Короленко Владимир Галактионович - История моего современника

торопливо отдал деньги.

   - Спасибо. А теперь ступайте к дяде, а я пойду по делам. Нужен зал... полицейское разрешение, ну и так далее... Неужто вы не останетесь хотя бы для того, чтобы послушать вашего приятеля, артиста Теодора Негри? Нельзя? Ну, бог с вами, бог с вами... Итак - до завтра!

   Дядя ждал меня еще вчера, по письму матери, и несколько беспокоился. Выслушав мой рассказ о счастливой встрече, он комически приподнял брови и сказал:

   - Денег взаймы просил?

   Я покраснел от обиды за моего нового друга.

   - Дядя! - сказал я с упреком,- вы не знаете, что это за человек... Артист, проповедник... Это единственная у нас сторона общественной проповеди...

   - Сколько занял? - спросил он опять, но, заметив мое огорчение, сказал: - Ну, ну... Бог с тобой. Послушаем твоего артиста...

   Этот мой дядя был когда-то весельчак и остроумец. Теперь он был в чахотке, но в глазах его все еще по временам загорался огонек юмора. Я очень любил его, но все-таки он был только мой дядя, а Теодор Негри, артист-декламатор и проповедник, стоял неизмеримо выше его суда и его насмешек.

   На следующее утро я побежал в номера, точно на любовное свидание. В коридоре впереди меня шел мальчишка-половой, неся в обеих руках подносы с графинами, рюмками и закусками. Остановившись около одного номера, он осторожно отдавил ногой дверь, и я увидел внутренность комнаты. Сквозь густые клубы табачного дыма виднелась за столом какая-то веселая компания. Особенно бросилась мне в глаза фигура какого-то молодого богатыря с широким лицом, красным, как сырое мясо, в шелковой косоворотке, с массивной золотой цепочкой поперек груди, от одного кармана косоворотки к другому. Из закуренного номера несся шумный и, кажется, пьяный говор, крики, смех. По-видимому, компания заканчивала поздним утром ночь, проведенную за картами.

   Господина Негри в нашем общем номере не было. Половой мальчишка, увидев меня в открытую дверь, вошел в комнату, махнул зачем-то салфеткой по столу и сказал:

   - Чичас доложу. Они у акцизного. Приказали, чтобы вам непременно дожидаться, не уходить.

   И скрылся.

   Через минуту дверь отворилась и вошел господин Негри. Лицо у него было не то несколько помятое, не то печальное. Он молча подошел ко мне, сильно и как-то многозначительно сжал мою руку и несколько секунд пытливо глядел мне в лицо. Потом, оставив мою руку, сделал два, три шага и сел к столу, положив голову на руки. Меня охватило непонятное волнение... В напряженную и торжественную тишину этой минуты ворвался шум из соседнего номера... Там смеялись. Стучали, звали кого-то...

   Лицо господина Негри повернулось ко мне с выражением сарказма и душевной боли...

   - Хороши? - спросил он.

   Я ничего не ответил; я не думал об этой компании и не составил о ней определенного мнения, очевидно, от недостатка наблюдательности. А господин Негри думал и составил:

   - Что делают? - спросил он с сдержанным гневом и печалью. И тотчас ответил коротко и выразительно: - Грра-бят...

   Последовала пауза, полная для меня жуткого, электризующего напряжения.

   Затем господин Негри стал ронять в тишину фразу за фразой, отчетливые, тихие, точно раскаленные...

   - И вот! Они веселятся. Пируют... Слышите? Слышите вы?.. А я!.. За мою проповедь... За мою честную проповедь... О!

   Он глухо застонал и, резко повернувшись ко мне, заговорил еще тише и еще отчетливее, как будто стремясь запечатлеть во мне важную и горькую тайну.

   - Зачем скрывать истину? Знаете ли вы, мой милый, чистый юноша, в каком я положении? Денег - ни гроша! Кредит!.. Боже! Какой кредит странствующему проповеднику на Руси? За афиши, которые я заказал тогда при вас надо заплатить вперед, иначе типографщик... кул-лак н эксплу-ататор... их не выпустит. Значит, концерта моего не будет! Завтра меня, артиста-проповедника, вышвырнут из этого жалкого номера, как соб-баку... А вы... вы еще...

   Сердце у меня упало. Все кругом так ужасно и так преступно. Еще секунда - и я узнаю о своей доле участия в этом общем преступлении...

   Но глаза господина Негри смотрели на меня из золотой оправы с мягкой лаской.

   - Вы вчера спрашивали: "З-зачем? И нужно ли было это делать?" (Я понял, что речь шла о Нечаеве и Иванове.) Да! Нужно!.. Все, понимаете: все можно и все нужно в этой стране, где такие вот субъ-ек-ты (большим пальцем он ткнул назад через плечо) хохочут сытым, утробным смехом, а таким, как мы с вами, остается только плакать... да, плакать крров-авыми слезами.

   Он опять уронил голову на руки и смолк. Плечи его чуть-чуть вздрагивали... Неужели он... господин Негри, которого вчера я видел таким великолепным,- плачет? Я стоял, затаив дыхание, потрясенный, ошеломленный. А из-за двери "грабителей" действительно слышались опять крики и смех...

   Я робко подошел к господину Негри и сказал:

   - Теодор Михайлович. Я... простите меня, но я... не могу... Если бы вы согласились взять у меня сколько нужно на эти афиши и прочее... Вот тут... у меня...

   И я протягивал ему свой тощий кошелек.

   Негри поднял голову и снизу вверх посмотрел на меня влажным, растроганным взглядом.

