Бунин Иван Алексеевич - Устами Буниных. Том 1

дет - что об этом они не беспокоятся.

   Когда во время Временного Правительства сын Елпатьевского был в Ташкенте, то он занял Белый Дворец Куропаткина.

   У нас был Сергей Яблоновский. [...] Он бежал из Москвы, т. к. был приговорен к расстрелу. В конце мая он был в Перми у Михаила Александровича, который произвел на него самое приятное впечатление. Он говорил, что никогда не хотел престола. [...]

  

   23 декабря/5 января.

   У Яна был жар один день, и в этот день он был очень трогательный. Говорил все из "Худой травы"¹⁷, уверял, что он похож на Аверкия. [...]

   В Одессу приехал Родзянко и еще какой-то член Думы. [...]

   Зубоскальство фельетониста, дошедшее до цинизма:

  

   Хлеб наш насущный даждь нам днесь,

   Только настоящий, а не смесь...

  

   По народу идет, что 25 декабря в десять часов утра петлюровцы начнут брать бомбардировкой Одессу, они думают, что французы уйдут, так как иначе город сравняют с землею.

  

   30 декабря/12 января.

   На днях был Наживин¹⁸. Коренастый, среднего роста человек, с широким лицом и довольно длинным носом. Он производит впечатление человека с еще большим запасом жизненных сил, хотя по виду он немного сумрачный, благодаря большим, нависшим, немного толстовским бровям.

   Он два месяца, как из Совдепии, главным образом он жил у себя на родине, во Владимирской губернии, но бывал в Москве, имел доступ в Кремль, а потому много видел. [...]

   Он удивлен настроениям в Одессе.

   - В Совдепии о республике никто не говорит - это уже считается дурным тоном, - сказал он смеясь, - разговор идет лишь о том, кого выбрать. Мужики, которые почти поголовно настроены черносотенно, при прощании говорили мне: "Ну, как хошь, а передай, что мы, такие-то, хотим, чтобы был кто потверже! На Алексея мы не согласны, мал еще!".

   - Ну, а молодые ежики, у которых за голенищами ножики? - спросил Ян.

   - Молодые? - продолжал Наживин: - у нас деревня почему-то искони поставляла рекрутов в Балтийский флот, хотя даже реки у нас нет. И теперь эти матросы, которые раньше драли глотку в пользу большевиков, ходят в дорогих шубах и у каждого по драгоценному перстню на руке, говорят: "Нет, без буржуазии никак нельзя, нигде этого не было и не будет - во всех странах она есть".

   Где-то Наживина чуть не расстреляли, спас его пропуск, данный местным советом.

   Ян спросил относительно комитетов бедноты.

   - На заседание этого комитета приехал председатель на жеребце, стоющем несколько тысяч. Все богатые крестьяне записаны в "комитет бедноты".

   В Москве все почти поправели. Во Владимире пересматривают все вопросы сызнова. Отдельные лица перерождаются самым невероятным образом. [...]

   Он советовал нам ехать на Кубань, там и дешевле, и жизнь кипит. Тут же рассказал о нравах добровольцев и большевиков. Пленных нет. Офицеров вешают без суда, солдат секут шомполами, небольшой процент выживает. Кто выживет, из тех образуют полки, которые оказываются лучшими. [...]

   - Вот, - сказал Наживин, - Иван Алексеевич, как я раньше вас ненавидел, имени вашего слышать не мог, и все за народ наш, а теперь низко кланяюсь вам. [...] И как я, крестьянин, не видел этого, а вы, барин, увидали. Только вы один были правы.

   Говорили и об еврейском вопросе. - Я теперь стараюсь всюду бороться с антисемитизмом, - продолжал Наживин, - но трудно, во многих местах погромы. [...]

   Заговорил о том, что евреи не понимают, что Кремль наш, что в Кремле наша история, а не их, что они никогда не могут так чувствовать, как мы. [...]

   Потом перешли на Софью Андреевну Толстую. Он большой ее защитник.

   - Вот сидим мы раз в сапогах в гостиной, - рассказывает он, - с Булыгиным, бывшим пажом. Входит Софья Андреевна и подходит к нам с каким-то вопросом. Мы оба поднялись. Вдруг на глазах ее показались слезы. "Что с вами?" - "За двадцать лет в первый раз, что толстовцы встали передо мной, они никогда не считались со мной, как с хозяйкой" - ответила она взволнованно.

   [...] Был Сергей Викторович Яблоновский. [...] Рассказывал, что из Харькова к Бальмонту поехали еще две жены. [...] Говорили об Алексее Константиновиче Толстом¹⁹. О том, что Чехов неправ был, назвав его оперным актером.

   - Толстой, напротив, сам создал, - сказал Ян, - тот стиль, в котором его упрекает Чехов. [...]

   Ян все это время читает А. К. Толстого.

  

  

   [Из дневника Веры Николаевны:]

  

   2/15 января.

   Ян все болен, сегодня было два доктора. [...] Сейчас он прочел "Коляску" и "Рим" и в восторге¹.

