Дьяконова Елизавета Александровна - Дневник русской женщины

align="justify">   - А всё-таки не люблю этой работы... то ли дело сидеть за письменным столом.

   Я внимательно посмотрела на его голову, правда большую, с сильно развитым лбом, но далеко не с тем выражением, которое отличает людей, открывающих миру новые горизонты.

   И я подумала про себя: "да, то ли дело - сидеть за письменным столом и писать одну из тех только полезных книг, каких наш век оставит последующему целое море; надрывать этим своё здоровье и презирать - необходимый первичный труд человечества... логика!"

   Но ничего не сказала. А он не говорил больше ни слова, и, едва в обычный час вдали показалась фигура его знакомой, - бросил лопату и поспешно пошёл за ней.

   Мой "хозяин" - всех симпатичнее. В нём есть та непосредственная доброта, сердечность, - какая, увы! теперь всё реже и реже встречается в людях.

   Как бывший офицер, он, конечно, не отличается всесторонним образованием, но в нём чувствуется природный ум с большим тактом сердца. И поэтому мы часто и подолгу беседуем на разные темы; мне нравится в нём та простота, с которой он исполняет самые чёрные работы - он, не верящий буквально ни во что, своим личным поведением доказывает изречение: "иже хощет быть первый между вами - да будет всем слуга" {Евангелие от Марка, 10: 43, 44 ("...кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою. И кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом").}...

   На днях мы всей компанией катались на велосипедах. Я ехала с ним рядом. Разговор зашёл о жизни, браке, любви и проч.

   - Любили ли вы когда-нибудь? - вдруг спросил он.

   Неужели я так сразу, просто, в болтовне скажу ему то, в чём себе едва смею признаваться?

   - Никогда, - смело солгала я.

   - Сколько вам лет?

   - На днях исполнилось двадцать шесть...

   - Не может быть! - воскликнул он, поражённый.

   - Отчего же нет? - продолжала я лгать и крепче нажала педали... Мы выезжали из лесу, и дорога шла как раз под гору. Велосипед покатился со страшной быстротой. А когда он догнал, наконец, меня, я уже сидела внизу на поляне в обществе остальных спутников, и разговор перешёл на другие темы.

  

   9 сентября, понедельник.

   Я всё присматриваюсь к этим людям и чего-то жду от них... Жду, чтобы они встали ко мне ближе, поняли бы, насколько нужны, необходимы мне нравственная поддержка и участие.

   Но нет... каждый из них слишком занят своими делами. Все, за исключением "хозяина", относятся просто, вежливо, но в сущности безлично... И я чувствую, что невидимая стена отделяет меня от них, перешагнуть которую невозможно...

   Я начинаю приходить к заключению, что никакая проповедь любви не в силах изменить природы человека. Если он рождён добрым, обладает от природы чутким сердцем, - он будет разливать кругом себя "свет добра" бессознательно, независимо от своего мировоззрения. Если же нет этого природного дара - напрасно всё. Можно быть толстовцем, духобором, штундистом, можно проповедовать какие угодно реформаторские религиозные идеи и... остаться в сущности человеком весьма посредственного сердца.

   Потому что как есть великие, средние и малые умы, - так и сердца.

   Человечеству одинаково нужны и те и другие.

   Характерно, что близкий друг нашего великого писателя обладает этим "добрым сердцем" отнюдь не более, чем другие обыкновенные люди.

   Сейчас видно, что он пришёл к своим убеждениям сначала головой, и уже потом сделал себя таким, каким он воображает, что должен быть.

   Однообразно, точно заученно, спокойный тон голоса, одинаковый со всеми; а в жизни, в привычках - остался тем же барином-аристократом, каким был и раньше.

   Он пишет книги по-русски, по-английски, принимает посетителей, упростил до крайности внешнюю обстановку, всюду вместо дорогих письменных стоят столы простые, некрашеные, а весь его большой дом держится неустанной работой мужика, беглого солдата Мокея.

   - Что бы мы стали без него делать! - с комическим отчаянием восклицает он. - Мы точно щедринские генералы на необитаемом острове!

   А Мокей, копая со мной картошку, жалуется, что очень трудно жить: "Работы много, вертишься, вертишься день-деньской без устали, то туды, то сюды, а нет того, чтобы для себя, значить, свободного времени".

   В сознании этого мужичка встаёт неясная мысль о необходимости регулировать его работу.

   Я предпочитаю мою миссис Джонсон, гостиная которой обставлена элегантно, но которая сама моет полы, стирает бельё и делает всё это совершенно просто, без всяких нравственных проповедей, потому что с детства привыкла к труду.

   Сколько раз хотелось мне сказать ему: откажитесь от прислуги, работа которой обеспечивает ваш досуг, который вы употребляете на писание, издание, приёмы, разговоры, споры и т. д.

