Короленко Владимир Галактионович - История моего современника

есте еловая ветка,- ссыльные проводили досуг в кабаке у "Митриенка".

   Одного из них я сразу узнал: недель за пять до моей высылки из Глазова через нашу слободку к парому проехала тележка с двумя явно не местного типа фигурами в сопровождении полицейского. Один из них был рыхлый старик с бритым лицом приказного типа. Его-то теперь я и увидел за столиком темного кабака. Против него сидел красивый молодой человек с беспокойными глазами, курчавый и румяный. Когда мы познакомились, я узнал, что этот последний - москвич, купеческий сынок, высланный административно "за беспокойный нрав". Свою высылку он объяснял происками какого-то квартального надзирателя, которого он подозревал в ухаживании за своей молодой женой. Теперь он получил от жены письмо, в котором упоминалось простодушно, что этот квартальный надзиратель порой заходит к ним. Это выводило мужа из терпения: продолжая при мне обсуждение письма, он сверкал глазами, выпивал рюмку за рюмкой и стучал кулаком по столу.

   Его собеседник, круглый и рыхлый человек небольшого роста, с нечистым, плохо выбритым лицом, со следами нюхательного табаку над верхней губой и на грязном засаленном пиджаке, оказался бывшим канцеляристом, уволенным со службы и превратившимся в подпольного ходатая. Он с большим увлечением рассказывал мне довольно длинную историю о тяжбе мужиков с помещиком из-за земли, которую он вел против лучшего местного "ученого адвоката" и выиграл в двух инстанциях.

   В этом месте рассказа он так воодушевился, что поднялся с своего места и продолжал рассказ, стоя и оживленно жестикулируя:

   - Уж что только они ни делали, какие пружины ни пускали в ход... даже взятки-с... Меня и ласкали, и подкупали, и грозили... Сам губернатор призывал. Нич-чего не могли со мной поделать... Я законы и сенатские решения знаю, милостивый государь, как никто-с во всей губернии... Смело скажу: поставь против меня сто ученых адвокатов,- верьте богу: всех преодолею, а меня никто-с. Поэтому, милостивый государь, уповал я на бога и был, можно сказать, беспечен, как младенец...

   Лицо его приняло странно умиленное выражение. Он сложил руки так, как будто держит на руках спеленутого младенца.

   - Они меня и так, они меня и эдак... Ничего не опасаюсь, потому все законы, все сенатские решения за меня-с. Дело готово-с... Могу сказать, как облупленное яичко...

   Я смотрел на его восторженное лицо, слушал его речи, проникнутые сутяжническим пафосом, и не удержался от вопроса:

   - Скажите, пожалуйста: вы кажетесь мне человеком практическим и умным. Что же заставляет вас бороться с сильными людьми и стоять за мужиков?

   Он серьезно посмотрел на меня. Я почувствовал по этому взгляду, что он ответит мне искренно.

   - Видите ли, милостивый государь: мужик, конечно, сер, можно сказать, в отдельности - полное ничтожество-с. Но ежели его большое количество, то он сила-с... Я, можно сказать, мужиком только и жил. Господа ко мне не обращались. Они больше к ученым адвокатам. А мне, как я питался от мужика, важно было прежде всего-с поддержать репутацию. Да и тяжба была большая-с,- несколько сел и деревень с богатейшим лицом тягались. Ежели бы это дело выиграть, я был бы обеспечен до конца моей жизни.

   - Ну, и что же? - спросил я, захваченный драматизмом и искренностью рассказа. Но тут лицо его, светившееся одушевлением, почти восторгом, внезапно одряблело, распустилось, обмякло, губы стали дергаться судорожной гримасой. Он вдруг упал головой на руки, склонившись к столу, и рыхлое тело его задрожало от рыданий.

   Несколько минут в кабаке Митриенка стояло глубокое молчание. Не только мы, оба слушателя, но, по-видимому, и сам сиделец, мужчина мрачно-равнодушного вида с странными мутными глазами, смотрел теперь с каким-то недоуменным участием на этого плачущего человека. Наконец последний поднял заплаканное лицо, вытер глаза грязным платком и, глядя на меня с выражением беспомощного отчаяния, произнес:

   - Жандармский полковник - вот кто погубил меня, милостивый государь!.. Приехали, ворвались, обшарили все... Что же, сделайте одолжение. Я ведь уже докладывал вам: чист, как младенец... Но... забрали все документы. Скажите, что же это такое?.. Ведь это дневной разбой, беззаконие-с, ведь за это под суд мало!.. Но нет-с... Я уже написал в правительствующий сенат, до государя императора дойду... Ведь есть же законы в России!..

   Мне стало очевидно, что, искушенный и в законах, и в сенатских решениях, он был совершенный младенец в понимании значения административного порядка. Введенный сначала с определенной целью борьбы с политической крамолой, он стихийно ширился, захватывая произволом и другие области жизни. Передо мною, по-видимому, были жертвы этого нового фактора русской внутренней политики: в их лице административный порядок получал естественное завершение: один был жертвой амурных предприятий какого-то коварного полицейского надзирателя, другой испытал на себе вмешательство полиции в гражданскую тяжбу.