   - Когда вспомнишь, что целая литература из одной "Коляски" вышла, пол-Чехова из "Коляски"! Какая простота и легкость удивительная!

   - А как тебе "Рим" понравился? - спросила я.

   - Очень. [...]

  

   4/17 января.

   Еще по старому тянутся праздники, а я ничего не чувствую, кажется, что даже совершенно никаких праздников не было, и Нового года не встречали, хотя были в двух местах. У Дерибаса, брата Александра Михайловича, было человек двадцать, мало связанных друг с другом людей. Потом были в клубе Зейдемена. Приехали туда, когда все были пьяны, точно в Москву попали: почти вся редакция "Нового Слова", Шер, Толстые, Гюнтер и другие. [...]

  

   6/19 января.

   Был Елпатьевский². [...] Конечно, прежде всего заговорили о событии сегодняшнем, - назначении Колчака Верховным Главнокомандующим. [...]

  

   13/26 января.

   Ян очень подавлен. Вчера был в клубе. Ян читал. Кошиц пела, Волошин³ прочел два исторических своих стихотворений. [...]

   Сам Волошин, кажется, большой тугоум, какая-то у него толстая черепная кость. [...]

  

   15/28 января.

   [...] Потом разговор перешел на политику и Ян сделал предсказания: 1) через 25 лет евреи утеряют силу, 2) будущее будет принадлежать японцам, русским и немцам (?)

   - А англичане тоже будут в хвосте? - спросила я.

   - Ну, и англичане будут в хвосте, - ответил он, - вообще, только тот народ силен, который религиозен, а евреи по существу своей религии не религиозны. Это удивляет тебя? Религия, как и поэзия, должна идти от земли, а у евреев все абстракция. Иегова их - абстрактен. В религии необходимо, познав плоть, отрешиться от нее. [...]

   3) сильную религиозность в России, 4) крах социализма и увлечение индивидуализмом.

   Он находит, социализм совершенно не свойственен человеческой душе, противоречит ей. [...]

  

   16/29 января.

   Встретила Варшавского⁴, присяжного поверенного, журналиста из "Русского Слова". [...]

  

   22 января/4 февраля.

   Был у нас Врангель. Чем больше узнаю его, тем больше нравится. [...]

  

   27 января/9 февраля.

   Второй день снег в Одессе. [...] Публику здесь снег очень возбуждает - большое оживление, на Дерибасовской молодежь кидается снегом, подростки скользят по тротуару. [...]

   В порту спекулянты, не раскрывая ящиков, перекупают их друг у друга, платя вдвое, зная, что все равно останутся в огромных барышах.

  

   29 января/11 февраля.

   Был у нас Александр Александрович Яблоновский. Вид у него человека много пережившего. В Одессе он три недели. Из Киева ехали в вагонах с разбитыми окнами и дверями, с пробитой крышей. Стоило много денег, - самое дешевое билеты. Носильщик взял триста рублей. Несколько раз их вытаскивали из вагонов. Некоторые миллионеры платили за купэ шестьдесят тысяч рублей.

   В Киеве двенадцать дней не прекращалась стрельба. [...]

   Петлюровцы, солдаты, подали протест, что их обманули и не дали им Киева на три дня для разграбления, как было обещано и как бывало в старину. [...]

   Из Москвы приехал служащий в нашем книгоиздательстве, Серкин. Книгоиздательство существует, типография работает, книги идут очень хорошо. Советская лавка купила у нас на пол миллиона книг. Юлий Алексеевич постарел, похудел, но мука у него еще есть. Телешов очень изменился, одно время узнать было нельзя, так постарел. Летом у него был налет, сняли даже часы и одежду. Теперь они живут в задней части дома, а передние комнаты заняты Главкосахаром.

   Ехал Серкин в ужасных условиях. До Киева 60 верст шел пешком, таща на себе багаж в три пуда. Ночевали в хатах вместе с большевиками. Обыскивали много раз его, но денег не нашли.

  

   31 января/13 февраля.

   Холодно и на дворе, и в комнатах. [...] У большинства дров уже нет. Хлеба тоже нет. [...]

  

   7/20 февраля.

   Опять у нас хотят реквизировать комнаты.

  

   13/26 февраля.

   [...] Ян недавно перечитал "Семейное счастье" и опять в восторге. Он говорит, что мы даже и представить себе не можем, какой переворот в литературе сделал Лев Николаевич. Ян перечитывает старые журналы, а потому ему очень ярко бросается в глаза разница между Толстым и его современниками.

   - По дороге неслись телеги, и дрожали ноги, - прочел он: ведь это модерн для того времени, а между тем, как это хорошо! Ясно вижу картину.

   Ян много читает по-русски, по-французски. Политика чуть-чуть менее заполняет его. Буковецкий начал писать его. Я рада. Если не работает, то пусть хоть время не пропадает даром.

   Вчера во время сеанса приехали Кугель и Раецкий приглашать Яна принять участие в "Живой газете" в качестве одного из редакторов. Эта "Живая газета" будет в пользу безработных журналистов, которых здесь очень много, и многие из них уже сильно голодают. Редакция: Трубецкой, Кугель, Овсянико-Куликовский, Яблоновский, Бунин.

