| Главная » Книги |
Тургенев Александр Иванович - Дневники (1825-1826 гг.), Страница 6
Тургенев Александр Иванович - Дневники (1825-1826 гг.)ведена в исполнение мысль
Жерара; но я не дождался конца заседания, ибо оно кончилось избранием нового
члена: depouillement du scrutin.
Вечер провел у гр. Брюсе, которую тешили сюрпризами друзья и свои. Я
видел театр из-за кулис; потолкался в тесноте комнат, освежая себя
мороженым, расстроившим мой желудок, - и решился реже пользоваться подобными
приглашениями. - Видел я там Дюмонте, но в тесноте не мог и думать начать
разговора.
26/14 ноября. И во времена Платона не было в Успенском соборе такой
тесноты, такой давки, в какой я находился сегодня между адвокатами,
пришедшими слушать своего товарища Дюпеня, защищавшего "Constitutionnel". Мы
сжаты были dans le barreau. Что же публика, ожидавшая у дверей почти от
растворения? Четыре жандарма едва, с ружьями, могли удерживать толпу
рвавшегося в дверь народа и наконец принуждены были затворить их, хотя
президент Seguier и кричал с своего места, что двери должны быть отворены;
но необходимость заставила нарушить закон, иначе бы никто ничего не услышал,
а многие бы сделались жертвою любопытства или любви к юридическим прениям.
Слушав часа полтора адвоката, я вышел, и huissier ввел меня в судейскую
комнату, из которой, в дверь, мог я еще слышать красноречивого адвоката. Он
говорил с жаром и убеждал не одним красноречием, но и каноническими доводами
и ссылкою на тексты св. писания и на знатнейших юрисконсультов Франции. Одно
мне не понравилось в его plaidoyer: это место, где он приводит на память
распрю Фенелона и Боссюета, выставляя первого в свете, для него невыгодном,
и как бы потворствовавшего тайным замыслам секты пиетистов, вопреки
господствующей законной религии. Над Фенелоном носилась тогда гроза подобно
той, которая теперь носится над свободомыслящими; следовательно, адвокат
"Конституционала" не должен вооружаться против товарища...
Я успел уже получить два memoires в пользу журнала; решение отложено до
следующей субботы.
На сих днях выйдет в свет новое сочинение герцогини Дюрас "Эдуард".
Журналисты уже объявили о нем. Это молодой адвокат, коего отец был дружен с
отцом молодой герцогини, assez malheureux pour etre aime d'une duchesse; но
не довольно смел, чтобы превозмочь силу предрассудка, полагающего препону
для обитателей предместий St.-Germain, неодолимую в их состоянии. Эдуард и
дюшесса любят друг друга, но один - адвокат, а другая - носит имя древней
фамилии. Это история Урики под другою формою. {44} Эдуард в кипящей
молодости своей, любовию к независимости и к смелым забавам напоминает и
Рене. "Le malheur est ecrit sur le front de quiconque reve jeune, et se
laisse aller a l'independance de la nature, pour venir subir ensuite les
lois de la societe", - говорит сегодня "le Globe", выписывая несколько
страниц из "Эдуарда" и желая обозначить характер его.
27/15 ноября. "Леонид" {45} принят с громкими рукоплесканиями: автор
отчасти обязан успехом трагедии и глубокой игре Тальмы и некоторым
счастливым стихам (mots), коих мысль находим в истории греков при
Фермопилах. Напр<имер>, когда Леонида стараются устрашить многочисленностию
неприятеля, коего щиты заслоняют лучи солнца, он отвечает:
Nous combattrons a l'ombre!
Этот один ответ мог покрыть героя лучами немерцаемой славы.
Провел вечер у Гизо; разговор о здешнем дворе: все обычаи прежнего, а с
ними и все злоупотребления остались. Двор стоит более 30 миллионов франков.
Неподвижный Лудвиг 18-й содержал на конюшне своей 200 лошадей, более, нежели
Наполеон, из края света в край метавшийся. Есть ли королю делают дюжину
рубашек, то столько же на его счет и первому камер-юнкеру. Le bouillon de
Louis XIII сохранился и поныне. Однажды спросил Лудв<иг> 13-й чашку бульона
по утру. Ему подали, и с тех пор куча дичины тратится ежедневно на бульон
сей. Луд<виг> 18-й не мог уже есть оного и не любил, но бульон сохранился и
его камердинер поедал оный.
Глупость дюка Дюра. Важность места префекта полиции и начальника почты,
хотя и подчиненного мин<истру> финансов по доходам почт, но по префекту
полиции ежедневно с королем работающего.
Дофина не может некоторые платья надевать два раза и после одного раза
должна отдавать его своей горничной.
28/16 ноября. Сейчас возвратился из Cour Royale, где с лишком три часа
слушал защищение адвоката Merilhou журнала "Курьера". Сперва он опровергал
королевского адвоката пункт за пунктом и выставлял журнал защитником прав
галликанской церкви и противником токмо злоупотреблений и некоторых членов
духовенства, а не церкви галликанской и еще менее христианской религии
вообще. В заключение он представил в сильных и красноречивых чертах
опасность, которая предстоит Франции от тайных, но уже гласных покушений
иезуитов, и показал, что они теперь еще опаснее для государства, нежели были
прежде; ибо тогда парламент, главные члены духовенства и светское
правительство и Сорбонна - все согласны были во вражде к иезуитам и в
средствах, коими должно было противудействовать их замыслам; теперь,
напротив, мелкое духовенство, светское, законом признанное, монашеские
общества, противузаконно в государстве водворившиеся, не страшатся их, а
готовы принять их в недра церкви галликанской и Франции, ко вреду обеих и к
утверждению владычества папского, иностранного, к нарушению конституции и к
порождению новых бедствий для королей и королевства. Сильно, красноречиво -
и con dignita - исчислил адвокат все последствия от сего послабления и
напомнил судьям их предков и предшественников и важные их обязанности к
соотчичам и к потомству. Давно не слушал я с таким вниманием! Для чего жар
сей должен угаснуть, не воспылав в России! Для чего не могу я разделять с
русскими пользы свободного и открытого судопроизводства и уличать порок и
беззаконие гласно в самую минуту его порождения! Тогда и у нас были бы
Сегье, Deces и D'Arno, а между нами Дюпени и.....
