Дьяконова Елизавета Александровна - Дневник русской женщины

онного права... и выглянула в окно. Хорошо бы выйти пройтись в такую чудную ночь.

   Вдруг я вспомнила его адрес - 5, rue Brezin... и мне захотелось непременно пройти по этой улице, мимо дома, где он живёт. <...>

   Я шла по бульвару Пор-Рояль, с наслаждением вдыхая свежий ночной воздух. Кругом ни души не было. <...>

   Я забыла, которая по счету с avenue d'Orleans будет улица Brezin. Кого бы спросить? Полицейских не было; кабачок на углу был ярко освещен, две-три женщины обнимали поздних посетителей.

   Я подошла к кассирше.

   - Скажите, пожалуйста, мадам, где улица Brezin?

   Сказала и испугалась откровенно-любопытного взгляда, каким уставилась на меня хозяйка. Мне показалось, что она догадалась, зачем я иду... Я смутилась, покраснела, и в голову не пришло, что в такой поздний час "порядочные" женщины не входят в кабаки.

   - Это подальше, мадам... Вторая улица направо.

   - Большое спасибо, мадам.

   В самом деле - вторая направо - это и была rue Brezin. На какой стороне четные и нечетные номера? направо - 4, ... значит, налево... вот он, 5, с красной решёткой, небольшой, пятиэтажный. Только в двух-трёх окнах виднелся свет; которое из них его окно?

   Я прошла улицу до конца. Какой сюрприз! небольшая площадь, усаженная деревьями, и сквер! <...>

   Сидя неподвижно на скамейке, я слушала тихий шелест листьев и голос ночи, таинственный и странный, и думала - где он теперь?

   Когда я возвращалась по улице Brezin, какие-то люди подходили к подъезду его дома. Что, если это он возвращается домой? Что подумает он, если встретит меня здесь? ведь я не от него узнала адрес, а случайно сама прочла на его карточках... Сердце так и замерло... Но нет, это оказались две дамы и старик.

   Этот дом... всё, что есть у меня самого дорогого на свете, всё там...

   И я уходила домой, должно быть, в том же настроении, с каким бабы-богомолки возвращаются с поклонения святым местам...

   Мне самой стало смешно при этой мысли. <...>

  

   21 июня, пятница.

   Ещё пятница - и нет письма! как бы узнать, вернулся ли он? Идти в Бусико... тогда он, пожалуй, узнает... К нему на квартиру? - немыслимо.

  

   22 июня, суббота.

   Просматривала вечером в читальне русские газеты. Напротив сидел юноша лет двадцати и усердно читал "Русские Ведомости". Мы одновременно вышли из читальни; сходя с лестницы, разговорились и познакомились. Он оказался одесским евреем, кончившим среднее техническое училище. Приехал сюда поучиться культуре и поступил рабочим в литейную мастерскую.

   Вечер был слишком хорош, чтобы благоразумно возвращаться домой.

   Он живёт недалеко от укрепления и предложил пройтись до парка Монсури. Я согласилась. На обратном пути, когда мы шли avenue d'Orleans, мне вдруг пришло в голову: попрошу я его узнать, вернулся ли Ленселе в Париж.

   И я сказала, как бы мимоходом:

   - Если не ошибаюсь, здесь где-то близко должна быть улица Brezin. Там, в No 5, живет наш г. Ленселе и меня давно ещё просила одна товарка справиться - вернулся ли он в Париж? А я такая лентяйка, - всё откладываю... Так вот теперь мы проходим мимо, но я боюсь ночью разыскивать эту улицу.

   - Позвольте мне вам помочь, - с готовностью возразил юноша. - Вот тут неподалеку - справлюсь у городового, где эта улица, и сейчас всё вам узнаю. Посидите здесь, на скамье, я сейчас вернусь.

   И пока он ходил к полицейскому, я старалась овладеть своим волнением... Вот сейчас... вернётся и узнает... rue Brezin тут близко, в трёх шагах.

   - Я никак не мог дозвониться, но с удовольствием справлюсь завтра и приду вам сказать, если вы позволите.