   Кроме того, Раецкий затевает здесь школу журналистов и в совет приглашает трех: Овсянико-Куликовского, Кугеля и Яна, с окладом по тысяче рублей в месяц. Не знаю, что из этого выйдет. Ян согласился на оба предложения. [...]

   На "Среде" Валя Катаев читал свой рассказ о Кранце, Яну второй раз пришлось его прослушать. Ян говорит, что рассказ немного переделан, но в некоторых местах он берет не нужно торжественный тон. Ян боится, что у него способности механические. Народу было немного. [...]

  

   17 февраля/2 марта.

   [...] Перед обедом пришел Кипен в матросской форме [...] рассказывал о моряках, о том, как они забавляются во время пиров. Поют хором "Медный ковш упал на дно и досадно, и обидно, а достать его трудно! Ну, да ладно, все-равно..." Когда пропоют один раз, поют второй, но перед словом "все-равно" останавливаются, а кто не остановится и пропоет "все-равно" - с того бутылка шампанского, и так до бесконечности.

   Кипен не знал раньше этого мира и пока он в большом восторге. Он говорит, что все они очень хорошо образованы, знают языки, хорошие математики. [...]

   Затем мы все [...] отправились к Цетлиным. [...]

   Говорили о большевиках. Ян считает их всех негодяями, не верит в фанатизм Ленина. - Если бы я верил, что они хоть фанатики, то мне не так было бы тяжело, не так разрывалось бы сердце...

   Волошин, который сидел рядом со мной, сказал:

   - Вот я смотрю на вас и думаю, как мало вы изменились со времен гимназии. Помните бал у Сабашниковых? Вы сидите там и такой же профиль и та же прядь волос, только вы кажетесь там смуглой и брюнеткой, но это эффект магния. На вас смотрит Иловайский⁵...

   Как-то [...] перешли на Андрея Белого, - они с Яном хвалили его, как собеседника, - дошли и до Блока. Тут мнения разделились: Волошину очень нравится "Двенадцать"; он видит, что красногвардейцы расстреливают Христа, и он сказал:

   - Я берусь доказать это с книгой в руках.

   Ян не соглашался с таким толкованием, кроме того он нападал на пошлый язык.

   - Поэту я этого простить не могу и ненавижу его за это... [...]

   Волошин производит приятное впечатление. Он любит прекрасные вещи, живет художественной жизнью. Он оригинален по натуре, знающ, образован, но я думаю, - не очень умен. Рассказывал, что он два раза был в Риме и один раз все время проводил в католическом обществе, а другой в археологическом. [...]

   Потом говорили о том, у кого хорошо изображен Рим: у Ренье, у Гонкуров.

   - Я нахожу, что у Тэна, - сказал Ян.

   - А Муратов, - сказал Цетлин, - слишком красив. [...]

  

   23 февраля/8 марта.

   Пошли к Куликовским. Улицы темные, двор тоже, стали подниматься по лестнице, чуть не разбила нос, из одной квартиры услышали испуганный голос: "Кто идет?" Наконец, мы добрались до Куликовских. Ирина Львовна открыла сама дверь. В столовой они сидят при двух ночниках, она читает вслух.

   Д[митрий] Н[иколаевич], как всегда, производит на меня чудесное впечатление, какое-то успокаивающее. Все время шла оживленная беседа. Ян сказал, что он всегда соглашается с его статьями, а когда они разговаривают - то вечно спорят:

   - Это от того, что в статьях я резче, - смеясь сказал Д. Н.

   И тут сейчас же заспорили. Дело в том, что Д. Н. получил из Севастополя приглашение участвовать во французской газете, цель которой осведомлять союзников, а платформа - союз "Возрождения". Кроме приглашения просьба - привлечь к участию Короленко, Арцыбашева, Вересаева, еще кого-то и Яна. [...] Д. Н. сказал, что он дал согласие, а Ян сказал:

   - А я воздержусь. Посмотрю газету, да и с платформой "Возрождения" я согласиться не могу.

   Д. Н. удивился. Ян развил свою мысль:

   - Вот "Возрождение" требует подчинения Добровольческой Армии себе, разве это возможно?

   - Армия должна только воевать, а управлять должны граждане, - возразил мягко Д. Н., - зачем вмешиваться ей, например, в водопроводные дела?

   - Да вот как раз ей теперь и приходится вмешиваться в дела Беляевых - ответил Ян. - Если бы власть принадлежала Рудневу, то он поехал бы на автомобиле и стал бы уговаривать, чтобы рабочие не отравляли воду, которая употребляется миллионным городом. И стали бы мешать "контрреволюционной" деятельности армии, а между тем ведь нужно в таких случаях давить, подавлять!

   - Да, - соглашается Д. Н., - тут нужно действовать беспощадно.