Сегодня в первый раз видел выставленных у столба преступников, с
замкнутыми руками, и вина каждого написана на особом плакате, над головою
преступника. Народ толпился вкруг сих несчастных, прикованных к столбам, и
смотрел им в глаза. Некоторые потупили вниз глаза, другие без стыда и
равнодушно, казалось, смотрели на толпы народа. В 12 часов должны были быть
выставлены на них знаки. Завтра женщины будут у столбов выставлены...
29/17 ноября... В третьем часу отправились мы в Conservatoire Royal des
arts et des metiers, где три или 4 профессора читают cours normal a usage
des artistes et des ouvriers, des sous-chefs et des chefs d'ateliers et de
manufactures. - Каждый профессор читает лекцию 2 раза в неделю от 3 до 4.
Les cours sont publics et gratuits. Дюпень, брат адвоката, известный по
своим классическим сочинениям об Англии, и особенно о морской, торговой и
<пропуск> силе ее, преподает механику, применяя оную к искусствам и ремеслам
(la mecanique, appliquee aux arts). Clement des Orenes преподает химию,
применяя оную к искусствам> (la chymie, appliquee aux arts), и славный Say -
хозяйство промышленности (l'economie industrielle), Gaultier - описательную
геометрию (la geometrie descriptive).
Сегодня Дюпень открыл курс свой лекциею блистательною, которую стеклись
слушать ученые, художники, адвокаты (между коими заметил я и его брата),
ремесленники и, вероятно, журналисты, которые везде ищут пищи уму и себе.
Дюпень описывал пользу, на все художества и ремесла распространяющуюся,
от механики, которая есть наука о движении (la science du mouvement), и от
геометрии, науки о пространстве (la science de Tetendue). Он исчислил 80
ремесл и художеств и показал влияние наук сих на каждое из оных и
совершенствование, которое могло бы последовать для ремесленников, если бы
они не от одного опыта научались, а предваряли бы его теоретическими
знаниями в сих двух науках, правила коих входят в состав каждого искусства,
как бы оно ни казалось чуждым соображениям теоретическим и расчетам
математики... "Il у a de l'echo en France chaque fois qu'on vient d'entendre
la voix du bien public et de Thomme сказал Foy", - воскликнул Дюпень, Foy, о
кончине коего весть разнеслась сегодня в Париже. Его словами заключил Дюпень
свою лекцию...
Вечер провел в италианском новом театре; любовался прекрасною его
отделкою, когда умолкали голоса нежной Италии; ходил в блестящий foyer его и
слушал музыку, которая отдавалась в душе - и в памяти; ибо ровно за год пред
сим ту же "Сороку-воровку" видел я в итал<ианской> опере в Москве...
30/18 ноября. Был у дюка Матвея Монморанси и получил от него два отчета
о тюрьмах.
В 1-м часу отправился на похороны к генералу Foy, который умер третьего
дня. Журналы возвестили о кончине героя-оратора. Армия потеряла son vaillant
capitaine; la liberte - son eloquent defenseur. Он оставил жену и 5
малолетних детей в бедности; mais la France sera leur mere adoptive. Soldat
a 18 ans, general a 30; l'armee n'a pas conquis une couronne, ou il n'ait
attache un laurier. Сest parmi ses guerriers que la France a trouve son
Demosthene, и после Мирабо - он красноречивейший франц<узский> оратор. Так a
peu pres написал о нем друг его: Etienne.
Оттуда на первую лекцию Say: Sur l'economie industrielle.
Вечер в театре "Leonidas". Я описал в письме к Кар<амзину> и к
Вяз<емскому> эту пиесу и представление оной и сообщил им несколько стихов,
кои запомнил или записал в театре. Вот эпиграмма:
Entre Leonidas et Monsieur de Villele
Il у a un parallele:
L'un a conduit ses trois cents a l'immortalite,
L'autre mene ses trois pour-cent a la mendicite... {46}
1 декабря/19 ноября. Benj. Constant не говорил речи на погребении Foy;
но Ternaux от имени купечества, Mechin от депутатов, генерал Миолли от армии
и Casimir Perrier. При словах последнего "La France adopterait la famille de
son defenseur", тысячи голосов закричали: "Oui, oui, la France l'adopte".
При окончании его речи acclamation universelle: Honneur, eternelle honneur
au general Foy. Честь и вам, французы, за то, что вы умеете помнить заслуги
соотечественников! Уже я видел во многих лавках сегодня изображение Foy на
одре смертном. "Le peuple adore sa memoire", - сказал один журналист, - и
память его в сердце. M-lle Gay написала стихи на кончину его, и два
последние мне понравились:
Helas! au cri plaintif jete par la patrie
C'est la premiere fois qu'il n'a pas repondu!