   Я постарался, насколько мог, объяснить этому "законнику", что его обращение в сенат совершенно бесцельно. Сенат - блюститель формального закона, а с формальной точки зрения его враги правы. В последние годы вышли такие, и притом настоящие законы, потому что изданы они в порядке верховного управления, которые могут быть названы законами о беззаконии. Они в известных случаях упраздняют силу других, тоже несомненных законов.

   Он слушал меня с напряженным вниманием, но под конец моей речи его глаза засверкали каким-то злым, упорным огоньком.

   - То, что вы говорите, милостивый государь, не может быть-с... Пока у нас еще не республика, как мечтают некоторые... Пока существует власть государя императора, законы Российской империи не могут быть упразднены-с... И вы мне этого, пожалуйста, не рассказывайте.

   Забегая несколько вперед, окажу, что месяца через полтора после этого я опять был в Афанасьевском и опять видел обоих ссыльных. Когда я сидел у старого ходатая, к его избе подъехали сани, из которых вышли два мужика. Оба были с большими бородами и, очевидно, нездешние. Действительно, это оказались мужики из той губернии, откуда он был выслан. Их отрядил тягавшийся с помещиком мир, снабдив деньгами и поручив разыскать мужицкого "аблаката" хотя бы на краю света. Они мне напомнили "ходока" из рассказа Глеба Успенского. Лица у них были сурово истомленные и скорбные.

   Встреча их с мужицким ходатаем носила признаки трогательной радости... Мужики рассказывали, с каким трудом они отыскали его, сколько им стоило задарить в Вятке, а потом в Глазове мелких чиновников, чтобы узнать точно о месте его ссылки...

   И подумать только, что к этому делу была тоже примешана высочайшая власть... Самодержавие успешно разрушало в народе мистическую легенду о царской правде, на которой само же покоилось...

   Под конец нашей беседы в кабак Митриенка вошел еще один "ссыльный". Это был молодой еврей Цогель, дюжий и рослый, с видом рабочего. Он отрекомендовался, кажется, кузнецом и, если не ошибаюсь, действительно работал в Афанасьевском. За что его выслали, точно теперь не помню. Кажется, правительство решило, что "административный порядок" пригоден также для решения "еврейского вопроса", и стало высылать евреев-ростовщиков. Настоящие ростовщики, разумеется, страдали при этом всего меньше... Между прочим, еще в Глазове я встречал одного такого ссыльного, которого жители слободки называли "жид Морхель". Мне рассказывали, что вначале, попав в эти вятские дебри, хотя и в уездный город, он считал себя погибшим. Но затем освоился с положением, стал понемногу заниматься теми же делишками и оперился настолько, что выписал даже семью. Простодушные слобожане относились к нему довольно благосклонно, и мой учитель, сапожник Нестор Семенович, формулировал это просто и ясно:

   - Я считаю, что этот Морхель есть самый добродушный жид. Конечно, берет проценты. Так это потому, что ихняя вера дозволяет. А вот наша вера и не дозволяет, а наши дерут шкуру в лучшем виде. Куда пойдешь, как притиснет нужда... Лучше же я пойду к Морхелю.

   Таким образом, административный порядок вступал в конфликт с законами о черте оседлости, и одна бессмыслица ограничивала другую.

   Для дополнения этой коллекции мне приходится упомянуть еще об одной своеобразной личности. Это был ссыльный "дворянин Левашов", молодой человек из родовитой дворянской семьи, сосланный... по просьбе отца. Если не ошибаюсь, существует в старых законах статья, согласно которой, если родители заявляют, что не могут справиться "с беспокойным нравом" сына, то государство приходит на помощь родительской власти, причем ссылка и содержание на месте возлагаются на счет родителей. Самый срок ссылки обусловливается исправным поступлением денег в депозит губернского казначейства той местности, куда сослан непокорный сын. "Дворянин Левашов" был сослан на основании именно этой статьи. При этом его звание и слухи о родовитости Левашова-родителя до известной степени отражались на его положении. Правда, его услали в дальнюю Бисеровскую волость, чтобы удалить беспокойного молодого человека подальше от уездного начальства, которому справиться с ним было не легче, чем родителю. Но зато здесь, в этих глухих дебрях, изобретательный проказник выкидывал изумительные штуки. Об одной из них я уже слышал в перевозной избе. Как-то его вызвали в Глазов для каких-то объяснений с начальством. Для проезда "по дворянскому званию" ему выдали бумагу на пару земских лошадей. Левашов съездил и вернулся, но затем бумагу не возвратил и продолжал разъезжать по всей волости, заливаясь колокольчиком. Сельские ямщики сбились с ног, развозя дворянина Левашова из конца в конец по знакомым, в том числе по ссыльным всякого рода, с которыми дворянин Левашов проводил очень весело время. Наконец вопли содержателей станции дошли до Глазова, и становому было предписано отнять у Левашова бумагу.

   - Ну, погодите,- пригрозил он.- Я достану другую, еще покрепче.

   И действительно, вскоре он стал опять разъезжать, показывая огромный плакат с государственным гербом и множеством медалей. Поплавский, смеясь, сообщил мне, что эта "бумага покрепче" была... объявление о продаже чаев "придворных поставщиков К. и С. Поповых".