   А то между словом и делом лежит такая пропасть, такое противоречие, что глухое раздражение так и поднимается во мне.

   Но вспоминаю изречение: "легче верблюду сквозь игольное ушко пройти, нежели богатому внити в царствие Божие" {Слова Иисуса в Евангелиях от Матфея, от Марка и от Луки.}...

   Бесполезно, значит, говорить!

   На днях рубили капусту под окнами его кабинета. Он высунулся и спрашивает:

   - Что это такое?

   - Капусту рубим, - отвечала горничная.

   - А-а-а! - снисходительно удивился он.

   Я остолбенела. И этот человек, прожив столько лет в деревне, бывший гласный земства, столько раз приезжавший в Ясную Поляну, демократ, - не видал никогда, как рубят капусту!

   А великий писатель сам тачал сапоги и клал печи...

   В том и разница между гениальным и обыкновенным человеком, что тот, раз пришёл к известному убеждению, - старается провести его прямо и цельно, - его богатая натура способна обнять и проникнуть все стороны жизни.

   Не знает великий писатель земли русской, что он один из тех избранных, которые всегда и во все времена являлись как бы для того, чтобы показать миру, до какой нравственной высоты можетподняться человек. И всегда они находят себе последователей, которые отстоят от них далеко; друзей - несравненно ниже себя. Потому что они выше остального человечества и не должны быть окружёнными равными себе. Удел величия - одиночество.

   И они как бы искупают этим то, что им дано более, чем другим.

   Моё разочарование глубоко, больно и... обидно... <...>

  

   15 сентября.

   - Какая вы, должно быть, способная, - сказал сегодня мой "хозяин".

   - Это отчего вы так думаете? - удивилась я.

   - Да так. За что ни возьмётесь - всё хорошо выходит. В саду, в огороде работаете - выходит ловко, хоть вас и воспитали как барышню. И по-английски - какие быстрые успехи делаете...

   Мне стало больно-больно...

   К чему всё это, если он не любит меня?..

  

   16 сентября.

   Нет, - не могу больше!

   Всё, всё опротивело мне здесь: и эти дома, и это однообразие, а шум моря неустанно напоминает, что только оно одно отделяет меня от той страны, где он живёт. Только море! <...>

   Я читала Страхова "Мир как целое". Учёный автор посвятил целый толстый том на доказательство того, что человек - венец творения.

   А я так рада была бы теперь всё отдать, если бы какой-нибудь волшебник мог обернуть меня в птицу... чтобы улететь туда, за море, в Париж, к его окну...

  

   17 сентября, вторник.

   Все удивляются, почему я уезжаю. А я удивляюсь - как могла так долго прожить здесь? <...>

  

   18 сентября, среда.

   Собираю вещи и укладываюсь. <...>

   Я всем объясняю, что у меня есть своя программа пребывания в Англии, что раз я немного выучилась говорить и понимать по-английски, то надо выполнить и другие пункты: ознакомиться с существующими в Лондоне женскими обществами, физическим воспитанием детей, посмотреть театры, музеи...

   А на самом деле - пробуду в Лондоне ровно столько, чтобы сделать самые необходимые покупки, побывать хоть в одном женском клубе, посмотреть журналы, относящиеся к женскому движению в Англии, - и скорее, скорее во Францию!

  

   Лондон, 20 сентября.

   Вчера утром уехала из этого хорошенького местечка.

   Дождь лил как из ведра, и ветрено было. Прощай, море, белые ленты дорог, красные домики! Увижу ли я вас когда-нибудь?

   Я оставляю этот уголок без всякого сожаления. Сердце так и замирает при мысли, что меня теперь отделяют от Парижа всего какие-нибудь двадцать четыре часа пути.

  

   23 сентября.

   <...> Каждое утро, для экономии времени, составляю подробный маршрут, список всех омнибусов, трамваев, записываю, что надо сделать - словом, принимаю все меры, чтобы как можно скорее покончить с покупками, поручениями, - и всё-таки расстояния так велики, что на примерку платья в магазине теряешь полдня.

   Лондонские магазины несравненно лучше парижских; таких, как на Regent-Street, я в Париже не видывала. Англичане отлично одеваются у себя дома. Но попав в Париж, как и большинство иностранок, делают одну и ту же ошибку: стремясь одеться во всё "парижское" - покупают всё в больших магазинах, не руководствуясь никакой другой идеей. Впрочем, мои соотечественницы в этом отношении ещё хуже: те покупают красные шляпы, голубые платья, белые зонтики и башмаки, и в такой яичнице красок самодовольно гуляют по Парижу, воображая, что одеты "как парижанки".

   Всё никак не могла отыскать адрес Women's Institute - одного из главных женских обществ.

  

   26 сентября, четверг.

