землю, именно то, что больше всего надо немцам. Кажется, для беженцев с севера готовят Сабанские казармы.

   Получили визы на Варну и Константинополь. Вчера на пароходе, уходившем в Варну, творилось что-то ужасное.

   Крона стоит 10 рублей, марка - 34 рубля, франк - 95 рублей, и достать невозможно.

   Ехать нам не миновать, но когда и куда поедем, знает один Бог. Проектов много. [...] Есть план хлопотать перед Шиллингом, чтобы он испросил разрешение у французов, чтобы они или даром или по пониженной цене перевезли нас во Францию. Ян поехал к Брянскому. А. Д. должен сегодня говорить с ген. Шиллингом.

   Надежд никаких. Брянский обещал свое содействие.

  

   9/22 декабря.

   [...] Кл[именко] распространяет, что Ян перестал редактировать газету. Конечно, он ждет не дождется остаться единоличным хозяином "Южного Слова". Яну все это так противно, что взял бы все, да и бросил. [...] В пропаганде все очень заняты тем, сколько получает Ян, и цифра растет не по дням, а по часам.

  

   10/23 декабря.

   3 декабря взят Киев - официальное сообщение. Взят и Кременчуг.

   Вчера митрополит Платон прибыл в Одессу. На сегодня назначена аудиенция Н. П. Кондакову и Яну. Но сейчас звонил Варшавский и сообщил, что митрополит экстренно выехал в Ростов. Его взяли на английское судно. Что это значит? Почему такое поспешное бегство?

   Вчера были Велихов и Дидрихс. Мы много смеялись, старались быть веселыми. Велихов читал свои стихи. [...] Ян, как всегда, был в редакции. Говорит, что теперь ездить очень жутко. Временами слышатся выстрелы. [...]

  

   11/24 декабря.

   Ян был во многих местах. Общее впечатление: паника!

   Прежде всего пошел к Кондакову, чтобы его предупредить, что митрополит Платон уехал, но Никодим Павлович уже ушел. Ек. Н., его секретарша, говорила, что положение отчаянное, что жена Шиллинга уже отправлена в Новороссийск на английском судне.

   По дороге Ян встретил Кондакова и они отправились к французам хлопотать насчет парохода.

   Слух, что Одессу займут 21 декабря.

   Ян отправился к Билимовичу в округ. [...] Затем он пошел в пропаганду. Там говорят, что дела очень плохи. Есть слух, что предполагается внутреннее восстание. Затем он зашел к Б. Вл. Юрлову, который сообщил, что были большие аресты. Он очень ругал власть, говорил, что здесь Бог знает, что делается. [...] Успокоительные вести только из Константинополя, что в Одессу приходят английские пароходы, в порту очищается для них место.

   В "Мессажери" Ян узнал, что "Данюб" не пойдет, а 2 января идет другой пароход, который горел. Для пассажиров места только в трюме, но, может быть, на нем можно было бы устроиться. Зашел Ян и к Аркадакскому, который прямо плачет, возмущен властью, тем, что они ведут очень глупую политику с рабочими. В воскресенье он отправляет семью в Батум на "Ксении". На "Ксению" попасть очень трудно, он дал Яну записочку к Карпову. Ян расспрашивал его о Батуме, где А[ркадакский] прожил 6 лет. [...]

   У Туган-Барановских паника. [...] Уезжать им необходимо. Ее сын, юноша 17 лет, страстный поклонник Яна, слишком много наговорил против большевиков. Не сносить ему головы, если останутся в Одессе - донесут обязательно! Да и фамилия опасная. [...]

   О Варне рассказывают смехотворные вещи, - нужно чуть ли не полмиллиона, чтобы только высадиться!

   В четыре часа у нас были Кондаков и Билимович, который сегодня же передаст бумагу о командировке Шиллингу и, кроме того, будет испрашивать разрешение на 25.000 руб. романовскими на каждого. После ухода Кондакова и Билимовича Ян поехал к Брянскому. [...]

  

   13/26 декабря.

   [...] Были в Сербском консульстве: 5 франков или 10 динар за визу. Ян долго беседовал с консулом. По его словам, в Белграде очень тесно, но нам все же, вероятно, удастся устроиться. [...]

   Фронта почти уже не существует: это не отступление, а бегство. Офицеры возмущены на командный состав, что он не заставил буржуазию их одеть, что им не платят жалованья, и их семьи должны голодать. [...]

   Нилус и Кипен решили ехать в Сербию.

   Вчера мы пили вино, Ян возбудился, хорошо говорил о том, что он не может жить в новом мире, что он принадлежит к старому миру, к миру Гончарова, Толстого, Москвы, Петербурга. Что поэзия только там, а в новом мире он не улавливает ее. Когда он говорил, то на глазах у него блестели слезы. Ни социализма, ни коллектива он воспринять не может, все это чуждо ему. Близко ему индивидуальное восприятие мира. Потом он иллюстрировал: - Я признавал мир, где есть I, II, III классы. Едешь в заграничном экспрессе по швейцарским горам, мимо озер к морю. Утро. Выходишь из купе в коридор, в открытую дверь видишь лежит женщина, на плечах у нее клетчатый плэд. Какой-то особенный запах. Во всем чувствуется культура. Все это очень трудно выразить. А теперь ничего этого нет. Никогда я не примирюсь с тем, что разрушена Россия, что из сильного государства она превратилась в слабейшее. Я никогда не думал, что могу так остро чувствовать.

   Нилус был тоже грустен: "Вот играл в карты с Евгением и думал: все кончается, уезжаю заграницу, а вернусь ли?". Когда мы с Яном вчера убирались, он сказал: "Боже, как тяжело! Мы отправляемся в изгнание и кто знает, вернемся ли?"