"Parler devant vous, - сказал Perrier, - du general Foy, comme
Сын Канариса с другими греками был при втором представлении "Леонида",
в ложе Орлеанского. Публика заметила их и изъявила восхищение свое громкими
рукоплесканиями. Леонид-Тальма, Дюшенуа и Канарис разделяли благодарность и
восторг зрителей...
3 декабря/21 ноября. Вчера провел вечер у m-me Recamier, и она мне
чрезвычайно полюбилась. Милая, прелестная физиономия, которая носит на себе
печать прекрасной жизни - и черты красоты душевной, неувядаемой. Я думал
найти пожилую красавицу, строгую, неприступную, как ее добродетель; а нашел
добрую, еще прекрасную женщину, для которой в нашем языке одно выражение:
_милой_, по душе, по уму - и по глазам, в коих и душа и сердце и ум ее
выражаются. - Имя ее напоминает век революции и империи, богатство и
пышность - и безрассудность мужа; уважение и любовь всех, кто были ей
близки, ненависть Наполеона и приют всех партий. Она сохранила строгий долг
- чести и нравственности не только в пожертвовании всем, что имела,
безрасчетливости мужа, но покорила ему и чувство, один только раз, как
сказывают, воспылавшее в девственной, невинной груди ее; превозмогла страсть
- и хотела возвысить к беспорочной любви и того, кто возжег ее; но Шатобриан
не мог владеть собою, не мог следовать примеру слабой женщины и удалился от
ее неумолимых прелестей.
M-me Recamier живет в 4-м этаже, в одной комнате, в которой и спальня и
приемная ее. Один портрет во всю стену m-me Stahl, камин и маленькая
causerie, около которой литераторы, журналисты, лорды, перы и депутаты
оппозиционной партии собираются два раза в неделю; милая, молодая племянница
мужа ее, которую она воспитала и теперь выдает замуж, сидела у ног ее; а мы
толпились и говорили большею частью о почестях, отдаваемых праху и памяти
Генриха Foy, коего детей призрел Орлеанский герцог, и весь народ участвует в
сооружении памятника и в обеспечении всего семейства защитника конституции;
говорили и о процессе против журналов, и много о поэте Пушкине, коего дядю,
Вас<илия> Льв<овича>, m-me Recamier знавала, о m-me Genlis, о скупости
Bernardin de St.-Pierre и о его характере вообще и наконец о "Леониде".
Прием ее, дружелюбное приветствие, непринужденное, ободрительное, - все
влечет меня к ней, и я редко буду пропускать вечера понедельника и пятницы,
в которые можно ее видеть. _И милой быть лишь ей пристало_!
Сегодня слушал я с восхищением необыкновенным plaidoyer Дюпеня на
возражение Broё, Дюпень импровизировал ответ, говорил и о военных поселениях
и, следов<ательно>, о России, которая ввела там взаимное обучение, и вынудил
неуместное рукоплескание, которое остановлено было тотчас председателем. Суд
оправдал журналиста...
4 декабря/22 ноября. Вчера записал я то, что читал в журнале о
путешествии Pacho в Циренаику, а ввечеру у Cuvier видел и самого
путешественника, и его путешествие в планах и в картинах, но разговор мой с
адвокатом Журданом, умным и ученым, которого мне не хотелось прервать,
помешал мне со вниманием рассмотреть путешествие Пашо и познакомиться с
автором. Тут был и адмирал английский Смит, поселившийся во Франции,
известный командою флота во время египетской экспедиции Наполеона и, как мне
сказывали, любовною связью с бывшей английской королевой.
Остался пить чай у Cuvier и много говорил с женою и дочерью: Масон,
писатель о России, родственник Cuvier. Последний родом из Монбельяра...
5 декабря/23 ноября. Я забыл записать в журнале своем, что третьего дня
собрался я слушать открытие публичных курсов в Афенеи Benj. Constant. Пришел
за полчаса перед чтением и не только не нашел места в аудитории, где едва ли
не более тысячи слушателей и слушательниц ожидали оратора, но и в передней
едва оставалось место для входа. Я не мог видеть Benj. Constant и только
издали слышал звуки его голоса, но не слова - и ушел при начале чтения...
6 декабря/24 ноября. Был на place Vendome, где собраны были войска, в
присутствии коих и перед колонною, где изображены торжества войск
французских, разжаловали сегодня двух солдат и третьего осудили на travaux
forces в продолжении 3 лет. С двух первых сняли тесак и мундир и шапку
солдатскую - и отвели в тюрьму. Последний приговорен к сему наказанию,
кажется, за побег внутри государства. У нас 1000 ударов сквозь строй
палочный! С тяжелым вздохом и с печальными размышлениями оставил я сие
зрелище, которое, верно, сильнее действовало на воображение солдат и.
публики, чем наше жестокое и потому несправедливое наказание, коему
подвергаются часто рекруты, рекруты! не приученные к службе. А кто из них
охотно становился в ряды чести и будущей славы и взора горького назад не
обращал! - Вырванный из среды семейства, отчизны, на чужой стороне, в
одежде, к коей не привык, может быть, не в очередь отторженный от всего, к
чему стремится его сердце, от святой родины, и от милых ближних! - Можно ли
наказывать его тысячью ударами за первый побег!
Сегодня, по приглашению здешнего библейского общества, я был в месячном
заседании du comite d'administration, собравшемся в 2 часа пополудни.