   Я мысленно от всего сердца поблагодарила милого юношу, но вслух небрежно сказала:

   - О, конечно, это не важно... зайдите завтра, если время будет...

  

   23 июня, воскресенье.

   Я заранее сказала мадам, что, если кто-нибудь придёт ко мне во время завтрака, так не заставляла бы ждать в моей комнате, пока я кончу, а вызвала меня тотчас же: есть спешное дело.

   Я ждала этого молодого человека, так как он обещался придти в обеденное время.

   И, не дожидаясь конца этой церемонии, которая тянется целый час и называется завтраком, - я бегом побежала вверх, в свою комнату, едва сказали, что меня спрашивает какой-то молодой человек.

   - Я вам помешал, вы ещё не кончили? - спросил он.

   - О нет, нет... очень рада... терпеть не могу этих длинных heures de repas {Обеденных часов (франц.).}.

   - А я ваше поручение исполнил. Консьерж сказал: "Он никогда не покидает Париж. Вчера он вернулся из клиники и сейчас находится дома" - и предложил мне пройти к нему, если надо. А я не знал, что сказать. Поблагодарил и говорю: приду в другой раз...

   Так он давно вернулся! И, однако, - и не подумал написать мне. Чувство какой-то острой обиды наполнило душу.

   - Большое вам спасибо, садитесь, пожалуйста; я сейчас приготовлю чай.

   Юноша расстегнул сюртук, удобно развалился в кресле и немедленно с ожесточением закурил папиросы. Пока он курил, пил чай и говорил, я делала вид, что внимательно слушаю... а у самой мысли были далеко-далеко... Сердце так и ныло от боли...

  

   26 июня, среда.

   Он не думает обо мне; зачем же я буду думать о нём? Или уж потеряла всякую власть над собой?

   Надо готовиться к экзамену. Весь год ничего не делала - так теперь трудно приходится. <...>

  

   17 июля, среда.

   Madame Odobez {Хозяйка пансиона, где снимала комнату Е. Дьяконова.} постучалась ко мне в дверь и таинственно сообщила:

   - Мадмуазель, там внизу вас кто-то спрашивает, мужчина, мсье... мне кажется, это русский нигилист... <...>

   Вот сюрприз! передо мной был один из сотрудников нашей газеты "Север" {Газета, выходившая в Ярославле.} - Иван Николаевич Корельский.

   Маленький, некрасивый, застенчивый - он всегда носит блузу и говорит очень медленно. Вот эта-то, совсем необычайная для французского глаза внешность и заставила madame Odobez произвести его в "нигилисты".

   Я его мало знаю, но он славный человек. И, конечно, сразу предоставила себя в его распоряжение. Устроила его, наняв комнату в нашем же пансионе, который совсем опустел.

   Он видел братьев перед отъездом. Никто из семьи и не подумал прислать мне ни письма, ни чего-нибудь с родины. Но я была так рада, так рада увидаться с кем-нибудь из Ярославля.

   С его приездом на меня точно пахнуло ветром с Волги, и на парижском горизонте мелькнули необъятные родные равнины, поля, луга, леса...

   Он сидел и рассказывал, что делается на родине, а я жадно ловила каждое слово.

  

   11 ч. 40 м. ночи {В издании "Дневник Елизаветы Дьяконовой. 1886-1902. Литературные этюды. Стихотворения. Статьи. Письма" (М., 1912) это место снабжено примечанием: "Эта запись в "Дневнике" печатается впервые".}.

   Толстой умирает! {С 11 июля (28 июня по ст.ст.) 1901 г. Л. Толстой болел малярией, и в продолжение первых дней состояние было крайне тяжелым. Улучшение наступило 20 (6) июля.} Сейчас постучалась в дверь madame и сообщила, что в "Signal" телеграмма в две строчки - "l'etat de Tolstoi desespere" {Состояние Толстого безнадежно (франц.).}. Что?!

   Моей родине грозит новое, страшное несчастье, - ко всем прежним прибавится ещё одно ужасное, непоправимое!

   Что будет с нами?!

   Что будем мы, русские, без Толстого?