   Дворянин Левашов занимался и судебной защитой в камере мирового судьи.

   - Подсудимый, что вы можете сказать в свое оправдание? - спрашивает судья у подсудимого вотяка.

   - Мы не может баять,- отвечает подсудимый,- мы неграмотный... У нас нанят дворянин Левашов, и деньги плочены. Пушай он бает.

   Дворянин Левашов встает и произносит кудреватую речь, в которой заявляет, что как честный человек, уважающий законы Российской империи, сам возмущен поступком вотяка, заслуживающим самого тяжкого наказания, и лишь ввиду, крайнего его невежества защита допускает смягчение наказания на одну ступень.

   Вотяк с восторгом слушает патетическую речь, уверенный, что Левашов его защищает, другие слушатели тоже плохо понимают речь, уснащенную литературными оборотами и юридическими терминами, мировой, удерживая улыбку, постановляет приговор, часто мягче, чем требовал защитник.

   Впоследствии, когда я прожил довольно долго в Починках, я был поражен внезапным получением повестки от мирового судьи, которой я вызывался в его камеру в качестве свидетеля по делу об оскорблении "дворянина Левашова" административно-ссыльным, кажется, Поповым. Загадка вскоре разрешилась письмом Поплавского. Дворянин Левашов затеял небывалое дело лишь для того, чтобы доставить мне случай повидаться с товарищами и, кстати, чтобы иметь удовольствие и самому познакомиться со мною.

   Мне не пришлось воспользоваться этой своеобразной любезностью, так как ко времени разбирательства меня внезапно увезли из Починок. Так мне и не удалось познакомиться с "дворянином Левашовым", административно сосланным по просьбе родителя...

   Увы,- мне приходится закончить эту главу еще одной черточкой: впоследствии, когда моя утлая ладья вновь была выхвачена бурным течением из Починок, чтобы умчать меня в далекую Сибирь, мне передавали, что некоторое касательство к этому имел донос двух афанасьевских ссыльных. Ко дню царского юбилея они подали будто бы слезницу на высочайшее имя, в которой, вперед прославляя царское милосердие и правосудие, бывший ходатай счел нужным упомянуть о том, что я (ссыльный такой-то) говорил им, будто ныне законы, изданные российскими государями, упразднены, чему они, как верноподданные, отказываются верить, а наоборот - уповают на восстановление своего законного права.

   Впрочем, может быть, это и неправда, хотя, вспоминая взгляд ходатая, злобный и негодующий, при моих объяснениях административного порядка, я допускаю, что такая ябеда могла действительно выйти из-под его пера и что при этом он мог быть даже совершенно искренним.

  

  

   На следующий день сотский, снабженный наставлениями урядника, повез меня с моим ящиком из села Афанасьевского по направлению к Березовским Починкам.

   Тут уже большой дороги не было. Мы плелись какими-то узкими проселками, то и дело ныряя в леса. За ночь выпал глубокий снег, лошади и сани увязали в нем фута на три, дорога была очень тяжелая, и сотский, который вез, запряг двух лошадей "гусем", то есть одну впереди другой, искусно погоняя их длиннейшим кнутом. Следы других проезжих едва были видны, и мне уже не сосчитать, сколько раз и я, и сотский, и мой ящик с инструментом вываливались с дровнишек в снег. Ехали мы от деревушки к деревушке, каждый раз меняя лошадей и провожатых. В одном месте хозяина-сотского дома не оказалось, и меня повезла девка-подросток, его дочь, которую звали, помнится, Апроськой.

   Я невольно задумался о превратностях судьбы: из Петербурга меня вывезли в карете, по бокам которой и сзади скакали жандармы, наводя ужас даже на видавших виды столичных жителей. И вот теперь я сдан под наблюдение девки Апроськи, которая, очевидно, чрезвычайно затруднена этой ответственной задачей и очень боится меня, невиданного чужанина. Сначала еще, когда лошади бежали по ровной дороге, дело шло кое-как, но вот мы выехали на вершину небольшого холма, с которого перед моими глазами внезапно открылся большой спуск к какой-то речке. Далеко внизу, после довольно крутого поворота, едва заметная узкая дорожка взбегала на мостик, поворачивала вдоль замерзшей речушки и поднималась на гору. Я взглянул, и в душе моей шевельнулось сомнение: совершим ли мы с Апроськой благополучно этот рискованный спуск. Но размышлять было поздно: передняя лошадь уже ступила на спуск, и вскоре наши дровни бешено понеслись вниз. Первая вывалилась Апроська и увязла в снегу, так что над сугробом торчали лишь ее лапти. За нею выскочил мой ямщик, а за ним последовал я, кинувшись тотчас же на помощь моей провожатой, между тем как лошади мчали наши дровнишки далеко внизу.

   Когда я вытащил девку из сугроба, она была смертельно испугана и плакала, приговаривая сквозь слезы:

   - Боюся я, боюся...-И в самом деле: кругом были снега и леса, а она была наедине с безвестным "преступником".