   Вчера же заходил к нам Никодим Павлович [Кондаков]. Билимович докладывал Шиллингу о командировке Н. П. и Яна и испрашивал разрешение относительно денег. Шиллинг сказал, что он ничего не имеет против, но все зависит от Совета. Вероятно, откажут.

   Я почти отказалась от мысли ехать в Париж. И холодно, и голодно, и, вероятно, отношение к нам будет высокомерное. Лучше Балканы. [...]

  

   15/28 декабря.

   Ян нездоров: насморк, повышенная температура (38 ®).

   Письмо от Назарова⁴⁷ из Константинополя и Бурцевская газета, где определенно говорится, что Петлюра - немецкий агент. Есть и объяснение настоящей политики Англии по отношению к нам: существует или молчаливый или словесный договор между Германией и Англией. Немцы помогают большевикам завоевать Россию, чтобы завоевать ее для Европы. Если бы побеждала Добровольческая Армия, то она завоевала бы Россию для России, а это вовсе не на руку союзникам. Им выгоднее, если Россию завоюют большевики, с которыми будет легче обо всем договориться. А Деникину и Колчаку они скажут - сами вы не справились, а потому надо разделить влияние.

  

   17/30 декабря.

   [...] Была на приеме у Билимовича. [...] Он актер. Стоял на вытяжку, ни один мускул лица не дрогнул во время приема. Два господина что-то говорили ему. Я следила из другой комнаты через стеклянную дверь. Меня принял стоя. Я пробыла у него минуты две. Он прочел письмо Яна и сказал, что будет в 3 часа у Кондакова. Вопрос шел о том, отправлена ли бумага французам, относительно проезда на пароходе и относительно ассигновки на командировку. Мне показалось, что дело безнадежно.

   Была в пропаганде. Денег не дают. [...] В 3 часа я была у Кондакова. Билимович сказал, что не знает о судьбе поданой бумаги. Я предложила, что съезжу к Брянскому. [...] Билимович предложил довезти меня. И чем мы дальше ехали, тем он становился все любезнее.

   В приемной Брянского я прождала с полчаса. [...] Наконец, я была принята. [...] Бумага уже послана французам, но прямо в Константинополь к де-Франси. Относительно ассигновок нет никакой надежды. Будто бы нет ни романовских, ни думских. Я думаю, что они просто не хотят посылать ни Кондакова, ни Яна, ибо они с ними не единомышленники, - все они из "Единой Руси", а "Южное Слово" только терпят. Им и Россию хочется превратить в "Единую Русь", а не в Великую Россию. Вот, в чем трагедия.

  

   18/31 декабря.

   [...] Говорят, в Клеве было 10000 офицеров, батареи и орудия стояли на горе. Можно было всех уложить. Но почти все офицеры бежали и защищали город всего несколько безумцев. [...]

   В Киеве люди, в страхе и трепете, молились о том, чтобы был туман, чтобы не замерз Днепр. Масса народу шла пешком с детьми, с котомкой за плечами. Острый со снегом ветер дул в лицо, и многие падали. На станции приходили голодные люди и не находили даже куска хлеба. Кидались в деревни, моля о хлебе, о ночлеге, но мужики захлопывали двери со словами: "Вы буржуи!" (Была З. П. Тулуп, которая все это рассказала.) [...]

   Ян был у английского консула, который принял его очень любезно. Виза на Батум будет нам дана. Обещал помочь с выездом. [...]

  

   20 дек./2 янв.

   Весь вечер и полночи мы провели у де-Рибаса. Праздновали его день рождения, ему минуло 63 года. Все последнее время он жил в большой тревоге: старшая дочь с семьей бежала из Киева. Наконец, добрались до Одессы после 19 дней пути, испытав 3 крушения и обстрелы. Им пришлось идти 10 верст пешком и они бросили чемоданы, оставив только мешки за плечами. А в Киеве ими брошена квартира. Хорошо еще, что вся семья вместе - у них 2 мальчика подростка, очень милых. Сын де-Рибаса тоже неожиданно приехал из Кременчуга. Таким образом, у них был тройной праздник - все в сборе. В этом доме легко дышится, любовная атмосфера, все относятся друг к другу с большой нежностью. Все одарены от природы. [...]

   Александр Михайлович рассказывал, что несмотря на то, что он был в сильнейшей тревоге за детей, он все же решил праздновать этот день, и вдруг такая радость, он никогда не преклонял колени перед Творцом с таким чувством, как сегодня. [...]

   Ян говорил, что он любит Александра Михайловича за то, что он человек уходящего мира, в котором было так много прекрасного, благородного и настоящего. А грядущий мир ужасен и никогда не примирится он с ним. И что в настоящую минуту, накануне эмиграции, он чувствует минувшую жизнь так остро, что трудно передать. И речь Александра Михайловича, полубуддийская, полунеаполитанская, ему очень близка. [...]

  

   22 дек./4 янв.

   Был у нас Ам. П. [Шполянский] за паспортами - может быть, и устроится проезд. [...]

  

   25 декабря.

   Вчера отбыли в Болгарию Нилус, Федоров, Тухолка, Оболенский. Должен был еще Шумский, но он не мог войти на пароход. Петр Александрович был очень подавлен, очень волновался, почти ничего не взял с собой. Перед отъездом он вел очень рассеянную жизнь, точно боялся быть серьезным. Я рада за него, что он все же уехал. [...]

   Ян последнее время очень страдает. Ночью просыпается, с шести утра не спит. Он раздавлен событиями последнего месяца, не может понять, как все могло так быстро развалиться