Дьяконова Елизавета Александровна - Дневник русской женщины

ю, не надо ли поручений, вообще - изъявляю полную готовность быть в Париже комиссионером по части мод. И, кажется, немного успела. По крайней мере, от моих разговоров тётя призадумалась и решила дать какие-то поручения.

   А я стала какая-то бесчувственная... точно деревянная... всё делаю машинально...

  

   24/11 апреля.

   Паспорт получен; сегодня же вечером выезжаю скорым поездом в Париж. Тётя дала поручение - купить накидку у Ворта или Пакэна. Мы простились дружелюбно, хотя со стороны тёти всё же заметна была некоторая сдержанность.

  

   Париж, 30 апреля.

   Вот уже третий день, как я здесь. За эти пять недель весна вступила в свои права: деревья покрылись зеленью, сады пестреют цветами, фонтаны бьют, на улицах серые платья и шляпы... Передо мной был светлый, ласкающий Париж, весь залитый яркими лучами весеннего солнца. Меня опьянял этот блеск, шум, эта ослепительная красота города в весеннем наряде...

   Вот как отдохну немного, исполню тётины поручения, так и пойду туда, в Бусико...

  

   4 мая

   Если когда-нибудь женщина может искренно повторять слова молитвы - "и не введи нас в искушение", так это переступая пороги храмов моды в rue de la Paix {Улица Мира (франц.).}. Название этой улицы неверно. Какой там мир! Те зрелища роскоши, на которые натыкаешься там на каждом шагу, прогоняют скорее последние остатки душевного спокойствия и мира и поселяют смуту, злобу, недовольство...

   Её вернее надо бы назвать rue de la Mode {Улица Моды (франц.).}. <...>

   Я начала с Пакэна. И сразу попала точно в волшебное царство. Вся квартира была белая: белая мебель, белые потолки, стены лестницы. Лёгкая лепная работа придавала им что-то воздушное. Казалось, что вошла в какой-то лёгкий белый храм... и в этом храме, среди сдержанного говора, совершалось благоговейное служение идолу моды.

   По мягким коврам бесшумно и грациозно скользили взад и вперёд высокие, стройные красавицы в разных туалетах. Сверкали шитые золотом и серебром газовые бальные платья, пестрели костюмы для прогулки, медленно и лениво волочились шлейфы, дезабилье из тончайшего батиста и кружев валансьен. Это были не платья, а поэмы в красках, в тканях, такие же создания искусств, как картины в Лувре.

   И от этой пёстрой, почти фантастической картины кружилась голова... Эта ослепительная красота роскоши, блеск, изящество гипнотизировали взгляд и властно притягивали к себе...

   Я стала неподвижно, и с трудом соображала, зачем пришла, когда подошла продавщица спросить, что мне нужно.

   - Накидку летнюю... для пожилой дамы.

   Вдоль стены в открытых шкафах висели модели; в стороне на столах они были наброшены целыми грудами... Заказчицы подходили и выбирали, а надзирательница звала свободную примеряльщицу, надевала на неё платье, и живая модная картинка начинала прохаживаться взад и вперёд... а дамы сидели и следили, соображая, оценивая эффект костюма.

   Продавщица подошла к одному из шкафов.

   - Вот модель, - сказала она, вынимая из массы вещей нечто вроде хитона из розового шёлкового крепдешина с греческими рукавами, по которому потоком бежали чёрные кружева и бархатки... Я сначала не поняла, что это такое, и можно ли серьёзно носить такую необыкновенную вещь, какой у нас даже на сцене не увидишь.

   - Мадмуазель Леонтин, - позвала продавщица.

   Молодая девушка в гладком чёрном шёлковом корсаже с небольшим декольте откуда-то вышла и встала перед нами.

   Это была живая кукла, совершенно похожая на те бюсты, которые выставляют парикмахеры у себя на окнах как модель. Великолепно сделанный цвет лица, безукоризненная причёска и лицо, неподвижное, как маска, без мысли, без выражения... Всё существо её, казалось, заключалось в высокой, стройной, грациозной фигуре, которая одна жила и существовала.

   Продавщица надела на неё непонятную розовую вещь. <...>

   Это была лёгкая летняя накидка, сделанная на античный лад. Вся красота заключалась в складках легкой материи, которые грациозно бежали с плеч вниз, чёрные кружева и узенькая бархатная лента рельефно выделили их. Искусство, с каким древние римляне драпировали тогу, перешло в совершенстве к их потомкам... Я всегда любовалась одеждами античных статуй...

   Живая кукла грациозно выступала, поворачиваясь вправо, влево; казалось, она родилась в древнем Риме и всю жизнь только и делала, что драпировалась в пеплум.

   - Годится вам эта модель? - заставил меня очнуться вопрос продавщицы.