Президент маркиз de Jaucourt, посадив меня подле себя, открыл заседание. Из
вице-президентов был только Stapfer, ministre du St. Evangile de la
confession Helvetique, которого я знавал по участию в библ<ейском> обществе
и по речам его. Других вице-президентов, как-то Cuvier, графа Boissy
d'Anglas и пр<очих>, не было. В числе секретарей был и бар<он>
Stael-Holstein, сын автора и сам автор книги об Англии. Тут же были и
Monod-пастор, которого я слышал третьего дня в реформатской церкви, и сын
его. Между асессорами известный Kieffer, профессор турецкого языка,
книгопродавцы Freittel и Вюруз.
Секретарь представил переписку президента и занятия комитета в
прошедшем месяце, a Monod-fils письмо частное, в коем извещают его, что
англичане, по настоянию эдинбургского общества, скоро откажутся подкреплять
те библейские общества, кои будут печатать апокрифические книги. Это
известие произвело некоторое впечатление в комитете. Начали рассуждать о
переписке пар<ижского> комитета с лондонским по случаю слегка упомянутого
предложения к исправлению переводов библии реф<орматской> Остервальда и
Мортина, которое отклонено лондонским, яко противное цели общества,
занимающегося только одним печатанием и расп рост ранением Библии и новых
заветов.
Президент предложил мне дать некоторые сведения комитету о деле
библейском в П<етер>бурге, но я отклонил сие, сказав, что давно не имею
оттуда никакого известия и что со временем постараюсь исполнить желание
комитета...
7 декабря/25 ноября. Был сегодня у Arnault-отца и нашел его в кабинете,
окруженного книгами и его рукописями. Бюст Вольтера и двух славных
сочинителей музыки в кабинете; в библиотеке один Наполеон.47 Теперь он пишет
его историю in folio, с великолепными эстампами. Много и с благодарностию
говорил о Сереже, опасаясь, не повредил ли он ему тем, что брат для него
сделал! Спрашивал о <1 нрзб> и гр. Орлове и хвалил последнего.
Я надеялся, что он будет нашим корифеем в Академии des belles lettres;
но он исключен при новом ее образовании. О сочинении его, т. е. о 2 частях
недостающих, - справ<иться> у Бассанжа.
Потом слушал лекцию Сея... Брат назвал его лекцию азбукой политической
экономии. И в самом деле, он проходил слишком кратко важнейшие предметы оной
и, например, сегодня едва упомянул о различных системах, кои появлялись во
второй половине прошедшего и в 1-й текущего столетия. Впрочем, он читает sur
l'economie industrielle...
8 декабря/26 ноября. Получив от Жюльена приглашение к обеду de la Revue
Encyclopedique, который бывает ежемесячно за 6 fr. 1/2 с особы, я пошел в
bureau de la Revue отдать деньги и нашел там самого Жюльена, который
предложил мне письма в Англию и, разумеется, писать статьи о России для его
журнала. Я отклонил последнее предложение как несогласное с волею государя,
который должен повиноваться. Жюльен переменил предложение на другое:
написать статью об улучшении здешних тюрем и богаделен или вообще мнение о
состоянии оных. Я сказал, что постараюсь. Он дает мне письма в Англию к
некоторым приятелям, например к поэту Campbell. Hereau, счетчик du bureau de
la Revue, долго был в России, в Вятке, учителем, знает по-русски и пишет
статьи о русской словесности для Revue. Он дал мне свою статью об издании
басен Крылова, а я советовал ему к журналам п<етер>бургским Греча и
Булгарина и к библиографическим статьям, кои он выписывает, присовокупить
журнал московский _Полевого_, в котором помещаются статьи не только о
литературе, но и о модах, нравах и достопримечательностях московских, к коим
можно отнести и самого издателя-купца. Жюльен знает Кривцова и взял адрес
его... {48}
9 декабря/27 ноября. Бассанж-pere, книгопродавец, у которого я был для
получения 4-го и 5-го томов Arnault-pere - старого издания, за кои давно уже
я заплатил деньги за 5 экз., рассказал мне, сколько он, а особливо сын его
потеряли от пересылки книг в П<етер>бург, от - до самых невинных возвращены
сюда, яко запрещенные в России. Он дал мне билет на чтение журналов, брошюр
в его книжной лавке, где устроены два кабинета, под названием musee
encyclopedique et la galerie de Bassangepere (R
Странно! Cousin {49} не хочет нас видеть, будучи уверен, что мы посланы
правительством узнавать все, что есть примечательного во Франции, и доносить
ему. Мнение сие о нашем путешествии я уже здесь не в первый раз слышу. И
Гизо то же думал; но он ничего не опасался. Cousin - пуганая ворона или,
может быть, и - орел, но опасающийся своего двуглавого собрата! Мы лишены
удовольствия и пользы, которую надеялись <иметь> от его беседы! Я честию
уверял Г<изо>, что одна любовь к изящному, к пользе России влечет нас всюду,
где надеемся найти или наставлений для себя, или обогащение идей, или
указание общеполезных открытий, заведений; от адвокатов до Гумбольдта; от
богадельни - до Академии; мы ничего и никого не чуждаемся. Везде ищем
пользы; везде ищем извлекать ее для отечества, которое для нас выше и дороже
всего...
Вечер провел у m-me Recamier. Кажется, и муж ее был тут. В одно время
со мною взошел англичанин, живущий с лордом Голандом. После узнал я, что это
Адер, известный по дипломатическим своим миссиям. Он был и в России еще во
время вице-канцлера Остермана, а в Швеции, кажется, с гр. Марковым. -
Анекдот об известии, полученном в Париже о кончине Павла. "Il est mort d'une
maladie de famille", - сказал гр. Марков, выходя из театра, где узнал о сем.
Адер представлен в карикатуре, которая напоминает о посольстве Фокса,
л<орда> Голанда, между коими и он, к имп<ератору> Наполеону.