   - Вы... вы сделаете это?.. Но нет, нет... Я не могу, не должен...

   Кошелек был у него в руках. Он раскрыл и стал перечислять его содержимое таким тоном, точно читал трогательную надгробную надпись:

   - Багажная квитанция... Записка с адресом, вероятно, товарищей в Петербурге... десять... двадцать... тридцать пять, пятьдесят...

   Он вопросительно посмотрел на меня и продолжал тем же умиленным тоном, не спуская глаз с моего лица:

   - Где-нибудь еще... вероятно... любящая рука матери зашила в сумочку сотню-другую рублей... И это все... И все-таки этот юноша, сам пролетарий, протягивает руку помощи такому же пролетарию-артисту... О, спасибо, спасибо вам!.. Не за деньги конечно, я еще не знаю, смогу ли их взять, а за ту чистую веру в человека, которая...

   Он заморгал глазами и вытер что-то под золотыми очками кончиком тонкого платка. Затем, переменив тон, сказал:

   - Однако, постойте... Если уже вы хотите, то... денежные дела так не делаются. Садитесь. Вот так. Давайте выясним: сколько же у вас всех денег?

   Я покраснел почти до боли в лице, чувствуя себя так, как будто я обманул доверившегося мне замечательного человека.

   - Тут... все,- сказал я с усилием.

   В глазах господина Негри мелькнуло быстрое и сложное выражение разочарования, мгновение холодного блеска, как будто он действительно рассердился, потом - юмористическое удивление, потом просто недоумение...

   - Все? - переспросил он.- И с этим вы едете в столицу? Значит, вам пришлют туда? Правда?

   - Я найду уроки,- пробормотал я совсем виноватым голосом...

   Он засмеялся.

   - Ну, это дело нелегкое. Вам придется испить горькую чашу... Ну, ничего, не краснейте, юноша. Я вижу, что ваши средства несколько не соответствуют вашему доброму желанию... Тем более спасибо... Но, конечно, нам нужно рассчитать... Постойте: до Курска... до Тулы... до Москвы... до Петербурга... Я, значит, возьму у вас десять рублей на афиши... и потом еще... Ну, хорошо, хорошо: еще пять рублей... Вы все-таки меня спасаете... Концерт состоится. Деньги у меня будут. Ваш петербургский адрес?.. Впрочем, что ж я. Конечно, можно адресовать в институт. Я даже сам, вероятно, скоро буду в Петербурге и разыщу вас, мой милый юноша. И тогда, быть может, вы, в свою очередь, не оттолкнете руку помощи скромного бродяги-артиста... Да? Ведь правда: вы мне не откажете в этом?.. Ну, а пока...

   Он встал со стула и взял мою руку. Не выпуская ее, он отклонился несколько назад, смотря мне в лицо с какой-то внезапно явившейся мыслью, и сказал:

   - Еще, дорогой мой, маленькая просьба: своему дяде вы лучше не говорите ничего о... о наших отношениях. Эти люди с сердцем, охлажденным житейской прозой... Поймут ли они...

   - Конечно,- сказал я с убеждением.

   - Ну, вот.

   Дверь нашего номера скрипнула. В ней показалась глупая рожа полового.

   - Господин акцизный...- начал он, но Негри сделал болезненную гримасу и сказал гневно-страдающим голосом:

   - Знаю, зна-аю... Провалитесь вы все с вашими акцизными...

   Малый исчез, а господин Негри опять обратился ко мне и заговорил тоном, который так легко проникал в мою душу:

   - Ну, пора расстаться... Но поверьте мне, юноша... Да, да, я знаю: вы мне поверите... Теодор Негри вечный жид, цыган, бродяга. Но он не забудет, что на его пути, на суровом пути странствующего проповедника, судьба послала ему встречу с чистым юношей... доверчивым... с неохлажденной, отзывчивой душой. Прощайте же... прощайте!

   Господин Негри крепко обнял меня. Я почувствовал прикосновение его мягких усов, а затем его губы прижались к моей щеке. Я не успел ответить на это объятие, как он меня выпустил и быстро исчез, оставив одного в пустом номере. Было тихо. Только из комнаты "грабителей" вырвалась, будто в мгновенно открытую дверь, волна особенно шумного ликования, хохота, криков...

   На улицах мало знакомого города было серо и скучно. Печально моросил дождик, по небу ползли серые клочья тумана, мостовая облипла жидкою, скользкою грязью. Но на душе у меня как будто играла музыка, немного печальная, но еще более торжественная... Какой замечательный человек!.. "Что делают?.. Гррабят!" О, как он сказал это! И как одной фразой охарактеризовал эту пошлую компанию, которую я видел в накуренном грязном номере, среди табачного дыма... Этот молодой человек с самодовольною, красною рожей... Вероятно, это и есть акцизный? Конечно... вчера половой говорил, что занят только один номер и именно господином акцизным... И сегодня он опять приходил от господина акцизного... Зачем? Что общего у этого пошляка с странствующим проповедником? Совершенно понятна болезненная гримаса господина Негри при одном упоминании об этом субъекте. Наверное, берет взятки... И щеголяет в золотой цепи... "А я за мою проповедь... за мою честную проповедь..." Куда он ушел, попрощавшись со мною? С кем теперь говорит?.. Кого это "грабители" встретили таким ликованием после того, как мы распрощались?.. "На моем пути, на суровом пути странствующего проповедника... судьба послала мне чистого юношу"... Неужели он говорил это обо мне? Что я такое для него?.. Неинтересный, мало развитой, в смешной альмавиве... И на меня же глядели его умные глаза, глядели снизу вверх с такой глубокой, печалью... О, господин Негри, милый, красивый, умный господин Негри! Артист, декламатор, интеллигентный пролетарий, странствующий проповедник. Неужели, о неужели я никогда не увижу вас более!