   Тут я сообразила, что к тяжёлой русской купеческой фигуре тёти античный пеплум мало подходит.

   - Нет-нет... покажите что-нибудь другое... дама очень полная. Надо такое, чтобы скрыть полноту, и солидное в то же время. Продавщица тотчас же поняла мою мысль.

   - Вот, лучше этого вряд ли найдёте, - сказала она, надевая на примеряльщицу широкий шёлковый жакет цвета mauve {Розовато-лиловый (франц.).}. - Эту модель можно сделать из чёрного креп-де-шина на подкладке из тафты, покрытой шёлковым газом с цветочками.

   Я представила себе чёрный шёлковый креп-де-шин, на подкладке из тафты mauve покрытую этим газом с лёгким рисунком васильков... Выходило хорошо, солидно и изящно. <...>

   - Пятьсот пятьдесят франков. У нас накидки начиная от пятисот... дешевле нет. Посмотрите, какой материал мы ставим - кружева настоящие, шёлк самый лучший... Право, пятьсот пятьдесят франков за такую вещь - недорого.

   "На русские деньги это будет около двухсот рублей...", - соображала я, не зная в сущности, как решить - дорого это или не дорого; вообще, на одну накидку истратить такую сумму дорого, а относительно качества материала и работы - выходило недорого, дешевле, чем в России. А навязывать свои мнения о нравственности и безнравственности дорогих покупок богатой и уже немолодой женщине было бы глупым бросанием гороха в стену.

   И я сказала: "Да, так хорошо будет. Только я предварительно посмотрю ещё, зайду к Ворту и Дусэ, и если не найду ничего более подходящего, то вернусь к вам".

   Продавщица с достоинством поклонилась.

   "Идите, мол, ищите, - напрасно! лучше, чем у нас, не найдёте..."

   Пошла к Ворту и Дусэ. Знаменитый портной императрицы Евгении помещается на простой квартире, и залы были пусты. У Дусэ, наоборот, была давка страшная, и в светлом салоне так же мелькали живые куклы, как и у Пакэна. Я быстро пересмотрела несколько моделей, действительно не нашла более подходящего и вернулась к Пакэну.

   Тут за это время успела придти целая семья американок. Мать, две дочери и старуха - чуть ли не бабушка, гувернантка - заняли большую часть салона, как привычные, постоянные посетители. Перед ними прохаживалась девушка в простом бумажном платье.

   - Сколько? - своим гортанным английским акцентом спросила дама.

   - Четыреста франков.

   На этот раз я подумала, что такая цена действительно дорога: за бумажное-то платье... Но когда рассмотрела ткань - батист тончайшей работы, и фасон - простой, но исполненный прямо художественно, - опять нашла, что недорого. И на мелькнувшую мысль, что это безнравственно тратить такие деньги на летнее платье, вдруг нашла оправдание: "но зато как оно красиво! какое изящество!"

   А продавщица, думая, что я куплю ещё что-нибудь, повела меня к картонам с вставками и блузами. Самая дешёвая вставка стоила сто франков, блуза - полтораста. Я смотрела и никак не могла сообразить, как же за такой ничтожный кусок ткани платят такие деньги? С ценами на платье я ещё могла помириться, но с этими мелочами - нет.

   Я сказала продавщице, что имею только один заказ. Записала имя тёти, её адрес и поскорее ушла из этого дома, где теряешь разницу между понятиями, что дорого и недорого, нравственно и безнравственно: изящество и роскошь так тесно сливаются с искусством, с красотою, что решительно всё в голове путается и почва ускользает из-под ног...

  

   6 мая.

   Сегодня утром поехала в Бусико.

   Как красив этот новый госпиталь теперь, в яркие весенние дни! Небольшие красные павильоны разбросаны среди зелени направо и налево... вдали в центре шумит фонтан.

   Я прошла к знакомому павильону направо, в коридор. Там никого не было, только больные в халатах выходили погреться на солнце.

   Я сидела, не двигаясь. Только теперь почувствовала я, до чего устала - и физически и нравственно. Один из больных полюбопытствовал, кого мне надо.

   - Мсье Ленселе.

   - А, он сейчас пройдёт с старшим врачом... вон слышно, выходят из палаты.

   Действительно, через несколько минут в коридоре послышался шум, и мимо меня быстро прошла группа мужчин в белых блузах и направилась к павильону напротив.

   - Чего же вы? ведь вот сейчас мсье Ленселе и прошёл, - говорил больной.

   - Но я право не могла его увидать... - оправдывалась я.

   - Погодите, я сейчас сбегаю - и, подобрав полы халата, он побежал по направлению удалявшейся группы.

   Я увидела, как одна фигура в белом отделилась и тоже бегом направилась к нашему павильону. Это был Ленселе.

   - Здравствуйте, мадмуазель. Давно ли вы вернулись из России? - услышала я вновь его голос.