   - Ну, вот, видите, - продолжал Ян, - а в прошлом году перед большевицкой борьбой, Московская Дума во главе с Рудневым, во-первых позволяла красной армии вооружаться и укрепляться, а во-вторых не только палец о палец не ударила, чтобы готовить к бою войска, верные Временному Правительству, но даже мешала им в этом, говоря, что это "не демократично"...

   Тут перешли к большевикам, а от них к Горькому. Куликовские говорили, что когда Бурцев⁶ написал, что "откроет имя, кто был на службе у немцев, то все содрогнутся", многие подумали о Горьком. Д. Н. говорит, что после победы над большевиками нужно будет Горького изгнать из всех обществ, и что он первый не допустит его никуда. [...]

   Ян [...] рассказал о [его] честолюбии, как он зеленел при появлении трех, четырех новых лиц, вечно начинал проповедывать и т. д. Потом Ян задал такой вопрос: почему ими было выбрано Капри, в то время почти неизвестное Капри, где главным образом бывали немцы? Кто посоветовал им этот остров? Говорили о непонятной и странной роли Ладыжникова⁷, который долго жил в Берлине. Непонятна его роль около Горького. Деньги все на его имя лежат и даже Ек. П. списывается со счета Ладыжникова, а не Пешкова. Затем Ян нарисовал картину 13 года. Перед возвращением в Россию, летом, сильная болезнь, заливался кровью, чудесное выздоровление после Манухинских свечений. Это было в начале осени, а зимой, в декабре, он поехал в Россию через Берлин. Странно и необычно это... Как чахоточный, после 7-летнего пребывания на Капри, выдержал сразу сначала берлинскую, а потом финскую зиму и зиму в Тверской губ. Да, многое непонятно и будет ли когда-либо понято? [...]

  

   24 ф./9 марта.

   Был у нас Гальберштадт⁸. Это единственный человек, который толково рассказывает о Совдепии. Много он рассказывал и о Горьком. Вступление Горького в ряды правительства имело большое значение, это дало возможность завербовать в свои ряды умирающих от голода интеллигентов, которые после этого пошли работать к большевикам, которым нужно было иметь в своих рядах интеллигентных работников.

   На Невском теперь устроено бюро, где сидит Тихонов⁹, для получения переводов со всех существующих и несуществующих языков. При Гальберштадте очередь была чуть ли не в версту. Платят, смотря по тому кому - от пятисот рублей до полторы тысячи за лист. Авансы дают свободно. Если какой-нибудь журналист голодает, к нему обращаются с советом: "да возьмите перевод, это вас ни к чему не обязывает, дело хорошее", - это первая ступень. Затем, когда человек уже зарабатывает немного, если он журналист, к нему являются и говорят: "почему бы вам не участвовать в такой-то газете, будете получать несколько тысяч в месяц, а участвовать можете и не участвовать, дайте лишь имя". Существует даже непартийная газета.

   Горькому дано в распоряжение 250 миллионов рублей. Подкуп интеллигенции развит до нельзя и чем он контр-революционнее, тем дороже ценится.

   Горький вступил в правительство как раз после расстрела офицеров, когда в одну ночь было казнено 512 человек.

   Гальберштадт передал два рассказа очевидцев казни. Один знакомый ловил с приятелями рыбу по воскресеньям, и для этой цели они уезжали с вечера на какой-то остров недалеко от устья Невы. Они разложили костер и ждут рассвета. Вдруг слышат крики, не понимают откуда, затем треск пулеметов, потом опять крики. Вдруг к ним подходят два красногвардейца или "красно-индейца", как их зовут в Петербурге, просят позволения прикурить и посидеть. Они испугались и, конечно, разрешили. Красногвардейцы посоветовали затушить огонь, "а то плохо будет". Они затушили. Воцарилось молчание жуткое, которое продолжалось довольно долго. Слышат, что один из красногвардейцев плачет. Спросили о причине. Оказывается, это расстреливали офицеров, они не выдержали вида казни, и теперь не знают, что им будет за то, что они убежали...

   Второй случай ему рассказывал рабочий, который раз с товарищем пошел по грибы и тоже услышал стоны. [...] за рощей ров, на краю которого стоят приговоренные к расстрелу: офицеры и в штатском. Латыши произвели залп, приговоренные упали в ров. После этого поставили следующую партию. [...]

   - Ужас ведь в том, - сказал Гальберштадт, - что хоть бы какое-нибудь сопротивление, а то в покорном оцепенении люди подставляют себя под выстрелы. Ведь это не единичная смертная казнь, когда личность индивидуализируется. [...]

  

   27 ф./12 марта.

   Два года, два кошмарных года, сколько чаяний, надежд похоронено в этот срок. Сколько пролито крови, сколько разорено, почти вся Россия перевернута вверх дном. Последние дни события очень не радостные. Взяты Херсон, Николаев, последний без боя, а в первом происходили бои, кончившиеся убийством шести тысяч человек в самом городе. [...] Есть слухи, что отправлены войска в Херсон и Николаев, чтобы отбить их от большевиков. [...]

   Вчера были у Тэффи¹⁰. Она производит впечатление очень талантливой женщины. Под конец она хорошо пропела свои песенки "Горниста", и "Красную шапочку". [...] Одета так, что сначала бросается в глаза мех, яркость шелковой кофты, взбитые волосы и уже наконец - лицо. [...]