   К счастью, лошади и сани на повороте основательно увязли в сугробе. Мы вновь овладели ими и поднялись на гору. На вершине нового холма запыхавшиеся от спуска и подъема лошади остановились, работая вспотевшими боками, а я невольно залюбовался. Далеко, куда хватит глаз, виднелись снега и леса, леса и снега. Леса в этих местах не хвойные, а больше чернолесье, залегающее в долинах, взбегающее на холмы. Под ярким солнцем вблизи и вдали, то густо синие, туманные, то черные, то сизо-серые, припорошенные снегом, с бесконечными оттенками, уходили они вдаль. Местами по ним быстро бежали синие пятна облаков, гонимых ветром; местами они отливали солнечным светом. С северо-востока подымался ветер. По одному из недальних склонов, над верхушками покрывавшего его леса неслись три высоких снежных столба и постепенно таяли, оставляя белый след на темной волнистой поверхности леса.

   Апрося стала быстро креститься и шептать: "С нами крестная сила". И потом опять заплакала, как ребенок, приговаривая: "Боюся я, боюся". Я уже знал, что она боится больше всего меня, чужого человека. Кроме того, как оказалось из последующих разговоров, она была убеждена, что там, где виднелись над лесом белые столбы, в глубокой чаще на нас шли три "лешака". Когда снежный тифон рассыпался и исчез, она глубоко вздохнула и успокоилась, а я стоял, точно зачарованный этой картиной, полной сурового молчаливого величия и глубокой таинственной жизни.

   И опять, как когда-то в Вологодской губернии, я переживал странную иллюзию. Мне казалось, что над всем этим пейзажем, с его лесными далями и снежными полянами, с его бледным небом и низко бегущими облаками, с далекими избушками, приютившимися под лесом, встает и складывается в моем воображении какой-то до осязательности ощутимый в душе образ, олицетворение северной природы и северного народа... Он был загадочен, немного иконописен, немного архаичен, на старинный славянский лад. Широкие лесные дали, нахлобученные снегом избушки, узкие проселки в густых лесных чащах, угрюмая встреча с бисеровцами в побережной перевозной избушке, угрозы и благодушное примирение, суровое волнение афанасьевского мира, даже эти три "лешака", таинственно бредущие в глубине леса и играющие с снежными вихрями,- все это вместе складывалось в этот образ, все влекло и манило. И мне хотелось скорее опуститься на самое дно этого загадочного края, где ждут меня, быть может, какие-то откровения неиспорченного ложной цивилизацией "народного духа".

   - Поедем, Афрося.- Отдохнувшие немного лошади бодро побежали с отлогого склона, углубляясь в леса, выбегая на снежные поляны, минуя речки, овраги, засыпанные снегом, и перелески. Девушка совершенно уже освоилась со мной, и теперь порой мы оба хохотали, вываливаясь в снег на узеньких дорожках и поворотах.

   В одном месте под самым лесом, рисуясь на его темной стене, стояла одинокая избушка и вился дымок. Апрося, которая к этому времени совершенно освоилась со мною, смотрела на избу и на дымок с непонятным для меня вниманием.

   - Ворьской починок это,- сказала она с какой-то осторожной задумчивостью.- Воры эт-то живут.- И она быстрее погнала лошадей.

   В полуверсте, в небольшом поселке из десятка домов мы опять остановились для перепряжки. Хозяин, мужик с задумчивым лицом, небольшого роста, кончал обед... Жена, женщина средних лет, с добрым и несколько болезненным лицом подавала ему, но сама за стол не садилась. Убрав посуду, она тотчас же поставила на стол другую чашку и пригласила пообедать меня и мою провожатую. Я был голоден и охотно принял предложение.

   - А воры-те,- сказала Апрося, взяв ложку,- сейчас только затопили... проезжали мы, видели - дак...

   Это обстоятельство, на которое я не обратил бы внимания, здесь, по-видимому, получало какое-то особое значение.

   - Известно, у воров не как у людей,- оказал мрачно хозяин.- Сейчас украли чего-нибудь, вот и затопляют... Ну, дай срок: одного свезли в острог, и старику не миновать. А с парнями, с лешаками, и сами управимся.

   Хозяйка, с каким-то особенным выражением прислушивавшаяся к словам мужа, повернулась опять к печке и сказала:

   - Чего не управитесь... На это вас, мужиков, взять.

   - А не воруй они,- сказал мужик, подымаясь с лавки.

   Баба что-то сердито передвинула в печке и возразила:

   - Ись им нечего, ись... Будешь тут воровать, как гладом помирать приходится.

   Мужик ничего не ответил и обратился к Апросе:

   - Это ты кого привезла мне? Пошто?

   Апрося полезла за пазуху и достала запечатанный конверт.

   - При гумаге,- сказала она,- в Березовские Починки старосте... Ссыльный, видно.

   - А...- протянул мужик,- то-то даве урядник проехал. А сказывали - насчет недоимок...

   Он надел полушубок и пошел из избы.

   Хозяйка сердито возилась и швыряла у печки, что-то ворча про себя.

   - Одно к одному,- расслышал я ее ворчание,- и недоимки и ссыльный... Будь ты проклято, местышко... Когда вас, прокляненных, перестанут возить к нам?.. Налить штей еще, что ли?

   Я поднялся из-за стола и бросил пятиалтынный.

   - Спасибо за угощение,- сказал я,- довольно и этого.

   Женщина всплеснула руками и застыла у печки с выражением испуга и изумления.