   При этой мысли глаза мои становились влажны...

   А между тем, если читатель подумает, что мой современник был так безнадежно глуп, как может показаться по описанному здесь его настроению, то он, пожалуй, ошибется. Этот застенчивый молодой человек не был лишен даже в эти минуты некоторой наблюдательности... В то самое время, когда в душе его звучала торжественная симфония, он все-таки замечал, что на улицах грязно и скучно, а по мостовой дребезжит какая-то обмызганная пролетка. Правда, образ господина Негри плавал перед ним в золотистом тумане, обаятельный и блестящий, властно занимая солнечную сторону его сознания. Но наряду с ним в серой и скучной тени выступал и другой образ, тусклый, но все же довольно отчетливый. Стоило только выпустить его на солнечную сторону, и он обрисовался бы не менее рельефно, чем его великолепный двойник. Этот господин Негри ехал в Курск, вероятно после каких-то неудач с неопределенными планами. Он свернул в Сумы, собственно, для меня... Я платил за его обед, за лошадей, за номер, за афиши. В его глазах мелькнуло разочарование при подсчете моих капиталов... Он думал, что у меня больше. Он "нарочно" говорил, что надо было убить Иванова. Сам он ничего об этом не знает... Наконец... положительно он вышел ко мне из номера "грабителей" и опять ушел к ним. И, может быть, продолжает теперь игру на взятые у меня деньги и спустит их этому молодцу с красной рожей до последней копейки... А у меня едва ли останется десять рублей, когда я приеду в Петербург...

   Но я слишком грубо и резко обрисовал этот второй образ. Тогда он только пытался возникнуть в моем сознании - легкий, воздушный и такой робкий, что исчезал при каждом движении своего великолепного двойника. Когда же он делал попытки перейти из тени на солнечную сторону, то мне делалось обидно и больно. Я только что расстался с живым господином Негри... Неужели придется расстаться и с воспоминанием?.. Нет, нет! Тут великолепный господин Негри произносил для меня одну из своих фраз, от которых жутко замирало сердце,- и презренный двойник расплывался в тумане.

   Одним словом, я и тут знал господина Негри по-умному, но чувствовал его по-глупому, с преклонением, с желанием только такого господина Негри... И он оставался для меня именно таким... И такой он продолжал владеть мною. И если бы судьба вскоре опять свела нас вместе, и он опять сказал бы несколько таких же потрясающих фраз и опять посмотрел бы снизу вверх страдающими печальными глазами,- я, вероятно, пошел бы за ним всюду, куда бы он позвал меня, не слушая робкого предостерегающего шопота его двойника.

   И долго потом, уже в Петербурге, в тяжелые минуты жизни, печальные и тусклые, как эта уличная слякоть, образ великолепного господина Негри, артиста-декламатора, выплывал передо мною из розового тумана во всем своем обаянии. Мне казалось, вот он откроет дверь, войдет, посмотрит сквозь золотые очки своими живыми глазами и скажет:

   - Вот и я. Бродяга и цыган... Разыскал вас, зная, что вам очень трудно. А вы, признайтесь, юноша, сомневались?..

   Дядя опять шутя стал расспрашивать "о моем артисте", но, заметив мое настроение, оставил эту тему. Вместо того он произвел основательную ревизию моим денежным и иным ресурсам. Результаты оказались довольно печальными. Сам он был небогат и болен. В его когда-то веселых черных глазах отражалась теперь неустанная и тяжелая забота о детях. Тем не менее он пополнил брешь, нанесенную декламатором в моих финансах, и, кроме того, снабдил еще меня своею черною парой. Он был очень высок, и его сюртук полами покрывал мои пятки. Дядя расхохотался и сказал:

   - Ничего, ничего... В Петербурге позовешь портного и переделаешь. А то ты чорт знает на что похож в этом своем костюме.

   Под вечер, когда я уезжал из города на лошадях Кандыбы, над Сумами опять ползли облака, поливая мелким дождиком скучные, грязные улицы. На столбах и заборах мелькали большие листы, на которых я мог разобрать крупные надписи:

  

   Их поливал мелкий дождь, и я с грустью думал, что погода помешает концерту моего замечательного друга.

  

  

   И в дороге, под шарканье бубенцов, и в поезде до Курска мне было очень скучно.

   В Курске в вагон, где я уселся, вошли двое знакомых уже мне пассажиров: господин с утиным носом и его товарищ. Они прямо направились ко мне и поздоровались, назвав себя. Господин с утиным носом оказался Зубаревским, студентом-технологом третьего курса (наружность ^:и фамилия другого как-то совсем исчезли из моей памяти). Они провели эти два или три дня по делам в Курске... Остановятся еще в Москве. Я сделал вид, что верю всему, но, в сущности, мне казалось невероятным, чтобы человек с такой незамечательной наружностью и так одетый мог быть действительно студентом. Впрочем, я теперь человек опытный, и меня провести нелегко. На предложение остановиться в Москве вместе в Кокоревской гостинице я ответил вежливым отказом: мне нужно остановиться, где-нибудь около Екатерининского института. Там у меня сестра...

   На старом Курском вокзале в Москве я пожалел об этом. Когда с чемоданчиком в руках я очутился на дебаркадере, вокруг меня образовался сразу вихрь криков, нахальных рож, приподнятых фуражек, звонких зазываний. Хватали за полы моей злополучной мантильи, вырывали из рук чемодан, заглядывали в глаза, дышали в лицо разными, преимущественно винными запахами, кажется - насмехались... Где-то вдали мелькнула фигура Зубаревского и его товарища. Они казались мне теперь приятными. У Зубаревского, в сущности, добрые глаза и лицо очень неглупое. Пожалуй, он, может быть, и студент. И уж во всяком случае не грабитель. Я рванулся за ним, но его уже не было. А над самым моим ухом слышался сиповатый, мягкий голос:

   - Домниковские номера-с... Всего сорок копеек. Извозчика не требуется. Вещи донесу сам...

   Я устал бороться и отдался на волю судьбы. Чернобородый субъект довольно мрачного полумонашеского вида взял у меня чемодан, взвалил себе на плечи и пошел вперед, энергично прокладывая путь в толпе. Он двинулся так быстро, что я сразу отстал и уже прощался со своим чемоданом; но на подъезде черномазый ожидал меня, и мы пошли рядом по улицам Москвы.

   Шли довольно долго. Прошли "Балкан", потом углубились в какие-то переулки. Я уже думал взять первого попавшегося извозчика и ехать в Кокоревские номера, как мой провожатый остановился перед двухэтажным домом. Переулок был узкий и грязный. Вверху сумрачное небо, внизу мокрая мостовая. На стене дома большими буквами было написано: "Домниковские номера для приезжающих". Надпись (была, кажется, сделана сажей и потекла от дождя, разведя по грязной стене траурные полосы. Хотя было еще рано, но ворота оказались запертыми. Провожатый дернул ручку звонка. Раздался дребезжащий, унылый звон и вслед за ним хриплый собачий лай. Толстая баба отперла калитку, впустила нас и тотчас же заперла опять.

   В маленьком квадратном дворике было грязно и печально. Я еще первый раз в жизни очутился в таком дворе, и мне казалось, что я, действительно, на дне колодца. На одной стене опять виднелась расплывшаяся надпись - "номера", и мы вошли в низкую дверь, показавшуюся мне входом в пещеру. Ход был через кухню. Небольшим коридорчиком чернобородый провел меня в заднюю комнату и сказал:

   - Здеся. Сорок копеек в сутки. Прикажете самоварчик?

   Когда он вышел, я оглянулся в своем новом помещении. Комната была узкая, с одним окном, засиженным мухами. Темный потолок, темные обои, темное небо, на дворе сумерки. Окно было низко. Я подошел и попробовал тихонько открыть его. Тотчас же из какой-то темной сарайной двери показалась собачья морда, и раздался лай, хриплый и сердитый.

   Итак, - решил я про себя,- похоже, что я в ловушке. Двор заперт, у окна собака. Да если бы и удалось вырваться на двор,- все равно идти некуда. Подслепые окна глядели со стен в этот колодец таинственно и зловеще...

   В коридоре послышалась возня, заставившая меня насторожиться. Кто-то рвался куда-то, кто-то другой не пускал. Жидкая переборка шаталась и вздрагивала.

   - П-пусти... Тебе гов-во-рят! - с усилием говорил сиплый мужской голос.- Агафья... Агаш... кто здесь хозяин?.. Одолели вы меня с Ермишкой, с разбойником... душегубы, анафемы!

   Он рванулся, и неровные быстрые шаги застучали по коридору. Моя дверь внезапно раскрылась, и на пороге появился мужчина лет за пятьдесят, в расстегнутом меховом полукафтанчике и разорванной косоворотке. Нанковые легкие штаны и опорки на босу ногу дополняли костюм незнакомца. Глаза у него были дикие, бегающие, как будто испуганные, седоватые жидкие волосы торчали врозь, борода сбилась в одну сторону. Он схватился за косяк двери, чтобы не упасть, и, тяжело перевалившись в мою комнату, подошел ко мне вплоть и заговорил, дыша запахом перегара и горячки.

   - Слышал ты?.. Будь свидетель. Не пущают... Разбойники, душегубы они с Ермишкой. Не-ет, врешь... ма-монишь, концы хоронишь...

   Он прищурил один глаз, лукаво мигнул мне и сказал:

   - Я сам с усам... Я им, душегубам, не потатчик... Я... - до сам-мого царя...

   В коридоре стукнула дверь. Должно быть, на помощь баба призвала Ермишку. Пьяный насторожился и, наклонясь ко мне, заговорил таинственно, торопливо и тихо:

   - Молчи ужо. Дай мне скорея двугривенной, хорошо будет, небось... А с их, подлецов, вычти потом. Я хозяин, в обиду не дам. Э-эх ты, мил-л-ай! Молоденький какой...

   Поддавшись его испуганной торопливости, я наскоро дал ему двугривенный. Он жадно схватил его и сунул в рот. Как раз во-время, потому что в комнату уже входил чернобородый и толстая баба. Незнакомец не оказывал теперь сопротивления и только с порога кивнул мне многозначительно и обещающе... Скоро возня стихла где-то в дальнем конце. Слышались только неразборчивое ворчание, вздохи... чей-то плач...

   Чернобородый с сурово-угрюмым видом внес сначала поднос с чайником и стаканом, потом небольшой самовар и тарелку с французской булкой. Все это он делал молча, не глядя на меня, и так же молча вышел.

   Мое положение стало передо мной с ужасающей ясностью. Можно ли сомневаться? Я попал в один из вертепов, вроде притона "на бойком месте" в драме Островского. Только не в лесу, а на каком-то московском "Балкане", хуже всякого леса. Они, очевидно, только затем и выходят на вокзалы, чтобы заманивать неопытных юношей, одетых так выразительно, как меня нарядил портной Шимко. Квартиры кругом, очевидно, нежилые... Только в одном, окне движется тусклый огонек... Там, вероятно, члены той же шайки. У окна сторожит свирепый цербер. Ворота на запоре...

   Воображение мое разрабатывало дальше эту мрачную тему. В одном из членов шайки, очевидно, не погасла еще искра совести... Но он заливает ее вином и только в пьяном виде грозит товарищам разоблачениями и старается предупредить несчастные жертвы... Он так таинственно порывался что-то сказать мне, так многозначительно мигал от порога. Обещал что-то?.. Ясно: он обещал мне помощь. Может быть, этому доброму, раскаявшемуся преступнику удастся как-нибудь обмануть их бдительность, привести людей и спасти меня в последнюю роковую минуту... Это иногда бывало... Но... удастся ли?..

   Мне только казалось странно, что и чернобородый разбойник, и толстая мегера, увидя пьяного, как будто плакали. Да, положительно, я помню заплаканное бабье лицо. Что ж. И это легко объяснить. Она - женщина... Ей, может быть, стало жаль моей молодости. У нее, вероятно, был сын... он умер, но теперь был бы моих лет. Такая чувствительность у закоренелых разбойниц тоже бывает. Я, кажется, читал об этом в каком-то страшном рассказе... Но это в конце концов не помогает невинным жертвам. Такие счастливые развязки бывают только в романах... а меня окружает теперь суровая действительность...

   На столе стоит самовар и лежит пятикопеечная булка. Чай, конечно, отравлен сонным порошком. Я снял чайник, вылил содержимое в грязное ведро, всполоснул несколько раз и заварил своего чаю. На блюдце лежало несколько кусочков сахару. Я лизнул опять языком: вкус странный, как будто металлический. Мышьяк ведь тоже похож на сахар. Ну, хорошо, пусть думают, что я усыплен или отравлен. А я между тем напьюсь крепкого чаю и не засну всю ночь... Может быть, найду какое-нибудь средство спасения... И во всяком случае дорого отдам свою жизнь...

   Не надо сидеть спиной к двери. Я попробовал перейти на другой стул, у стены, но он сразу подогнулся подо мной: одна ножка была отломана. Я по-прежнему приставил его к стене и пересел со своим стаканом на кровать.

   Я был сильно голоден. Чай показался мне превосходным, булка тоже. "Может, в последний раз в жизни",- подумал я печально и налил другой стакан. Хорошо бы еще одну булку... Я постучал.

   Вошла мегера. Глаза у нее все были заплаканы. От угрызения своей мрачной совести она, по-видимому, не могла глядеть на меня и отворачивала лицо. Я попросил принести еще хлеба, она ушла, не сказав ни слова, и так же молча принесла через несколько минут две булки. За ними она, кажется, выходила со двора.

   Вскоре после ее ухода сильно лаяла собака и металась, лязгая цепью...

   Напившись чаю, я попробовал запереть дверь, но задвижка не входила во втулку.

   Время тянулось медленно. Самовар допел свою жалобную песенку и смолк. Где-то в другом конце квартиры шел тревожный разговор, раза два хлопали двери, один раз опять сильно лаяла собака. Потом все стихло...

   Я решил, что можно немного прилечь. Ведь прилечь не значит еще заснуть. Наоборот, в таком положении воображение работает еще лучше. Я придумаю какой-нибудь выход.

   Что-то жесткое сразу проступило из-под тонкого тюфяка. Засунув руку, я нащупал... ту самую ножку, которой недоставало у стула. Очевидно, кто-то здесь уже переживал те же чувства, что и я, и, вероятно, вооружился ножкой для защиты. Какая судьба постигла этого моего предшественника? Может быть, та же самая, которая ждет и меня через два-три часа... Когда это случится? Конечно, перед утром, когда бывает самый крепкий сон... Во всяком случае я благодарен неведомому товарищу за его предсмертную выдумку... Вместе с клопами, которые сразу произвели на меня жесточайшую атаку, это жесткое орудие защиты, конечно, не даст мне заснуть...

   Свечу я не гасил, она нагорала и потрескивала жалобно и печально. Было тихо. Где-то тут за стенами катится шумная жизнь столицы, гремят извозчики, снует публика... Отдаленный свисток - точно из другого мира. Это на Курском вокзале. Пришел поезд, валит приезжая толпа... Разъезжаются по гостиницам... В Кокоревское подворье, куда звал меня студент Зубаревский и где теперь он спит на хорошей постели, без клопов, без ножки под тюфяком, в безопасности и комфорте. А где-то еще ближе (мне сказал это чернобородый) большое здание института. В дортуаре ряды чистых кроватей. В одной спит моя сестренка... Чувствует ли она, что я тут, близко, в этом вертепе, в смертельной опасности? Может быть, чувствует и мечется по своей подушке и всхлипывает во сне, произнося мое имя... На глаза у меня просятся слезы...

   Ужасно неудобно с этой ножкой, но - пусть! Не время думать об удобствах... Рахметов * спал на поленьях дров... Кто-то еще,- не помню, кто именно... Спать я ни в каком случае не стану... При первом подозрительном шорохе в коридоре я схвачу эту ножку вот так и удержу ее около себя... Они войдут вон там, в эту дверь... Я вижу их отлично. Впереди - зловещая физиономия чернобородого. Из-за его плеч другая, незнакомая,, еще мрачнее... Они думают, что я усыплен, но я гляжу сквозь прищуренные ресницы и крепко сжимаю ножку в руке... Подходят, трусливо крадучись. Я сразу вскакиваю на ноги. А, не ожидали? Быстрый, как молния, удар... Чернобородый падает... Борьба... долгая, глухая, неясная... я, кажется, обессилеваю... навалились какие-то рожи... Но тут приходит помощь... Раскаявшийся пьяница вваливается со светом, с шумом, с людьми... Я спасен. Ужасная ночь миновала... Свет дня и солнца. Полиция, протоколы, любопытные люди расспрашивают меня... Да, это я раскрыл разбойничий вертеп, в котором погибло уже много наивных провинциалов.

   В темном подвале, охраняемом зловещим цербером, находят груду человеческих костей... Ужасаются, мотают головами... пишут в газетах. Сестра, мать, Теодор Негри читают. Сначала пугаются, потом, конечно - радость... Все хорошо. Мне наперебой предлагают работу. Три часа в день. Сорок пять рублей в месяц. Я богат, могу еще посылать матери. Перехожу с курса на курс... В Технологическом... в университете... еще где-то. Вообще - все отлично...

   Все так отлично, что я сладко сплю, несмотря на клопов и на деревянную ножку под боком, одетый, в разбойничьем вертепе...

   Когда я проснулся, точно от внезапного толчка, первой моей мыслью было: жив ли я.

   Я был жив, ночь уже прошла. В комнате было светло. Луч солнца, перебравшись через крыши, заиграл вверху на стене, и желтоватые рассеянные лучи попали на дно двора-колодца. У стола стоял чернобородый, позванивая убираемой посудой.

   - Так и спали ночь, не раздемши,- сказал он печально и прибавил потупясь: - Побеспокоили вас вче-рась... Извините...

   - Кто это был, пьяный? - спросил я, резво подымаясь на ноги с ощущением необыкновенного благополучия...

   Чернобородый глубоко вздохнул.

   - Грехи! И сказать стыдно. Сам это, хозяин здешний. Закрутил, что станешь делать. Запираем, да нешто углядишь. Вчерась вот вышел я. Хозяйку вы за булкой послали. Думали, спит он. Сама в ворота, а он тихонечко за нею... Собака взлаяла. Оглянулась она, а он - что ты думаешь: дерет по улице, не догонишь... И опять пьяной... Господи, помилуй нас грешных. И откуль денег добыл, удивительное дело.

   Я вспомнил свой двугривенный и покраснел. Чернобородый уставил посуду на подносе и опять обратил ко мне унылое лицо.

   - А я вот купеческий брат считаюсь. Хозяин, значит, брат мне приходится. Ну, теперича хожу у них за номерного. Что станешь делать. Кабы достатки. А то сами, чай, видите: нешто это номера! Ведешь хорошего господина с вокзалу - самому совестно в глаза поглядеть.

   Он скорбно помотал головой и прибавил:

   - А ведь жили-то как в своем месте! Купцы были настоящие. Сама-то Агафья Парфеновна пойдет, бывало, в бархатном салопе в церковь - прямо графиня! Теперь слезой вся изошла. И я с нею. Чего не делали: свечи угодникам ставили, молебствовали... А что? - спросил он вдруг, меняя тон,- вам самоварчик-то нужно?

   - Пожалуйста.

   - А то, извините, может, и с нами бы попили. Дешевле, а самовар горячий. Сама пьет.

   Мне было так совестно перед этими добрыми людьми, что я охотно согласился. Хозяйка сидела за самоваром в маленькой, тесно заставленной спаленке. У киота печально теплилась лампадка, из-за полога слышался храп и кошмарное бормотание запойного хозяина. Глаза у женщины были красны, но лицо ее сегодня показалось мне совсем другим. Оно еще носило следы былой красоты, и держалась она с таким достоинством, что, когда подавала мне налитый стакан, я чувствовал потребность привстать и конфузливо раскланивался.

   Чернобородый пил чай отдельно в кухоньке, но это было так близко, что разговор у нас шел общий. И когда они опять рассказали мне историю хозяйского запоя и разорения, мне стало так жаль их обоих, что я принялся утешать их и наговорил много глупостей. Конечно, ни иконы, ни знахари из Замоскворечья тут не помогут. Поможет только наука. Я читал где-то, что теперь есть лечебницы для алкоголиков... Я еду в Петербург, узнаю все это обстоятельно и непременно им напишу... Наука, о, наука одна теперь делает чудеса...

   - Ну, дай тебе господи, за доброту за твою,- сказала бедная женщина, прощаясь со мной. Не знаю, поверила ли она в спасительную силу науки, но мне так хотелось оказать им эту маленькую услугу, что говорил я с искренним увлечением и верой.

   Чернобородому нужно было опять идти к поезду, и он взялся указать мне дорогу к институту. Был праздник. Гудели колокола - протяжно, низко, печально... И мне казалось, что вся Москва похожа на заплаканную разорившуюся рыхлую хозяйку моих номеров и что она этими колоколами вопит, разливаясь слезами о каких-то лучших днях, когда она ходила в бархатных салопах...

   Короткое свидание с сестрой не рассеяло этого впечатления. Мы сидели в огромном зале с колоннами. Я чувствовал, как что-то рвется навстречу этой родной маленькой фигурке в институтском платье, и что-то другое сдерживает и холодит эти порывы... Сестру скоро позвали, а когда я вышел из института, то к печально перекликающемуся хору колоколов присоединился еще Иван Великий... Он бухал с размеренно-важною скорбью, и казалось, какая-то неизбывная печаль кружит и плавает над Москвой...

   От всего этого веяло такой тоской, что я остановился на Самотеке, совершенно не зная, что мне с собой делать. К счастью, мне вспомнились мои спутники - Зубаревский с товарищем. Времени до поезда оставалось еще довольно. Я пошел по улицам, расспрашивая дорогу, и вскоре был у Кокоревского подворья.

   Оба студента были в номере, где-то очень высоко, чуть не на чердаке. Когда я вошел, они немного смешались; они были заняты упаковкой в чемодан каких-то книг. Увидев меня, Зубаревский радушно протянул руку.

   - Отлично, что зашли. Хотите чаю? Вот самовар на столе, наливайте сами... Мы тут, как видите, разбираемся с кое-какой литературой. С этим вот вы незнакомы?

   Он протянул мне книгу, кажется, "Азбуку социальных наук" Флеровского. Я не имел о ней понятия.

   - А Лассаля знаете? Нет? Значит, у вас там еще и не слыхали о социализме.

   Это слово я слышал в первый раз. Одно мне теперь было совершенно ясно: как я был непроницателен и глуп, сомневаясь в Зубаревском. Теперь, наоборот, все в нем казалось мне необыкновенно привлекательным: и некрасивое лицо, и беспечные манеры добродушного русского бурша, и даже рыжий сюртук из толстого грубого трико... Оба студента долго с товарищеским участием рассказывали мне о Петербурге и давали советы, где остановиться на первое время. Потом мы распрощались, как добрые знакомые, и я вышел ободренный, хотя московские колокола продолжали вызванивать свою тягучую, неизбывную печаль...

  

  

   Странно: в течение этих двух-трех дней я несколько раз имел случай убедиться в своей глупости. Меня чуть не обокрал субъект в клеенчатой фуражке в то самое время, как я подозревал и остерегался Зубаревского... Господин Негри... впрочем, и теперь фигура господина Негри стояла в памяти во всем обаятельном блеске, оттесняя своего тусклого реального двойника, и я ловил себя на том, что порой мои губы невольно складываются в "интеллигентную складку"... Затем добродушнейшие простые люди из Домниковского переулка показались мне бандитами. Наконец, считая себя в опасной ловушке, я позорно заснул...

   Все это, по-видимому, должно было сильно сбавить у меня самоуверенности. Но вышло наоборот. Отправляясь опять на вокзал, я чувствовал себя так, как будто действительно пережил все эти опасности и вышел победителем единственно благодаря своей опытности и необыкновенной находчивости.

   На вокзале среди толкотни, криков и движения я опять ходил в розовом тумане. У кассы мне попался, между прочим, один из товарищей ровенцев, Корженевский. Он окончил годом раньше, был на кондиции и теперь ехал с заработанными деньгами в Петербург. Бедняга совершенно растерялся в сутолоке, пугливо оглядывался по сторонам, и его левая рука судорожно держалась за сумку.

   "Господи! - подумал я,- ведь и я был такой еще два-три дня назад..." И я тотчас взял его под свое покровительство, отдал его вещи на хранение провожавшему меня "купеческому брату", пока мы ждали очереди у кассы, и вообще держал себя так уверенно и развязно, что бедняга ни на шаг не отставал от меня, держась за мое пальто, как за якорь спасения. С "купеческим братом" я попрощался за руку, как со старым, знакомым, а когда затем мы уселись в плотно набитом вагоне, я чувствовал себя так, точно Корженевский - еще недавний я в вагоне под Киевом, а я - его великодушный покровитель вроде великолепного господина Негри...

   Тогда пассажирские поезда из Москвы в Петербург ходили ровно сутки, и, выехав из Москвы под вечер, в сумерки следующего дня мы с Корженевским вышли из вокзала на Николаевскую площадь.

   Сердце у меня затрепетало от радости. Петербург! Здесь сосредоточено было все, что я считал лучшим в жизни, потому что отсюда исходила вся русская литература, настоящая родина моей души... Это было время, когда лето недавно еще уступило место осени. На неопределенно светлом вечернем фоне неба грузно и как-то мечтательно рисовались массивы домов, а внизу уже бежали, как светлые четки, ряды фонарных огоньков, которые в это время обыкновенно начинают опять зажигать после летних ночей... Они кажутся такими яркими, свежими, молодыми. Точно после каникул впервые выходят на работу, еще не особенно нужную, потому что воздух еще полон мечтательными отблесками, бьющими кверху откуда-то из-за горизонта... И этот веселый блеск фонарей под свежим блистанием неба, и грохот, и звон конки, и где-то потухающая заря, и особенный крепкий запах моря, несшийся на площадь с западным ветром,- все это удивительно гармонировало с моим настроением.

   Мы стояли на главном подъезде, выжидая, пока разредится беспорядочная туча экипажей, и я всем существом впивал в себя ощущение Петербурга. Итак, я - тот самый, что когда-то в первый раз с замирающим сердцем подходил "один" к воротам пансиона,- теперь стою у порога великого города. Вон там, налево - устье широкой, как река, улицы...

   Это, конечно, Невский... Я знал это, так как все подробно расспросил у Сучкова и много раз представлял себе первую минуту, когда его увижу. Вот, значит, где гулял когда-то гоголевский поручик Пирогов... * А где-то еще, в этой спутанной громаде домов, жил Белинский, думал и работал Добролюбов. Здесь коченеющей рукой он написал: "Милый друг, я умираю оттого, что был я честен"... Здесь и теперь живет Некрасов, и, значит, я дышу с ним одним воздухом. Здесь, наконец, ждет меня директор Ермаков и новая, совсем новая заманчивая жизнь студента. Все это было красиво, мечтательно, свежо и, как ряды этих фонарей, уходило в таинственно мерцающую перспективу, наполненную неведомой, неясной, кипучей жизнью... И фонари, вздрагивая огоньками под ветром, казалось, жили и играли и говорили мне что-то обаятельно-ласковое, обещающее...

   Я останавливаюсь на этой минуте с такой подробностью потому, во-первых, что она навеки запечатлелась в моей памяти, как одна из вех, отличающих уходящие дали жизни. А, во-вторых, еще и потому, что те же фонари впоследствии заговорили моей душе другим языком и даже... этой же мечтательной игрой своих огоньков впоследствии погнали меня из Петербурга...

   В ту минуту я был счастлив сознанием молодости, здоровья, силы и ожиданий. Когда извозчики разъезжались, я пустился по площади в сопровождении скромного прислужника из номеров в доме Фредерикса {Кажется, впрочем, тогда он назывался иначе.}, который нес наши чемоданы, и Корженевского, который буквально держался за мой рукав.

   Только небольшой и, в сущности, совершенно незначительный случай несколько нарушил мое восторженное настроение. У самого подъезда скромных номеров, приютившихся на задах великолепной "Северной гостиницы", я увидел в окне подвальной лавочки аппетитные караваи свежего хлеба. Спустившись туда, я спросил... французскую булку. Бородатый широкомордый пекарь, отрезавший кому-то полкаравая, смерил меня холодно-насмешливым взглядом и сказал:

   - Французских булочек не имеем-с... Продаем русский хлебец...

   И он сам, и два его молодца при этом посмотрели на меня так насмешливо, что... я сразу почувствовал себя точно выкинутым из Петербурга в далекий глухой городишко с заплесневевшими прудами... И ярче всего мне припомнился портной Шимко, так как несомненно, что отчасти его творчеству я был обязан этими удивленно насмешливыми взглядами...

   Но это такой пустяк!.. Как бы то ни было, я - в Петербурге!..

  

  

   Я проснулся рано, кажется, от нестерпимого восторга. Мой спутник еще спал. Я подошел босиком к окну и выглянул на улицу. Лиговка тогда представляла еще канал или, вернее, гнилую канавку, через которую на близких расстояниях были кинуты мостки. Небо было пасмурное, серое. Так и надо: недаром же его сравнивают с серой солдатской шинелью... Вот оно. Действительно, похоже. На верхушку Знаменской церкви надвигалась от Невского ползучая мгла. Превосходно. Ведь это опять много раз описанные "петербургские туманы". Все так! Я, несомненно, в Петербурге.

   На столике в нашем номере лежала небольшая книжонка с планом города. Я жадно схватил ее и, неодетый, стал изучать улицы, по которым нам нужно будет идти, чтобы разыскать ровенских товарищей: Семеновский полк, Малый Царскосельский проспект, д. No 4, кв. 8. Когда Корженевский встал и мы напились чаю, я очень уверенно повел его по Невскому проспекту. Он удивлялся, не доверял мне и все останавливался, боясь "заблудиться".

   - Послушайте, вот вы говорили - будет Аничков мост с лошадьми. Где же они? Никаких лошадей нет.

   - Вот и лошади, а это вот Александрийский театр. Видите? А за ними мы свернем налево, по Садовой... Вот это Публичная библиотека.

   - Послушайте,- опять сомневался он,- вот вы говорите - будет Сенная площадь... Идем, идем, а площади нету.

   Но и площадь оказалась на месте, что, правду сказать, и во мне вызывало некоторое радостное удивление. В начале Обуховского проспекта, на Сенной, стоял вагон конки. Он только что пришел, и кучер переводил лошадей с заднего конца на передний. Во мне созрела дерзновенная решимость сесть на верхушку. Не столько от того, что мои провинциальные ноги уже чувствовали непривычную каменную мостовую, сколько для познания всякого рода петербургских вещей, как сказал бы Павел Иванович Чичиков. Корженевский опять усомнился.

   - Послушайте, что вы! Посмотрите: никто не садится...- говорил он тихо, останавливая меня за пальто. Но я отчаянно отмахнулся и стал подыматься по лесенке.

   Оба мы в эту минуту немного напоминали господина Голядкина из "Двойника" Достоевского, когда этот бедняга подымался на лестницу доктора Крестьяна Ивановича Рутеншпица. Корженевский был Голядкин, робкий и сомневающийся в своем праве, а я - Голядкин горделивый, уверявший себя, что мы, "как и все", не лишены права ехать на империале этой великолепной конки.

   Вагон тронулся. Направо - надпись: "Институт инженеров путей сообщения". Кто туда поступил из наших? Кажется - никто. Мост. Фонтанка. Мы оба привстали и, вытягивая шеи, следим за невиданным зрелищем: под мост втягивалась барка, груженная дровами. Дальше - длинное здание "Константиновского военного училища". Сюда поступили два брата Заботины и Завердяев... А вот налево длинное здание с красновато-желтыми стенами. Сидевший с нами рядом молодой человек в синей блузе, очках, высоких сапогах и шапке с зеленым околышком поднялся и быстро сошел по лесенке. "Смотрите, смотрите! Это Технологический институт..." Широкий фасад на углу двух улиц. Положительно, здания имеют свою физиономию. Какая умная физиономия! Похожа... на что?.. На то, как я представлял себе директора Ермакова. Величаво и серьезно. У подъезда виднелись входящие, выходящие, останавливающиеся фигуры. Наш недавний сосед шел, точно домой, здороваясь и весело переговариваясь на ходу.

   - Вот типичный студент,- сказал я Корженевскому.- И какая умная физиономия.

   Впоследствии я с ним познакомился. Увы! еще раз пришл