   Наконец-то удалось! Оказалось, что Women's Institute переменил квартиру. <...>

   Women's Institute - нечто вроде женского клуба: в большой удобной квартире находится библиотека, читальня, по стенам - картины с обозначением цен. Тут же и справочное бюро - за полтора шиллинга можно получить какие угодно сведения по женскому вопросу. Какие англичанки практичные! <...>

   Была и в Тойби-Холле. Но этот знаменитый народный университет был почти пуст по случаю вакационного времени. Заглянула и в Уайтчепельскую Free Library и при ней музей естественных наук.

   Там неожиданно мне повезло. Заведующая музеем, мисс Кэт Холл, оказалась чрезвычайно любезной и милой особой. Она не только дала мне все объяснения, рекомендательное письмо к викарию церкви св. Иуды, чтобы он показал мне наиболее интересные места знаменитого квартала пролетариата {Уайтчепель.}, но и пригласила меня к себе. <...>

  

   9 сентября, вторник. С утра уложила все вещи и послала мисс Кэт телеграмму, спросить, - когда она дома. Получила ответ - в пять часов. При моём незнании путей сообщения я должна была выехать за два часа.

   Мисс Кэт живет ужасно далеко: на другом конце города.

   Прекрасный каменный дом-особняк, как и большинство здешних домов, с обязательным садиком впереди. Я захватила с собой фотографии в русском костюме, чтобы хоть этим выразить свою признательность мисс Кэт за её любезность; утром послала такую же викарию.

   Вся семья была в гостиной. Мисс Кэт представила меня матери, племяннику - молодому человеку, консерватору, из Британского музея, который казался счастливым исключением среди англичан - он был очень способен к языкам и порядочно говорил по-немецки и по-французски.

   Отец его, художник, брат мисс Кэт, был в России в свите герцога Эдинбургского - и теперь сопровождал наследного принца в его путешествии по колониям.

   Я не чувствовала ни малейшего стеснения, разговор завязался просто и непринуждённо о России, - видно было, как все члены семьи дорожили тем, что одному из них удалось увидеть такую далекую страну.

   Акварель - внутренность Успенского собора - висела на стене; на большом бархатном щите среди медалей, блюд и всяких других редкостей - я увидела и нашу икону. Принесли альбом и показали фотографии отца в большой русской шубе. Потом, в свою очередь, показали мне весь дом, выстроенный, как и все дома здесь, удивительно разумно, обставленный комфортабельно и уютно.

   Когда мисс Кэт вернулась со мной в гостиную, к five o'clock tea {К пятичасовому чаю (англ.).} пришли ещё друзья дома: немолодой мужчина с дамой и ещё молодой человек.

   Завязался общий разговор; меня расспрашивали, что я изучаю, трудны ли юридические науки. Я вспомнила - мне рассказывали, что один из наших соотечественников, приговорённый здесь за подстрекательство к убийству на полтора года каторжных работ, по окончании срока вышел из тюрьмы в злейшей чахотке. Он ежедневно вертел в одиночной камере огромное колесо, перепрыгивая беспрерывно с ступеньки на ступеньку; механизм верчения был устроен так, что в случае остановки он рисковал раздробить себе ноги...

   И я воспользовалась теперь случаем, чтобы высказать этим, более нас цивилизованным людям, всё своё возмущение жестокостью и бессмысленностью такого наказания.

   - О нет, вертеть колесо - это не бессмысленно, - с живостью возразил один из гостей. - Насколько мне известно, - это мельничное колесо - они таким образом мелют себе хлеб.

   - Но согласитесь, что такое наказание жестокостью своей превосходит самое преступление, - настаивала я. - Надо же иметь сострадание.

   - Сострадание? - с холодным удивлением спросил англичанин, точно я сообщила какую-то новость.

   - Ну да, - продолжала я, с недоумением глядя на этих интеллигентов. - Сострадание к преступнику.

   - Для преступника нет сострадания. Он нарушил законы общества и должен быть за это наказан, - медленно, с расстановкой сказал один из гостей, который пришёл с дамой.

   - Но ведь этот человек ещё и не убил никого, - сказала я наконец.

   - А если убил, - за жизнь должна быть отдана жизнь, - с живостью сказал другой гость. - Он должен быть повешен.

   - Он должен быть повешен, - как эхо повторили остальные.

   У меня язык прилипнул к гортани при виде того, до чего чуждо было этим людям то чувство, которое с детства воспитывается в нас почти религиозным отношением к "несчастным", которое заставляет мужика, крестясь, подавать копейку арестанту, а других, кто побогаче, - посылать в тюрьмы подаяние.

   Это было свыше моих сил. Я забыла совсем, что нахожусь в чопорном английском салоне и вскочила с места.