   Ведь единственное, чем мы можем гордиться, что мы создали действительно своего за это столетие - это наша литература. Она - наша слава, наша гордость, и Толстой явился миру как мощное проявление народного русского духа, как совесть русского народа, которая, расширяясь и отбросив национальные рамки, стала всемирною совестью.

  

   Твой стих, как божий дух, носился над толпой... {*}

   {* Из стихотворения М. Лермонтова "Поэт".}

  

   Его слово было этим божьим духом. В гениях есть нечто сверхъестественное.

   Моя любовь к нему - безгранична, и горю моему не будет конца, если случится то ужасное, неизбежное, о чём пишут в газетах.

   Madame ушла. Я бросилась на колени перед его портретом и молилась... кому? какому неведомому мне Богу? какой высшей силе?

   Сердце было полно; слёзы навертывались на глаза, и ужас и горе охватывали душу...

   Ведь в его годы - всё может случиться... Хотя... 74 года... Гёте умер 82 лет... Живут и дольше. Отчего же Толстому не жить.

   Мы и так достаточно несчастны. Что ж - неужели ещё мало?! неужели судьба отнимет у нас нашу славу, нашу гордость - как раз в тот момент, когда, быть может, мы переживаем подготовительные минуты перед неизбежной впереди революцией?

   Лев Николаевич! Если б этот крик сердца любящей вас России мог выразиться в звуке - кажется, содрогнулся бы весь земной шар. Пусть <...> {Эта и следующая купюра сделаны в издании 1912 года.} синод занимается <...> "отлучениями" и запрещает... "божественную службу" {В начале 1900 г., когда писатель был болен, Синод разослал циркулярное письмо с запрещением панихид и заупокойных литургий в случае смерти Л. Толстого без покаяния; определением Синода от 22- 24 февраля 1901 г. Л. Толстой был отлучён от церкви.} - наше горе народное, горе всех мыслящих людей всего земного шара будет великой вселенской панихидой над могилою великого человека.

   Я смотрю на его портрет в блузе, и мне кажется, что его глаза смотрят ещё печальнее...

   О, Господи, если Ты есть, - спаси его, спаси ради нас, ради миллионов живых существ, которым он светит, как живой светоч истины, любви, совести, добра, - всего, чем жив человек!

   Или мы, или наше горе, наши слёзы - ничто для Тебя?!

   Мы ничтожны, да, но ведь всё же мы - люди...

   И если Ты создал нас - не презирай наших просьб...

   Спаси его, отдай его нам, погоди брать себе!

   Погоди, погоди!! а если завтра... прочту в газетах...

  

   21 июля, воскресенье.

   <...> Сдаю в пятницу {Экзамен по конституционному праву.}. А как быть с книгой? придётся написать ему, спросить - куда и кому её отдать.

  

   23 июля, вторник.

   Получила ответ.

  

   "Мадмуазель,

   единственной причиной моего затянувшегося молчания была крайняя занятость делами моей семьи. Я буквально не имел свободной минуты и поэтому не мог найти время для встречи с Вами. Если Вы хотите вернуть книгу, то можете занести её в Бусико в любой день на неделе к девяти часам утра.

   24 июля, среда.

   Чтобы приехать в Бусико к девяти часам утра, - надо было встать рано. Я сплю долго по русской привычке и очень торопила madame Odobez с утренним завтраком. Я старалась не думать о нём... как будто бы иду только по делу. Но зеркало предательски отражало моё оживлённое лицо, всю такую стройную фигуру в белом платье.

   Я решила надеть что-нибудь тёмное, старое, некрасивое, но на улице такая жара - иначе, как в белом, днём и выйти нельзя.

   Когда я приехала в Бусико, - его ещё не было. Ждать пришлось долго, чуть ли не целый час. И всё-таки увидела его ещё издали, когда он быстро подходил к павильону. На этот раз он был без чёрной шапочки - мне бросились в глаза редкие волосы на голове. Такой молодой и уже... лысый. Видно, хорошо провёл молодость.

   Он увидел меня в коридоре, остановился, поздоровался.

   - Извините, - я опоздал и очень спешу. Всё это время я был так занят. Одна из моих кузин больна - ей делали операцию... вероятно, она умрёт.

