Максимов Сергей Васильевич - Из книги "Лесная глушь"

къ не измѣнили и прежде бывш³е писцы, отъ которыхъ досталась она ему по-наслѣдству, вмѣстѣ съ грамотностью. Нѣсколько затрудняли его на первыхъ порахъ неожиданности, въ родѣ первой, но и къ тѣмъ онъ привыкъ, стараясь передавать ихъ прямо цѣликомъ, со словъ, для большаго вразумлен³я домашнымъ.

   Скоро по всему дому разнесся слухъ, что въ плотницкой артели завелся писарь, что всяк³я письма пишетъ и дешево беретъ, а въ добрый часъ попадешь - и даромъ настрочитъ. Къ Петрухѣ съ просьбами о письмахъ стали ходить и посторонн³я лица. Приходила кухарка:

   - Пиши въ деревню, къ моему соколу ясному - Кузѣ, что, молъ, крѣпко люблю и обнимаю и по гробъ въ вѣрности нелицемѣрной пребуду, а мнѣ здѣсь по тебѣ больно тошно. Да пожалоснѣй, голубчикъ, напиши.

   И кухарка пропѣла ему послѣднюю фразу. Но не угодилъ писецъ закащицѣ, прочитавши своимъ обыкновеннымъ тономъ...

   - Пожалоснѣй бы ты: эдакъ неладно! - толковала безтолковая баба. Пожалоснѣй-то, какъ я говорила...

   - Ну, да такъ и выйдетъ! инако нельзя... перомъ-то... вразумлялъ онъ безтолковую.

   - Ладно, ужъ коли и такъ запечатай. А я тебѣ ужо пирогъ занесу.

   Приходила и горничная, - и, стыдясь компан³и, закрывалась рукавомъ подъ градомъ доморощеннихъ остротъ, и убѣгала, и опять приходила, чтобъ вызвать грамотѣя на лѣстницу.

   - Ваши-то улягутся, напиши мнѣ, да не смѣйся, не стыди при всѣхъ, не показывай.

   - Вамъ какъ, по какому?

   - Да по такому, что... да ты смѣяться будешь, я убѣгу!

   - Зачѣмъ бѣжать? сказывайте - всяко, значится, можемъ.

   - Мнѣ вотъ какъ... Да нѣтъ, не скажу: смѣяться станете - стыдно! Я ужъ изъ полпивной вызову: тотъ мнѣ всегда писалъ - знаетъ.

   - Сказывайте, какъ надо, по тому и напишемъ, а зачѣмъ смѣяться?- не краденые съ вами. А наши ребята такъ только... съ полудурья. Вишь, дѣлать-то нечего - ну, и ржутъ.

   - Вы напишите, что такъ какъ, молъ, к³ятръ сегодня, представлен³я, то господа ѣдутъ, а мы дома съ Глашей. Выходите - подъ воротами будемъ въ ожидан³и зрѣн³я: ну, какъ тамъ самъ знаешь.

   - Тоись это приходи, значитъ, а мы тутъ. Такъ, ничего могимъ!... а какъ зовутъ?

   - Нѣтъ, ужъ этого не скажу.

   - Да вѣдь такъ-то нельзя. Кому пишешь - не знаешь. Эдакъ не толкъ: безъ имени, по нашему, - по деревенскому, и овца баранъ.

   - Я сама знаю и тамъ знаютъ. Отдадимъ.

   - Ну, ладно - пожалуй и безъ имя.

   - Я черезъ часокъ зайду, постучу въ дверь, а вы и выходите.

   - Да коли услышу. Вы ужъ такъ бы вошли: ребята наши смирные - ничего... ладно, приходи!

   Петруха сѣлъ къ столу и принялся за писанье.

   - Что, али востроглазой-то той строчишь? Что велѣла?

   - Приходи-слышь подъ ворота. А кому писать не сказала?

   - Ишь ты! ну, да не сказала - тебя испугалась.

   - Чего меня пугаться-то?

   - Ну, чего: можетъ прибить захочешь того-то?

   - За что прибить? - не за что.

   - Ну, да вѣдь, братъ, дѣвка-то и!... огонь! Экихъ-то, братъ, въ нашемъ домѣ мало. Холостой, вѣдь, ты, чортъ! что козлы-то ставишь, безъ пути-то?

   - Я не такой: я смирной.

   - Ну, да ври - ври: пальца-то не клади тебѣ въ ротъ. Знаемъ, вѣдь, какъ ты козыряешь.

   - Нѣту, я смирной.

   - Какъ, паря, не смирной! Пиши-ко, пиши: зайдетъ, вѣдь, поцѣлуетъ.

   Дѣйствительно, вмѣсто поцѣлуя, Петруха получилъ какую-то серебряную монету, которую не разглядѣлъ въ потьмахъ. При расплатѣ, дѣвушка прибавила однако: "Примите отъ моихъ трудовъ: сколько могу." Петруха отвалилъ грубое, неизмѣнное: "спасибо" своимъ рѣзкимъ, топорнымъ голосомъ, который былъ вездѣ кстати, но тутъ, что тупой звукъ въ пустой бочкѣ.

   Между тѣмъ, новое ремесло его получало широк³е размѣры и дальнѣйш³й ходъ, породивъ даже нѣкоторое количество враговъ, въ лицѣ домоваго лавочника и завсегдатая полпивной.

   Лавочникъ, впрочемъ, скоро успокоился, утѣшивъ себя тѣмъ, что не всегда имѣлъ для того свободное время, но завсегдатай - сказывали плотники, навѣдывавш³еся въ полпивную - хотѣлъ поколотить Петруху, и только откладывалъ: изъ боязни ли мщен³я артели, или выжидалъ явлен³я врага въ мѣстѣ его ежедневныхъ засѣдан³й, гдѣ предоставлялось болѣе удобствъ. Но, къ несчаст³ю его, Петръ Артемьевъ еще долго не ходилъ въ полпивную, не ходилъ до тѣхъ поръ, пока въ жизни его не совершился крутой и неожиданный переворотъ.