   - И вы ходите в церковь, читаете Библию - как смеете вы считать себя христианами, раз в своём законодательстве держитесь ветхозаветного правила "око за око, зуб за зуб?!" - закричала я в негодовании, от волнения мешая французский, немецкий и английский языки. - Ведь смертная казнь бессмысленна уже потому, что не достигает цели. Кого "вознаграждает" отдача одной жизни за другую? Родных убитого? - да ведь казнью преступника нельзя оживить его жертву. Если вы, общество, присваиваете себе право судить преступника, - докажите ему, что вы достойны этого права, что вы нравственно лучше, выше его... а для этого, прежде всего - отнеситесь к нему с состраданием, постарайтесь исправить его. А вы - ведёте его на виселицу... Чем же, скажите, чем вы лучше его?!

   Что-то подступило мне к горлу - я не могла больше говорить...

   - Но ведь у вас, в России, есть смертная казнь?

   - Нашему уголовному процессу и общественному мнению чужда смертная казнь {После 1891 г. в гражданских судах Российской империи не было вынесено ни одного смертного приговора.}, - с гордостью сказала я, с трудом переводя дыхание.

   И только тут ясно поняла, какое счастье, что нашему народу так чуждо это холодное, вполне сознательное жестокое отношение к преступникам, на какое я неожиданно наткнулась в этом интеллигентном обществе.

   - Бороться с жестокостью народа мало цивилизованного ещё можно, надеясь на то, что просвещение смягчит нравы. Бороться с жестокостью цивилизованного гораздо труднее: он умеет создавать себе разные опоры в виде общественного мнения, науки и проч.

   Никто не смеялся над моей ломаной, из трех языков, речью... и все её поняли, - моё лицо, глаза и жесты говорили яснее всяких слов... Все молчали... молчала и мисс Кэт... она совсем не принимала участия в разговоре. Молодой человек встал и подошёл ко мне...

   - Да, вы правы, мы действительно следуем Ветхому Завету, тогда как в Новом сказано: "возлюби ближнего твоего"... Вы говорили так хорошо... благодарю вас.

   Я была тронута, что хоть одного удалось убедить, и чуть не со слезами на глазах пожала руку этому молодому человеку, фамилия которого так и осталась мне неизвестной.

   Подошла мисс Кэт и показала мне пчельник, который помещается в комнате; красивый, искусно сделанный ящик, где под стеклом видны были соты и ползали пчёлы. Она с любовью смотрела на них, рассказывая, как нынче вечером повезёт свой пчельник в один из народных университетов для демонстрации и будет читать там реферат.

   А я, смотря на её уже немолодое лицо, думала: "какая масса женщин в Англии осуждена на безбрачие", и какой-то холод пробивался в душу при мысли о молодости без любви, об одинокой жизни... И глубокое сострадание охватывало душу...

   Заменять страшную пустоту личной жизни - пчёлами... какой ужас!

   Скорей в Париж! Как могла я так долго пробыть здесь, вдали от него, как могла?! Я теперь удивляюсь сама себе. Кажется, если бы пришлось пробыть здесь ещё неделю - я умру...

   Стрелка близилась к семи. Гости ушли. Семья мисс Кэт радушно пригласила меня отобедать у них; скоро десять часов вечера - я еду прямым путем на Дувр-Калэ. <...>

  

   Париж, 30 сентября.

   Наконец-то!

   Облетели листья... Париж уж не блестит яркой свежей красотою, как в мае, - но после Лондона он кажется ещё прекраснее, а расстояния и совсем невелики.

   Всё моё существо сияет от радости при мысли о том, что я опять там же, где он живёт...

  

   1 октября, вторник.

   Ищу комнату в прекрасном доме на той же rue de Arbalete, которая носит громкое название Villa Medicis {Вилла Медичи.}. Действительно, улица достойна этих господ: четыре прекрасные большие дома, выстроенные по всем правилам современных удобств и гигиены. <...>

  

   3 октября, четверг.

   На этот раз, кажется, нашла: правда, не в семье и не одной жилицей, но зато и нет студентов, - комнаты в этой маленькой квартире сдаются исключительно женщинам. Две румынки - одна с медицинского факультета, другая с lettres - живут в одной комнате, две другие ещё не заняты. Я взяла одну из них, подешевле, - очень светлая, чистая, уютная. Другую по дороге рекомендовала какой-то русской, тоже, кажется, студентка. <...> Возьму пианино напрокат - здесь это стоит всего 10 fr. в месяц. <...>

  

   5 октября, суббота.

   Вчера первый свободный вечер - пошла гулять... и конечно туда, на rue Brezin.

   Она была по-прежнему тиха и пустынна, только сквер изменился - печально смотрели пожелтевшие листья... Было холодно... и всё кругом так печально, так способствовало моему настроению...

   Не знает он, что я вернулась. <...>

   Он спит теперь, утомлённый дневной работой, и не узнает, и не догадается... никогда...

  

   6 октября.

   А ведь я совершенно не знаю, кто он; как бы узнать хоть что-нибудь о нём?..

   Когда я уезжала и приходила прощаться с Анжелой {См. запись от 11 июня 1901 г.}, та сказала, что знает его. Тогда я не смела спросить ничего, это было бы слишком явно заметно... А теперь... Если я не могу его видеть, - то услышать хоть слово о нём! <...>

   И я пошла в госпиталь Брока.

   Анжела очень обрадовалась моему приходу.

   - Давно ли вернулись? Как это мило с вашей стороны - сейчас же вспомнить обо мне... очень, очень рада, что вы пришли.

   Я вся вспыхнула: ведь я пришла не просто, чтобы повидаться...

   Но шёл дождь, и в маленьком кабинете электротерапии, где живёт Анжела, было темновато, так что она ничего не заметила.

   Мы заговорили о госпитале, перебрали всех больных, которые ходили на электризацию одновременно со мной; вспомнили и о докторе Дроке, и его необыкновенном взгляде...

   - Он скоро вернётся из отпуска.

   - Судя по его взгляду, - это должно быть необыкновенный человек, - направляла я на него разговор: помню, что - "господин Ленселе - близкий друг доктора Дрока".

   - О, это действительно чудный человек, и притом знаменитость... Вы знаете ли, сколько стоит визит у него на дому?

   - Сколько?

   - Два луи! - двадцать франков! - торжествующим тоном сказала Анжела, точно это она сама получала такую плату.

   - О, - сказала я с уважением.

   - Да, да... это такая знаменитость по накожным болезням.

   - А эти, которые ходят с ним по палатам, - это тоже... доктора? нарочно ошиблась я, зная, что Анжела сейчас объяснит, как иностранке.

   - Нет, это экстерны и интерны. Каждый шеф имеет своего интерна. Доктор Досси - акушер - своего, доктор Дрок - своего... теперь у него Собатье, в прошлом году был Кур-де-Глеквинье... я их всех отлично знаю.

   - И Ленселе тоже был? - наконец решилась я спросить, думая, что вопрос как будто вскользь будет незаметен.

   - Как же! Он был здесь интерном у доктора Дрока. Это его близкий друг. Они вместе работают. Ах, мсье Ленселе, он так много работает... Прекрасный врач, а его пинают все кому не лень...

   Так вот кто он... <...>

  

   9 октября, среда.

   Познакомилась с румынками. Одна сестра, медичка, - такая красавица, что я тотчас же прозвала её "la belle Romaine", "прекрасная римлянка", другая - с филологического факультета - не так хороша, но с лицом очень симпатичным и интеллигентным, обе чрезвычайно симпатичные девушки {Ср. с записью от 12 декабря 1900 г. о встрече с симпатичными сестрами-румынками Бильбеско, чьи характеристики - одна с филологического, другая с последнего курса медицинского факультета, - странным образом, совпадают с теми, которые присутствуют в данной записи о только что состоявшемся знакомстве.}.

   Сестры посвятили меня в свои намерения и планы жизни. Медичка готовится к экзамену на экстернат - и объяснила, что это такое. Студенты медицинского факультета - Ecole de medicine - могут держать конкурсный экзамен при Assistance Publique - на экстернат и интернат. Экстерны состоят как бы помощниками врачей - делают перевязки, присутствуют при обходах; интерны - уже самостоятельно заведуют палатой, нечто вроде наших ординаторов. Экстернат и интернат - по четыре года каждый, причём экзамен на интернат можно сдать и ранее этого срока. Стать интерном - идеал всякого студента-медика, так как, будучи студентом, интерн уже имеет за собой большую практику, и когда кончает курс - выходит опытным и знающим врачом. Некоторые из них читают и частные лекции, подготовляя к конкурсным экзаменам на экстернат. Они много работают, но зато и веселятся же! Для них в каждой больнице отведено особое помещение "salle de garde" {Дежурка (франц.).} - так что они там выделывают! Вот уж кто веселится!

   Слушать такие разговоры для меня и величайшее наслаждение и мучение. Я всё-таки узнаю что-нибудь о нём, какая его жизнь, в чём состоит его работа, но это... кажется, кто-то вкладывает нож в сердце. У него такие редкие волосы на голове. И как подумаешь, что люблю всеми силами души, со всей искренностью первого чувства - этого преждевременно истасканного парижанина... ужас!

   Несмотря на свою буржуазность, медичка всё-таки выражается более свободно.

   - Вас возмущает эта безнравственность? Что же? ведь для мужчины женщина - это первая необходимость.

   - Ну, а я так с вами не согласна. Я бы не хотела выйти замуж за... такого...

   - Мужчина-девственник! что может быть хуже! - с ужасом восклицает прекрасная румынка, лениво раскидываясь на постели. - Ни за что! а ты? - спрашивает она сестру. Та в своем качестве немедички считает нужным конфузиться и молчать. <...>

  

   11 октября, пятница.

   Пошла сегодня в музей Гимэ {Музей восточного искусства им. Гимэ.}. Мне говорили, что там находятся мумии Таисы и Серапиона {Герой романа Анатоля Франса (1844-1924) "Таис" (1890) - монах-отшельник Пафнутий, но в некоторых версиях легенды, обработанной писателем, персонаж именуется Серапионом. Мумии, идентифицированные как останки Таис и Серапиона, были найдены при раскопках в Египте в 1889-1890 гг., о чём писала пресса. Имя преподобного Серапиона-монаха Е. Дьяконова могла, кроме того, знать из святцев.}. Я читала прелестный роман Анатоля Франса "Таиса" - и интересно было взглянуть на эти мумии.

   О, какой ужас! В стеклянном ящике, в почернелой от времени одежде, лежит то, что было некогда красавицей Таисой... жёлтый череп с остатком тёмных волос; рядом с нею бесформенная тёмная масса почерневшей одежды с куском пожелтевшей кости сбоку - должно быть, рука, обвитая железными веригами, - это что-то было когда-то Серапионом...

   Неужели когда-нибудь и он, мой милый, любимый - будет таким же?!

   Жить можно только тогда, когда не думаешь о смерти...

   Стремясь уйти от этого ужасного зрелища, - я свернула в одну из зал. Там со всех сторон сидели статуи Будды, и на лицах их отразилось торжественное спокойствие Нирваны. <...>

  

   13 октября, воскресенье. Снова была в этом музее.

   Но сегодня зала с Буддами была закрыта; открыты другие - японского искусства.

   Это было для меня настоящим откровением. Почти всё, что принято называть 1'art moderne e moderne style, - стало мне вдруг понятно. Это совершенно несправедливо по отношению к японцам: следовало бы назвать "японское искусство, японско-современный стиль", как говорят о стиле дорическом, ионическом. Все эти афиши, все издания, современная манера живописи, предметы искусства, переплёты с рисунком, идущим от угла, - всё, всё японское и существовало в этой удивительной стране за сотни лет до нашего времени. Я видела рисунки, относящееся к 1513-1685 годам, - они сделали бы честь любому соЕюеменному художнику... И как у нас, в России, мало об этом знают! как невежественны мы в художественном отношении! право, жаль, что всё знакомство с историей искусства у большинства моих соотечественников ограничивается знанием того, что Фидий жил в Афинах во время Перикла, а Антокольский сделал статую Ермака...

  

   15 октября, вторник.

   Одна только мысль - как бы увидеться с ним.

   Но как? Притвориться больной и позвать его к себе - но я не умею притворяться. Пойти к нему самой, опять как будто бы у меня начались головные боли - я так не привыкла лгать... Как быть? Надо придумать.

   А времени не теряю. Для изучения французского языка записалась во Franco-English Guild, занятия начались сегодня. Побывала и в секретариате своего факультета; там мне сообщили, что нынешний год подали прошение о приёме четверо русских.

   Прекрасно! Значит, идея носится в воздухе, если мы, в разных концах России, приходим к одной и той же мысли... Начало лекций ещё через месяц...

  

   18 октября, пятница.

   Неприятный сюрприз! Оказывается, хозяйка сдала салон - и ещё кому - консерваторке, с пианино! Эта новость меня поразила, как громом. Вот тебе и раз!

   Когда моя русская соседка почти одновременно со мной взяла пианино, я была не очень довольна. Нанимая комнату, я предварительно осведомилась, нет ли инструментов - я не могу заниматься при музыке. Оказалось, что нет. Но мы условились с русской, что она будет играть тогда, когда меня не бывает дома, я - когда её нет... Но с третьим пианино, да ещё с консерваторкой, в пяти комнатах - это уже совсем неудобно, и я прихожу в ужас при мысли, что только будет?!

   Консерваторка! это слово для меня, как жупел для купчихи Островского; ведь это беспощадные гаммы и упражнения по шести часов подряд. Здесь было так хорошо, покойно, и вдруг - пианино! Вот тебе и квартира исключительно с жилицами... Три пианино - этого не могло бы быть, если бы жили студенты. Проклятое женское воспитание, - и к чему только музыке учат?!

  

   19 октября, суббота.

   Пробовала урезонить хозяйку - не сдавать комнаты этой девице, обещала ей рекомендовать какую-нибудь жилицу - напрасно: консерваторка уже дала задаток и переехала сегодня, а к шести часам водворилось и третье пианино... Я сразу искренно возненавидела нашу новую жилицу - немецкую еврейку с типичным носом и лицом, обсыпанным пудрой.

  

   21 октября, понедельник.

   Мне надо было писать перевод с русского на французский, консерваторка стала упражняться. Я пробовала сосредоточиться, несмотря ни на что, и настойчиво искала слово в словаре и старалась составить фразу... напрасно! Фраза не шла на ум, несмотря на усилия воли; в ушах звучала беспрерывная, точно барабанная дробь, гамма упражнений.

   Голова тяжелела... вдруг острая, резкая боль пронизала висок, я невольно ахнула и в отчаянии отбросила книгу и словарь...

   Голова болит весь вечер, заниматься нет возможности: консерваторка знай дубасит то гаммы, то этюды...

   Но странное чувство радости охватило меня: ведь теперь я могу обратиться к нему! и это будет правда; я сейчас же написала ему:

  

   "Мсье,

   Не будете ли Вы так любезны назначить мне день, в который я смогла бы зайти в Бусико. С признательностью..."

  

   24 октября, четверг.

   Вчера получила ответ:

  

   "Мадмуазель. Если Вам будет удобно зайти в четверг в два часа дня, мы сможем переговорить о Вашем здоровье.

  

   И сегодня в два часа поехала в Бусико.

   При дневном свете лестница показалась мне грязной, также и библиотека, куда ввела меня горничная, поражала общим небрежным видом... Можно было удивляться, как в новом госпитале всё так быстро теряет чистоту.

   Волнение от сознания того, что я сейчас его увижу, отнимало у меня все силы. Я сидела неподвижно у стола, опустив голову и глаза, чтобы не выдать себя, увидя, как он войдёт...

   - Здравствуйте, мадмуазель, как Ваши дела? - слова эти, как музыка, прозвучали около меня. И я едва могла ответить:

   - Мне очень плохо, мсье.

   - Опять головные боли? - спросил он, садясь к столу, против меня. - Ну, рассказывайте, что случилось с вами с тех пор, как я вас не видел?

   Я рассказала ему о влиянии музыки на мои занятия.

   - Но этому очень легко помочь! стоит только переменить квартиру! - и его серьёзное лицо на минуту осветилось ласковой, доброй улыбкой.

   - Но мне жаль оставить эту комнату... там так хорошо и удобно. И потом - что же это будет, если при всяком подобном случае будет болеть голова? Чем так страдать от нервов - лучше смерть, чем такая жизнь.

   - Вы не имеете права...

   - Нет, перебила я, - теперь есть уже другие юристки, кроме меня, на первый курс нынче поступают четверо... Они будут работать во всяком случае лучше меня и принесут больше пользы. Значит...

   - Значит, вы не даёте мне высказать[ся], - спокойно возразил он. - Я хотел сказать, что вы не имеете нравственного права распоряжаться своею жизнью. Каждый ответствен за себя. Другие будут работать на этом поприще - прекрасно, но у вас, быть может, есть способности, которыми они не обладают. И вы должны развивать их и стараться быть полезной, сами лично.

   Я сидела и слушала слова, которые пробуждали во мне что-то хорошее, какую-то веру в себя; его голос звучал так ласково, так гармонично, и весь он со своим серьёзным лицом, прекрасными голубыми глазами казался мне существом лучше, выше всех, кого я когда-либо знала.

   - Ну, а как теперь ваше настроение?

   Он меня спрашивал об этом! Страдание, острое, как лезвие ножа, охватило меня всю... Ведь этот человек, которого я так люблю, - не любит меня. И, несмотря на всё самообладание, глухое рыдание вырвалось у меня, и я отвернулась.

   - Значит, вы находитесь по-прежнему в угнетённом состоянии? Послушайте... Надо же быть мужественною. Помните одно библейское изречение: violenti rapiunt illud {См. запись от 14 марта 1901 г.}... Что же делать, если жизнь так устроена; она тяжела - согласен... я сам не хотел бы иметь детей. Но раз мы уже родились, то наш долг стараться делать всё возможно лучше и совершенствоваться самим.

   Он вздохнул, подвинул к себе чернильницу и взял лист бумаги.

   - Я дам вам лекарство... Boт, Valeriane d'ammoniaque de Pierlot {Валериана с нашатырем от Пьерло.}. Принимайте ежедневно три раза чайную ложку в полстакане сахарной воды. Когда кончите - приходите сюда. И если вы думаете, что я могу служить вам нравственной опорой - всегда сделаю всё, что в моих силах...

   Он проводил меня до дверей и я ушла... почти счастливая тем, что опять могу увидеть его.

  

   25 октября, пятница.

   Мой товарищ Андрэ Бертье вернулся с вакации. Тотчас же побежал в пансион, где я жила весной, узнал мой настоящий адрес... и сидел в моей комнате весь сияющий, счастливый...

   - Я с ума сходил от отчаяния, не видя вас! так долго тянулись эти вакации, так долго! И какая вы жестокая! отчего не писали мне? отчего не ответили мне на моё последнее письмо?