Я заметил, что m-me R
Cuvier, у которого провели мы вечер, показывал мне кабинеты свои и
объяснял методу наблюдаемую им в разделении работ или трудов своих. Для
каждой главной части его как ученых, так и административных занятий он имеет
особый кабинет, в коем, по известному, им составленному плану, поставлена и
особая библиотека, относящаяся до того занятия, коему посвящена комната.
Так, напр<имер>, в одной все книги, принадлежащие до учебной
правительственной части; в другой - исторические книги, в третьей -
геологические, в 4-й - ихтиологические (в этой занимается он теперь), в 5-й
- о натуральной истории вообще, des generalites, в 6-й - разные
постановления, литература и проч. Он провел меня чрез 7 или 8 отдельных
библиотек, и в каждой особый столик с бумагами и с раскрытыми книгами,
картами и прочим или с препаратами зоологическими и анатомическими, коим
также определен особый кабинет. По стенам и по дверям развешены подробные
новейшие географические карты, кои облегчают ему также приискание мест и рек
и урочищ для справок и трудов его по части натур<альной> истории. Особая
стена уставлена лексиконами. Он уверяет, что эта метода, этот порядок
облегчают ему чрезвычайно труды его, коих разнообразность многочисленна, ибо
он не только академик, но и администратор и, кроме воскресения, каждое утро
проводит в исправлении многосложных должностей своих; иначе бы, по словам
его, ему недостало бы времени для совершения предпринятых трудов; но,
оставляя рукописи и книги в особой комнате, он возвращается к труду и
продолжает оный, употребляя на сие каждую свободную минуту.
11 декабря. Какой-то молодой человек Marchais доставил мне знакомство
Тальмы. Он принял меня сегодня в 10 часов по утру, и я просидел с ним около
часу, и, вероятно, бы долее, есть ли бы не пришли к нему другие. Сначала
говорил он о Франции, о господствующем здесь духе, о новейших происшествиях,
свидетельствующих образ мыслей нынешних французов и общее стремление к
конституционному порядку вещей, которому правительство должно бы только
следовать, чтобы привлечь к себе все партии или по крайней мере большую
часть народа. Тальма путешествует ежегодно внутри Франции: при кончине
Лудвига 18-го был он в Лионе. Там никто не смел надеть траура, и одна дама
обратила на себя негодование публики тем, что осмелилась явиться в театр в
черном платье, которое надела по причине фамильного траура. Но как скоро в
Лионе узнали о первых словах (mots), которые сказал король, ou qu'on lui a
fait dire, о цензуре, о свободе книгопечатания, - Лион обратился к королю с
любовию. - Оставив политику, я спешил навести разговор с Тальмою на театр.
Он спросил меня, видел ли я его в Нероне "Британника"? - "Нет, - отвечал я,
- и ожидаю этого с живым нетерпением". {Я забыл, что видел его в сей пиесе.}
"Я должен играть Леонида до тех пор, пока пиеса начнет упадать, а потом,
вероятно, дадут другую новую пиесу, так что прежде вашего возвращения из
Англии вряд ли дойдет очередь до "Брит<анника>" и до других пьес". Я
заговорил с ним о его предисловии к запискам Лекеня и сказал, что я
постараюсь перевести или заставить перевести его на русский, ибо в самом
деле почитаю сие сочинение классическим в своем роде и полезным не только
для актеров, но и для драматических авторов. {50} Тальма доказал им, что он
ни одною догадкою, ни одним подражанием лучшим актерам превзошел всех их, но
и тщательным исследованием действий, изменений голоса, учением древних и -
сердца человеческого. - Он не столько говорит о Лекене в сем предисловии,
сколько о самом искусстве, и все наблюдения его поражают истиною и даже
силою и верностию слога. Он высказывает самого себя и тайну своего таланта и
творческого гения; о нем с большою справедливостию можно сказать, то, что он
говорит о Лекене. "Lekain n'eut point de maitre".
"Le genie ne s'apprend pas". Тальма постиг всю тайну своего искусства и
был собственным своим наставником, следуя указаниям Мольера и Шекспира; но
более - своему гению и, может быть, намекам Наполеона и наставительной
беседе его. - Рассматривая талант и искусство Лекеня, он раскрывает нам свои
собственные глубокие и практические наблюдения. - Кажется, что и эпоха, в
которую созрел талант его, много способствовала его развитию и совершенству.
Революция воспитала Тальму, {Он сам в тем признается: "Les grands evenements
de cette Revolution, les crises violentes dont elle m'a rendu temoin, m'ont
souvent servi d'etude".} и воспоминания Рима и Греции оживились в его
воображении, воспламененном дружбою Мирабо, Vergniaud, Дюмурье и многих
других. - Смерть французского Демосфена сделала Тальму и поэтом. Над
воротами дома, где умер Мирабо, поставил он изображения _натуры и свободы_ и
над ними написал следующий дистих:
L'ame de Mirabeau s'exhala dans ces lieux:
Hommes libres, pleurez! Tyrans, baissez les yeux!
Я напомнил ему слова, сказанные им в его предисловии и, соглашаясь в
главной мысли, изъявил желание, чтобы он прочел, хотя в слабом переводе, то,
что Шиллер говорит в прологе к "Валленштейну" об участи театрального
искусства, обещал принести ему литературный перевод стихов Шиллера, кои
кончаются следующими:
Denn wer den Besten seiner Zeit genug
Getan, der hat gelebt fur alle Zeiten.