   - Да ты, чужой человек, в уме, что ли?.. И отколь ты? Нешто в вашей стороне за хлеб-соль с проезжего человека деньги берут?

   - Бывает,- ответил я,- только в нашей стороне, когда хлебом-солью угощают, так не проклинают.- И я сел в стороне на лавку.

   Трудно изобразить выражение горести, которое отразилось на ее лице. Она взяла со стола монету и, подойдя ко мне, низко поклонилась.

   - Возьми назад, сделай милость. Прости ты меня, глупую бабу. Христа ради... Не осрами.

   В ее голосе звучала такая искренность, что я был тронут и взял монету. После этого она успокоилась, и через несколько минут у нас завязался разговор, простой и задушевный. Я расспрашивал о "ворьском починке" и его обитателях, и добрая женщина со слезами в голосе рассказала мне простую и суровую стихийную драму. Подробностей ее я теперь не помню. Этой семье не повезло: один сын умер, другой долго хворал... В начале зимы в поселке и по соседним починкам стали случаться пропажи. Поймали с поличным недавно выздоровевшего молодого хозяина. Увезли в город, в тюрьму. Остались старик и два подростка. Кражи все продолжались.

   - А ранее? - спросил я.

   - Ранее-то? Ранее какие хозяева-те были, покуль старший хозяин не пропал... С чего им было воровать-то? А теперь поневоле пойдешь, как ись нечего. Не гладом всем помирать, с детьми с малыемя.

   Вошел хозяин и предложил ехать. Я попрощался с сердобольной хозяйкой и с Апросей и уселся в легкие дровнишки. Мы еще раз проехали мимо "ворьского починка", и я с интересом взглянул на место этой стихийной драмы... Свалилась беда, и этим людям остается только погибать, как зверям в выжженной пустыне или птицам, отставшим в перелете. Кругом или угрюмое равнодушие, как у этого мужика, или бессильное сожаление, как у его жены. Подвигался я весь этот день очень тихо от поселка к поселку, от сотского к сотскому, так что вечер опять застал меня в небольшом поселке, кажется, Корогове. Здесь в избе десятского на полатях со старухой сидела молодая, довольно красивая баба с ребенком на руках. Лицо ее было истомленное и печальное. Говорила она тихо, подавленным голосом. Так говорит глухое отчаяние, лишенное надежды.

   - Ссыльный же, видно,- оказала она, с особым интересом останавливая на мне потухший взгляд своих красивых глаз.

   - Да, ссыльный,- ответил я.

   - У меня мужик тоже сосланной теперь... И где-й-то он, сердечной? Ой-о-о-ой...

   Она тихо завыла, потом сдержалась, всхлипнула, высморкалась и стала качать ребенка.

   - За что сослан? - спросил я и, предложив вопрос, тотчас догадался: женщина была, очевидно, с "ворьского починка". Она побиралась по соседям, бродя с ребенком на руках по глубоким снегам.

   - О-ох... За што,- ответила она на мой вопрос...- Ты вот за што ссылаешься?

   - Долго рассказывать, голубушка...

   - То-то, что долго... Божья воля. Может, и ни за што...

   - Пожалуй, что и так...

   - Так-то и мой... Божья воля...

   Поздно ночью я проснулся... В избе был новый гость. За столом, у светящейся лучины сидел вотяк-урядник и что-то внушал хозяину. Речь шла обо мне... Называли имена мужиков, очевидно, жителей Починок, и обсуждали что-то.

   - Примет ли? - спрашивал урядник.

   - Нет, Дурафей Иванович * не примет... Мужик сурьезный.

   - Ну, а тот, как, бишь, его? Давеча ты говорил... Бисеров?..

   - Тот посмирняе...

   - Скажи: исправник, мол, сам назначил...

   - Только вот изба-те у него черная...

   - О ч-чорт! Ну, да что поделаешь. Волоки к старосте, а тому приказ: к Гавре, так к Гавре... А то, может, и сам проеду... Где тут у вас переправа?

   - У Бидковой избушки... Да еще, чай, Кама-те пола...

   Урядник поднялся, покрестился на икону и уехал. Я успел отдать ему письмецо, которое с вечера написал брату. Он важно взял его, осмотрел со всех сторон и сунул за пазуху...

   Хозяин десятский повез урядника и вернулся довольно поздно. Было уже около полудня, когда лошадь его отдохнула, и он повез меня. Около часу ехали мы темным бором, когда навстречу нам попался мужик с топором. Мой возница остановился.

   - Что, дядя... Кама стала ли у Бидковой избушки, ай нет?

   - Где, поди, стала?.. Пола ошшо.

   - А то, может, стала?

   - А может, и стала...

   Мы тронулись на-авось. Бор становился выше и гуще, по вершинам тянул протяжный гул. Неожиданно для меня мы выехали на берег реки. Кама лежала среди леса тихая, ровная, белая. Только посредине чернела полоса полой воды. На другой стороне на берегу горел торф. Дым как-то угрюмо и зловеще клубился на фоне темного бора. Повернув вправо, мы проехали берегом с полверсты, пока не нашли места, где узкая река была уже перехвачена сплошным льдом. О переправе с лошадью нечего было и думать: лед сильно трещал под ногами. Мужик отпряг своего мерина и просто отпустил его в лес, а мы, взяв в руки по две жерди из предосторожности, чтобы на случай провала удержаться на поверхности льда, и привязав к оглоблям саней длинные вожжи, перешли сами и перетащили сани на другую сторону.