   - Примерно с неделю, мсье

   - Не подождёте ли меня немного? Я вернусь через полчаса.

   - Да, мсье.

   И он ушёл, а я по-прежнему неподвижно сидела на скамейке... Мне было как-то хорошо под лучами солнца; я и не заметила, как он вернулся.

   Как и в прошлый раз, мы пошли в другое здание, опять в ту же комнату, где я была в марте. Теперь вся залитая солнечным светом, она казалась ещё лучше.

   - Как Вы себя чувствуете? - спросил он, подвигая мне стул.

   Я почувствовала, что вся энергия, до сих пор поддерживавшая меня, вся гордость пришла к концу... что нет сил больше... и разрыдалась, как дитя.

   - О, я так устала, так устала...

   Он что-то говорил, я не слушала, мне было совершенно всё равно, долго сдерживаемые слезы лились неудержимо...

   - Успокойтесь, мадмуазель... если Ваша семья была жестока с вами - забудьте всё. Я не говорю - "простите" - я знаю, как это трудно - просто забудьте. Теперь Вы в Париже, Вам надо много трудиться, впереди сложный экзамен... ну - успокойтесь, приступайте к занятиям... - наконец начала я слышать и понимать.

   И вдруг в моём сознании мелькнула мысль, что ведь я ни разу не платила ему, и в сущности не знаю - надо или нет платить.

   ^- Мсье, я ещё забыла вам сказать... эти визиты... бесплатные... - Рыдания совсем задушили меня, и я упала головой на стол.

   Его рука легла на мою.

   - Прошу Вас, ни слова об этом! Разве об этом стоит говорить? Что вы думаете, что у нас во Франции учащаяся молодежь, артисты, художники, литераторы не пользуются бесплатной медицинской помощью, как у вас в России?

   - Но ведь я иностранка, мсье...

   - Разве несчастье не для всех одно и то же? - с упреком сказал он. - Оставьте раз навсегда этот разговор, слышите? Будем говорить только о серьёзных вещах. Думайте о работе, что Вам предстоит.

   - Я привезла вам из России портрет Толстого, только я не принесла его с собой; я не знала, могу ли предложить вам взять его на память.

   - Это всё, что вы мне должны, мадмуазель, - с живостью возразил он. - Принесите его непременно.

   Я понемногу успокоилась. Вуаль скрывала следы слёз. Надо было уходить.

   Провожая меня до дверей, он говорил:

   - Вам надо гулять! Париж сейчас так прекрасен. До свидания, мадмуазель. Заходите ещё.

   Я вышла из госпиталя и, пока шла до трамвая, смотрела на деревья, покрытые свежей зеленью, на ясное голубое небо... На душе было как-то легче, спокойнее: точно солнечный луч заглянул в неё.

   Париж сейчас так прекрасен...

  

   6 мая.

   Ну зачем я пойду и понесу ему сама этот портрет?

   Я так устала... к чему? Ведь всё равно меня трудно вылечить... а вот напишу ему - заодно спрошу, чем был болен брат, что его воспитатель не хотел мне сказать? В какой медицинской книге можно об этом прочесть?

  

   12 мая.

   Я ещё спала, когда постучали в дверь. Заказное письмо! Странный здесь обычай: почтальоны обязаны передавать заказные письма лично, без церемонии входят в комнату во всякое время дня. Я набросила пеньюар, приоткрыла дверь, из опасения, чтобы почтальон не вошёл ко мне неодетой, взяла книгу, расписалась. Вместе с толстым пакетом подали и изящный белый конверт, подписанный незнакомым почерком, по городской почте. Я вскрыла толстый пакет: это Надя добросовестно писала отчёт о своих похождениях по духовному завещанию - как его утвердили, как она делала раздел. Меня это не так интересовало, как конверт с незнакомым почерком.

   От кого бы могло быть это письмо? Я разорвала конверт и прочла:

  

   "Мадмуазель,

   Принося мою самую искреннюю благодарность за то, что вы взяли на себя труд отправить мне по почте прекрасный портрет Толстого, не могу скрыть от вас прискорбного происшествия, приключившегося с вашей посылкой. Упаковка была повреждена, сам же портрет оказался во многих местах надорван. Так как исправить уже ничего было нельзя, я не счел нужным предъявлять бесполезные претензии к почте. Если бы я смел, то, скорее, пожурил бы Вас за то, что не принесли мне портрет собственноручно. А что касается портрета, то он мне дорог и в таком виде, так как, глядя на него, я вижу не урон, понесённый при пересылке, но исключительно благородство помыслов и величие идей писателя.

   Не стану пытаться в нескольких словах Вас немного приободрить, а лучше приглашу Вас зайти как-нибудь утром либо в пятницу вечером после обеда в Бусико, и тогда мы сможем поговорить обо всём, что Вы мне написали. Вам надлежит одержать победу над самой собой, уверен, что так и случится.