Напротив того, Тальма, как бы соболезнуя о судьбе актеров и о
скоротечности славы и влияния их на современников, говорит: "Un des grands
malheurs de notre art, c'est qu'il meurt, pour ainsi dire, avec nous, tandis
que tous les autres artistes laissent les monumens dans leurs ouvrages; le
talent de l'acteur quand il a quitte la scene n'existe plus que dans le
souvenir de ceux qui l'ont vu et entendu".
Так, конечно, - ваше бессмертие в наших восторгах, в сих движениях души
и сердца, в сих порывах воображения, кои, конечно, скоро утихают; но разве
не оставляют они во всем нравственном существе нашем следов возвышенного,
пламенного чувства, которое не остывает совершенно, а переходит из рода в
род, как семя добра, падшее на хорошую землю? Разве молитва, сие дыхание
души (да простится мне сие сравнение!) не подобное же минутное действие на
нас производит и разве сие умягчение сердца, сия теплота душевная, коею
согреты мы в минуты священного recueillement, не оставляет следов на весь
день, на всю жизнь нашу? Есть ли бы в минуту опасности и гибели отечества
Тальма возбудил в нас священный трепет к памяти Леонида, с каким бы чувством
полетели мы умереть за отчизну. Есть ли бы, вопреки закону государственному,
здешний трибунал угрожаем был изгнанием, казнию, за смелый, но законный
приговор, оправдывающий журналистов, с каким чувством положили бы они голову
свою на плаху, из повиновения к словам закона. - Слушая Тальму, кажется,
учишься читать Историю и постигать характеры ее героев. - Говоря о
скоротечности действия искусства мимического, Тальма едва ли не противоречит
сам себе или по крайней мере приведенному им же анекдоту о Лекене. Однажды
Лекень играл в присутствии Лудвига 15-го. По окончании пиесы король сказал:
"Cet homme m'a fait pleurer, moi qui ne pleure jamais". Вот действие таланта
и на кого же? На короля, который никогда не плакал! - Пусть теперь поднесут
королю, по выходе из театра, приговор несчастному, не столько правотою, как
пристрастием и кровию написанный, и увидим, подпишет ли его в первый раз
прослезившийся самодержец?! - Нежное предстательство титловой любовницы вряд
ли более Лекеня подействовало бы на сердце королевское! Наконец, можно
образовать эстетическое чувство публики, которая в свою очередь может иметь
и на него влияние, есть ли вкус ее достиг некоторого совершенства и чистоты.
Le theatre doit offrir a la jeunesse en quelque sorte un cours d'histoire
vivante. И в этом случае актер разве не профессор истории? Он или Гаттерер,
усыпляющий учеников своих, или Шлецер, оживляющий их.
А молодые художники - разве актер не может быть теперь наставником так,
как некогда скульпторы и живописцы снимали костюмы свои с картин Давида?..
Ганц приходил с Журданом ко мне в то время, как я был у Тальмы. Первый
- профессор юрисп<руденции> в Берлине - возвратился, говорил много и хорошо
об Англии, о состоянии юрисп<руденции> в особенности и наук вообще в Англии.
В Оксфорде 22 colleges, кои суть гимназии. Проф<ессор>ы унив<ерситет>а редко
преподают сами лекции...
13/1 декабря... По приглашению Жюльена мы отправились обедать a la
Revue Encyclopedique, Rue Dauphine, 24. Нашли там еще немногих, но
мало-помалу начали съезжаться, и в числе особ замечательных назову: Тальму,
Alexandre Лаборда, автора известной книги "Sur l'esprit dissociation" и
других, сына Ланженя, Villenave, англ<инского> адмирала Смита, Lemercier,
автора нескольких трагедий, самого Жюльена и многих молодых людей, не без
почетного имени в малой франц<узской> словесности. Меня посадили подле
Тальмы, брата - подле Лаборда; я обратил разговор на Наполеона, и Тальма
рассказал нам несколько анекдотов, весьма любопытных и замечательных;
засвидетельствовал мне полуистину тех, о коих упомянуто в 2 биографиях
Тальмы о Наполеоне и о его сношениях с ним. Анекдот о том, что Нап<олеон>
поправлял Тальму в роли Нерона, не совсем таков, как его рассказывает
биограф Тальмы; но замечание Нап<олеона> о роли Кесаря еще любопытнее, и
Тальма последовал оному и играет с тех пор Кесаря по указанию Наполеона. Он
говорил о нем с чувством и с некоторым фанатизмом, который питает к нему еще
со времени республики. Он угадывал, что Наполеон имел в голове своей замысел
дальней экспедиции, и просил его взять с собою, не зная, куда буйная голова
Н<аполеон>а устремит свое направление; но Нап<олеон> имел в виду Египет и не
хотел жертвовать верною стезею, которою шел его фанатик, удовольствию иметь
с собою умного и приятного собеседника и отговорил Тальму следовать за ним.
Мало-помалу начали вслушиваться в наш разговор соседи, обратили его на
другой предмет - на театр и сделали почти общим; но главным оратором был
Тальма - ибо он говорил умно и живо о своем искусстве, но говорил для меня
знакомое, ибо повторял замечания свои об искусстве театральном, кои объяснил
в предисловии к Лекеню. После обеда Тальма говорил с Лемерсье о Дюсисе, о
милом, честном его характере, об остроте ума его, о том, что он, несмотря на
бедность свою и на убеждения всей семьи своей, отказал Наполеону принять
сенаторство, а с тем вместе и 36 тысяч франков дохода. Однажды упрекал он
Тальме его беспорядок в издержках. Тальма показал ему свою расходную книгу,
в которой записана была каждая издержка. "Oui, c'est du desordre en
registre", - возразил Дюсис. - Он был друг и неразлучен с Bernardin de
St-Pierre. За обедом было много греков: мы упросили Тальму произнести
несколько стихов из "Леонида". - Он с таким жаром, с таким, смею сказать,
вдохновением прочел тираду, в которой Леонид пророчествует славу греков и
особенно Спарты, что мы все были тронуты, а один из греков плакал - и по
окончании монолога начал целовать руку Тальмы!