   - Житель тут есть недалече... Лошадь где-нибудь в лесу бродит.- Он ушел в лес и через полчаса привел за челку небольшую лошадку, без церемонии запряг ее в наши дровни, даже не спрашивая у хозяина, и мы двинулись дальше. В бору было тихо и спокойно. Стаи куропаток срывались почти из-под ног лошади и беспечно перепархивали на ближние полянки. То и дело нам приходилось переезжать через речки поменьше с окрепшим уже льдом. Мужик пояснял мне, что это "старицы", прежние русла Камы, которая здесь часто меняет среди песков и болот свое течение, точно тут еще не закончился самый процесс сотворения мира.

   Стали появляться отдельные избушки то на самом берегу Камы, то поодаль, на вырубленных местах. В одном месте, на обрывистом берегу над кручей, стояла небольшая часовенка. Она была заперта наглухо. Окна заколочены досками, крыша провалилась, крест на ее вершине как-то сиротливо погнулся. Невдалеке за нею одиноко стояло у дороги странное дерево, пять ветвей подымалось из ствола, точно пять пальцев протянутой кверху ладони.

   - Флор-Лавра часовенка эта у них живет,- пояснил провожатый.- В год раз на Флор-Лавра выезжает к ним из Афанасьевского села поп, молебен правит, с иконой по избам ходит.- Он усмехнулся.- И слышь ты, чудное дело; мимо этого древа никак не пройдет... непременно тебе остановится, станет петь и кадилом кадит. Пьяненький, конешно. Не знаем мы, почему такое? Черемиця он, из черемисов, значит... так, может, сказывают, от этого. Привыкли они, черемиса-те на деревы молиться... А вон и Старостин починок,- сказал он через некоторое время, поворачивая к новой, просторной, отлично огороженной избе, в окнах которой, то слабея, то разгораясь, переливался свет лучины и мелькали фигуры людей.

   - Сходка у них,- сказал мужик, вылезая из саней. Изба старосты действительно была полна народом.

   Сходка, собранная по приказу недавно проехавшего урядника, кончалась. Обсуждался последний вопрос. Говорил красивый широкоплечий и коренастый мужик средних лет, одетый в хорошую, крытую сукном шубу и в валенках, тогда как остальные были в лаптях.

   - Нужно, братцы, бесперечь нужно в часовне крышу еще до весны изладить. Покосилась вся.

   - Живет пока,- зевая и подымаясь с места, сказал кто-то.

   - Живет, живет. Ништо... Ужо летом, как черемице приехать, тогда и изладим...

   - А как крест-то вовсе свалится, тогда как?

   - Ну-к што свалится дак? Опять поставим...

   - Неладно, братцы,- громко и оживленно возражал красивый мужик.- Флор-Лавер как бы не осердился. Поберегает нас старичок, грех пожаловаться... Погляди у Феклистят да у Гребят кажинный год волки сколь скотины порежут, а у нас небось не трогают... А почему? То-то вот и есть! А вы крышу ему изладить жалеете. Смотри, хуже бы не было, как осердится.

   - Верно, верно,- зашумела вся сходка,- старается для нас старичок, ну и мы для него постараемся... Кому теперича черед это дело делать?

   Сходка разошлась. Ко мне подошел староста*. Это был худощавый мужик, высокий и широкоплечий, но с впалой грудью, и цвет лица у него был нездоровый. Впалые глаза глядели странно, так что этот взгляд обращал невольное внимание. Он объяснил мне, что мужики, по "приказу господина урядника", порешили поставить меня на квартиру к Гаврюшке Бисерову, куда он, староста, сейчас и поедет со мной. Кстати, они родня: он женат на дочери Гаври, и его семья тоже поедет за нами.

   - Только неизвестно еще - согласится ли Гаврюшка? На сходке, вишь, его не было... Кто был - никто не согласился.

   Починок Гаври Бисерова был расположен в шести верстах вниз по Каме. Я ехал туда с стесненным сердцем. Путешествие по занесенным снегом дорогам на валких дровнишках сказывалось сильным утомлением. И вот, когда я почти у цели, возникает вопрос - примут ли меня, бесприютного, или мне придется мыкаться дальше, разыскивая пристанище. Кроме того, я чувствовал себя в положении человека, навязываемого жителям по какому-то беззаконному приказу нахала-урядника, и сознавал, что они вправе не подчиниться этому приказу.

   В избе Гаври Бисерова еще светилась лучина, когда мы подъехали, встреченные дружным лаем и воем нескольких собак. Изба, куда я вошел, была высокая, просторная, но стены ее были черны от сажи, так как она была "курная", как, впрочем, большинство изб той местности. От этого она имела мрачный вид. Свет березовой лучины, вставленной в светце, освещал лишь на близком расстоянии, а дальше терялся во мраке. Староста, войдя в избу, покрестился на иконы и поздоровался, а затем объяснил, что по приказу урядника он привез ссыльного. Две женщины, старуха и молодая, сидевшие с прялками у светца, насупились и что-то тихо заворчали про себя, а откуда-то сверху, с темных закопченных полатей, раздался резкий, несколько гнусавый голос:

   - Не желаю. Не согласен я! Вези куда хочешь.

   Староста стал возражать что-то, завязался спор. Голос невидимого хозяина звучал обиженно и строптиво. Я решил объясниться.

   - Вот что, хозяин,- сказал я.- Вы можете не согласиться принять меня, и я думаю, что никто не вправе вас принудить взять к себе в дом незнакомого человека. Я только хочу оказать, что даром жить у вас не стану: за хлеб-соль буду платить, сколько назначите.

   - Три рубля...- задорным полувопросом кинул невидимый хозяин, считая как будто, что эта цена равносильна отказу.

   - Три, так три,- сказал я, а староста прибавил:

   - Прими, Гаврило... Он, слышь, человек роботный,- чеботной, мужик просужий.

   Еще несколько слабых возражений, и Гавря, очевидно, сдался. Полати заскрипели, послышалось кряхтение, и через минуту предо мной стоял невысокий и невзрачный старик, с редкими волосенками на темени и с жидкой черной бородкой. Подойдя ко мне, он низко поклонился и заговорил очень длинно, очень плавно и складно. К сожалению, я не могу теперь даже приблизительно восстановить эту речь Гаври Бисерова, которою он встретил меня, истомленного странника, принимаемого с этого вечера в дом. Говорил он с каким-то величавым и приветливым видом, а я слушал, точно очарованный. Закончил он словами:

   - Добро пожаловать, и будь ты нам отныне не чужчуженин, а родной семьянин.- После этого он низко поклонился и протянул руку, которую я пожал от души.

   Затем подъехали сани со стариком Ефимом Молосным, отцом старосты, со старухой, его матерью, и женой, дочерью Гаври. Некоторое время они оставались у Гаври и "бражничали". Оказалось, что в этой семье у старосты жил Попов, тоже политический ссыльный, и оставил по себе хорошие воспоминания. Старуха охотно и много рассказывала о нем: у Попова - то, у Попова - другое... И в голосе ее звучала почти нежность.

   Когда они уехали, я зажег привезенную с собой свечу и сел к столу писать письмо матери и сестрам. Рядом со мной жужжали две прялки, с полатей смотрели, свесив головы, глубоко заинтересованные два мальчика-подростка, и сверкали маленькие черненькие глазки старика Гаври Бисерова. Я описывал свое путешествие и с особенным чувством остановился на последнем эпизоде. Речь хозяина, плавная, красивая, колоритная, завершила описание нотой искреннего удовлетворения.

   Вся семья не спала: все смотрели на невиданное зрелище,- на пишущего человека.

   Еще не кончив письма, я вышел на крыльцо. Помню, что на чистом небе сверкали яркие звезды; искрились пушистые снега, неопределенными пятнами темнели перелески...

   Невдалеке за "старицей" виднелся под темной полосой лесов одинокий, то разгорающийся, то угасающий огонек лучины. Влево, в версте или полуторах, мигал другой, и я представлял себе, что там живут такие же простые и добрые люди, умеющие при случае говорить такие хорошие, величавые слова, как Гавря Бисеров.

   И вот я лицом к лицу с этим нетронутым, неискаженным и чистым мужицким миром. Душа моя была переполнена особым чувством, и я закончил письмо* нотой спокойного и совершенно искреннего удовлетворения. "Только от вас, мои дорогие, еще дальше"... Но это, казалось мне,- ничего... Я верил, что мы увидимся в лучшие времена, а пока, как смелый пловец, я бросился на это заманчивое дно народной жизни...

   Я улегся внизу на лавке и скоро заснул. А две женщины все еще светили лучину, и их прялки жужжали далеко за полночь.

  

   Вторая книга "Истории моего современника", начатая в 1909 году, была дописана лишь в 1918 году и подготовлена для отдельного издания в 1919 году. Таким образом Короленко работал над ней - с большими перерывами - десять лет.

   Это десятилетие было трудным и напряженным в жизни Короленко. В 1910 году он прервал работу над "Историей моего современника", чтобы написать "Бытовое явление", а затем "Черты военного правосудия". Но и закончив эти свои статьи, имевшие громадный политический резонанс, он не смог взяться за продолжение прерванной работы.

   В июле 1911 года Короленко писал Т. А. Богданович: "Крепко засел за работу, лихорадочно стараясь наверстать, покончить с "Чертами" и взяться за "Современника". Я жадно думал о том, когда поставлю точку, отошлю в набор и возьмусь за работу "из головы". Теперь все это перевернулось... У меня за десять лет собран ужасающий материал об истязаниях по застенкам. С каждым новым известием я чувствую все более и более, что ничего другого я работать не буду, пока не выгружу этого материала. Сначала я даже возмутился и решил, что сажусь за "Современника" и пишу о том-то. А в то же самое время в голове идет свое: "Статью надо назвать "Страна пыток" и начать с указа Александра I". Несколько дней у меня шла эта смешная избирательная драма. Я стал нервничать и кончилось тем, что... сначала "Страна пыток", которую я думал писать после, а "после" "Современник", которого я думал писать сначала... Решил и начинаю успокаиваться".

   Однако активная публицистическая деятельность и в последующие годы неизменно отвлекала Короленко от работы над "Историей моего современника". К этому же времени относятся и многократные привлечения его царским правительством к судебной ответственности по целому ряду литературных дел.

   Первые восемь глав второй книги "Истории моего современника" были напечатаны в первой и второй книжках "Русского богатства" за 1910 год. Короленко ввел их в Полное собрание сочинений (изд. А. Ф. Маркса, 1914). Вся книга вышла отдельным изданием при жизни писателя сперва в 1919 году в Одессе (изд. "Русского богатства"), затем в 1920 году в Москве (изд. "Задруга").

   Рукопись второй книги "Истории моего современника" в архиве писателя не сохранилась, имеются лишь корректурные оттиски типографии "Задруга" с поправками, сделанными рукой Короленко.

  

   От автора - написано в 1919 году.

  

   ...закончил в 1905 году,- Здесь автором допущена ошибка: первая книга "Истории моего современника" была только начата в 1905 году, закончена же в октябре 1908 года и затем в 1909 году переработана для отдельного издания.

  

   ...принят на первый курс.- Короленко поступил в Петербургский технологический институт осенью 1871 года.

  

   ...один из ее братьев - Брунон Иосифович Скуревич, жил вблизи Ровно, занимаясь сельским хозяйством.

  

   ...военной молодежи милютинской школы.- Милютин Дмитрий Алексеевич (1816-1912) - генерал-фельдмаршал, военный писатель, автор труда о Суворове. Как военный министр в течение двадцати лет работал над реорганизацией русской армии и военного дела. Провел ряд мер, направленных к повышению военной подготовки армии, улучшению быта солдат, поднятию уровня офицерской среды.

  

   ...отчет о нечаевском процессе.- Процесс нечаевцев - "Дело о заговоре, составленном с целью ниспровержения существующего порядка управления в России" - слушался в особом присутствии петербургской судебной палаты с 1 июля по 27 августа 1871 года.

  

   Петрашевцы - члены революционного кружка, группировавшегося около М. В. Буташевича-Петрашевского. На своих собраниях они обсуждали вопросы политической жизни России, изучали политическую литературу Запада, особенно произведения социалистов-утопистов, главным образом Фурье. Петрашевцы были решительными противниками самодержавного и крепостнического строя, сторонниками республики. Кружок существовал с 1845 по 1849 год. Выданные провокатором, петрашевцы были арестованы, обвинены в деятельности, направленной к "разрушению существующего государственного устройства". Большинство из них были приговорены к смертной казни, замененной затем каторгой.

  

   Спасович Владимир Данилович (1829-1906) - публицист и критик, адвокат, выступавший защитником на процессе нечаевцев.

  

   Строки из стихотворения А. А. Фета "На заре ты ее не буди" (1842).

  

   ...дядя - Генрих Иосифович Скуревич.

  

   Петефи Шандор (1823-1849) - знаменитый венгерский поэт, участник революции 1848 года.

  

   Строки из стихотворения Н. А. Некрасова "Похороны" (1861).

  

   ...повидаться с сестрой - Марией Галактионовной, учившейся в московском Екатерининском институте.

  

   Рахметов - герой романа Н. Г. Чернышевского "Что делать?".

  

   ...поручик Пирогов - один из героев повести Н. В. Гоголя "Невский проспект".

  

   Гриневецкий.- Под именем Мирослава Ивановича Гриневецкого выведен Сбигнев Адамович Негребецкий, студент сперва Технологического, затем Горного института.

  

   Веселитский Василий Иванович.- Настоящая фамилия его - Веселовский.

  

   ...письмо брату.- Настоящее письмо к брату до нас не дошло, как не дошли и все другие письма студенческих лет В. Г. Короленко.

  

   ...календарь Германа Гоппе.- "Всеобщий календарь" издавался с 1867 по 1885 год Г. Д. Гоппе, издателем "Всемирной иллюстрации" и многих модных журналов.

  

   Центр... жизни... перетягивался с Васильевского острова к Измайловскому и Семеновскому полкам.- Иносказательно - от университета (находившегося на Васильевском острове) к высшим техническим учебным заведениям.

  

   Шпильгаген Фридрих (1829-1911) - немецкий романист, автор романа "Между молотом и наковальней".

  

   Это, конечно, она.- Здесь подразумевается Мария Ландсберг - первая ранняя любовь автора (см. приложение к первой книге "Истории моего современника" - "Детская любовь").

  

   Цитата из произведения Генриха Гейне "Идеи. Книга Ле-Гран", гл. XIX (1826).

  

   Фурье Шарль (1772-1837) и Сен-Симон Анри-Клод (1760-1825) - социалисты-утописты.

  

   Макаров Николай Иванович (1821-1904) - профессор математики в Петербургском технологическом институте с 1862 до 1897 года.

  

   Иоганн Шерр (1817-1886) - немецкий историк-идеалист.

  

   ...отголоски "Бурсы" - имеются в виду "Очерки бурсы" Н. Г. Помяловского.

  

   ...кухмистирской Елены Павловны - одна из столовых, организованных в Петербурге кн. Еленой Павловной.

  

&n