   P.S. Я готов одолжить вам книги по медицине, как Вы того желаете, но не уверен, что они будут Вам полезны, по причинам, которые изложу при встрече".

  

   Чудное майское утро начиналось. Вся моя комната была проникнута его светом. Я сидела на постели с этим письмом в руках, читала и перечитывала его с каким-то безотчетным удовольствием.

   Как хорошо он пишет!

   Впрочем, неудивительно: ведь все французы - прирожденные стилисты и ораторы... Почерк элегантный, тонкий, ясный, мелкий - точно бисер. Как красива у него буква "D"! Так ещё никто из моих корреспондентов не писал: маленькая палочка посредине и линия кругом идёт таким красивым изгибом...

   В душе поднималось какое-то чувство облегчения: он пишет, чтобы я пришла в госпиталь. Напишу ему, что приду в пятницу, а портрет Толстого можно и другой выписать из России.

  

   14 мая.

   Сегодня - предпоследний день для взноса платы за право учения. Пошла в университет. Давно я там не была. Пока там нас, женщин, очень мало, всего две - Кореневская одна на втором да я одна на первом. Обе совершенно теряемся в толпе студентов. И как там скучно! Студенты-юристы, должно быть, во всех странах мира одинаковы: нигде, ни на одном другом факультете нет такого наплыва богатых, ограниченных и праздных буржуа. Французское студенчество не то, что русское: почти сплошь буржуазно. Все они хорошо одеты, получая от 150-200 фр. в месяц, искренно считают себя небогатыми людьми. На первом курсе все мальчишки - 17-20. Не посещая лекций - я и знакомств ни с кем не завела. Но перед экзаменами - это необходимо. Встретила сегодня Кореневскую, у которой есть знакомые с первого курса. Она обещала привести одного в субботу.

  

   15 мая.

   Сходя с лестницы вниз в столовую, я ещё издали увидела на полочке для писем конверт с изящным почерком. Значит, от него.

   "Мадмуазель,- читала я, - я вовсе не хочу, чтобы вы выписали из России ещё один портрет Толстого - я храню ваш подарок, и он не стал мне менее дорог оттого, что пострадал при пересылке.

   Что же касается книг по медицине, которые Вы просили, то лучше поговорим об этом при встрече, я хотел бы лично прояснить некоторые вопросы, которые могут возникнуть при чтении. Не приходите завтра вечером, к сожалению, в эту пятницу я не смогу задержаться в клинике, но в субботу, если это, конечно, Вам удобно, я свободен от полудня до шести часов вечера.

   Примите заверения, мадмуазель, в моем искреннем уважении и преданности.

  

   Идти туда в субботу! но я не могу: придёт Кореневская с французом. Досадно. Надо написать отказ.

  

   19 мая, воскресенье.

   Ещё осенью один приезжий русский познакомил меня со своим приятелем-химиком. Этот молодой человек очень добр, очень мил, но у нас, в сущности, мало общего. Он специалист, погружённый в свои колбы и реторты, и выразился как-то, когда прошёл закон о женщинах-адвокатах: "ну, хорошо; только могут ли женщины-адвокаты быть хорошими матерями?" - "Ах, какое горе! - сострадательно ответила я ему в тон, - а могут ли быть мужчины-адвокаты хорошими отцами?" Он растерялся и не нашёлся, что ответить.

   Но всё-таки он славный человек. И поэтому мы, хоть и изредка, но видимся. Я ещё не была у него по приезде, и сегодня пошла.

   Он давно собирался брать уроки немецкого языка в обмен на французский, и я не удивилась, когда встретила в его комнате студента-немца.

   Он познакомил нас. Herrmannsen, студент одного из бесчисленных германских университетов, не то Боннского, не то Берлинского.

   - Мы собираемся ехать в Сен-Клу, погода такая хорошая. Не хотите ли - поедем вместе? - предложил Дриль.

   Я согласилась. И пока он искал какие-то записные книжки, я рассеянно взглянула на письменный стол. На нём лежал развернутый лист приложения к "Presse Medicale" - список всех парижских госпиталей, их врачей - интернов и экстернов.

   Я взяла его, глаза инстинктивно искали госпиталь Бусико. Господи, - какой большой лист! сколько фамилий! <...> где ж он?

   А вот - внизу, в левом углу, госпиталь Бусико, и там Ленселе! Какое красивое имя! Оно всё состоит из мелких ласкающих звуков, самое красивое из всего списка... все остальные звучат как-то грубо в сравнении с ним.

   - Дайте мне, пожалуйста, этот лист... - попросила я Дриля.

   - Зачем вам? - удивился он.

   - А это для статистики. Мы с одной медичкой давно интересуемся - какой процент иностранцев между экстернами.