  

   28 ф./13 марта.

   Пришло известие о смерти Ал. С. Черемнова¹¹. Ян очень взволновался. Слухи: французы уходят из Одессы. [...]

  

   5/18 марта.

   Сейчас я долго сидела с Яном. Он возбужден, немного выпил и стал откровеннее. Он все говорил, что была русская история, было русское государство, а теперь нет его. Костомаровы, Ключевские, Карамзины писали историю, а теперь нет и истории никакой. [...] "Мои предки Казань брали, русское государство созидали, а теперь на моих глазах его разрушают - и кто же? Свердловы? Во мне отрыгнулась кровь моих предков, и я чувствую, что я не должен был быть писателем, а должен принимать участие в правительстве".

   Он сидел в своем желтом халате и шапочке, воротник сильно отставал и я вдруг увидела, что он похож на боярина.

   - Я все больше и больше думаю, чтобы поступить в армию добровольческую и вступить в правительство. Ведь читать газеты и сидеть на месте - это пытка, ты и представить не можешь, как я страдаю... [...]

   Утром я видела, как после молебна уходили добровольцы. [...] Народ равнодушно и без симпатии смотрел на них. [...]

   Утром был у нас Ал. Ал. Яблоновский. Он приглашал Яна быть постоянным сотрудником в "Русском Слове" на каких угодно условиях. Просил очень дать и для первого номера. Кроме Яна, пригласят и Толстого, и больше никого из беллетристов - слишком мало бумаги. [...]

   Потом Ал. Ал. рассказывал, как в Москве на задних лапках стоят перед большевиками Немирович¹² и Южин¹³. "Странно, что Южин, он в прошлом году жал мне руки за то, что я первый печатно восстал против большевиков". [...]

  

   7/20 марта.

   Был вчера Варшавский, просил Яна дать им для первого номера новой газеты сотрудников "Русского Слова" что-нибудь. [...] Ян принципиально согласился, но не знаю, начнет ли он работать, а пора. [...]

  

   8/21 марта.

   Ян был на заседании в редакции "Наше слово", на котором присутствовали Яблоновский, Варшавский, Койранский, Благов и еще несколько человек. [...] Ждали Бернацкого, который обещал приехать, но не приехал, вероятно, его вызвали куда-нибудь экстренно. [...]

   Слухи очень неприятные: у Березовки большевики победили, отняли по одной версии 3 танка, а по другой - 5. [...] Очень большие потери у греков. [...] В Херсоне большевики вырезали до 200 семей греческих. Французы сражаться не хотят. [...]

   Вокруг Одессы роют окопы, на вокзале навалены мешки с песком. [...]

  

   10/23 марта.

   [...] Ян был в редакции "Наше Слово". Присутствовал на заседании Бернацкий. По словам Яна, он по виду приятен, худощав, тонкий нос, пенснэ, моложав, по виду лет сорок (но кажется, ему больше), усталый, губы запеклись, вероятно, много говорить приходится. Чувствуется, что ему нравится, что он министр. Он прост, но со знанием своего превосходства. [...]

   Бернацкий очень раздражен на французов. Он говорил, что если добровольцы уйдут, то эту сволочь большевики сбросят в воду. [...]

  

   11/24 марта.

   [...] За 3-4 дня положение Одессы должно выясниться: или она укрепится, или французы уйдут, и Одесса будет сдана без боя. [...] Французы хотят действовать, как оккупанты, будут рады внутренней нашей неурядице, как это бывает среди диких племен. [...]

  

   12/25 марта.

   В воскресенье после нашего обеда зашел к нам Л. Ис.¹⁴ и сообщил несколько новостей из писательского мира (приехал из Совдепии один человек):

   Горький теперь член Исполнительного Комитета Совета рабочей, крестьянской и красноармейской северной коммуны - в Петербурге.

   Брюсов¹⁵ занимает три должности: первая - регистратура выходящих книг, вторая - реквизирует частные библиотеки, а третья - профессор истории культуры в Академии социальных наук.

   Гусев-Оренбургский¹⁶ в "Известиях" печатает длинную повесть, как один плохой человек стал хорошим, превратясь в коммуниста. [...]

   Вчера [...] у нас был Алданов¹⁷. Молодой человек, приятный, кажется, умный. Он много рассказывал о делегации, в которой он был секретарем.

   Клемансо, который теперь царь и Бог во Франции, действительно не пожелал принять Милюкова¹⁸ и требовал, чтобы он покинул Францию. Он хотел тотчас же уехать, но делегация [...] решила вместе с ним перебраться в Англию, где к Милюкову относятся очень хорошо. [...] Милюков остался в Англии, а вся делегация вернулась в Париж. [...] По словам Алданова, большевизм растет во Франции, есть он и в Англии. [...]