   Я с трудом припоминала... да, ведь это правда, - он писал, и я, кажется, один раз ему написала, после этой истории с немцем; потом, - право, не до того было.

   Я хотела так и ответить ему шутя, но при взгляде на его лицо запнулась. Столько искренней любви, столько преданности было в этих больших чёрных глазах, во всём выражении его красивого юношеского лица.

   Вот что значит вместе готовиться к экзаменам по утрам! Мне стало жаль бедного Андрэ. И я сочинила какую-то историю, из которой он мог ясно понять, что невозможно было ответить ему, что в Лондоне решительно теряешь голову.

   Он успокоился и смотрел на меня, блаженно улыбаясь, пока я приготовляла чай... и, уходя, - робко, почтительно поцеловал мне руку... Что мне с ним делать?

  

   27 октября, воскресенье.

   Лавочка Мерсье в Villa Medicis служит справочным бюро для её обитателей, я беру у них молоко.

   Сегодня спустилась туда, рассказала о своём несчастном положении и о трёх пианино, чем и вызвала живейшее сочувствие лавочника и его жены. И они тотчас же сообщили мне, что сдаются две комнаты в двух зданиях; одна в квартире, другая комната - в семье {Квартиры - нечто вроде студенческих общежитий, нанимались несколькими учащимися.} О счастье! Одна жилица - и нет другого пианино! Уже одно это заставляло снять комнату, не раздумывая долго и даже не видав её...

   Я оделась получше, наученная горьким опытом, во всё время переговоров не переставала любезно улыбаться, - и хозяйка, которая сдавала салон и не хотела взять менее 40 франков, что мне было дорого, - сбавила два:

   - Вы так очаровательны, мадмуазель, что мне хотелось бы, чтобы Вы снимали у меня комнату.

   Я с торжеством вернулась и заявила madame Oiachet, что переезжаю из-за трёх пианино. Хитрая старуха притворилась, будто она тут не при чём и потребовала было платы за две недели. Но я храбро пригрозила ей довести дело до мирового судьи - за неисполнение условий тишины и спокойствия - она струсила и замолчала. <...>

  

   30 октября, среда.

   Понемногу переношу свои вещи к madame Tessier. Бертье вызвался помогать, и у меня не хватило духа отказать ему в этом удовольствии. <...>

  

   4 ноября, понедельник.

   Устроилась в новой квартире. Кажется, мои хозяева славные старички - офицер в отставке с женой и тёща, дряхлая восьмидесятилетняя старушка. Трогательно видеть, в каком мире и согласии живут они. Хозяйке моей шестьдесят четыре года, но на вид нельзя дать более сорока пяти: так она свежа, а главное, молода душой.

   Я только удивляюсь, как у нас быстро старятся все безразлично - мужчины и женщины, - и как долго они сохраняют молодость здесь! И видно, что эта любовь к молодости служит преобладающей чертой характера хозяйки.

   - Первое, что старится у женщины, - это шея, - сообщила она мне деловым тоном в первый же вечер. Я с трудом удержалась от смеха и вежливо выслушала такое интересное сведение.

   Положим, она употребляет косметику: подводит брови, мажет губы, пудрится. Сначала с непривычки мне казалось это странным, и я готова была осудить её. Но она такая добрая, и такая живая, с широкими взглядами... Я ещё не верю своей удаче: да неужели же и впрямь попала к порядочным людям?

   И как трудолюбива эта французская женщина! С утра она занимается хозяйством: сама прибирает комнаты, готовит завтрак; потом одевается, причёсывается и, видя изящную парижанку, трудно поверить, что какой-нибудь час тому назад она в капоте, с засученными рукавами, прибирала комнаты, мыла посуду, словом, - была и горничной и кухаркой. При всём этом она наблюдательна, остроумна и обладает каким-то неиссякаемым источником молодости души. Приходится сознаться, что в среднем - мы, русские женщины, - такими достоинствами не обладаем.

   У нас одно из двух: или интеллигентная женщина - и тогда почти не занимается хозяйством, или же - мать семейства, хозяйка, опустившаяся, преждевременно состарившаяся, небрежно одетая и причёсанная, вечно на кухне, вечно сердитая и в хлопотах. <...>

   И чем объяснить, что у нас так быстро все старятся? Должно быть, климат такой...

   Кажется, и я понравилась старикам. Моя любезность, мой внешний вид - безукоризненно изящный туалет, модная причёска, быстрая и легкая походка - очаровали madame Tessier, и она не перестаёт говорить мне комплименты.

   - Какой у вас чудный цвет лица! И как вы хорошо одеваетесь, с каким вкусом... точно парижанка, право, - говорила она, глядя на мои платья, когда я разбиралась в своих вещах.

   Я уверила её, что не трачу много денег на платья, что привезла из России кое-какие старые вещи и только переделала их здесь. Madame Tessier с видом знатока качала головой:

   &nbs