До 10 часов пробыл Тальма: много говорил о революции. О Робеспьере и
Дантоне в театре; о неудовольствии Робес<пьера> за игру Тальмы в "Нероне".
Он признался, что страшился исчислять злодейства Нерона и едва помнил, что
говорил. Дантон был в театре и при каждом стихе, который напоминал
злодейство Робеспьера, сидевшего в ложе, вспрыгивал и провокировал
рукоплескания, но, повстречавшись взглядом с Роб<еспьером>, робко опустился
в кресла и не смел более приподнять мятежническую, но робкую свою голову.
{51}
Я познакомился и с Лабордом, говорил с ним о здешних тюрьмах (он был
членом комитета тюремного) и о пользе, которую может принести его книга
России и Франции.
Он воспитывал сына своего в Геттингене и теперь едет с ним
путешествовать в Италию, на север, в Германию и заключит Англиею.
Получил письмо от Сережи из Милана.
Тальма исчислял славных людей, в разных родах, живущих в его соседстве,
в новом квартале: m-lle Mars, прекрасный дом в новейшем вкусе, Maret,
фельдъмаршал <пропуск>, Vernet, Арно, Изабе.
Тальма намерен чрез два года, когда минет 40 лет его театральному
поприщу, ехать путешествовать в Италию, в Вену, на север - и в Петербург и в
Москву! - Т<альма> рассказывал также, что он играл Кесаря и лицо его было
так сходно с Нап<олеоном>, что многие плакали, а один - вышел из театра, не
в силах будучи удержаться от горестных воспоминаний - незабвенного!.. {52}
15/3 декабря... Был в Атенее и слышал две лекции. Первую лекциюВильнева
о французской словесности, в которой он говорил обо всем, кроме словесности,
беспрестанно льстил господствующему ныне расположению умов во Франции,
направленных снова против духовенства, укорял друидов в кровожадности и в
корыстолюбии и вместе с тем уверял, что греки и римляне заняли философию у
друидов, что первые философы и ораторы в Греции и в Риме были - галлы! и что
сим новым открытием ученый свет и история Франции обязаны ему, Вильневу.
Исчислял все смешные или ругательные наименования, данные историею
французским королям, как-то: debonnaire, le simple, le faineant и проч., так
что и во время революции могли бы некоторые фразы и намеки его понравиться
(и это теперь, после 30-летней утомленной сими плоскими нападениями
литературы!). Напомнил и les requisitoires и генерала Foy - и все это в
истории словесности, и наконец слова два о классиках и романтиках, и в
пример два или три стиха, кажется, из Маршанжи. - Слушатели были в
восхищении. Безмозглый поляк, по окончании лекции, с миною знатока, сказал
сыну своему: "Cela sappelle parler!".
Галь произвел во мне подобное впечатление и в продолжение его лекции не
раз приходило мне в голову, что в Германии он бы себе не позволил таких
противоречий, таких нападений на философов и такого самохвальства.
Материализм системы его, на наблюдениях основанный, ощутительнее его
органов, коих он считает от 27 до 30, полагая, что могут быть открыты еще и
другие; ибо места порожнего на черепе, т. е. не занятого найденными и
определенными им органами, еще довольно. - Пять или шесть раз с презрением
говорил он о заблуждениях философов, и есть ли можно употребить его
терминологию, то я бы сказал, что ему именно органа философии, qui
generalise et etablit des categories la ou le simple naturaliste, comme Gall
par ex
16/4 декабря... В Cour Royale адвокат <пропуск> защищал содержателей
борделя для игры карточной в заплате по контракту за дом, который нанят был
на Вольтеровой набережной для игры, по определению полиции, выведенной
оттуда. Генекень защищал владетеля дома и между прочим доказательствами
выгод и преимуществ дома сего упомянул и о том, что он некогда принадлежал
Вольтеру, что в зале его был устроен им театр. Странная участь домов! В
салоне Вольтера игра, следовательно, разврат; в доме И. Л. Лопухина -
церковь евангелическая!
Ввечеру был в центральном комитете Географического общества. Прочли
письмо от нашего Крузенштерна, в котором, кажется, он дает отчет о некоторых
путешествиях, нашими соотечественниками предпринятых. Потом выбирали
президента, и вице-президентов, и генерального секретаря центральной
комиссии. Первым избран Эйриес, вторым - Girard, с коим я говорил о _большом
чертеже_; de la Renaudiere - секретарем.
Геогр<афическое> общество учреждено для споспешествования успехам
географии: оно посылает путешественников в земли неизвестные; предлагает и
назначает призы; учреждает переписку с учеными обществами, путешественниками
и географами; издает не вышедшие еще в свет путешествия и другие до
географии относящиеся сочинения и карты.
Французы и иностранцы могут быть членами общества, и натурально! ибо
все части света должны содействовать в сем деле. Гр<аф> Орлов, также член
Геогр<афического> общества, предложил на сей год сумму для медали, а
центральная комиссия избрала следующую задачу: "Analyser les ouvrages de
geographic publies en langue russe et qui ne sont pas encore traduits en
frangais. On desirera que l'auteur s'attache de preference aux statistiques
du Gouvernement les plus recentes, et qui ont pour objet les regions les
moins connues, sans neanmoins exclure aucun autre genre de travail et
notamment les memoires relatifs a la geographic russe du moyen-age".