   - С удовольствием, берите... мне кстати он больше не нужен,- согласился добрый Дриль.

   А мне даже и совестно не было за свою ложь. И я, в благодарность, была как можно внимательнее и любезнее с ним и его немцем, рассказывала им разные разности, спорила, - словом, развлекала их до самого Сен-Клу.

   Немец оказался "с душою прямо геттингенской" {А. Пушкин, "Евгений Онегин", глава вторая, строфа VI.}. Сначала дичился и говорил мало, но под конец прогулки читал из Гейне и, прощаясь, торжественно заявил, что "такой женщины, как я, он ещё никогда не встречал"...

  

   21 мая.

   Herrmannsen попросил позволения бывать у меня, в восторге от того, что я как-то зашла к нему в его комнату. Немедленно вытащил свой альбом, показал портреты всех родных, всех барышень, в которых был влюблён...

   Я в двадцать два года была куда серьёзнее его... Оттого что я внимательно выслушала все его признания относительно прошлого, все мечтания о будущем - он пришёл в восторженное настроение и чуть не клялся в преданности до... самой смерти, в том, что оказать мне какую-либо услугу - составит величайшее счастье его жизни. Это меня рассмешило.

   - Ну, а если я поймаю вас на слове и действительно пошлю с поручением? - спросила я.

   - Я только этого и желаю, - пылко воскликнул юноша.

   - Хорошо. Я сейчас напишу письмо, а завтра рано утром вы пойдёте в госпиталь Бусико, спросите мсье Ленселе и подождёте ответа.

   И я внутренне смеялась от души. Забавно было видеть, как он весь насторожился при слове "мсье", как явное огорчение отразилось на его лице. Пришлось для его успокоения объяснить, что посылаю его к интерну за книгами, нужными мне, а посылать письмо по почте - долго ждать ответа, так удобнее, он скорее принесёт.

   По мере того, как я объясняла, лицо его прояснялось, и наконец, - вполне убеждённый, что "ничего тут нет" - он с тем же восторгом принёс мне бумагу, перо, чернила и конверт, и я наскоро написала записку...

  

   24 мая, пятница.

   В одиннадцать часов утра Herrmannsen стучался в мою дверь.

   - Войдите.

   Он вошёл сияющий. Я знала, что ему доставит удовольствие подробно рассказать об исполненном поручении,- а мне - выслушать. Недаром немцы - народ обстоятельный. Он начал с того, как нашёл конку, как сначала перепутал и не на ту попал, и потом догадался, пересел на другую и т. д. Наконец, как пришёл в Бусико, как его впустили, как он долго ждал в павильоне. "И вот он вышел. Я ему передал ваше письмо, он взял, прочёл, спросил, как вы себя чувствуете, я сказал, что не знаю, - и потом куда-то ушёл и принёс ответ. Вот".

   И Herrmannsen достал из бокового кармана своего сюртука вчетверо сложенный жёлтый листок, на котором было напечатано "Бесплатные консультации" - там наскоро, его рукой были написаны две строки: "Приходите сегодня вечером, после обеда. С уважением, Ленселе".

   - Знаете, мадмуазель,- прибавил честный немец, - он мне показался красивым и серьёзным малым.

   Так он красив? А ведь, в самом деле, я ещё до сих пор не успела рассмотреть его лицо.

   И так же добросовестно ответила немцу:

   - Да? А я и не замечала; каждую нашу встречу я находилась в таком состоянии, что и глаз не могла поднять. - И я от всей души благодарила милого юношу.

   В восемь часов я одевалась, чтобы ехать в Бусико. Наступающее лето заставило расстаться с траурным платьем, и вместо чёрного корсажа я купила несколько белых. Большая белая шляпа а la Bergere... Впервые в жизни я одевалась с удовольствием: зеркало отражало прелестную молодую женщину, которая счастливо улыбалась мне...

   Мне казалось, что электрический трамвай идёт медленно... и ещё пришлось ждать бесконечные десять минут у вокзала Монпарнас, так как трамвай оказался переполненным...

   Вот наконец - улица Лекурб... а там немного дальше Бусико... Опять неизбежный вопрос консьержа:

   - К кому вы, мадмуазель?

   - К мсье Ленселе.

   - Первый этаж, направо.

   Перед тем как позвонить, я посмотрела на маленькую аспидную доску, на рамке которой черными буквами напечатано "interne de garde" {Старший субординатор (франц.).}, а на доске мелом написано было: Lencelet.

   Так вот отчего он бывает здесь по пятницам, значит, это его дежурство.

   Я позвонила. Горничная отворила дверь.

   - Мсье Ленселе просил Вас немного подождать, - сказала она, вводя меня в библиотеку.

   Дверь соседней комнаты тотчас же отворилась, и из неё вышел Ленселе.

   - Здравствуйте, мадмуазель... прошу вас подождать в моей комнате... Мы сейчас обедаем... <...>

   Мы прошли в его комнату. Он зажёг электричество. Окно было открыто, и поток майского воздуха лился в комнату.

   - Извините, что я вас оставлю. Так вот, почитайте пока, а если хотите - вот и медицинские книги. Я скоро вернусь.

   И он быстро ушёл.

   Оставшись одна, я с любопытством осмотрелась. Дверца зеркального шкафа была приотворена. Я заглянула туда: толстые книги в красивых переплётах стоят там... Ни вещей, ни платья - ничего! Как странно... Туалетный стол - пустой. Чем больше вглядывалась я в обстановку комнаты, тем более она производила впечатление чего-то двойственного - точно она служила каким-то временным пребыванием. Письменный стол был буквально завален книгами на французском и немецком языках с массою рисунков... среди них валялась пачка запылённых визитных карточек. Я взяла и прочла: "Е. Ленселе. Старший субординатор, ул. Брезен, 5"

   Так вот оно что! значит, он живёт не здесь, а где-то в городе.

   Ящик письменного стола был не вполне задвинут: в нём лежала масса всяких бумажек, писем...

   Я плотно задвинула ящик и рассеянно перелистывала толстый медицинский том. Из книги выпала закладка - узенький клочок бумаги, вырванный из тетради - как мне сначала показалось.

   Я подняла его, чтобы вложить обратно на место, и вдруг нечаянно прочла: "pas trouvee chez moi" {Ненадолго отлучилась (франц.).}...

   Письмо от женщины!

   И только тут заметила я, что клочок бумаги был элегантной голубой узенькой карточкой с золотым обрезом, такой узкой и длинной формы, какой я ещё не видала.

   Так вот как...

   Я вертела в руке бумажку. Взглянула ещё раз... какой неразборчивый почерк! только и видно, что, "ненадолго отлучилась..." - должно быть извинение, что не застал её дома. Вверху стояло число: 2 февраля 1900...

   Мне стало стыдно, что я нечаянно прочла хоть одну фразу из чужого письма. Но чёрт бы побрал эти модные бумажки, похожие скорее на клочки, чем на письма. Знай я, что это письмо - никогда бы в руки не взяла. Хорош тоже и он - употребляет женские письма на закладки своих книг...

   Я села у стола и взяла "Frau Sorge" {Роман Германа Зудермана (1857-1928), "Госпожа Забота" (1887).}.

   Как хорошо в этой уютной, светлой комнате! Уже одно то, что я в ней была, действовало на меня успокоительно. Я читала "Frau Sorge" уже давно, и знаю, что в конце есть прелестная сказка. Но не успела начать её, как вернулся Ленселе.

   - Много ли Вы успели прочесть? Приношу извинения - сегодня мы задержались с обедом...

   Я подумала, что он мог бы и поторопиться, но часы обеда и завтрака священны для каждого француза, и сократить их нельзя. И из вежливости, вслух, отвечала:

   - Ничего страшного... И потом, я ненадолго...

   - Нет-нет, сегодня я не занят... у нас есть время до десяти часов... Я обещал Вам книгу - сейчас принесу...

   Он вернулся через несколько минут с толстым томом.

   - Я был в большом затруднении, у нас в библиотеке нет таких книг - и притом я не знаю, в чём дело.

   - Да я и сама не знаю; воспитатель брата наотрез отказался сказать, чем был болен брат...

   - Удивляюсь. Отчего он не мог сказать - вот предрассудки-то! - говорил он и сел напротив, перелистывая книгу. - Видите ли, я не знаю, вряд ли эта книга будет вам полезна. Вы ничего не поймёте.

   - О нет, нет - пойму! Ведь понимают же медички, - живо возразила я.

   - Как хотите. Вот, тут говорится о болезнях мужских половых органов, о влиянии этих заболеваний на нервную систему...

   Он говорил, а я смотрела на него. Свет лампы ярко освещал его голову. Тонкие, правильные черты лица. Тёмные, изящные брови казались почти чёрными, и голубые глаза с длинными пушистыми ресницами смотрели серьёзно и внимательно сквозь стёкла пенсне. Чёрная бархатная шапочка интерна очень шла к нему. Это была красивая, изящная голова, какой я ещё никогда не видала...

   Я слушала, и смотрела, и переживала чудные минуты...

   Человек, который сделал мне столько добра, - так хорош, так симпатичен... в эту минуту он мне казался совершенством, в котором так гармонично сливались красота души с красотой внешней; и это сознание доставляло такое глубокое, такое невыразимое наслаждение, что все существо мое, казалось, жило какою-то новою жизнью...

   Да, немец был прав...

   - Но вряд ли это даст вам что-нибудь. К тому же, если вы даже и узнали кое-что из этой книги, - всё равно вы теперь от него далеко, всё равно не можете ничего сделать. Сосредоточьте лучше своё внимание на том, что сейчас непосредственно важно для вас самой. Помните, что у вас впереди есть цель, которую вы должны достигнуть... Занимайтесь, готовьтесь к экзамену...

   - Но я так устала... мне кажется, что я совершенно ни к чему не способна - памяти нет.

   - Это вам только так кажется. Вы просто на время потеряли волю, а память восстановится опять, за это нечего бояться. Поддерживать в самой себе упадок духа, уныние - совершенно бесполезно, это убивает вас. Вы должны овладеть собой; помните, что вы человек интеллигентный, что ваша работа может быть полезной для женщин.

   Говори он так целую вечность - я всё слушала бы... Слова его поддерживали, оживляли меня...

   И я вспомнила его совет выйти замуж, и как в Москве представился случай, - и мне захотелось рассказать ему об этом.

   - С вашей стороны вполне естественно было уехать, если молодой человек вам не нравился. Выходить замуж нужно не иначе, как по взаимной любви или симпатии!!

   - По любви! Но я знаю, что такое любовь! Читали вы у Шопенгауэра в "Мир как воля и представление" главу "Метафизика половой любви"?

   - Да.

   - Ну так вот, там верное представление о любви... Вот что это такое, как я смотрю на неё, - это мираж, обман и больше ничего, - сказала я с отчаянием, чувствуя, как вновь зашевелились в душе ужасные воспоминания о браке сестры...

   - Ну, не совсем... - примирительно возразил он.

   Мне захотелось узнать, как он смотрит на брак.

   - И потом - замужество! С человеком, который вдоволь пользовался молодостью - с таким ещё рискуешь быть обманутой... А я этого не допускаю в браке...

   - Я также.

   - Выйдя замуж, - по вашим законам - женщина окончательно теряет право над своей личностью. Её имущество принадлежит мужу. Это возмутительно, это несправедливо!

   - А я нахожу, что вполне справедливо. Деньги заработаны не женщиной, приданое даёт ей отец, - значит, естественно, что не она может ими распоряжаться, а муж.

   Мне стало больно... Зачем он так говорит? Я не выдержала и с упреком возразила:

   - И не стыдно вам так рассуждать? Да разве можно насильно учреждать опеку над взрослым человеком? Вам важен не факт происхождения состояния, а в данном случае способность распоряжаться им. Неужели женщина, раз она замужем, должна быть на положении ребёнка? У нас в России на этот счёт гораздо справедливее: имущества мужа и жены разделены...

   - Я не знаю, как у вас, в России... но наша, французская женщина, в среднем - стоит неизмеримо ниже мужчины... и в настоящее время она не может ещё требовать правоспособности в браке. Посмотрите на наши лицеи - они пусты, туда отдают своих дочерей только чиновники.

   О, зачем он так говорит! Ведь это же грубо, несправедливо, узко, эгоистично.

   И главное, - он так говорит!

   Но стрелка показывала без четверти десять. Надо было уходить. <...>

   Мы стояли на крыльце. Теплая майская ночь спустилась над Парижем, и в её тишине, среди наступившего безмолвия ночи, как-то особенно безотрадно прозвучали слова молодого скептика, точно подавляемого тяжестью собственного убеждения, что он - прах на земле...

   Я опустила голову... и задумалась...

   - Мне пора, мадмуазель, - тихо сказал он.

   - В самом деле! Извините, я вас задерживаю. И, простившись с ним, потихоньку пошла по тротуару, не зная, на какой трамвай сесть. Было темно, и я забыла направление. На углу стояла группа в ожидании трамвая. Я присоединилась к ней.

   Вскоре господин в пенсне и в цилиндре подошёл ко мне.

   - Извините, мадмуазель... Вы здесь дожидаетесь трамвая? - Это был он, уже переодетый. Я подумала: очевидно, он носит цилиндр потому, что знает, как это к нему идёт.

   - Я узнал вас по белой шляпе. Вы здесь дожидаетесь трамвая?

   - Да.

   - Это не ваш. Надо пройти дальше метров триста. Я вас провожу. Я иду в Mont-Rouge, к одному из своих друзей, который болен.

   Он дождался, пока подошёл мой трамвай, посадил меня и скрылся в тёмной пустынной улице... А я - поехала домой в каком-то странном настроении, которое поглощало меня всю... <...>

  

   26 мая, воскресенье.

   Начала читать книгу. Ничего не понимаю! ни одного слова! Специальный язык - оказался для меня точно китайским. В словаре нет таких слов, да и долго искать. Пусть он объяснит мне всё, что я не поняла.

  

   30 мая, четверг.

   Сегодня утром была в секретариате - вынимала жребий, когда сдавать экзамен. Вынула номер 1029-й.

   - О, это на последнюю неделю! - сказал чиновник.

   Сама не знаю почему, но я была довольна, что ещё долго останусь в Париже... Увижусь с ним...

   Написала ему сегодня письмо, что если не получу ответа до 3-х часов в пятницу, - значит, он свободен и я приду вечером.

  

   31 мая, пятница.

   Я одевалась, чтобы идти в Бусико. Накануне принесли полутраурное серое платье: я сама придумала фасон - гладкий лиф с белой косынкой Marie-Antoinette. Я очень люблю этот жанр. Но насколько наши русские портнихи не умеют понимать идей заказчиц и исполнять их, - настолько здесь всякая последняя швея - художница. Теперь, в эту минуту, одеваться доставляло мне такое же наслаждение, как год тому назад - чтение Лаврентьевской летописи. Я любовалась своим отражением в зеркале, и сознание того, что я молода и хороша собой, наполняло меня чем-то новым.

   Как могла я прожить на свете столько лет - и не знать и не замечать своей внешности!

   Я уже прикалывала шляпу, как в дверь постучалась наша мадам Odobez...

   - Телеграмма! О, да вы стали совсем парижанка, - сказала она, с улыбкой смотря на меня и подавая городскую телеграмму - carte-lettre. До чего чувствительны к внешности эти француженки! Они не пройдут молча мимо того, что красиво. Я сейчас же догадалась, что это была телеграмма от него.

  

   "Мадмуазель.

   Не приходите сегодня вечером, нам не удастся переговорить. Поверьте, что я искренне сожалею. С уважением, преданный Вам

   Вечером пришёл немец, и мы пошли с ним гулять в сквер Observatoire. Он что-то говорил... я не слушала... Какое-то досадное чувство наполняло мою душу, и я не могла дать себе отчёта, - почему...

  

   2 июня.

   Троицын день. Отчего всё чаще и чаще думаю о нём? Неужели полюбила его? До сих пор я не знала, что такое любовь... и не понимала.

   Ну, что ж? Всё надо знать, всё надо испытать в этом мире... А любовь для меня - нечто такое новое-новое...

   Какое-то радостное и гордое чувство наполняет душу. Мне кажется, будто я не жила до сих пор, точно чего-то ждала... теперь - начинается жизнь...

  

   7 июня, пятница.

   Серенький конверт со знакомым почерком. Это было от него.

  

   "Мадмуазель, на несколько дней я уезжаю в деревню, и до своего возвращения мне не удастся назначить день нашей возможной встречи в Бусико. Надеюсь, что Вы находитесь в добром здравии и уже приступили к серьёзному изучению права. Работа - вот лучшее лекарство от тягостных мыслей. Примите заверения, мадмуазель, в моём самом искреннем расположении к вам.

   Так он уехал! <...>

   Я взялась за книги, раскрыла программы... <...>

   При мысли о том, что он отдыхает там на даче, тогда как я должна сидеть здесь, в душном городе - как-то хорошо делалось на душе. Если бы эти мои занятия - могли заменить его! Пусть бы он отдыхал, я бы работала за него...

  

   9 июня, воскресенье.

   Когда он должен вернуться?

   "На несколько дней я уезжаю в деревню..." - ну, значит, скоро... Когда вернётся, он напишет... Наверное в пятницу, так как это его дежурство в госпитале...

  

   11 июня, понедельник.

   Ещё только начало недели! Как долго... Сегодня на электризации Брока познакомилась с интересной сиделкой, мадам Делавинь. Бывшая коммунарка, член партии социалистов-революционеров, очень энергичная и неглупая женщина. Мадмуазель Анжела, которая электризует больных, тоже очень симпатичная и простая. Гораздо лучше, чем в Сальпетриер. И с больных взяток не берут, хотя на стене и нет объявления о том, чтобы их не давать...

   Пока сидя на скамье мы разговаривали во время электризации, дверь растворилась и вошёл пожилой господин, окружённый толпою студентов. Взгляд его прекрасных чёрных глаз, казалось, проникал прямо в душу - и сразу выделял его из толпы. Он подошёл к нам и стал спрашивать каждого, кто его направил.

   - А вы, мадмуазель?

   - Меня направил мсье Ленселе.

   - Что это за человек с таким необыкновенным взглядом? - спросила я мадмуазель Анжелу, когда он ушёл.

   - О, это знаменитость по накожным болезням, доктор Дрок.

   - Действительно, он очень симпатичен.

   - Так-то так, да всё-таки он клерикал... - со вздохом сожаления прошептала мне на ухо мадам Делавинь.

   Мне самой стало смешно при этой мысли. А ведь верно, хоть и знаю, что надо мной могут смеяться...

   Но если бы кто-нибудь предложил мне в годы успехов, - реальной удачи в делах - нет, - не отдам я за них этот час!

  

   19 июня, среда.

   Поздно вечером я отбросила в сторону толстый том конституци