   Потом говорили о Толстом [Л. Н. Толстом. - М. Г.], Алданов считает Толстого мизантропом, так же как и Ян. Ян говорил, что до сих пор Толстой не разгадан, не пришло еще время. Алданов расспрашивал о встречах Яна с Толстым. Ян передал их, они были кратки. Сильная любовь Яна к Толстому мешала ему проникнуть в его дом и стать ближе к Толстому. [...]

   В воскресенье была на концерте Скрябина. У Шульц, в богатом немецком доме, днем был концерт [...]

   Ян стал работать. Настроение ровнее. Он нежен и заботлив. [...]

  

   17/30 марта.

   [...] А. А. Яблоновский очень накален. Ян говорит, что он один по-настоящему страдает, а остальные - механические люди!

   В Одессе наши москвичи большей частью устроились плохо. У большинства расстраиваются желудки от обедов по столовым. Приходится часами ждать, стоя, чтобы съесть отвратительный обед. [...]

   В Москве полный душевный маразм. Все ненавидят большевиков, но все служат им покорно. Ленин говорит, что мировая революция зависит от того, возьмут ли большевики порты Черного моря.

   Большевики сильно работают. Они разрабатывают прокламации к добровольцам, где пишут: "как вам не стыдно идти вместе с французами. Разве вы забыли 12-ый год?" и обещают все блага добровольцам. А с другой стороны - прокламации французам, где тоже напоминают 12-й год и пугают им. [...]

   Еврейская политика: все газеты [...] за освобождение спекулянтов. Почему? А потому, чтобы в глазах населения дискредитировать власть перед приходом большевиков. [...]

   Сейчас возвратились с прогулки. Погода неаполитанская. На улицах масса народу, половина - военные всех наций. Скоро Одесса будет иметь вид военного лагеря. На Николаевском бульваре, около Думы, небольшой митинг. Солдат уверял, что война проиграна из-за Сухомлинова¹⁹. Ему возражали. И, как всегда на митингах, всякий долбит свое. [...]

  

   19 марта/1 апреля.

   [...] Ян стал ровнее. Эти дни он делает вырезки из газет, вероятно, готовит материалы для будущих статей. Дойдет ли он в этом до высоты своих художественных произведений? Но все же я рада, что он вышел из мрачно-уединенного образа жизни. Все таки - редакция, постоянное общение с людьми дает известный колорит дню.

   Как-то он говорил о трагичности своей судьбы. Принадлежа по рождению к одному классу, он в силу бедности и судьбы, воспитался в другой среде, с которой не мог как следует слиться, так как многое, даже в ранней молодости, его отталкивало. Поэтому ему очень трудно писать так, как хотелось бы.

   Возник спор. П. Ал. [Нилус] доказывал, что занятие искусством это сплошное удовольствие, а Ян и Евг. И. [Буковецкий] - что это Голгофа. Евг. И. говорил, что такое отношение П. Ал. вытекает из его характера. Как очень одаренному человеку, ему все давалось удивительно легко. В 17 лет он написал поразительно хороший этюд, а напрягаться он не любит. И это отсутствие напряжения чувствуется в его рассказах. [...]

   Вчера пришло письмо, в котором какая-то женщина сообщает Яну подробности смерти Черемнова. Он, оказывается, был кокаинистом. Умер он насильственно: порезал себе вену и принял какой-то яд. Один из друзей нашел его на берегу моря чуть живым. [...] Какая-то ненужность в этой смерти. И почему он ничего не написал Яну? Боялся, стыдился? Ян, правда, странный человек - оказывается, очень любил его, но ничего не сделал, чтобы повидаться или хотя бы изредка общаться. [...]

  

   21 марта/3 апреля.

   Позвонил Катаев. Он вернулся совсем с фронта. [...]

   Радио: Клемансо пал. В 24 часа отзываются войска. Через 3 дня большевики в Одессе!

   [...] Сегодня призвали всех французов в консульство и предлагали уехать. [...]

   Кончается мое мирное житие. Начинается скитальческая жизнь, без всяких связей в тех городах, где мы остановимся. [...]

  

   23 марта/5 апреля.

   Вчера целый день на ногах. Пришел мистер Питерс²⁰ проститься. В сутки пришлось ему собраться и ехать, бросив насиженное гнездо, в котором он прожил целых 18 лет! Он полюбил Одессу и русских. И вдруг, совершенно неожиданно, по приказанию консула, он должен бежать в Константинополь. [...]

   Простившись с ним, я пошла в продовольственную управу. [...] Они спокойны, думают, что большевики поладят с интеллигенцией. Говорили, что дни Деникина и Колчака сочтены. [...]

   Я спрашиваю совета: уезжать ли нам? Они уговаривают остаться, ибо жизнь потечет нормально. Я не спорю. Но я знаю, что под большевиками нам придется морально очень страдать, жутко и за Яна, так как только что появилась его статья в "Новом Слове", где он открыто заявил себя сторонником Добровольческой Армии. Но куда бежать? На Дон? Страшно - там тиф! За границу - и денег нет, да и тяжело оторваться от России.

   Захожу в то отделение управы, где служит дальняя родственница Яна, княгиня Голицына. [...] Она очень возбуждена, говорит, что им нужно бежать. [...]

   На улицах оживление необычайное, почти паническое. Люди бегут с испуганными лицами. Кучками толпятся на тротуарах, громко разговаривают, размахивая руками. Волнуются и те, кто уезжает, и те, кто остается. Банки осаждаются. Франк, который стоил рубль, доходит до 10-12 рублей, фунт - до 200 р. [...]

   Вернулся Ян, очень утомленный. Новых известий не было. Я позвонила Цетлиным. Они уезжают, звали и нас. Мы пошли проститься. У них полный разгром. Им назначили грузиться на пароход через 2 часа. Фондаминский хорош с французским командованием, он устраивает им паспорта. Кроме Цетлиной, мы застаем там Волошина, который остается после них на квартире, и жену Руднева. Она только недавно вырвалась из Москвы, где сидела в тюрьме за мужа, но, несмотря на это, она защищает большевиков, восхищается их энергией. [...]

   Цетлина опять уговаривает нас ехать. Сообщает, что Толстые эвакуируются. Предлагает денег, паспорта устроит Фондаминский. От денег Ян не отказывается, а ехать не решаемся. Она дает нам десять тысяч рублей. [...]

   Волошин весь так и сияет. Не чувствуется, чтобы он волновался, негодовал или боялся, в нем какая-то легкость.

   Оттуда мы пошли на Пушкинскую, где как раз происходила стрельба. По слухам, убит налетчик. В военно-промышленном комитете сборный пункт для отъезжающих политических и общественных деятелей. Народу много в вестибюле и в небольших комнатах комитета. Толпятся эс-эры, кадеты, литераторы. Вот Руднев, Цетлин, Шрейдер, Штерн, Толстые и другие. У всех озабоченный вид. [...] Прощаемся с Толстыми, которые в два часа решили бежать отсюда, где им так и не удалось хорошо устроиться. Они будут пробираться в Париж. [...]

   Оттуда пошли в "Новое Слово". На улице суета, масса автомобилей, грузовиков, людей, двуколок, солдат, извозчиков с седоками, чемоданами, да, навьюченные ослы, французы, греки, добровольцы - словом, вся интернациональная Одесса встала на ноги и засуетилась. [...]

   Мимо нас провезли на извозчике убитого, картуз на заду, сапоги сняты и болтаются портянки. - Какие нужно иметь нервы и здоровое сердце, чтобы снять с убитого сапоги, - сказал Ян.

   Еврейская дружина сражалась с поляками. На Белинской улице из домов стреляли в уходящих добровольцев, они остановились и дали залп по домам.

   Началась охота на отдельных офицеров добровольцев. Несмотря на засаду за каждым углом, добровольцы уходили в полном порядке, паники среди них совершенно не наблюдалось, тогда как французы потеряли голову. Они неслись по улицам с быстротой молнии, налетая на пролетки, опрокидывая все, что попадается на пути... [...]

   Целый день народ. Я лежу за ширмой и слушаю, что рассказывают, стараюсь запомнить, кое-что записываю. Все встревожены, стараются понять происшедшее, так внезапно свалившееся на нашу голову.

   Были Недзельский, Розенталь, Гальберштадт. Как всегда, Гальберштадт рассказывал много. Лицо его красно, он очень возбужден. Он признался, что вчера ночью он первый раз в жизни плакал: - Ведь на завтра, воскресенье, было назначено выступление союзников на Киев! [...] Да, - продолжал Гальберштадт, - я - буржуй, буржуй, которого эксплуатировали, впрочем, всю жизнь издатели, не меньше всякого рабочего, но все же социалистические идеи для меня чужды, я никогда не был социалистом и быть им не могу.

   - Да почему-же вы не эвакуировались? - спросил Ян. - При ваших связях с французским штабом, вам, вероятно, ничего бы это не стоило?..

   - Да, мне даже предлагали место во французской колонии и, будь я на 20 лет моложе, я отправился бы, а теперь начинать новую жизнь трудно...

   - Да, - соглашается Ян, - очень жутко. Вот нам m-me Цетлина предлагала, да мы не решились... предлагали и на Дон, но там тиф, да вот и Вера свалилась, да и приятелей неловко оставлять... все это так внезапно...

   - Да кроме того, совсем бы и с Москвой разделились, а теперь мы можем переписываться, хотя и страшно получить оттуда первую весть [...] папа был очень болен, - добавляю я.

   У нас на улице около аптеки идет пляс. Временами рвутся снаряды, бомбы, раздаются выстрелы...

   - Попляшите, попляшите, скоро заплачете, - говорит печально ухмыляясь Ян.

  

   24 марта/6 апреля.

   Вошли первые большевицкие войска под предводительством атамана Григорьева, всего полторы тысячи солдат! Вот та сила, от которой бежали французы, греки и прочие войска. Одесса - большевицкий город. Суда еще на рейде.

  

   25 марта/7 апреля.

   Два дня лежу. Благовещенье. Погода чудесная, солнце, синее небо. Смотрю на распускающееся дерево перед моим окном. И как хорошо, и как грустно!

   Пронесли мимо нас покойника в открытом гробу, с венчиком, хоронили со священником, а впереди красные знамена с надписью: "Пролетарии всех стран соединяйтесь".

   [...] Вчера весь день гости. Вечером был Волошин, читал нам свои стихи, которые нам понравились. Он производит очень приятное впечатление, хотя отношение к жизни у него не живое. [...]

   Сегодня в одиннадцать часов утра прилетел к нам журналист Пильский²¹. Высокий, очень веселый человек, все время острящий. Он говорит, что необходимо обезопасить себя профессиональным билетом, без которого "в теперешнее время пропадешь, запишут в буржуи и тогда капут!"

   - Надо образовать беллетристическую группу и послать в Совет своего представителя на всякий пожарный случай, - возбужденно говорил он.

   - Ну, да это курам на смех, - возражает Ян, - здесь и беллетристов не так много. Да и что за защита будет... А иметь дело с ними нестерпимо для меня... [...]

   Я хотя и не выхожу, но уже ощущаю то "безвоздушие", которое всегда бывает при большевиках. Это чувство я испытывала в Москве в течение пяти месяцев, когда они еще не были так свирепы и кровожадны, как стали после нашего отъезда, но все же дышать было нечем. И я помню, что когда мы вырвались из их милого рая, то главная радость, радость легкого дыхания, прежде всего охватила нас. Я уж не говорю о том, что мы испытывали в Минске, Гомеле и, наконец, в Киеве, где была уже настоящая человеческая жизнь, жизнь, какую мы знаем; большевики же приносят с собой что-то новое, совершенно нестерпимое для человеческой природы. И мне странно видеть людей, которые искренне думают, что они, т. е. большевики, могут дать что-нибудь положительное, и ждут от них "устройства жизни"...

   Нам жутковато: в слишком хорошем доме живем мы, слишком много ценных вещей в нашей квартире. Но больше всего боюсь я наших дворовых большевиков...

   Немного страшно за Яна, ведь нужно же было начать издавать газету за 3 дня до ухода союзников! Точно нарочно все высказались. Уехали, кажется, только Яблоновские, большинство из редакции и сотрудников остались.

  

   26 марта/8 апреля.

   [...] На базаре нет ничего. Куда же все девалось? [...] Была в Продовольственной управе. [...] В коридорах, как и в передней вооруженные солдаты, развалясь, играют затворами ружей. Суета большая. Несут какие-то доски. Никто ничего не делает, но все суетятся. [...] У ворот нашего дома сталкиваюсь с Яном. Он с бульвара. Возмущенно рассказывает:

   - На бульваре стоят кучками. Я подходил то к одной, то к другой. И везде одно и то же: "вешать, резать". Два года я слушаю и все только злоба, низость, бессмыслица, ни разу не слышал я доброго слова, к какой бы кучке я ни подходил, с кем бы из простого народа ни заговаривал... На рейде пароходов осталось очень мало. Иностранный только один. Жуткое чувство - последняя связь с культурным миром порывается.

   Около 5-ти часов мы опять идем на улицу. Дома сидеть трудно, все кажется, что где-то что-то узнаешь об очень важном. Идем по Дерибасовской вниз по правой стороне. Перед нами странная фигура: господин в огромном черном плаще с жирным пятном на спине. На шее у него фурункул, который немилосердно трется о грязный картонный воротник.

   Ян толкает меня и шепотом говорит:

   - Комиссар Народного Просвещения Щепкин.

   Я так и ахнула. Неужели он такой? Неужели это брат Николая Николаевича, которого я хорошо знала в лицо по Москве? Я перегоняю его и заглядываю ему в лицо, оттененное широкими полями фетровой шляпы. В глаза бросается ярко-красный галстук, выкрашенный масляной краской. Впечатление и от него, и от галстука жуткое...

   - И вот кто теперь во главе правительства! Да этот хоть сумасшедший, но культурный человек, а ведь остальные полные невежды и мерзавцы, - говорит Ян.

   На Дерибасовской масса тележек с апельсинами, и все едят их, хотя они стоят дорого.

   - Да, - говорю я, - вот комиссаром театров, говорят, назначен Шпан, - это, вероятно, тот самый, который приходил к тебе летом и предлагал устроить твой литературный вечер?

   - Да, конечно, он. Но, знаешь, он ведь по-русски говорит так плохо, как даже в Одессе редко встретишь. И кроме того, он ведь совершенно безграмотный человек. Неужели у них уж совершенно людей нет?

   - Я думаю, что кто поумнее, тот пока хочет подождать ответственное место брать.

   - Да, конечно, это так: все выжидают. Есть все таки известная неуверенность, - соглашается Ян.

   Вечером у нас опять Волошин. Он плохо устроился в смысле воды. Чаю ему иногда дает прислуга, как особую милость, и то только один стакан! Но несмотря на свое неустройство, он, как всегда, радостен и весел:

   - Не нужно предаваться унынию, - подбадривает он. - Нужно отвлекаться, отдохнуть от политики. Давайте читать стихи. Я никогда не