Изданы также Questions proposees aux voyageurs. 1824.
Писал к Сереже во Флоренцию и послал письма Крейсига и Пушкиной.
Оттуда к m-me Recamier, которая принимала в постели. Я сел у ног ее и
не отходил во весь вечер. К<нязь> Тюф<якин> тараторил о театре, Keratry - о
религии; я мало слушал, еще меньше говорил - и весь был в созерцании.
Племянница ее показала мне кабинет, где копия с портрета m-me Recamier,
который Gerard сделал. Теперь он у пр<инца> пр<усского> Августа.
17/5 декабря. В 8-м часу утра отправился я сегодня в дом Парижского
архиепископа и в его капелле видел посвящение около 200 поддьяконов,
дьяконов и священников. Лица, набожные ужимки сих служителей церкви,
напомнили мне Тартюфа. При посвящении, кажется, дьяконов, все они, около 60
человек, повалились ниц на землю и лежали около 20 минут, в продолжение коих
архиепископ читал молитвы. Не зная обряда каждого посвящения, я не могу
заметить разницы между простым посвящением в первый сан церковника и
рукоположением в священники. Первая степень (les 4 points) не налагает еще
неразрешимого обета; но другие все - неразрешимы. После посвящения, более
двух часов продолжавшегося, должна была быть обедня; но я ушел.
И тут, как и у нас, прислужники архиерейские важничают перед
посвящаемыми, поправляют им ризы; но не колотят их в шею, как наших бедных
деревенских священников и дьяконов, громогласные архиерейские протодьяконы,
- и при слове: Аксиос - отзывается у наших оно и в ушах и под затылком!
Был у посла, у Сея на лекции.
Сегодня читая, кажется, "Les Debats" я заметил нечто сходное с тем, что
я думал, слушая Вильнева в Атенее: "La litterature devrait etre le refuge de
la veritable independance. Pourquoi les gens des lettres se plient-ils sous
le joug des partis? Quel serait en France le refuge des esprits fatigues des
discussions haineuses et envenimees de la politique, si les musees, les
academies et les theatres (прибавлю et les athenees) n'etaient plus que de
nouvelles lices ouvertes aux fureurs des passions? - La litterature n'est
done souvent qu'un pretexte". За нею скрывается политика. Tout est allusion.
О чем ни говорят - все об одном думают. В лекции, которой цель должна быть
разбор поэмы или мадригала, говорят о друидах и иезуитах и о заслугах
генерала Foy. Обыкновенное убежище посредственности, особливо в Париже,
минутное господствующее мнение. И это направление умов называют les moeurs
severes d'un pays constitutionnel. В Англии не так: Скотт и Байрон
принадлежали к разным политическим партиям, но ils sont confondus dans une
meme gloire par l'admiration nationale, le laurier n'a qu'une couleur!
Что-то грустно. По кому, или по чем - не знаю:
Est-ce un regret? Est-ce un soupir?
Разогнал грусть в обществе Гизо с Минье, автором "Истории французской
революции" (которую я читал в Карлсбаде), с Bourgeois и с умною женою Гизо.
Говорили о состоянии умов во Франции, о степени просвещения до и после
революции в некоторых классах народа. О правительствах. M-me Guizot как-то
кстати сказала: "Се sont des grenouilles mortes". На другой день после
приговора, произнесенного par la Cour Royale в пользу "Курьера", король
спросил одного из своих приближенных: может ли он перевести Seguier в
Корсику председателем? - К счастию, он попал на человека благоразумного.
Когда многие возражали, Seguier утверждал, что les congregations не имеют
никакого влияния и что это одна химера, которую создали либералы; а <1 нрзб>
отвечал со слезами: "В моем семействе есть доказательство, что это не
химера". В воскресение, на другой день после оправдания "Курьера", дочь и
зять его не пришли к нему обедать и расстались с ним, по убеждению
приходского попа св. Сюльпиция.
Villele, сказывают, утверждает, что король в первый раз думает иметь в
нем нужду.
18/6 декабря. Сердце вещун: вчера в 7-м часу вечера я записал в сем
журнале, что мне было очень грустно и что какая-то неизвестная мне самому
причина тоски волновала грудь мою. Я выразил это стихом, что на обороте сего
листа. Сегодня, по условии с аб<батом> Николем в 9-м часу утра отправился к
нему, вхожу в его комнату. Он был не один. Сажая меня у камина, он повторял
слова: "C'est terrible! Quelle nouvelle!". Я спросил, что такое? - "Разве вы
не читали газету?", - отвечал он."Нет". - "L'Empereur de Russie est mort!
Вот читайте". Сперва я не понял слов его, хотя и слышал их, спросил снова и
все слушал как остолбенелый, начал читать статью dans "Les Debats" и не
дочитал. Хотел уйти, чувствовал что-то необыкновенное в душе моей. Николь
хотел освежить меня стаканом воды, но я отказал; уехал к послу. Здесь все
узнал. Еще не могу опомниться. Россия! И надежды твоей не стало! Забываю его
политику - помню и люблю человека. Сердце не переставало верить в него,
любить его, не переставало надеяться. Надежды с ним во гробе. Душа стремится
к России, обожаемой России! Может быть, при нем - Россия! Ты не забудешь
ег 
| |
| Просмотров: 413 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры