Максимов Сергей Васильевич - Из книги "Лесная глушь"

ылалъ, и все бы лучше - гляди.

   - Дядя бы сходилъ - мужикъ на почотѣ, а то смотри - срамоты какой натерпѣлся; сама Лукерья отказала, сама дѣвка - да слыхивано ли эдакъ? Я бы на мѣстѣ его не отстала.

   - Смиренъ, вѣдь, больно смиренъ, словно баженникъ. Только вотъ съ ребятами воевать умѣетъ, и то, слышь, самихъ сѣчь-то заставляетъ: самъ не сѣчетъ. Смиренъ!

   - Чего, мать, смиренъ? да экое попущен³е терпитъ: дѣвка обошла!

   - Самъ сказывали отецъ-отъ ломался; онъ, мать, всему вина. Онъ баетъ: отчего-де дядя не подослалъ; а самъ пришолъ. И безъ взводнаго бы тогда, баетъ, отдалъ. - Самъ отецъ не отдалъ за Петруху, самъ...

   - Ну ужъ, поймала бы я на задахъ Лукерью; въ досталь бы я натрепала, да нахлопала ее на Петровомъ мѣстѣ - знай!..

   - Смиренъ, вѣдь: воды не замутитъ!

   - Боли ужъ больно жениться-то приспичило: дѣвокъ и въ сосѣдствѣ много.

   - Да здѣсь-то срамота; по деревнѣ-то своей срамота. Дѣвокъ-то нашихъ калачомъ теперь за него не заманишь...

   - Что говорить, дѣва, что говорить: оплеваной.

   - Эко зелье - дѣвка, Лукерья-то! Смотри ты, какая шустрая, какую волю взяла: ей бы, вишь, Мишку, почтоваго ямщика, что высвистываетъ ее на бору, а ужъ натрепала бы я ее на Петрухиномъ мѣстѣ, вдосталь бы нахлопала.

   - Ну, да вѣдь и Петръ-отъ Артемьевъ старъ сталъ: - сунуло же его безъ пути-то, безъ толку, съ большой бородой.

   - Чего, мать, старъ, не старѣ тебя.

   - Небось - года ты мои считала:- свои-бы лучше смекнула!

   - Смекать-то я и свои, и твои смекала, да все, гляну, - не ровня мы съ тобой.

   - Ну, гдѣ ровня? У тебя то и курицы-то пѣтухами поютъ. Бурмистръ сватывался, да отказала, за солдата пошла.

   - А ты-то за разношорстнаго попала, прорва экая,- невидаль. Все бы она на облай, да на облай шла, ненасытная!

   Бабы пойдутъ дальше на крикъ и громкую брань; но Петру Артемьеву отъ этого не станетъ легче. Онъ сильно озадаченъ и, какъ-будто провинился въ чемъ: бранилъ и себя, и Параньку, и Лукерью; но все-таки пришолъ къ тому заключенью, что въ настоящемъ случаѣ ему не нужно бы было самому ходить сватомъ; а въ другой разъ не слѣдуетъ и другихъ засылать съ тѣмъ же дѣломъ. Во всякомъ случаѣ отказъ Лукерьи онъ почолъ за неудачу, за одно изъ несчаст³й житейскихъ, которыя ложатся на сердцѣ тяжолымъ гнетомъ и не рѣдко забываются вскорѣ, если не проточится на сердцѣ новая ранка, которая, растравляя первую, еще не зажившую, сама въ тоже время болитъ и ноетъ.

   Такъ случилось и съ Петромъ Артемьевымъ. Опять-таки горе не живетъ одно - по смыслу одной изъ правдивѣйшихъ русскихъ пословицъ.

   Петръ Артемьевъ замѣтно тосковалъ, но не жаловался, не надоѣдалъ никому своимъ горемъ, тосковалъ молча, про себя, и между тѣмъ старательно подчинялся заведенному порядку своей обыденной жизни: по-прежнему, ходилъ съ церковными требами по слѣдамъ дьякона и священника; по прежнему, былъ въ пр³ятельскихъ отношен³яхъ съ дьячкомъ, во всемъ посильно помогая ему.

   Въ одну изъ такихъ требъ - славъ - по случаю храмоваго сельекаго праздника случилось ему возвращаться въ поздн³й часъ глубокой, темной зимней ночи, въ страшную пургу-мятелицу, когда такъ любятъ кучиться волки и ходятъ на промыслъ толковые и смѣтливые, но боязливые воры. Снѣгъ хлопьями клубился и внизу и сверху, и со всѣхъ четырехъ сторонъ, раззоряя старые и сметая новые сугробы, сначала на одномъ мѣстѣ, потомъ на другомъ, дальномъ. Вѣтеръ неистово свистѣлъ въ сельскихъ трубахъ и хлопалъ волоковыми окошками, разметая солому съ крышъ и раскачивая плохо-сплоченное дранье тѣхъ же крышъ на избахъ болѣе достаточныхъ обывателей. Злополучный ѣздокъ сбивался съ торной дороги и не находилъ завѣтныхъ вѣхъ, вплотную засыпанныхъ снѣгомъ; лошаденка его фыркала, пряла ушами и безнадежно хлопала хвостомъ, боясь и не находя достаточныхъ силъ идти дальше. Ни говора, ни крика, ни спасительнаго огонька вдали, кромѣ свиста вѣтра и шороха по оледѣнѣлому насту нашей сѣверной безтолковой вьюги.

   Блуждали долго и ѣздокъ, и путникъ - Петръ Артемьевъ, пробиравш³йся въ то время изъ села въ родную Судомойку. Судомойки нѣтъ и въ поминѣ; а село далеко ушло или въ задъ или вправо, иль влѣво... нога Петра глубоко вязнетъ въ рыхлый наносный снѣгъ и съ трудомъ поднимается для новаго шагу. Онъ утомленъ, замѣтно веселъ впрочемъ, и, вслѣдств³е послѣдняго обстоятельства, свалился въ оврагъ судомойковской и лежитъ въ немъ, и спитъ, крѣпко спитъ до другаго утра.

   Вьюга утихла; наступило завѣтное затишье и успокоительная теплынь. Она вскорѣ смѣнилась тѣмъ страшнымъ морозомъ, который куетъ въ сплошную и твердую массу вчерашные сугробы, ледянитъ все сподручное, объиндиваетъ густыя бороды обозниковъ. Она мгновенно будитъ и ставитъ на ноги спавшаго въ оврагѣ Петра Артемьева.

   Онъ едва держится на ногахъ, едва бредетъ до деревни, съ трудомъ добирается до своей избы, бросается на лавку, плачетъ навзрыдъ, какъ ребенокъ, и показываетъ оторопѣлой, растерявшейся матери свои отмороженныя руки. Приходитъ бабушка-лекарка - дожжевикъ лицомъ. Знахарка шепчетъ надъ ковшомъ, прыскаетъ черезъ уголь - больной стонетъ сильнѣе, и мечется, и плачетъ неутѣшно, какъ малый баловникъ-ребенокъ, у котораго отняла блудливая кошка сусленикъ или кусокъ пирога - загибеньки. Лекарка добываетъ гусинаго жира и обкладываетъ имъ и травой-подорожникомъ отмороженныя руки, но Петръ Артемьевъ все мечетъ долой и бредитъ Лукерьей, миромъ, - стыдомъ, мятелью.

   Лекарка утѣшается сама и утѣшаетъ другихъ только тѣмъ, что у больнаго хоть ноги-то остались цѣлы, натертыя сначала муравьинымъ спиртомъ, а потомъ дегтемъ, и что руки его - Богъ дастъ, - пройдутъ и натираетъ ихъ кое-какъ добытыми и разведенными въ холодной водѣ квасцами. Больной пр³утихъ - и заснулъ.

   На другой день опять онъ горько всплакалъ; но опять натерли ему руки квасцами. На недѣлѣ пр³ѣхалъ уѣздный лекарь, проѣздомъ на слѣдств³е - больной понавѣдался, поплакался своей болѣзнью пр³ѣзжему и показалъ руки. Лекарь поморщился, позвалъ подлекаря, велѣлъ больному зажмурить глаза, смотрѣть въ сторону - не оборачиваться-и въ десять пр³емовъ отрѣзалъ пальцы по вторые суставы. Петръ Артемьевъ опять кричалъ, но, по отъѣздѣ своего спасителя, строго исполнялъ его приказан³я - и смѣло и во время сбросилъ тряпки. Взялся потомъ за перо - пишетъ, хоть и не бойко; взялся за ложку деревянную - держится, хоть и не крѣпко; приложилъ пальцы къ ладонѣ и засмѣялся - вышелъ не кулакъ, а кулачокъ.

   Пошолъ онъ съ тѣхъ-поръ зваться Кулачшко, не только въ своей деревнѣ, но и во всей окольности, гдѣ только знали его, и звали прежде Петромъ Артемьевымъ, по отцу - Сычовымъ. А русск³й человѣкъ - какъ давно и всякому извѣстно - безъ прозвища не живетъ; злитъ и бѣситъ это мѣткое прозвище родоначальника его и слегка привыкаютъ къ нему его потомки, считая праотцово прозвище чѣмъ-то законнымъ и ненарушимымъ - и не сердятся, не смѣются даже, какъ бы нелѣпо и забавно ни было это прозвище.

   Вмѣстѣ съ прозвищомъ Кулачка, по сосѣдству проносились про Петра Артемьева и друг³е слухи, можетъ быть даже и пустыя сплетни. Одни говорили, что онъ былъ шибко пьянъ, когда ночевалъ въ оврагѣ, и что чуть не цѣлый уповодъ передъ горемъ прощался съ дьячкомъ и цѣловался съ нимъ часто и пѣсни пѣлъ; друг³е, что одолѣла его пурга, и, сваливши съ ногъ, унесла вѣтромъ, противъ воли, въ оврагъ и убаюкала свистомъ, что колыбельной, бабушкиной пѣсней. Третьи - наконецъ, толковали совсѣмъ другое: что будто-бы Петръ Артемьевъ, съ отказа Лукерьи, на все махнулъ рукой, жилъ, спустя рукава, даже ребятъ рѣже сѣуъ и что будто бы, на зло Лукерьину батькѣ, самъ забрелъ въ оврагъ и растянулся въ немъ, и что будто бы еще съ вечера печалился дьячку на свое бездолье, кровныя обиды въ отказѣ Лукерьи ея отца, толковалъ объ утонувшихъ въ полыньяхъ и проталинахъ и о другомъ прочемъ.

   Все это были, можетъ быть, бабьи сплетни; а баб³й языкъ, что мельница вѣтреная: пустилъ въ ходъ и пойдетъ писать; все мелетъ, крушитъ и кружитъ, до тѣхъ поръ, пока не дунетъ противный и сильный вѣтеръ.

   - Тонутъ люди; до смерти мерзнутъ и горятъ въ пожары до самыхъ костей; а вышла мнѣ нелегкая доля, уродомъ стать!- думалъ Петръ Артемьевъ о своемъ горѣ.

   - М³ръ глаза колетъ, особо парни да дѣвки проходу не даютъ, и ребятенки малые глазъ не спускаютъ, хоть и въ привычку бы имъ мои кулаки. А и дядя бы самъ - важный человѣкъ, да и тотъ подъ-часъ глумится: "зачѣмъ-де - слышь - не носъ отморозилъ." Ладилъ и на улицу не ходить - да вышло неспорное дѣло. На ребятъ большихъ сотскому жаловался и до старосты доходилъ - еще хуже стало, чуть не до грязи доходило дѣло: а и лѣтами бы дошолъ и досужество бы такое, что у всего м³ру надо быть на почотѣ. Нѣту проходу!

   - Да ты бы самъ-отъ не трогалъ: пущай лаютъ - отстанутъ. Эдакъ-то то лучше! Вѣдь и собаки тоже... - совѣтовали Кулачку доброжелатели.

   Но онъ при этомъ махалъ только рукой, и снова перебранивался съ досаждавшими, поджигая ихъ - по общему закону природы - на больш³я и сильнѣйш³я насмѣшки.

   Дѣйствительно, не было ему проходу. Почему-то любили сосѣди - русск³е люди - трунить надъ учителемъ всегда однѣми и тѣми же насмѣшками, слѣдовательно еще болѣе досадными и непр³ятными.

   - Что, Петруха, али кокотки-то объ ребятишекъ обламалъ? приставалъ обыкновенно какой-нибудь парень-подростокъ, и готовъ былъ схватить руки Кулачка, чтобы показать ихъ м³ру, но Кулачокъ тщательно пряталъ кокотки по карманамъ своей длиннополой сибирки.

   Острякъ не унимался: садился подлѣ Петра Артемьева, клалъ ему руки на плеча и начиналъ посвистывать. Кулачокъ обыкновенно сбрасывалъ руки и упорно молчалъ. Примѣръ начинщика увлекалъ другихъ, и вскорѣ Кулачка окружала цѣлая ватага, которая скалила зубы, и безтолково и безъ видимой причины начинала гоготать и ухать. Кулачокъ или вставалъ и бѣжалъ, разбивая стѣну ребятъ - но тогда его хватали и теребили за что ни попало, или оставался въ кругу и продолжалъ упорно молчать.

   Ребята не унимались.

   - Вечоръ Лукешка ребятамъ сказывала, что коли бы-де у Петрухи руки были цѣлы, безъ выводнаго бы, молъ, пошла, а то такъ-то, слышь, коли на насъ падетъ некрутчина - сама уйдешь за него - говорилъ прежн³й острякъ - зачинщикъ.

   Ребята, обступавш³е Кулачка, начинали смѣяться сначала тихо, но, постепенно приходя въ азартъ, наступали на него и теребили за рукава и полы. Кулачокъ только отвертывался, кричалъ: "отстаньте!" и все еще выдерживалъ роль.

   Но остряки не отставали:

   - Дьячокъ Изосимъ опять засылалъ за нимъ: выходилъ бы-де опять въ оврагъ волковъ пугать. Я, молъ, и рукавицы принесъ. Слышь, Петруха, слышь: сказать наказывалъ крѣпко на крѣпко! - говорилъ одинъ и теребилъ Петруху, который видимо начиналъ сердиться, потому-что спѣшилъ схватиться за близъ-лежащую палку. Палку вырвали; къ первому остряку приставалъ другой:

   - А Петрухѣ, братцы, совсѣмъ на руку волковъ-то пугать... ишь, борода-то: хоть корчаги мой; замѣсто отымалки можетъ...

   - А на головѣ-то, гляди, как³я проталины, а по бокамъ-то все клочья? приставалъ трет³й, и мгновенно схватывалъ, съ головы Кулачка его городской картузъ съ свѣтлымъ козырькомъ, и бросался изъ толпы.

   Кулачокъ кидался слѣдомъ за нимъ, бранился громко и сильно, и вся окружавшая его прежде толпа металась туда же, вслѣдъ за первыми, хватая на пути палки, щепки и проч. Все это бросалось въ Кулачка.

   Толпа становилась гуще. Кулачокъ рвался въ свою избу; но на него продолжали наскакивать, подставляя ноги: онъ падалъ, мгновенно поднимался, хваталъ съ земли и бросалъ въ ребятъ грязью, если только какой-нибудь ловчакъ не садился на него и не начиналъ теребить за бороду. Кулачокъ выходилъ изъ себя; ребята хохотали, кричали, прыгали и увлекали своимъ весельемъ степенныхъ мужиковъ, любившихъ выходить на заваленки и любоваться дешовой потѣхой.

   - Да, ты бы, Петруха, самъ имъ подножку ладилъ, а не то бы палку взялъ - совѣтовали послѣдн³е Кулачку, который измученнымъ, едва переводя дыхан³е, наконецъ, вырывался изъ толпы и брелъ въ свою избу.

   - Я бы на твоемъ мѣстѣ самъ ихъ задиралъ - не приставали бы: вотъ Мишутка-то на лѣвой бокъ щекотливъ, Мосѣйка старостинъ не любитъ коли обзовешь его, что лукошкомъ мѣсяцъ въ рѣкѣ ловилъ; а бабушка вонъ этого на дѣдиной головѣ блины съ творогомъ пекла... Дразнилъ бы ты ихъ: не приставали. Али смиренъ, по отцу пошолъ? Тотъ тоже никого не пугалъ.

   - Эка, Петруха! дѣло-то твое спорное, а ребята-то все головорѣзы, шустрые; на языкъ-то охулки не кладутъ. Гляди - как³е гладыши: отцовы дѣти. А право бы лучше, воли самъ бы ты ихъ ругалъ!

   Но на эти совѣты Кулачокъ отчаянно махалъ рукой и говорилъ всегда одно и то же:

   - Не надо было въ оврагъ ходить и на улицу выходить, не надо. А я смиренъ - мнѣ не сладить. Пущай лаются - меня не убудетъ.

   На другой разъ онъ также терпѣливо молчалъ въ началѣ и кидался за толпой въ концѣ; уставалъ также, задыхался, бѣжалъ въ свою избу; ложился на палати и, привыкая спать крѣпко, привыкъ мало-по-малу и къ своей роли деревенскаго потѣшника, къ которой онъ незамѣтно и противъ воли, конечно, приготовилъ себя, и, смирный человѣкъ, - подчинился. Даже самъ толковый дядя не могъ придумать средствъ избавить племянника отъ посмѣянья толпы; а самъ виновникъ насмѣшекъ, при первомъ напорѣ ихъ, терялся вовсе и не находился. Примѣръ поданъ, а начало выдержано - и ребята не переставали. Привычка вторая натура - и Кулачокъ отшучивался и незамѣтно падалъ и въ глазахъ сосѣдей, и мало-по-малу упалъ въ собственныхъ глазахъ.

   - Стало такъ надо:- думалъ онъ про себя.

   - Отстаньте черти - не то палку возьму! - продолжалъ онъ говорить другимъ, и бѣгалъ за ними, оправдывая себя тѣмъ, что играетъ же взрослый народъ въ городки и ѣздитъ же другъ на другѣ, какъ малые ребятенки, отчего и ему пололоматься, не порасправить косточекъ: на то даны сила, досугъ, свободный часъ и ретивая стая ребятъ-зачинщиковъ. Иной разъ не чувствовалъ онъ задору и охоты на шутки и вслѣдств³е того могъ бы превращать - противъ воли - игру ребятъ уже въ простую драку, платясь собственными боками и спиною, - тогда Кулачку вспоминалась петербургская жизнь, которая подбивала его и брала верхъ надъ разсудкомъ.

   - Какъ это ты Бога, да честныхъ людей не боишься, Петръ Артемьичъ: опять взялся за старое!- говорилъ ему немного спустя дядя, при всякой встрѣчѣ, и качалъ головой и охалъ.

   Но Кулачокъ придумалъ отпоръ и отвѣчалъ, хладнокровно улыбаясь и махнувъ рукой, и всегда одно и то же:

   - Охъ, дядя! Одну выпьешь - боишься; другую выпьешь - боишься, а какъ третью выпьешь - и не боишься. Нѣтъ, ужъ теперь, - что хошь - ухватился опять за чарку: хоть на цѣпь сажай - не отстану.

   - Да, чадо, глупое дѣтище, пропащимъ сдѣлаешься!

   - Знаю, дядя; не я первой... хмѣль - продажная дурь, кому надо, тотъ и покупаетъ. Горе, дядя, народъ почоту не даетъ: все глумовствомъ отдаетъ тебѣ - не приспособишься инако; а такъ-то легче, совсѣмъ легче, и пляшешь... На-ко как³я я пѣсни началъ складывать!... Горе, дядя!...

   - Безъ вина одно, а съ виномъ новыхъ два: и пьянъ и битъ. Сказывано: одну чарку пей, да къ другой не тянись, отъ третьей бѣги - не оглядывайся

   - Слыхалъ, дядя, и эдакъ. Знаю и такъ, что взялся за гужъ - не толкуй, что не дюжъ, а по мнѣ коли пить - такъ пить, а не пить - такъ и не начинай вовсе. Такое дѣло. Отстань - не ругайся! Дѣлалъ до этова по твоему, теперь по себѣ стану! Гляди-ко как³я знатныя пѣсни въ питейномъ бурлаки поютъ, да как³я и я самъ подбирать сталъ.

   - Не надо, не пой у меня, - не такое мѣсто. И не ходи ты ко мнѣ, на глаза не кажись.

   Дядя топалъ ногой и не на шутку сердился.

   "Кулачокъ" умилялся повидимому и говорилъ сладенькимъ, обиженнымъ голосомъ, вздыхая глубоко и какъ-будто искренно:

   - Не трогалъ я тебя,- почиталъ... и какъ есть, значитъ, холилъ, уважалъ, и не заслужилъ я экой брани. Христосъ съ тобой! Ты первый обидѣлъ - ты и отвѣтъ дашь. И у всѣхъ на обиды одинъ я: шутомъ сталъ.

   - Дуй все горой; сторонись душа - оболью!- кричалъ онъ, опрокидывая шкалики въ питейномъ, гдѣ игралъ потомъ на балалайкѣ, стлался въ присядку и съ большимъ искусствомъ и толкомъ - чѣмъ прежде - отличался.

   Вскорѣ ему ни почемъ было задирать самому и, по свойству разгулявшейся русской натуры, придираться и обижать всякаго встрѣчнаго. Только передъ старостой и сотскимъ снималъ онъ шапку и просилъ извинен³я и прощен³я. Передъ всѣми другими онъ останавливался и дѣлалъ возможные упреки, всегда щекотливые и слѣдовательно справедливые. Одни изъ сосѣдей говорили, что онъ наянливъ сталъ и подущенъ кѣмъ-нибудъ; друг³е, что онъ парень себѣ на умѣ, и не такъ простъ, какъ казался; третьи, наконецъ, что онъ просто дуритъ, и додурится до того, что иной разсердится и наломаетъ шею такъ, что и не вспомнится послѣ никакая заноза. Случались съ "Кулачкомъ" и подобныя происшеств³я, но они еще болѣе раздражали его и онъ оставался вѣренъ своей задачѣ: для него ничего не стоило разбить стекла у богатѣля, выпустить у торговцовъ деготь изъ бочки, расколотить стекляную посуду въ питейномъ и сдѣлать друг³я еще сильнѣйш³я неистовства. М³ръ терпѣлъ, потому-что не было другаго исхода. "Кулачокъ" плясалъ и гудѣлъ своимъ разбитымъ и охриплымъ голосенкомъ веселыя пѣсни на всякомъ перекресткѣ, и опять, по-прежнему продолжалъ придираться ко всявому встрѣчному, исключая можетъ-быть, однихъ только собутыльнивовъ, но и тѣхъ собиралось около него немного.

   Озадачивая сосѣдей-мужичковъ рѣзкимъ покоромъ, "Кулачокъ" сдѣлался вскорѣ по заслугамъ и по всѣмъ правамъ, общимъ посмѣшищомъ. Уличные мальчишки встрѣчали его, при первомъ появлен³и на селѣ, радостнымъ крикомъ:

   - Кулачокъ пришолъ; братцы: вотъ лихо!

   - Кулачокъ идетъ съ бочонкомъ, пѣсни станетъ пѣть - пойдемъ ускать: пропляшетъ!

   - Дядя Петръ, дядя Кулачокъ! пропой опомняшную-то!

   "Кулачокъ" ставилъ бочонокъ на землю, ловилъ и щипалъ ребятишекъ и видимо съ большимъ увлечен³емъ - шутилъ и игралъ съ ними. Переловивши ребятишекъ, онъ ставилъ ихъ въ кругъ, строго приказывалъ молчать и слушать, и гудѣлъ любимую пѣсенку: "Ахъ, въ середу было на масляницѣ, у соборной было дъяконицы, дѣвки пьяны напивалися и проч."

   При этомъ онъ подергивалъ плечами и повертывалъ бочонкомъ.

   На красномъ лоснящемся лицѣ его, обросшемъ до густоты новой.овчины, бородою, прыгала та задушевная и веселая улыбка, отъ которой до послѣдняго нельзя весело было ребятишкамъ, хватавшимъ Кулачка за полы его коротенькаго кафтанишки.

   Наполнивши бочонокъ виномъ по заказу сосѣда, приготовлявшагося къ своему храмовому празднику, "Кулачокъ" опять встрѣчался съ ватагой мальчишекъ и опять безпрестанно отмахивался отъ щипковъ и щекотокъ, приговаривая:

   - Не нужно, васъ, пострѣлятъ, баловать, не нужно! Стегать васъ нужно, плетью хлестать. Стыдно старику съ младенцами сниматься: прочь, поползни! - прочь, пострѣлята!

   - "Ахъ, въ середу было на масляницѣ"...- и прежняя пѣсня, при прежнемъ раскатистомъ хохотѣ сельскихъ ребятишекъ раздавалась потомъ у сельскихъ бань, рѣзво отзывалась съ переливами за крайнымъ овиномъ и наконецъ, глухо замирала во ржи, которая жолтымъ полотномъ облегала село.

  

  

   Въ деревнѣ Судомойкѣ время брало свое: старыя лица смѣнялись новыми. Тотъ, кто прежде торговалъ кнутами и дегтемъ, выѣхалъ въ село и обзавелся тамъ лавкой красныхъ товаровъ. Ребята-подростки стали мужиками и обзаводились семьей и хозяйствомъ; выстроилась новая мельница и двѣ-три избы тоже новыхъ. Тотъ, кто прежде любилъ поломаться въ чехарду - важно сидѣлъ теперь на заваленкѣ и толковалъ о разныхъ знамен³яхъ; у кого не было и признаковъ бороды - теперь она выросла въ лопату; ребятишки-школьники, валявш³еся прежде на посѣдкахъ по полатямъ,- толкались теперь внизу и впереди всѣхъ другихъ; кое-кто изъ нихъ успѣлъ заслать сваху, а друг³е и совсѣмъ оженились. Однимъ словомъ, перемѣнъ въ Судомойкѣ произошло много; всѣ онѣ поперемѣнно обращали на себя общее вниман³е и прошли незамѣченными только мимо "Кулачка", не затронувши и не задѣвши его. Для него существовали свои новости, болѣе живыя и современныя: твердо зналъ онъ, что послѣ Матюшки Пѣгаго въ сельскомъ питейномъ пятаго цаловальнака откупъ смѣнилъ: повѣренные обсчитали; уважалъ болѣе другихъ Матюшиу Пѣгаго и до сихъ поръ питалъ къ нему полное уважен³е и преданность, и не любилъ и бранилъ послѣдняго цаловальника.

   - Матюшка всѣмъ бралъ: и крупой, и солью. А этотъ косоглазый чорть, кромѣ одежи, ничего не беретъ, да и то давай поруку, что твоя-де одежа, некраденая!

   Зналъ онъ также, что если становаго дѣтямъ принести киту гороху, нащипаннаго по пути на горошницахъ, то дадутъ одну рюмку водки; а если къ почтмейстеру принести тоже, то можно получить двѣ рюмки водки и пятачокъ денегъ въ придачу. За рѣпу давалъ и тотъ и другой порц³ю вдвое; а если спѣть дѣтямъ пѣсенку и проплясать, то и обѣдомъ на кухнѣ накормятъ и чаю, - пожалуй, - дадутъ.

   Вслѣдств³е подобнаго рода сдѣлокъ, "Кулачокъ" почти совсѣмъ переселился было въ село, таскаясь изъ дому въ домъ, со двора на дворъ. Только смерть дяди, оставившаго нѣкоторую часть наслѣдства въ пользу племянника, заставила Петра Артемьева вернуться въ родную деревню, которая окончательно привязала его въ себѣ съ тѣхъ достопамятныхъ поръ, когда питейный откупъ счолъ за нужное открыть новый кабакъ. Выборъ, по счаст³ю, палъ на Судомойку, и Кулачокъ, на другой же день по открыт³и, поспѣшилъ познакомиться съ новымъ лицомъ и тогда же посовѣтовалъ ему завести гармон³ю и балалайку.

   Съ этихъ поръ ничто уже не въ состоян³и было разлучить "Кулачка" съ его новымъ знакомымъ. Благодаря достаточному наслѣдству дяди, онъ аккуратно четыре раза въ день навѣщалъ новое мѣсто,- такимъ образомъ, что по этимъ посѣщен³ямъ судомойконск³е мужики и бабы вѣрно разсчисляли время завтрака, обѣда, полдника и ужина. Идетъ "Кулачокъ" въ кабакъ - бабы собирали на столъ чашки и ложки, мужики спѣшили шабашить, ребятенки забирались съ улицы въ избу и садились за столъ. Путешеств³я "Кулачка" до того пр³учили соеѣдей, что они не находили въ нихъ ничего необыкновеннаго и вовсе не думали доискиваться причины; только въ послѣднее время, передъ его злополучной смертью, замѣтили сосѣди нѣкоторую особенность. Совершая свои завѣтныя прогулки прежде молча, "Кулачокъ" въ послѣднее время разсуждалъ во всю дорогу самъ съ собой, стараясь измѣнять голосъ при вопросахъ и отвѣтахъ. Говорилъ же онъ всегда почти одно и то же.

   Выходя изъ дому, онъ обыкновенно обращался къ самому себѣ съ такимъ вопросомъ:

   - Ты куда лыжи-то навострилъ?

   И тотчасъ же спѣшилъ отвѣтить самъ себѣ, въ слухъ:

   - Въ кабакъ.

   - Зачѣмъ это тебя нелегкая-то туда несетъ?

   - Обѣдать хочу; такъ для-ради подкрѣплен³я...

   - Не дѣло ты, Петръ Артемыгчъ, затѣялъ, право не дѣло. Не ладно ты себя пр³училъ: ѣлъ бы и такъ...

   - Ну, такъ-то, пожалуй, не съѣшь: въ горло не пойдетъ.

   - Эй, не ходи, вернись назадъ!... Ну, назадъ, назадъ, назадъ!...

   "Кулачокъ", при послѣднихъ словахъ, нѣсколько пятился назадъ, но тотчасъ же опять пошатывался впередъ и опять начиналъ разговоръ:

   - Пусти, больше не cтану ходить.

   - Знаю, какъ ты не станешь ходить: по четыре, а не то по пяти разъ на день.

   - Слышь; пусти, въ послѣдн³й разъ.

   - Нѣтъ, не пущу: назадъ, бери назадъ, назадъ!...

   "Кулачокъ" опять пятился, но уже въ виду завѣтнаго мѣста - цѣли прогулокъ:

   - Гляди, дрянь какая домишко-то! Водку откупъ скверную сталъ давать,- цаловальникъ больше деньгами беретъ, а не то давай, - слышь, - сапожнымъ товаромъ.

   - Да что толковать-то? всякъ о себѣ радѣетъ. - Сказано: никто себѣ врагъ. Пусти!...

   - Слышь, не ходи: ступай лучше домой! не трать деньги. Дожди всю избенку загноили, на бокъ свалило. Вѣтеръ всю солому поснималъ, углы раскачало: течотъ, вѣдь, потолокъ-оть. Порадѣй о себѣ!

   - Чего радѣть-то? нечего радѣть... нечѣмъ. Я лучше туда пойду - была не была.

   - Ну, какъ знаешь: коли идти - ступай, да скорѣй только.

   Со всѣхъ ногъ перебѣгалъ "Кулачокъ" остававшееся пространство. Вслѣдъ за тѣмъ раздавался сильный визгъ блока и - захватанная дверь, громко хлопнувъ, скрывала Кулачка отъ глазъ любопытныхъ.

  

   - Понравились-ли тебѣ Японки? спрашивалъ я матроса Ершова,- моего неизмѣннаго спутника, въ течен³е цѣлаго года (1860), дѣлившаго со мною и горе и радости, по Сибири, по Амуру, и на Океанѣ, а теперь возвращавшагося съ прогулки по японскому городу Хакодате на корветъ нашъ "Америку".

   Ершовъ былъ матросъ старый, кругосвѣтный. Отвѣтъ его казался мнѣ вдвойнѣ интереснымъ: какъ отвѣтъ человѣка, перевидавшаго на своемъ вѣку многихъ и многое, и какъ человѣка, въ тоже время не лишоннаго способности вѣрно и мѣтко опредѣлять людей, и обыденныя житейск³я явлен³я. Нѣсколько десятковъ разъ убѣждалъ онъ меня въ этомъ умѣньи и способности, и вызвалъ вопросъ, предложенный ему по дорогѣ изъ Хакодате, еще и потому, что женск³й полъ былъ его слабостью, даже больше - его вдохновен³емъ. Крутой, угрюмый и молчаливый всегда, даже при щекотливыхъ, иногда рѣзкихъ огорчен³яхъ, онъ становился разговорчивымъ до болтливости, когда спрашивали его о тѣхъ женщинахъ, которыхъ удавалось ему видѣть во время двухъ кругосвѣтныхъ плаван³й. По нѣскольку разъ онъ готовъ былъ отвѣчать на подобные вопросы; часто заговаривалъ самъ, - безъ всякаго, по видимому, вызова, безъ всякаго повода съ моей стороны. Но вызванный, или вызвавш³йся, онъ всегда говорилъ одно: съумѣвши сдѣлать выводы изъ личныхъ наблюден³й, онъ не развивалъ ихъ далѣе за недосугомъ, или нежелан³емъ; убѣдивши себя въ результатахъ личныхъ наблюден³й, онъ такъ и заморозилъ ихъ для себя и для другихъ на всегда. Выводы эти я помню, за долгими разсказами Ершова, почти слово въ слово.

   - Самыя, что ни есть, лучш³я на свѣтѣ францужанки!- говорилъ онъ.

   - Чѣмъ же?- пробовали его.

   - Чистоплотны очень и къ нашему брату матросу ласковы.

   - Да ты не перепуталъ-ли? Чистоплотны-то вѣдь нѣмки; онѣ же и ласковы.

   - Какъ можно перепутать?! Не могу я этого сдѣлать, такъ какъ и тѣхъ и другихъ доподлинно знаю. Нѣмки - дрянь!

   И затѣмъ круто поворачивалъ вопросъ, и всегда повѣствовалъ слѣдующее:

   - Я когда во Францеѣ былъ въ плѣну - ихнымъ языкомъ очень занялся. Сейчасъ подойдешь къ ней: "Мадамъ"! Сейчасъ ножкой сдѣлаешь, глазъ прищуришь... сейчасъ она тебѣ отвѣчать: "русь"! Такъ, молъ, точно, мадамъ: я русск³й!

   Затѣмъ Ершовъ обныкновенно махалъ рукой, отходилъ въ уголъ и тяжело вздыхалъ, вздыхалъ на всю комнату. И дальше говорилъ, но уже не столько словами, сколько движен³ями. Онъ присѣдалъ, щурился; щурилъ въ особенности лѣвый глазъ, всегда выразительный и эффектный. Складывалъ руки фертомъ, подхватывалъ правую руку и опять нагибался, желая показать, что и онъ хаживалъ съ французскими мадамами подъ руку. Не столько словами, на половину ломаными, на половину русскими, передавалъ онъ о своихъ куртизанствахъ, сколько объяснялъ это движен³ями своего приземистаго, плечистаго, не ладно-кроенаго, но крѣпко-шитаго тѣла. Особенно работали его руки и по преимуществу, пальцы, омозолѣвш³е на тягѣ брасовъ и иныхъ снастей, грубые, толстые и совсѣмъ неспособные къ передачѣ тонкихъ сердечныхъ ощущен³й. А между тѣмъ ему хотѣлось выразить и передать все это. И передавая все это, онъ былъ рѣшительно вдохновленъ. На тотъ разъ забывалъ онъ многое, если не все положительно. Оставляя обычное мѣсто свое у двери, Ершовъ дотанцовывалъ при разсказахъ до самихъ слушателей. Разъ, забывши о томъ, что въ числѣ послѣднихъ былъ его командиръ, онъ спокойно танцовалъ и передъ нимъ долго и сосредоточенно. Съ трудомъ онъ потомъ догадался, вспомнилъ, спохватился, попросилъ прощен³я и спряталъ свое покраснѣвшее лицо и охолодѣлое тѣло за дверь.

   Вытаскивая его изъ за-двери, мы все-таки и всегда слышали отъ него одно и тоже: Ершовъ не занимался въ сочинен³и новыхъ пр³емовъ и новыхъ словъ, а потому въ особенности и казался вполнѣ искреннымъ и правдивымъ.

   Не утерпѣло мое сердце отнестись въ нему съ вопросомъ и на тотъ разъ, когда мы шли изъ Хакодате,- отнестись, какъ въ говоруну, любителю и знатоку.

   - Какъ же тебѣ, Ершовъ, показались Японск³я женщины?

   - А я не видалъ ихъ.

   - У кого же ты саки-то покупалъ?

   Ершовъ, получивш³й отъ меня утромъ двѣ серебряныя, четвероугольныя японск³я монеты - ицебу, цѣлый день носилъ подарокъ этотъ въ карманѣ; терпѣливо, и какъ будто даже охотно, ходилъ за мной повсюду: въ храмы, по лавкамъ, въ кипарисную рощу, на скачки въ губернаторскомъ домѣ, бродилъ за мной цѣлой день. Вечеромъ, передъ возвращен³емъ на судно, высказался: купилъ себѣ огромную плетушку съ водкой, и ее въ числѣ другихъ покупокъ, бережно пронесъ за мной, и поставилъ у меня же въ каютѣ, чтобы избавиться отъ конфискац³и, и не входить въ споры и ссоры съ вахтеромъ. Какъ любитель крѣпкихъ напитковъ, онъ и ходилъ всюду за мной съ тою цѣлью, чтобы за моей спиной и подъ видомъ моихъ вещей пронести эту водку. Въ этомъ чистосердечно сознался онъ потомъ, когда качкой судна, на возвратномъ пути въ Росс³ю, сбросило водку на полъ, разбило посудину и пролило влагу съ крѣпкимъ, характернымъ запахомъ спирту. Протомившись битый день на одной мысли о покупкѣ вина, онъ не замѣчалъ уже ничего больше; не замѣтилъ и японскихъ женщинъ.

   - Не стыдно-ли тебѣ?

   - Стыдно, ваше благородье!

   - Иди же завтра: посмотри на нихъ и скажи свое мнѣн³е.

   - Непремѣнно схожу: отпустите.

   Сходилъ Ершовъ на берегъ и рапортуетъ:

   - Видѣлъ: и надо полагать, Японки съ Каначками одной породы. Стыда нѣтъ и нашему брату одно препятств³е - въ разговорѣ. На перстахъ я съ ними пробовалъ и нашолъ, что и онѣ такъ-то, что и францужанки, хорошо на перстахъ понимаютъ.

   - Объ чомъ же ты разговаривалъ.

   - Обо всемъ.

   - Напримѣръ?

   - Я говорилъ: съ русскимъ не въ примѣръ лучше, чѣмъ съ агличаниномъ знакомство имѣть. Русь - доброй, сказалъ я. Усмѣхнулась: поняла значитъ. Я дальше пошолъ. Говорю: нехорошо на головахъ так³я кибитки носить: голова болѣть станетъ, а у васъ, молъ, жарко. Жарко!- говоритъ: головой покрутила. Имѣете мужа? спрашиваю... Имѣю, говоритъ: значитъ, засмѣялась тихонько. Стыдиться, молъ, тутъ нечего, потому какъ дѣло это христ³анское. Я васъ не обижать пришолъ, а поговорить только. Я, молъ, купить у васъ могу все, что вы продаете. Позвольте!- Молчитъ: "Можно - значитъ". Я сейчасъ изъ-за сапога желѣзную штучку вынулъ, кругленькую. Сколько пожалуете? Головой кивнула: значитъ, самому выбирать надо. Отобралъ я у ней 10 грушъ; смотрю,- три груши къ себѣ потащила: бери-де семь. Дай, - молъ, поторгуюсь: я къ себѣ изъ трехъ этихъ двѣ придвинулъ. Гляжу: смѣется и деньги взяла. Такъ и купилъ я девять грушъ за желѣзку. {Круглая японская монета, называемая каши, которыхъ 1700 штукъ въ ицебу, а ицебу равняется стоимости нашихъ русскихъ 43 коп. сер. Каши, какъ баранки, носятся японцами на веревкахъ: это употребительнѣйшая монета. Ицебу въ народныхъ рукахъ нечастая гостья, а золотой - овальныя кобанъ - замѣчательная рѣдкость.} Дешево у нихъ все, ужъ если на жестяныхъ деньгахъ торговля идетъ.

   - Да ты, Ершовъ, отъ разговора-то о женщинахъ ушолъ далеко.

   - Вы, ваше благородье, отпустите меня еще погулять.

   Погулялъ Ершовъ и принесъ новыя вѣсти.

   - Съ Японками я теперь могу разговаривать всячески. У нихъ - значитъ - только покупай, а она безъ того на тебя и вниман³я не кладетъ. Францужанки сами зачинаютъ: тѣ, значитъ, лучше. Отъ нихъ щокотнѣе.

   - Чѣмъ же эти-то хуже?

   - Первое,- онѣ въ халатахъ, что и мужчины, ходятъ: распознать трудно. Оттого я впервые и опознался. Теперь на головы смотрѣть сталъ: отмѣну увидѣлъ. У мужчины волоса селедкой свиты и положены на лобъ. У женскаго полу взбиты копной, и съ затылка на темя приглажены: не хорошо! Наша бабья коса лучше. Вотъ и все...

   - А второе-то?

   - Сказать не могу.

   - Забылъ, или не знаешь?

   - Сказать не могу.

   Я зналъ Ершова: на чомъ всталъ - не сдвинешь. Настаивалъ я и на этотъ разъ, но не добился отъ него толку.

   На другой разъ онъ самъ подъѣхалъ съ предложен³емъ.

   - А вы бы, ваше благородье, сами поглядѣли на японокъ.

   - Я смотрѣлъ, да мало видѣлъ. Ты ходилъ по разнымъ землямъ: глазъ твой наметаный; дальше видитъ и больше смыслитъ.

   Ершовъ самодовольно улыбнулся; грѣшной человѣкъ - и онъ не лишонъ былъ самолюб³я (да еще какого!) Переступивъ съ ноги на ногу, онъ ловко выправилъ плечи, твердо всталъ на мѣстѣ, самоувѣренно глядѣлъ на меня.

   - Изъ некрещоныхъ-то народовъ, признаться тебѣ, Ершовъ, я только почти первыхъ и вижу.

   - Это точно что такъ, ваше благородье, я это дѣло понимаю.

   - Вотъ мнѣ и сравнивать здѣшнихъ не съ кѣмъ.

   - Гдѣ вамъ,- сказалъ Ершовъ - да и спохватился:

   - Человѣка понимать трудно; надо его къ примѣру всего... то есть знать. Всячески съ нимъ... точно что не такъ, какъ бы... а на счотъ обхожден³я...

   Ершовъ попалъ въ трущобу своей доморощеной философ³и и, не привыкш³й откровенно высказывать свои мысли и не выученный ясно излагать ихъ, онъ, какъ солдатъ, и притомъ не грамотный, говорилъ только слова, как³я когда-то и гдѣ-то слыхалъ или подслушалъ, когда грамотные читали при немъ печатаныя книжки и, по увѣрен³ю товарищей и по собственному сознан³ю, считалъ ихъ хорошими, красивыми, а, можетъ быть, и учоными. На стезѣ этого смутнаго пониман³я и спутаннаго изложен³я стоятъ всѣ тѣ, которые послѣ грамоты, безъ предварительной подготовки, перешли прямо въ книжкамъ и, поглотивши всякихъ такихъ книжекъ довольное множество безъ толку и смыслу, не сдѣлались умными и учоными, а только резонерами и хвастунами. Военные писаря стоятъ во главѣ этого полуграмотнаго полчища, и примкнулъ къ нему Ершовъ мой не по безграмотству, а по простой причинѣ,- что судьба позволила ему видѣть многое, слышать многое. Видѣлъ онъ, конечно, все вверхъ ногами, все не на своихъ мѣстахъ, а понялъ такъ, что, по собственному его выражен³ю: иному дѣлу словно-бы и такъ надо быть въ головѣ-то, а станешь разсказывать - выходитъ не то. Языкъ съ мѣста не сдвинешь и никакъ къ дѣлу-то этому словъ не приладишь.

   Въ такихъ случаяхъ необходимо прибѣгать къ догадкамъ.

   Ершовъ продолжалъ путаться и затемнять свою мысль.

   - Ты хочешь сказать, что и съ Японцомъ надо пудъ соли съѣсть, чтобы узнать его.

   - Точно такъ.

   - А можно и иначе.

   - Извольте вы разсказать, что вы узнали,- предлагалъ онъ мнѣ.

   - Что жъ изъ этого выйдетъ, и чего ты хочешь?

   - Вотъ, извольте разсказывать.

   - Видѣлъ я, что Японки не застѣнчивы, и не скрываются за угломъ, и не прячутъ лицъ своихъ въ рукавъ, или за спиной товарки, какъ дѣлаютъ наши дѣвки.

   - Вѣрно!

   - Стало быть, - по моему, - Японкамъ вольнѣе жить: ихъ не запугиваютъ, ихъ не заколачиваютъ...

   - Почему?

   - Видно, законъ такой:

   - Это не можетъ быть, ваше благородье; баба завсегда бита. Я гдѣ ни видалъ,- вездѣ одинъ законъ. Вотъ у Французовъ - мы пивали въ ихнихъ кабакахъ - всегда ихную сестру бьютъ.

   - Лжешь ты!

   - Ей-Богу не вру. И не бить ихъ нельзя..! Потому - капризны очень. Когда въ ней чортъ-отъ этотъ сидитъ да разгуляться захочетъ: хуже звѣря не бываетъ. Ругается, въ лице плюетъ, глаза царапаетъ. У Канаковъ, которая въ нашего брата вцѣпится - ни чѣмъ не оторвешь, пока сама не отвалится.

   - Съ тобой объ этомъ говорить трудно, потону что ты женщинъ хвалить не любишь.

   - До смерти не люблю, ваше благородье.

   - Надо бы тебѣ къ Японкамъ-то приглядѣться: можетъ быть и нашолъ бы въ нихъ что-нибудь хорошее, и полюбилъ-бы ихъ.

   - А вы-то развѣ что-нибудь видѣли?

   - Видѣлъ я, что Японки не сидѣли сложа руки, какъ твои Сибирячки, а онѣ и въ лавкахъ торгуютъ: стало-быть, мужьямъ пособляютъ.

   - Да это, можетъ, солдатки, которыя вдовы. Тѣ и въ нашихъ мѣстахъ маклачатъ торговлишкой. Разности я не вижу. Во Францеѣ тоже опять все женщины этакимъ дѣломъ занимаются. Только на Таитѣ-островѣ я не видалъ тово. Тамъ бабы, какъ быть надо бабѣ, какъ быть надо: только брюхо накалачиваетъ, да съ нашимъ братомъ матросомъ компан³ю имѣетъ.

   - И знаете что, ваше благородье? И Ершовъ, съ плутовато-насмѣшливымъ выражен³емъ въ лицѣ, стоялъ, подпершись въ бока руками, съ выставленной впередъ ногой, готовый говорить свою любимую повѣсть о пребыван³и на Отаити, о тамошнихъ женщинахъ, о своихъ похожден³яхъ съ ними. Но разсказъ этотъ онъ не приготовлялъ для печати.

   - Пишите, ваше благород³е, въ книжку свою, что матросу Ершову Японки не пондравились. Первое - не красивы.

   - Второе - запишу, что Японки тѣмъ хороши, что рядиться не любятъ, на наряды денегъ не тратятъ и мужей своихъ не изъянятъ.

   - Это не хорошо, ваше благород³е!- Чѣмъ же баба и угодить нашему брату можетъ какъ не этимъ самимъ! Если она нарядно одѣта: я и подойти къ ней могу. Мнѣ это не стыдно, мнѣ и разговоръ начать есть съ чего: вотъ молъ какая ты нарядная!- и все такое, по.нашему. А похвалишь бабу - извѣстное дѣло: она эти слова твои на сердце приметъ, и ты ей пондравишься. Значитъ, она чувствуетъ, что ты за человѣкъ таковъ и чего желаешь. Мы этакимъ манеромъ кругомъ свѣта объѣхали, и нигдѣ охулки на руку не клали. Насъ всяк³я любили за одно то, что знаемъ какъ говорить.

   - Любили тебя за русск³я деньги, за серебряныя.

   - Деньги тутъ дѣло второе. За деньгами матросъ не стоитъ: ему зачѣмъ деньги? На деньги скупы одни Голландцы: ни Французъ ни Агличанинъ этимъ добромъ для барышенъ не скупятся. А ужъ нашему-то брату и Богъ велѣлъ.

   - Я вотъ что о французянках