  

   Петруха, по-праздникамъ, писалъ письма; по-буднямъ ходилъ на работы тяпать топоромъ и строгать рубанкомъ; въ свободныя минуты выходилъ зѣвать на диковинный городъ, присоединяя свои остроты къ замѣчан³ямъ другихъ зѣвакъ. Товарищи его, вѣрные зароку и нелюбознательные, выходили только въ ближайш³й питейной. Все, однимъ еловомъ, шло тѣмъ же порядкомъ, какъ и прежде, въ течен³е всего лѣта. Наступала осень: Петрухѣ мечталась уже родная деревня, куда онъ въѣдетъ питерщикомъ, съ громомъ бубенцовъ и съ неистовыми криками Никиты, приияжнаго ямщика ближняго села, который уже всегда принималъ пѣшихъ питерщиковъ на свою тройку и бойко разносилъ ихъ по окрестнымъ деревнямъ.

   Мечталась Петрухѣ радость болѣзной матери, оханье и хлопанье по бедрамъ обрадованнаго старика отца: молчаливаго, тихаго, но сильно чувствующаго и всѣми помыслами привязаннаго къ родной семьѣ.

   Петруха снимаетъ баран³й тулупъ, синюю праздничную сибирку, которую только-что сшилъ передъ отъѣздомъ и очутился въ красной рубахѣ, астраханкѣ, и плисовыхъ шароварахъ. Родные охаютъ, бабы начинаютъ ощупывать и смекать доброту и плиса и астраханки.

   Петруха торжествуетъ, весело ухмыляется и отставляетъ ногу. Отецъ гладитъ его вдоль спины и называетъ кормильцомъ, радѣльникомъ, сердцомъ. Питерщику любо, такъ любо, какъ еще никогда въ жизни не удавалось испытывать. По сердцу масло плыветъ, тѣло щекотятъ мурашки; глаза чуть не подъ лобъ закатываются. Онъ не знаетъ кого обнять прежде, кого приласкать: отца или мать. И медлитъ, и все ухмыляется.

   Полѣзъ онъ запазуху.- и медленно вынимаетъ оттуда новый коженный кошелекъ съ изображен³емъ, которое объясняется нижнею подписью такъ: "Наварицкая огненная батал³я и корабли горятъ." Петруха развязываетъ кошелекъ, при общемъ молчан³и подхватившихся локоткомъ бабъ и отца, и вынимаетъ оттуда ровно двѣ красненькихъ, которыя уберегъ посреди всѣхъ соблазновъ столичной жизни. Вручаетъ ихъ отцу молча, съ низкимъ поклономъ: "Тутъ говоритъ и оброшное и государево, за васъ и за тебя... и за всѣхъ!.." и видитъ опять слезы и слышитъ оханье, и опять его гладятъ и вдоль спины, и по головѣ, и по плечамъ.

   - Спасибо, говорятъ родные, спасибо, радѣльникъ! отецъ ты нашъ родной. По твоей милости и на твои кровныя денежки мы и баню новую выстроили, и на повѣтѣ накатъ новой наслали, и за твое доброе здоровьице два молебна, кормилецъ нашъ Потрушенька, отпѣли.

   - Вамъ спасибо! - говоритъ Петруха: а я, вѣдь сынъ.

   - Да ужь и сынъ-то какой, кормилецъ ты нашъ, на рѣдкость. Экова-то у насъ и отродясь не бывало. Пошли-ко тебѣ, Господи, милости Божьей, да Казанская Матушка.

   Парень кланяется въ поясъ и садится за столъ, съ приговорами матери:

   - Не ждали мы экой радости сегодня, не чаяли. Ты ужъ, серцонько, не обезсудь: мы тебѣ и не состряпали ничего: почечекъ-то твоихъ любимыхъ. - Яишеньку глазунью - коли хошь - такъ сейчасъ бабы справятъ.

   - Благодаримъ на угощеньи, благодаримъ! Признательно, и ѣда-то въ голову нейдетъ - ни къ чому бы и не прикладывался: больно, вишь, радостно, любо таково!

   - Ну, да какъ, пѣтушокъ ты нашъ, не радостно: вѣдь отца съ матерью увидалъ.

   Петруха сталъ подарки раздавать: отцу шапку теплую; матери - платокъ шолковой; бабамъ - которой колечко, которой бусы. Не забылъ даже и племянниковъ: и имъ привезъ по свистулькѣ.

   - Ну, а Паранюшкѣ привезъ ли что?- спрашивала мать.

   - Кажинный день, кормилецъ мой, шастаетъ въ избу. Когда, слышь, вашъ-отъ пр³ѣдетъ, обручельникъ-то мой, и колечко твое показывала, что изъ Питера-то ей выслалъ.

   - Не высылалъ я ей никакаго колечка изъ Питера.

   - Ну, да что маяться-то, Петрованушко?заговорилъ самъ отецъ; коли есть любовь - такъ по миру, да по соглас³ю, - съ Богомъ, да со Христомъ. Я самъ, коли хошь, и сватомъ пойду: дядю въ отцы посажоные попросимъ.

   - Хорошо, батюшко, хорошо. Ладно бы, больно бы ладно: затѣмъ почесть и пр³ѣхалъ-то.

   Въ воображен³и Петра Артемьева сначала все перепуталось, но опять замелькали новые образы съ другой обстановкой:

   Стоитъ онъ середи избы; мать съ гребнемъ стоитъ подлѣ; а обоихъ ихъ обступили дѣвки и поютъ знакомую пѣсню: "какъ Петрунѣ мати голову чесала, подъ вѣнецъ свово милова снаряжала". Одѣваетъ его дружка въ ту же сибирку, какую привезъ изъ Питера, и творитъ приговоры по своему. Снарядивши парня, благословляютъ его образомъ и сажаютъ въ сани; отецъ и мать остаются дома; съ женихомъ ѣдутъ отецъ и мать посажоные и ѣдутъ прямо въ село, и шибко ѣдутъ: колокольцы и шоркунцы стонъ поднимаютъ. Сторонятся прохож³е и кланяются, - желаютъ: "счастливаго пути, законнаго брака!" Дружка творитъ свое дѣло: останавливаетъ поѣздъ чуть не на каждомъ перекресткѣ: то у него постромки оборвались, гужи перетерло, связать надо. И поитъ всѣхъ поѣзжанъ виномъ и глумится надъ женихомъ; "Что и близокъ-де локоть, да не укусишь!" и несетъ чарку мимо, другимъ поѣзжанамъ. То у дружки подъ ложечкой закололо - смазать надо, то у одного изъ поѣзжанъ бородища съ чего-то загорѣлась - тушить надо, то между встрѣчными прохожими колдунъ идетъ и оговоры нашоптываетъ, а тогда совсѣмъ будетъ худо: и вмѣсто лошадей на медвѣдяхъ поѣдутъ, да и не на село, а въ лѣсъ, и изба повернется задомъ - воротъ не, найдешь, и вмѣсто яствъ всякихъ одни черепья, да уголья каленые будутъ: опять надо остановить поѣздъ и кланяться встрѣчнымъ, подчивать ихъ виномъ, чтобы не кляли поѣздъ, а желали бы молодымъ миру, да согласья.

   Но вотъ Петруха въ церкви, рядомъ съ молодой, вырядившейся въ штофную, на заичьемъ мѣху, душегрѣйку, съ синимъ платкомъ, вышитымъ золотомъ, что привезъ онъ ей изъ Питера. Петруха съ Паранькой уже за столомъ сидятъ, какъ бы и мужъ съ женой, новобрачные, подслащиваютъ своими частыми поцѣлуями горечь водки.

   Дружкѣ въ складныхъ приговорахъ горло захватываетъ, сваха такъ и носится съ подносомъ, и сшибаетъ съ ногъ всякаго встрѣчнаго: свадьба идетъ на славу. Поѣзжане не нахвалятся: и угощен³емъ, и виномъ, и молодыми. Все идетъ по чину, весело, шумно...

   Молодыхъ выводятъ изъ-за стола и велятъ по три раза кланяться въ ноги родителямъ, просить ихъ благословен³я на начинъ, а поѣзжанъ велятъ благодарить за почотъ, за вниман³е. Сваха ухватила молодыхъ подъ руки, помѣстившись сама въ серединку и повела ихъ въ клѣть... Петрухѣ любо...

   - Ты, что ли, Петръ Артемьевъ Сычовъ? Эй!- раздался надъ ухомъ мечтателя рѣзк³й и грубой голосъ.

   Петруха опомнился. Передъ нимъ человѣкъ въ свѣтломъ колпакѣ и съ сумкой на боку, а самъ онъ въ нарахъ, въ артельной, и началъ было призабываться, дремать.

   Съ трудомъ онъ оправился, протеръ глаза: опять взглянулъ на почтальона, - и увидалъ усы, колпакъ, сумку, письмо.

   Почтальонъ повторилъ вопросъ.

   - Я Петръ Артемьевъ Сычовъ! - отозвался Петруха.

   - Тебѣ письмо изъ деревни, давай скорѣй три копѣйки; мнѣ вѣдь тутъ разтабарывать-то некогда.

   Петруха поспѣшилъ исполнить приказан³е.

   Почтальонъ обратился уже не прямо къ нему, а ко всей артели:

   - Вашего брата, плотника, всего хуже отыскивать: въ одномъ домѣ живетъ три артели. Пришолъ въ одну: "Здѣсь, молъ, Петръ Артемьевъ Сычовъ?" - Нѣтъ, говорятъ, не слыхать такого. У насъ, говорятъ, тверская артель: вонъ не въ той ли? И въ ту пришолъ - такъ нѣтъ вишь: мышкинская, ярославская. И тутъ нѣтъ, кого мнѣ надо: насилу добрался...

   - Наша костромская, галицкая...

   - Теперь-то знаю, буду помнить: я вѣдь недавно еще въ вашихъ мѣстахъ.

   - Такъ. Приходи, приноси прямо! Мы всѣ здѣсь костромск³е, - другихъ не пущаемъ.

   - Да и адресъ-то пишутъ грамотѣй ваши.

   - Захотѣлъ ты отъ нашихъ грамотѣевъ!

   - Разбираешь-разбираешь, не найдешь толку, такъ и бросаешь.

   - Зачѣмъ бросать, не надо бросать!... для-ча бросать?...

   Во время этихъ растобарыван³й, Петръ Артемьевъ успѣлъ осмотрѣть письмо со всѣхъ сторонъ и нашолъ въ немъ все въ порядкѣ: по обыкновен³ю всѣхъ деревенскихъ писемъ: оно было страшно засалено; адресъ написанъ млѣпо: "отдать с³е письмо въ Санъ-Питербухъ галецкому плотнику Петру Артемъичу по батюшкину отзыву Сычову; весьма нужное изъ деревни Судомойки". Запечатано было письмо, также по обыкновен³ю, кабацкимъ сургучомъ, который отсталъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ и вообще плохо прилипъ къ бумагѣ. Вмѣсто печати оттиснутъ былъ мѣдный грошъ, орломъ.

   Петръ Артемьевъ открылъ, началъ читать, по обыкновен³ю, вслухъ, потому-что нашлось нѣсколько слушателей и все нашолъ по обыкновен³ю исправно: письмо начиналось поклонами отъ родныхъ. Отецъ только не посылалъ своего родительскаго благословен³я на вѣки нерушимаго.

   - Опять, стало, дьячокъ Изосимъ писалъ: завсегда, шальной, кого-нибудь пропуститъ. Така шабала!- рѣшилъ Петруха и продолжалъ читать дальше.

   На цѣломъ полулистѣ рябили имена и низк³е, земные поклоны съ почтен³емъ и желан³ями на мног³я лѣта здраствовать. Но вотъ пошла и настоящая суть: "При семъ письмѣ увѣдомляю я тебя, сынъ мой, любезной Петрованушко, что горе у насъ въ семьѣ: родитель вашъ на Оспожинъ-день, приказалъ долго жить, а мы и ума не приложимъ. Ходилъ по рѣкѣ, да въ прорубь прорвался во хмѣлю, и изломало всего, а передъ смертью тебѣ родительское благословен³е свое на вѣки нерушимое посылалъ и домой велѣлъ идти, а мнѣ сиротѣ даромъ по крестьянству жить не сходно, а съ бабами не сладишь и вы домой пр³ѣзжайте. А по с³е письмо остаемся" и проч.

   - Эхъ, братъ Петруха, не было печали, да, знать, черти накачали!

   - Худо дѣло по крестьянству, коли бабы домомъ править учнутъ...

   - Иди домой, Петруха: одна дорога!

   - Вотъ поди ты тутъ: живешь - и ничего, а придетъ эко мѣсто, что съ дубу...

   - Бабы весь домъ разнесутъ, по вѣтру развѣютъ.

   - Иди, Петруха, домой: артельный пособитъ.

   - Иди домой, не откладывай!- сыпались совѣты на оторопѣвшаго, обезумѣвшаго парня.

   - А старъ отецъ-отъ былъ? Петруха, а Петруха! старъ батько-то былъ?

   - Какое старъ? Пожилъ бы, кабы Божья власть.

   - Эка, братцы мои, притчина.

   - Петруха, слышь-ко! а братья-то есть у тебя?

   - Какое братья? - Одинъ какъ перстъ.

   - Эка, братцы мои, какое попущен³е! Эка, братцы мои, какое горе!

   - Господск³е, али осударственные?

   - Господск³е!... барина Бардадымова.

   - Эва, братцы мои, горе: не слыхали бы уши!...

   - Деньги-то есть ли у тебя зарушине-то: не давали впередъ-отъ?

   - Кажись, ровно бы есть...

   - А колькой тебѣ годъ?

   - Жена-то есть, али холостяга?

   - Ребятишекъ-то возвелъ, аль еще не успѣлъ?

   - Отстаньте, ребята, тошно: не слыхалъ бы! такая-то дурь въ голову полѣзла - утопился бы!- могъ-только вскричать Петруха тѣмъ отчаяннымъ голосомъ, который озадачиваетъ толпу, приводитъ ее въ содроган³е, жалость и мгновенно разгоняетъ по сторонамъ.

   Это - крикъ безнадежно утопающаго въ самой глубинѣ омута, когда несчастный въ послѣдн³й разъ высовывается изъ воды, собирая оставш³яся силы, какъ-бы для того только, чтобы крикнуть и замолчать навѣки. Крикъ этотъ заставитъ дрогнуть мимо идущаго путника, перекреститься,- и невольно толкаетъ его въ воду за дорогой, родной душой человѣка.

   Крикъ, подобный этому слышится и на тѣхъ несчастныхъ пожарищахъ, гдѣ горятъ доспавш³еся до роковой минуты погибели. Опомнившись, съ ужасомъ видятъ они рѣки пламени: и нѣтъ другаго выхода, кромѣ огня, кругомъ огня. Кричатъ несчастные: оторопѣлые, растерявш³еся - и благоговѣйно крестятся всѣ живые, слышавш³е этотъ крикъ и едва ли не у всѣхъ проступаютъ слезы, и едва ли не всѣ безсознательно, какъ-бы толкнутые кѣмъ-то сзади, бѣгутъ ближе къ пламени. По въ это время рушатся обгорѣлыя стропила, за ними потолокъ и крыша, а съ ними и всѣ надежды на спасен³е. Толпа отскакиваетъ назадъ, сторонится, какъ бы еще выжидая въ среду себя погорѣвшихъ. Нѣкоторые бросаются къ водѣ, друг³е снимають армяки и держатъ ихъ на готовѣ,- но нѣтъ несчастной жертвы - она сгорѣла!

   - Господи!... святые отцы!... мать - Пресвятая Богородица!.. упокой ихъ въ царств³и своемъ!..

   - Кузнецова старуха - болѣзная, хворая - семой десятокъ доживала...

   - Кричите соцкаго!... бѣгите къ становому!- раздаются новые крики, но имѣющ³е уже не тотъ смыслъ и силу, какъ прежн³й.

  

  

   Не спитъ человѣкъ, отбивается отъ ѣды, отъ работы, отъ веселаго ласковаго слова при подобныхъ извѣст³яхъ, и самъ не свой, и люди не тѣ, и все какъ будто новое: такое спокойное, безмятежное, на пущую горесть и даже досаду.

   Петръ Артемьевъ и письма отказался писать, и пересталъ шутить (даже говорилъ рѣдко). Работу обязательную и подневольную исполнялъ вовсе вяло, и замѣтили это товариши.

   - Ишь, маешься-то: полно, брось! Ложись-ко вотъ тутъ въ уголокъ, я тебѣ армякъ подстелю, а свой-то въ голову положи. Сосни часокъ - полегчѣетъ. Полно!

   - А шолъ бы ты, Петруха, по мнѣ въ деревню: все бы, кажись, лучше.

   - Что мнѣ деревня?- думалъ и говорилъ Петруха товарищамъ. Не пойду въ деревню: - не зачѣмъ. Мать въ горѣ, невѣстка - чужой человѣкъ, съ вѣтру; дядя толковымъ такимъ смотритъ - не уважитъ... Не пойду я въ деревню! да и съ чѣмъ?- деньги-то всѣ выбралъ, да домой переслалъ, а на пятачки-то съ писемъ не разгуляешься - дорога дюжо далека: не осилишь сиротствомъ-то. Не пойду въ деревню, хоть колья берите.

   - Да больно вѣдь тебя, парень, перекосило-то: на себя-то вѣдь ты, Петруха, не похожъ.

   - Пооглядится - пройдетъ! И все вѣдь такъ по началу-то; я знаю... Эдакъ-то тоже у меня отецъ-отъ померъ; и на глазахъ еще, братцы! Ну, и давай съ бабами заурядъ ревѣть. А на другой день всталъ: "да что, молъ, это я: подрядъ что ли снялъ? почемъ, молъ, съ пуда... слезы-то? бородато, молъ, съ ворота, а ума съ накопыльнивъ не вынесла!" Право, братцы, такъ: застыдился и пересталъ ревѣть, Заберетъ эдакъ при бабахъ-то - и побѣжишь на повить, алибо въ сѣни и ничего, - и опять въ избу лѣзешь. А тамъ гробъ сталъ сколачивать, на саванъ холста отмѣрилъ и въ гробъ уложилъ, и омыли, а не ревѣлъ - право слово! Да вотъ ужъ когда больно жутко подошло: какъ спустили мы это гробъ съ батюшкой; попъ Иванъ съ дьячкомъ землицы кинули, и я сгребъ въ кулакъ... Тутъ перво-наперво защемило. Ухватилъ я лопату-то (самъ и могилу, братцы, копалъ): дай-ко, молъ, загребать стану. Тутъ вдругорядь, братцы, защемило и таково-то больно: такъ кровью и обдастъ и обольетъ разомъ, да опять - слышьте - да опять, знаешь обольетъ... сердце-то: "отца вѣдь, молъ, роднаго засыпаешь, родимаго; вспоилъ онъ тебя, вскормилъ, на разумъ направилъ..." А сердце-то такъ обольетъ, такъ и ошпаритъ горячимъ. - Держусь, крѣплюсь: голова въ круги пошла, а тутъ какъ звякнутъ бабы, да всѣмъ миромъ, да всей деревней, да на уносъ, да на разные лады... и, Господи!... Какъ стоялъ: бросилъ лопату, да за бабами въ слезы, ручьемъ. Пришла было блажъ: дай-ко, молъ, лягу на земь, да покатаюсь; народъ подсобитъ - подыметъ. И хотѣлъ-было: да нѣтъ, молъ, осмѣютъ холостые ребята: скажутъ послѣ, что Мартынъ-де словно жеребецъ сначала ржалъ-ржалъ, да какъ хватится о земь и учалъ кататься и учалъ... и ногами дрягаетъ... Такъ и не легъ, а проплакался, да и съ кону долой! Вотъ я какъ! Да и на глазахъ померъ отецъ-отъ, а то за глазами!... Да за глазами-то бы я, кажись, не то что, - а...

   - Ну, не говори, Мартынъ, что дурости-то плетешь? не путемъ. Не какъ ты... смѣхомъ, вѣдь... сынъ да отецъ одна полоса мяса. Что Бога-то гнѣвить? самъ вѣдь сказывалъ, что ревѣлъ, ну? Эка вѣдь у насъ языкъ-то мелетъ, что не разумѣетъ; а замковъ-то не догадались привѣсить. Отстань!... Не люблю я тебя за это. Шутилъ бы ты, зналъ, друг³я как³я шутки, да не так³я...

   Къ зимѣ - поздней осенью - галицкая аретель вся разбрелась по домамъ, чтобъ къ веснѣ опять сойтись вмѣстѣ, на лѣтнихъ работахъ.

   Петръ Артемьевъ не пошолъ въ свою деревню, какъ ни уговаривали товарищи. Домашнимъ наказалъ сказать, "что не пошолъ-де оттого, что не на что; деньги всѣ повысылалъ въ деревню, а ищетъ мѣста теперь - и, если поправится,- придти не приминетъ: ждали бы."

   Оставшись безъ артели, Петръ Артемьевъ, окончательно упалъ духомъ; у него еще больше захолонуло сердце: какъ быть и чѣмъ жить?- брюхо - злодѣй стараго добра не помнитъ, а Петербургъ такой городъ, гдѣ не дадутъ даромъ куска хлѣба. Всюду народъ трудящ³йся, всюду зашибающ³й копѣйку, и весь городъ, кажется, на томъ стоитъ, чтобы зашибать эту трудовую копѣйку, проживать ее и съ усиленнымъ трудомъ сберегать на чорный день одни только остатки, поскорбыши. Рабочаго народа много въ столицѣ, такъ много, что и приткнуться негдѣ, особенно отбившемуся отъ своего ремесла, и отыскивающаго такого, гдѣ бы немного нужно было толку: было бы только терпѣн³е и маленькая снаровка. Такихъ мѣстъ, и для простаго человѣка, много найдется въ столицѣ, но вездѣ и всегда - неизбѣжно нужны знакомства, своего рода протекц³я и покровительство, а гдѣ найдти послѣдн³я Петру Артемьеву - плотнику, для котораго до сихъ поръ весь м³ръ сходился клиномъ въ его артельной квартирѣ и на работѣ. Раньше позаботиться пристроить себя, онъ, по общему русскому толку, не догадался. Хлопалъ себя по бокамъ и крутилъ головою въ безнадежности, уже въ то время, когда бѣдность, воп³ющая бѣдность, повисла на вороту и грозила еще горшимъ горемъ.

   Сунулся бы онъ и къ тому и другому, ухватился бы и за несподручное ремесло, но кругомъ холодно, непривѣтливо, тоска, и опять безнадежность. А между тѣмъ деревенск³я сцены, одна другой сумрачнѣе и неутѣшительнѣе, мелькали въ его воображен³и, не давая почти покою: мать его бранитъ, корятъ невѣстки, одна чуть не кидается драться... Племянники - мелкота, неразумны, баловливы, сердятъ бабушку и та встаетъ по утру, обливаясь слезами и ложится спать съ тѣми же горькими рыдан³ями, которыя такъ знакомы и такъ давно возмущаютъ сына. А тамъ подходитъ подушное, оброкъ, починки, перестройки... Денегъ нѣтъ, а матери хочется и крестовъ на средокрестной недѣлѣ напечь и жаворонковъ, изъ тѣста же, поѣсть въ день Сорока Мучениковъ.

   Слѣдомъ уже за этими воспоминан³ями проходятъ так³я минуты, когда Петръ Артемьевъ бѣжалъ бы, летѣлъ бы по вѣтру на родныя мѣста и выплакалъ бы тамъ свое горе; но минуты эта разлетались быстро передъ сухой, голой дѣйствительностью. У Петра Артемьева въ карманѣ остался одинъ какой-нибудь полтинникъ, но нужда ужъ и его высасывала по копѣйкамъ.

   Во всякомъ дѣлѣ важенъ случай, этотъ толчокъ, который иногда бываетъ спасителенъ; случайно попадаются въ бѣду - случаемъ же и искупаются отъ нея. Между тѣмъ давно уже ходятъ по свѣту двѣ пословки, едва ли не болѣе всѣхъ другихъ разумныя и справедливыя: по одной утѣшаются горемыки тѣмъ, что м³ръ не безъ добрыхъ людей, а по другой, не было примѣру, чтобъ на нашей землѣ кто-либо и когда либо умиралъ съ голоду,

   Дворникъ того дома, гдѣ жила галицкая артель - и котораго Петръ Артемьевъ разъ одолжалъ письмецомъ, однажды какъ-то къ слову и безъ умыслу сообщилъ интересную новость, что вчера вечеромъ дворники сосѣдняго дома сотворили такой запой на цѣлой день, что всѣ квартиры оставили безъ дровъ и воды.

   - Управляющ³й сбѣленился (прибавилъ дворникъ,) пыталъ ругать,- отобралъ хозяйск³е сапоги и рукавицы у всѣхъ и велѣлъ пр³искивать новое мѣсто.

   - Не пойти ли мнѣ? - думалъ Петруха. Рукавицы-то да сапоги я, пожалуй, и свои буду носить! - сказалъ онъ, и сдѣлалъ.

   Его приняли, и черезъ недѣлю дали подручнаго, самаго его назвавъ старшимъ дворникомъ, потому-что былъ грамотный и на первыхъ же порахъ показалъ изумительное прилежан³е: въ конуру свою заходилъ только спать. На лѣстницахъ подымалъ пыль столбомъ и не только обметалъ тротуары, но даже и улицу каждый день, раза по три.

   Старан³е его обратило даже на себя вниман³е мѣстнаго городоваго, который вытребовалъ къ себѣ Петра Артемьева, похвалилъ, узналъ его имя, число лѣтъ и попросилъ понюхать табачку. Однимъ словомъ, дѣла новаго дворника шли блистательно: онъ раза по четыре на день надоѣдалъ переѣхавшему жильцу, требуя контромарки и говоря, что господину ничего, но что онъ одинъ за это отвѣтчикъ.

   Отпирая ворота ночью жильцамъ, приходившимъ поздно, онъ не ругался, не ворчалъ имъ вслѣдъ, даже не просилъ на другой день на водку и, только побрякивая и гремя ключами, смирно пробирался въ конуру свою, гдѣ снова ложился на нару и засыпалъ въ ту же минуту до новаго звонка. Жильцы уже никогда не оставались безъ дровъ и воды. Еще съ самаго ранняго утра онъ начиналъ лазить по чорнымъ лѣстницамъ, громко стучалъ въ дверь и бѣшено звонилъ въ колокольчики, на досаду кухарокъ и горничныхъ, которыя не упускали въ другой разъ случая отмстить ему, заставляя дожидаться. Но неугомонный дворникъ звонилъ и стучалъ опять, и гораздо сильнѣе прежняго: кухарки бранили его въ глаза чортомъ, мужикомъ, прорвой. Дворникъ слушалъ и съ ужаснымъ громомъ валилъ на полъ охапку дровъ, стучалъ ведромъ объ ведро; получалъ за это уже толчки въ бокъ и все-таки оставался вѣренъ своему долгу, который считалъ прежде всего. Самыхъ сердитыхъ кухарокъ онъ, въ свою очередь, наказывалъ тѣмъ, что лазилъ и стучалъ въ нимъ прежде всѣхъ - и все шло своимъ чередомъ. Петръ Артемьевъ, казалось даже, и душевно успокоился: онъ шутилъ острилъ, калякалъ съ новыми знакомыми, кругъ которыхъ съ каждымъ днемъ разширялся все больше и больше. Съ однимъ изъ сосѣднихъ дворниковъ у него даже завелись интимныя отношен³я, нѣчто похожее на дружбу: пр³ятели сходились въ своихъ конурахъ. Другой дворникъ закуривалъ трубочку, которая вскорѣ соблазнила и Петруху. Онъ сначала попросилъ дать попробовать, закашлялся, назвалъ зельемъ, потомъ попросилъ другой разъ попробовать и вскорѣ самъ завелся этимъ инструментомъ и угощалъ пр³ятеля уже своимъ табакомъ. Къ услугамъ послѣдняго была во всякое время готова балалайка, слабость и пристраст³е къ которой Петруха привезъ еще изъ деревни, и лелѣялъ ее даже въ плотничьей артели. Пр³ятели сходились каждый день раза по два, по три; наслаждались поочередно трубочкой, тринкали на балалайкѣ, кое о чемъ молчали и расходились до новаго и скораго свидан³я.

   Петруха разъ попробовалъ сообщить пр³ятелю о своемъ несчаст³и и нашолъ въ послѣднемъ человѣка не только понимающаго это, но готоваго страдать вмѣстѣ съ нимъ: пр³ятель даже, во время этихъ разговоровъ, и за балалайку не брался, а съ какимъ-то остервенѣн³емъ начиналъ курить табакъ, такъ-что самъ же спѣшилъ встать и отворить дверь въ подворота.

   По праздникамъ случалось такъ, что пр³ятели складывались по четыре копѣйки и шли въ ближайшую бѣлую харчевню чай пить, иногда покупали при этомъ, у входа, сайку, и ѣли ее, размявши на блюдечкѣ въ тюрю.

   Дружба обоихъ сосѣдей скрѣплялась все болѣе и болѣе, и стала замѣтна глазамъ постороннихъ, которые часто выговаривали имъ такимъ образомъ:

   - Эка, посмотрить, у васъ сожительство какое, словно собаки... алибо братья-двойни: завсегда вмѣстѣ, ровно колдунъ васъ какой обошолъ наговорами.

   Петръ Артемьевъ былъ правъ въ этомъ дѣлѣ: ему нужно было такого слушателя, которому онъ бы могъ выплакивать свое горе и бездѣлье, а тотъ, вѣроятно, любилъ послушать, уважалъ компанство и самъ былъ не прочь тоже поплакаться на свое горе.

   Безъ горя русск³й человѣкъ не обходится, онъ рѣдко когд-алибо чемъ бываетъ доволенъ. Такъ и у этихъ друзей: то собаку изъ дворецкой сманили и убили фурманщики, то топоръ соскочилъ съ топорища, и хорошо еще, что не попалъ по ногѣ, то одно ведро расплескалось до половины на самомъ верхнемъ пятомъ этажѣ,- то вотъ табаку бы купить надо, такъ-вишь посулилъ жилецъ на водку, да не далъ, а напомнить не соберешься съ духомъ, и проч. и проч.

   Разъ толковали такимъ образомъ пр³ятели въ Петровой конуркѣ, по обыкновен³ю скромно, изрѣдка потрынкивая на балалайкѣ. Отворилась дверь. Въ нее быстро прорвался дымъ табачный и духота, изъ мрака которыхъ на лѣсенкѣ показалась неуклюжая фигура деревенскаго парня. Петръ Артемьевъ быстро схватился съ своего мѣста и, по долгу, спросилъ:

   - Кого надо?

   - Али не призналъ, Петруха: вглядись-ко!..

   - Батюшки! Луканька Кузнецовъ... Здоровъ ли?

   Земляки крѣпко и радушно поцѣловались.

   - А я, Петруха, отъ твоихъ, по наказу: велѣли кланяться...

   - Спасибо, родной, спасибо. Садись-ко!...

   Петруха засуетился; радъ былъ земляку и сосѣду по избамъ.

   - На-ко: поѣшь пирога, - давѣ управляющаго кухарка, Орина, дала. Самъ-то ужъ я и не пеку: она завсегда все даетъ... Ну, что, родной, какъ тамъ мои-то?

   - Ничего - живутъ! отвѣчалъ пр³ѣзж³й, съ жадностью глотая пирогъ.

   - Мать-то что?

   - Да по м³ру хотѣла идти, и избу надумала запереть: у батьки замокъ просила - далъ. Невѣстки-то больно измывались надъ ней, да обѣ и ушли въ одно утро, и ребятенковъ забрали своихъ, племянниковъ-то твоихъ.

   - Такъ, родной, такъ и ждалъ!

   Петруха всплеснулъ руками; сѣлъ рядомъ съ землякомъ на лавку, покраснѣвъ до ушей, чувствовалъ, что опять все тѣло наполнилось жаромъ, который былъ знакомъ ему съ роковаго письма о смерти родителя.

   Словоохотливый пр³ѣзж³й продолжалъ разсказы:

   - Вотъ какъ это оставили бабы-те: матка-то твоя къ дядѣ: "живи (говоритъ тотъ-отъ) у меня!" И жила, да знать надоѣло, что-ли?- кто ее знаетъ: ушла опять въ свою избу. А какъ стали меня обряжать-то путиной - пришла къ намъ, Да и выпросила замокъ:- иду - говоритъ - на всѣ четыре стороны, и взвыла. Къ дядѣ-то твоему и не ходила, а пытали наши посылать: навѣдайся, молъ, мужикъ хорош³й, на чести... Стало на другой-то день, какъ я уѣхалъ, и матка-то твоя ушла въ побирайство, не то молиться въ Тотьму, алибо что... Прошли слухи, что дядя на тебя, молъ, серчалъ: за чѣмъ не пришолъ съ питерщиками, и крѣпко, слышь, ругался...

   - Да за что, Луканюшка, скажи мнѣ; за что?...

   - Знамо, не за что.

   - Пошолъ бы, кабы деньги были.

   - Знамо бы пошолъ.

   - Вотъ и теперь пошолъ бы, да нельзя...

   - Вижу, что нельзя, самъ вижу. Да ты бы, Петруха, денегъ-то послалъ.

   - Да какихъ, Луванюшка, откуда деньги-то: изъ боку што-ли вырѣзать?

   - Знамо не изъ боку. Ишь ты, братецъ мой!...

   Пр³ѣзж³й соболѣзновалъ сильно: крутилъ головой, жалъ плечами, разводилъ руками, чмокалъ языкомъ...

   - А ты-то въ как³е сюда пришолъ? - счолъ за нужное спросить и нарушить воцарившееся молчан³е пр³ятель Петрухм.

   - Да мы по письму; завтра приходить велѣли совсѣмъ: мы печники.

   - Петрухѣ-то родня, али нѣтъ?

   - Нѣтъ, не родня, а изъ одной деревни: и избы-то наискосъ.

   - Эка, неладное дѣло какое: будь оно пусто! - разсудилъ вслухъ Петруха, при общемъ молчан³и и довольно тихо, какъ бы въ бреду. Шубенку продать - не дадутъ много; управляющ³й не удѣлитъ впередъ - намнясь отказалъ. Эка, неладное дѣло какое! Не красть же, не воровать. Грѣхъ воровать, лучше такъ обойдусь. Эка неладно это все какъ пошло - словно ждали, словно нельзя лучше-то! Хоть бы не сказывалъ...

   - Да ужъ это дѣло, такое, Петруха!- утѣшалъ его пр³ятель. Накрыло тебя это горе самое шапкой что-ли, и пошло жать, шапку-то на плечи надвигать. Такъ все къ одному и пойдетъ. И пойдетъ это горе-то самое, и начнетъ нажимать шапкой-то...

   Пр³ятель, при этомъ, счолъ за нужное, для большаго вразумлен³я, нажимать кулакъ и стучать имъ по столу.

   - Завсегда такъ! - и отъ себя прибавилъ пр³ѣзж³й.

   - Да не надо!- закричалъ Петруха. Не надо нажимать-то: больно вѣдь. И такъ больно отъ прежняго осталось. Ишь ты, неладное дѣло какое! Хоть лобъ ты взрѣжь, ничего не придумаю - и таковъ-то... Эко Бож³е попущен³е какое! смерть...

   - И то тебѣ сказать, Петруха - началъ опять утѣшитель. Сказано: тугой поля не изъѣздишь - нудой моря не переплывешь, - сколько разъ говорилъ: "выпей!"

   - Отстань ты - выпей!... Съ чего стану - ни разу не пилъ, не знаю, какъ и приступиться-то.

   - Да ты только попробуй! Эдакъ-то и я - затащили:- пей, поморщился: горько, а другую-то и самъ попросилъ. Въ водкѣ-то вѣдь скусъ: легко таково. Ругай тебя - и не сердишься; еще самъ наровишь кого бы облаять. Выпей!...

   - Горько, чортъ! какъ выпьешь-то: не разу не пилъ.

   - Выпей и есть, Петруха!- съ своей стороны присоединилъ пр³ѣзж³й. Что ломаться-то? хуже, вѣдь, будетъ, все хуже; а выпьешь - лучше...

   - Нѣтъ, не лучше: и такъ горько, а тутъ еще горечь.

   - Сладко будетъ, Петруха, говорилъ вѣдь. Попробуй!

   - Отстаньте, братцы, не стану.

   Петръ Артемьевъ повалился на постель и не послушался на этотъ разъ пр³ятелей: все же мысль о винѣ, облегчающемъ горе, запала ему въ голову и навела на раздумье и постепенно наталкивала на рѣшимость.

   Онъ уже вскорѣ разсуждалъ такъ:

   - А что и есть,- отчего не попробовать? не съ-дуру же говорятъ ребята. Не какой грѣхъ вино - пьютъ же всяко и всѣ. Вонъ и въ артели всѣ пьютъ. Дома только не надо пить, а въ Питерѣ можно - отчего нельзя? При отцѣ нельзя, да при дядѣ, а тутъ можно - не кой грѣхъ: не съ-дуру же пристали ребята. Всѣ пьютъ. Только пьянымъ не напивайся, а ломовому человѣку, говорятъ, на здоровье: кровь крѣпитъ, сонъ слаще.

   Петруха припоминалъ все, что когда-либо удавалось ему слыхать въ пользу вина и сильно поколебался въ своихъ убѣжден³яхъ: онъ даже сосчиталъ свои наличныя деньги, припомнилъ, что водки можно купить порядочное количество на трехгривенный съ пятакомъ, а на два двугривенныхъ и съ закуской даже. Онъ даже улыбнулся, провѣривъ свои деньги и найдя количество ихъ удовлетворительно-достаточнымъ, а когда увидѣлъ пр³ятеля, то самъ уже съ нимъ и началъ разговоръ:

   - О винѣ ты вечоръ толковалъ: да боюсь - горько - опѣшитъ.

   - Кое опѣшитъ? попробуй: на первую пору только горчитъ, а тамъ войдешь во скусъ.

   - Эва неладное дѣло какое!- продолжалъ между тѣмъ опять разсуждать про себя Петръ Артемьевъ. Спишь - сны страшенные грезятся, одолѣли! Мать нищенкой ходитъ; батюшка померъ... опять же дядя. Пойдемъ, паря, поучи, - выпьемъ! - вскричалъ онъ, схватившись съ мѣста, и въ минуту собрался, - такъ что едва успѣлъ опомниться его пр³ятель-наставникъ, который могъ только сказать отъ себя одно:

   - Что дѣло, то дѣло: люблю за это!

   Онъ едва поспѣвалъ за Петрухой.

   Передъ дверями питейнаго, послѣдн³й опять было поколебался:

   - Али ужъ оставить? Неладно, кажись, не такъ.

   - Ну, толковать еще сталъ!

   Пр³ятель .ухватилъ его подъ руки, въ намѣрен³и тащить въ дверь...

   - Ступайте, братцы, ступайте: внидите и угобзитесь: тамъ благо! Да скорѣе ступайте - не теряйте златаго времени!- замѣтилъ имъ оборванный господинъ, отправлявш³йся по тому же направлен³ю.

   Пр³ятель Петрухи еще сильнѣе уцѣпился за друга и еще сильнѣе потянулъ его къ двери.

   - Не такъ-ли, полно? продолжалъ все-таки разсуждать Петръ Артемьевъ, упираясь въ землю изо всѣхъ своихъ силъ. Нѣтъ, братъ, такъ лучше пройдетъ! пойди ты лучше выпей: на-вотъ!

   Но послѣдн³я слова Петръ Артемьевъ произнесъ уже въ питейномъ - пр³ятель его дѣйствовалъ рѣшительно и блокъ съ визгомъ захлопнулъ за ними захватанную дверь кабака.

   Петруха и тамъ-было вздумалъ оказывать нѣкоторое сопротивлен³е, но убѣжденный просьбами и чуть не мольбами благопр³ятеля, отчаянно махнулъ рукой, толкнулъ кого-то подъ руку (его обругали и даже ударили) и, подойдя къ стойкѣ, громко потребовалъ себѣ полштофа.

   Ему не отвѣчали. Петруха изумился и повторилъ вопросъ.

   - Порядковъ не знаешь! грубо обозвалъ его непривѣтливый Рязанецъ и повернулся спиной.

   - Какихъ порядковъ? спросилъ недоумѣвающ³й парень.

   Не зналъ объ нихъ или, лучше, не смекнулъ и его пр³ятель.

   - Деньги впередъ! - опятъ глухо и отрывисто отозвался цѣловальникъ.

   Тогда-то только нашолся благопр³ятель и замѣтилъ Петрухѣ:

   - Здѣсь завсегда впередъ; безъ того и распечатывать не станутъ...

   Дѣдновской макаръ сосчиталъ деньги, звякнулъ громко сдачей, снялъ съ полки требуемую посудину, сорвалъ крючкомъ пробку на бокъ, взболтнулъ полуштофъ, нагнавши на верхъ быстро мелькнувшую пѣну и, поднесъ, чуть не толкнувши въ самой носъ Петрухи, посуду; поставилъ ее на столъ; полѣзъ подъ стойку и такъ же ловко вышвырнулъ два стаканчика, какъ ловко дѣлалъ все предшествовавшее. Петруха слѣдилъ за всѣмъ этимъ и дивился порядкамъ.

   - Наливай! подсказалъ пр³ятель.

   - Пей! просилъ Петруха.

   - И ты пей, безъ тебя не стану.

   Петруха съ замиран³емъ сердца выпилъ одну рюмку, ухнулъ, плюнулъ, покрутилъ головой; потомъ другую, третью и т. д. Вскорѣ благопр³ятель велъ его подъ руку; Петруха говорилъ громко и все почти одно и то же:

   - А