   - Вот ваша книга, - сказала я, не смотря на него. - Очень вам благодарна. Вы правы - читать её было бесполезно, я всё равно ничего не поняла.

   Он взял книгу и пошёл немного проводить меня. Я шла быстро, опустив голову, стараясь не слышать звуков этого чудного тихого голоса, который, казалось, проникал прямо в сердце.

   - Прощайте, - сказала я.

   - До свиданья. Извините, что не провожаю вас до дверей, - я должен скорее вернуться.

   Мне и не надо было, чтобы он провожал меня до дверей. Я спешила уйти из этого госпиталя, и едва села в конку, раскрыла Конституционное право... Экзамен скоро...

  

   28 июля, суббота.

   Сдала экзамен. Теперь скорее бежать отсюда. Взяла билет на Лондон прямого сообщения Париж - Руан - Дьепп - Ньюгавен. Иван Николаевич {И. Н. Корельский.} пробудет здесь ещё с неделю, а потом идёт пешком путешествовать по Швейцарии. Звал меня пойти с собой - отдохнуть от занятий. Я отказалась: там такая чудная природа, всё расположит к мечтам. Нет, я уеду лучше в такую страну, где всё для меня ново, где язык непонятен, где ничто, ничто не напоминает о нём. В совершенно другой обстановке, я, наверное, скорей забуду о нём, а масса новых впечатлений не дадут мне и опомниться. Я составила себе целую программу, что делать: по приезде прежде всего - овладеть немного языком, а потом - ознакомиться с женским движением и физическим воспитанием детей, с народными университетами. Всё это полезно - и пригодится в моей будущей деятельности.

  

   Лондон, 1 августа.

   Город громадный, город-чудовище раздавил, уничтожил меня. Бесконечные улицы, однообразные дома... до такой степени однообразные, что можно позвонить, войти и не заметить, что это чужой дом.

   На улицах движения ещё больше, чем в Париже, беспрерывно снуют на велосипедах мужчины, женщины и дети. Язык гортанный, шелестящий, которого я не понимаю... всё ново и чуждо...

   Я поселилась на одной из окраин города, в одном из бесчисленных красных уютных домиков. Мой случайный знакомый по русской читальне дал адрес одного из своих земляков, который служит наборщиком в одной из здешних типографий. Этот услужливый и милый юноша помог мне устроиться первое время и будет показывать Лондон.

  

   3 августа, суббота.

   После французских семей, где самое большое - двое, трое детей, англичане невольно удивляют своею многочисленностью. Я уже успела отвыкнуть от наших русских больших семей - и теперь как-то странно снимать комнату в семье, где пятеро-шестеро детей. Но что здесь особенно поразительно - численное преобладание женщин над мужчинами. Всюду - пять-шесть дочерей, один-двое сыновей или даже вовсе ни одного, и так как все англичанки ездят на велосипедах, то на улицах велосипедисток больше, чем велосипедистов.

   Несчастные мисс! им не хватает мужей... и в стране насильственно образуется "третий пол".

   Отчего же такое явление? чем оно объясняется?

   Я тщетно ломаю себе голову. Знаю, что есть разные теории, из которых одна: темперамент более страстный производит пол себе противоположный, - кажется мне наиболее вероятной. Я проверяла её на своих родных - выходило верно. И в недоумении поделилась своими соображениями с моим знакомым. Тот был поражён. Его, оказывается, тоже занимал этот вопрос, и теперь он уверял, что эта теория верна.

   - Теперь мне ясно! Я, как мужчина, знаю отношения полов ближе, чем вы, могу сказать, что англичанки страшно холодны, англичане же с женщинами - прямо звери. Я живу здесь три года, я не аскет и от сношения с женщинами не отказываюсь. Так уж довольно навидался... ох, какие они звери! Надо видеть, как они бросаются на жён. И юноша вдруг запнулся и покраснел, вспомнив, что зашёл слишком далеко в разговоре с незамужней женщиной.

   Я рассмеялась и поспешила успокоить его взволнованную совесть. Но загадка - так и остаётся загадкой. Верить справедливости слов этого юноши - рискованно; чем же, чем это объяснить?

  

   5 августа, понедельник.

   Осматриваю Лондон. Была в Вестминстерском Аббатстве, в Национальной галерее.

   Огромные расстояния и трудность объясняться очень утомляют меня. Для англичан - мало знать язык, надо уметь произносить по-ихнему - они не могут понять самого простого слова, если оно сказано неправильно.

   Догадки, смётки, на которую такой мастер русский мужик, понимающий любого иностранца по соображению, у них никакой. Мозг какой-то жидкий, односторонний.

   Начинает это меня раздражать: ищешь, ищешь слова, а его нет, а догадаться они не могут.

   На днях пришлось быть на почте. Мне хотелось, чтобы чиновник сам заполнил бланк для пересылки денег, боялась сделать ошибку. А он хоть и понял, но не хотел этого сделать, и стоял как истукан, качая головой и хладнокровно повторяя "no-o".

   Это вывело меня из себя, - и я даже по-английски сумела послать его к чёрту.

   Русский, француз, конечно, тотчас же вспылили бы тоже, но англичанин даже бровью не повёл. Я рассердилась ещё больше, и в конце концов настояла-таки на своём, заставила его заполнить бланк...

   Моим недоразумениям и затруднениям, по незнанию языка, не было бы конца, если бы в Лондоне не было полицейских.

   Это действительно - идеал. Скромно одетые в синюю куртку и синюю фетровую каску, они стоят всюду и исполняют свою должность слуг общества: помогают старым, слабым, указывают дорогу, провожают до омнибусов - подсаживают туда детей. Мы, жители континента, так привыкли, чтобы полиция знала одно: "тащить и не пущать" {Выражение из рассказа Глеба Успенского "Будка" (1868).}, что английские полицейские являются существами какого-то высшего порядка. <...>

  

   12 августа.

   Продолжаю осмотр Лондона.<...>

   Купила себе старый велосипед: без него немыслимо жить при здешних расстояниях. Англичанки в отличие от француженок ездят в юбках, тогда как те большею частью в шароварах. Я быстро усвоила себе здешнюю посадку: англичанки ездят, держась чрезвычайно прямо, и не делают никакого видимого усилия, чтобы управлять велосипедом. Так мне очень нравится.

   И вообще, я неожиданно открыла в своём характере некоторые черты, сходные с английскими. Не говоря уже о внешности, хотя я чисто великорусского происхождения - я не обладаю фигурой русской женщины - с пышно развитой грудью и боками. Я тонка и держусь всегда чрезвычайно прямо.

   Нравится мне также и внутренность английских домов, их комфорт... <...>

   Принято почему-то считать англичан неспособными понимать поэзию, искусство... Какая ошибка! Да, они обладают очень своеобразной артистической жилкой: уменьем устраивать своё жилище. И их практичность сделала это уменье народным, распространило его на рабочие классы. Характерно, что Вильям Моррис и Джон Рескин {Участники группы "прерафаэлитов": Уильям Моррис (1834-1896) - художник, писатель, теоретик искусства; Джон Рескин (1819-1900) - писатель, теоретик искусства.} - эти апостолы религии красоты, старавшиеся распространить её, сделать доступной для масс - были англичане. <...>

   Англичане у себя на острове создали своеобразную моду - носят белые пикейные платья, живописные шляпы с широкими полями и перьями, и ещё какие-то очень красивые и оригинальные, каких на континенте не носят: газовые оборки, пришитые к соломенной тулье, обрамляют лицо и образуют нечто вроде капора. Такие шляпы очень идут к юным лицам, обрамлённым локонами.

   Я всегда любила белый цвет и шляпы с большими полями. Также и спорт. И моя любовь к лодке, к плаванию - немало возмущала мать. А велосипед я могла купить себе, только когда была совершеннолетняя. Такая ничем не объяснимая любовь к спорту окончательно потеряла меня в глазах матери. <...>

  

   12 августа, понедельник.

   Страшно устала. Сколько уже дней прошло, как я здесь... если б получить письмо от него?

   Но как и что могу я написать ему? - как врачу, конечно, - хотя и чувствую себя хорошо; но иначе нельзя... и вот я пишу.

  

   "Мсье.

   Это выше моих сил, и я не могу больше с этим справляться. Я знаю, что не должна обращаться с этим к Вам, но эта боль побеждает всё: гордость, самолюбие; мне кажется, что моё теперешнее существование сведено к этой ужасной муке, от которой единственное лекарство - смерть. Я страшусь не смерти, но неизвестности: "Где найти силы, чтобы жить, и как я встречу день своей смерти?" Никто ещё не смог ответить на этот вопрос Ницше, кто ответит на него мне?" <...>

  

   16 августа, пятница.

   Сегодня утром увидела я на столе белый конвертик с изящным почерком... Какое счастье держать его в руках, какое страдание читать письмо, которое в нём лежит!

  

   "Мадмуазель, - читала я. - Вы слишком сложны, умны, склонны к философии и погружены в свои мысли! Вспомните слова Священного Писания: "Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное"... Не знаю, как Вы относитесь к этим словам, но вот как их понимаю я: ищущий - никогда не найдёт, мыслящий - никогда не поймёт, взыскующий знания - никогда не узнает; человек - пленник своего разума, он хочет выйти из положенных ему пределов, надеется, что наука приблизит его к бесконечности, но он лишь раздвигает границы своего бессилия: чем больше он узнаёт, тем яснее понимает, сколь ничтожно его знание, и тем больше он страдает, чем больше он страдает - тем сильнее проклинает жизнь, чем сильнее проклинает жизнь - тем сильнее он жаждет смерти.

   Такова, мадмуазель, природа и вашей болезни. Это замкнутый круг, и Вам из него не выйти. Смиритесь, научитесь быть никем, даже если Вам кажется, что Вы нечто значительное. Вы не можете стать меньше, чем Вы есть, но Вам и никогда не стать больше. Вы - всего лишь одно из проявлений высшего начала, и то, что соединяет составляющие Вас атомы, может находиться в Вас, а может и вне Вас. Сами же Вы - всего лишь случай. Поймите это, научитесь этим довольствоваться, и Ваша болезнь станет столь же бессмысленной, как и Ваша жизнь. На этом позвольте закончить, добавив напоследок лишь одно: на Вас нет вины - ни за мысли, которые Вас одолевают, ни за тягу к самоубийству, ибо Вы не можете быть другой, чем Вы есть. Если Вам суждено пожертвовать собой - Вы это сделаете, если Вам суждена жизнь - Вы будете жить. Единственный совет, который я могу Вам дать, - это научиться тратить свою энергию на работу, не задавая себе ни малейшего вопроса о будущем и Вашей грядущей судьбе. Когда Вы приехали во Францию, Вы знали о Вашем будущем не более теперешнего, и всё-таки Вы ведь приехали: итак, сделайте же теперь то же, что и тогда - действуйте и не терзайте себя бесполезными вопросами, хозяином своей судьбы можно стать лишь тогда, когда сам за себя не отвечаешь. Поверьте, мадмуазель, что моё искреннее желание помочь Вам вернуться к душевному равновесию, не просто формула вежливости, призванная завершить это письмо.

  

   Какое холодное, разумное письмо! И как хорошо написано. Таким слогом, каким владеет здесь всякий обыкновенный образованный человек, у нас пишут только немногие талантливые писатели...

   Несмотря на то, что всё это письмо - одно бесстрастное, отвлечённое рассуждение, каждое слово, каждая буква в нём - дороже всех сокровищ мира.

   Только... немного поменьше бы рассуждения, побольше инстинктивного движения сердца. Я была бы счастлива уже и тем, что в его душе есть симпатия ко мне, но даже и этого нет... и к чему только подписался он "votre bien devoue" - "Преданный Вам"?

   О, если бы он действительно был таким!..

  

   18 августа, воскресенье.

   Немец {Herrmannsen.} устроил глупую историю. Поехал за мной сюда, преследует ревностью. Я рассердилась и указала на дверь. Нет, решительно надо уехать отсюда.

   Вот что значит так мало знать жизнь и мужчин и быть вечно погружённой в книги, как я! Готовясь к экзаменам - и не заметила, что мальчишка за мной ухаживает, думала - ничего серьёзного, а вышло вон что, - и Париж он бросил, и сюда поехал, и чуть с ума не сходит! Ещё, пожалуй, история выйдет.

   Да, устала я и от Лондона, и от этой глупости... Уеду куда-нибудь в провинцию, на берег моря, - там отдохну. <...>

   Недалеко от острова Уайта есть курорт Bournemouth, говорят - очень красивая сторона. Вблизи - маленький городок Southborne on Sea, там можно отлично и недорого устроиться на берегу моря. Вот туда и поеду...

  

   Southborne on Sea, 23 августа.

   Из окна моего деревянного коттеджа открывается спокойный английский пейзаж: деревья на зелёной лужайке; белая лента безукоризненной шоссейной дороги, обсаженная с обеих сторон кустами ежевики, протянулась передо мной; кругом - красивые домики с неизбежным садиком впереди. Море - в четверти часа ходьбы. Везде тишина, но не мёртвая тишина нашей русской провинции, а скорее спокойствие: дорога очень оживлена - часто проходят автомобили, омнибусы, ездят торговцы, велосипедисты, словом - она действительно служит путём сообщения.

   Живу теперь очень спокойно и однообразно: занимаюсь по-английски, купаюсь в море, помогаю своей хозяйке - миссис Джонсон - в работах на огороде.

   Узнала, что по соседству живёт друг великого писателя {Владимир Григорьевич Чертков (1854-1936) - публицист, издатель, пропагандист нравственно-религиозного учения Л. Толстого. Высланный в 1897 году из России, жил в Англии до 1908 г.}. Я была в восторге. Вот-то интересно познакомиться! <...>

  

   25 августа, воскресенье.

   Сегодня миссис Джонсон разоделась по-праздничному и что-то начала мне объяснять. Я никак не понимала.

   Она повела меня через дорогу к цветной афише, приклеенной на стене, и я прочла, что сегодня в Christchurch'e выставка садоводства и огородничества, всего один день. Я тотчас же изъявила свое согласие сопровождать мою хозяйку, и мы отправились вместе с ней и её подругой в Christchurch. Это небольшой соседний городок, один из самых красивых в Англии. Там могила Шелли.

   Выставка помещалась в очень живописном уголке - среди развалин старого замка, обвитых плющом... <...>

   Когда стемнело - началась оригинальная, ещё невиданная мной игра: женщины стали в круг, держась за руки; молодые люди прохаживались в этом кругу, бросая на плечи то той, то другой пучок ниток, и тотчас же убегали. Девушки гнались за ними - те, конечно, давали себя поймать, - и дело кончалось поцелуями... <...>

   Я стояла, смотрела и думала, что в этой игре есть свой raison d'etre для женщин: ведь сколько англичанок осуждено на безбрачие! - Для многих из них эта игра представляет иллюзию романа: под покровом тёмной ночи так приятно и поэтично очутиться в сильных объятиях.

   Но сама в круг не шла. <...>

   Через минуту на плече моём лежал пучок ниток <...>. И я вмиг очутилась в объятиях юноши. Его голова наклонилась...

   - Да ведь этак и в самом деле он меня поцелует! - и, изгибаясь как змея, я высвободилась и выскользнула из его рук, так что он успел поцеловать только газ на моей шляпе. <...>

  

   28 августа, среда.

   Познакомилась со своими питерскими соотечественниками.

   "Друг великого человека!" - уже одно это облекает личность каким-то ореолом: ведь когда солнце отражается в воде, то она блестит так, что глазам больно...

   И я была вся полна ожиданием увидеть существо высшего порядка.

   Он встретил меня просто и приветливо.

   - Очень приятно познакомиться. Вы где же учитесь?

   - В Париже, на юридическом факультете.

   - Это почему же вы избрали себе такие науки?

   - Я хотела бы быть адвокатом.

   - А-а... мужиков обирать будете? - Я была озадачена и обижена.

   - Ну, перестань, пожалуйста, - видишь, как ты смутил барышню, - примирительно заметила его жена, уже немолодая, замечательной красоты женщина {Анна Константиновна Черткова (1859-1927).}.

   Я горячо стала доказывать ему, что у нас, юристок, и в мыслях нет замышлять что-либо против мужика, что мы, наоборот, хотим идти к нему навстречу, развивать в деревнях подачу юридической помощи населению; что, кроме того, я лично хочу отстаивать право женщины на самостоятельное существование, чтобы она имела те же гражданские права, как мужчина.

   - К чему права?

   - Если отрицать всякое право вообще - то, конечно, да; но мы живём не в мире грёз, и женщине, при её юридическом неравноправии, куда как трудно бороться с тяжёлою действительностью. Мы одинаково рождаемся на свет, хотим жить, а в беспощадной борьбе за существование - как мы вооружены, позвольте спросить? Вот я и высшие курсы кончила, а прав у меня - всё равно никаких. Даже заведовать учебной частью в женской гимназии не могу - на это есть директор, хотя я образована не меньше его...

   Он слушал молча, и мне казалось, что слова мои для него звучат чем-то странным, - точно всё, о чём я говорила, имело самое ничтожное значение. Потом разговор принял менее острую форму - перешёл на Париж, на университет, студентов...

   Я всё-таки осталась очень довольна. Наверное, когда рассмотрю его поближе, я увижу в нём то необыкновенное, что привлекло к нему сердце великого писателя земли русской.

  

   31 августа, суббота.

   Я мало-помалу перезнакомилась и ориентировалась в обществе моих соотечественников.

   Они живут тут целой дружной семьёй - в большом доме на берегу моря. Сад, огород, чудное местоположение делает этот уголок очаровательным. Русские путешественники все находят здесь самое радушное гостеприимство и поэтому можно увидеть самых разнообразных людей. Приезжают и литераторы, и ученые, и просто так себе путешествующие люди; некоторые из более близких знакомых хозяев - остаются подольше...

   Брат хозяйки дома - бывший офицер, очень симпатичный молодой человек - усердно занимается хозяйством, работает в саду и огороде; ему помогает один из гостей - сын богатого московского купца, называющий себя толстовцем. Я присоединилась к ним и усердно работала. Тут мы называли друг друга: я его "хозяином", а он меня - "работницей" {Очевидно, обыгрывание названия рассказа Л. Толстого "Хозяин и работник".}. <...>

  

   2 сентября, понедельник.

   Никогда, кажется, не забыть вчерашнего дня.

   Мы ехали на собрание какого-то общества в Bournemouth'е.

   Он предложил мне сесть в экипаж, которым правил сам. И дорогой завёл разговор о смысле и цели жизни и попросил позволения указать их мне.

   Хоть я и не нуждаюсь ни в чьих указаниях и выработала своё мировоззрение не с чужих слов, а собственным нелёгким и упорным трудом, - всё же приготовилась выслушать с почтительным вниманием.

   - Цель жизни - служение добру. Вы призваны здесь совершить своё служение и сделать столько добра, сколько можете...

   "Вот, наконец, начинается интересный разговор", - с восторгом подумала я, и спросила, ожидая проникнутого необыкновенной мудростью ответа: Что же мне делать?

   - Добро.

   Это было совсем даже неопределённо. Добро - добром, но мне хотелось бы, чтобы он говорил более реально и менее отвлечённо.

   - Но вы объясните мне, в чём оно должно заключаться, как проявляться... Хорошо, вы - можете жить, не ломая себе голову над вопросом о заработке, - а мне в будущем он необходим. Помнится, я уже как-то объяснила вам, что педагогики не люблю и считаю нечестным ею заниматься, раз не чувствую в себе призвания. Медицина меня никогда не интересовала. Так что вы, если хотите дать совет мне лично, - должны принять сначала в соображение то, что я, рано или поздно, должна буду считаться с вопросом: чем жить?

   - Живите и распространяйте кругом себя свет добра, насколько вы можете...

   - Да вы сначала ответьте на мой вопрос, - настаивала я, начиная терять терпение от этого уклонения в сторону. Он пожал плечами.

   - Поступите в гувернантки.

   "О лучше бы ты была нема и лишена вовсе языка!" - вспомнилось мне отчаянное восклицание героя гоголевского "Портрета" {Е. Дьяконова цитирует фразу из повести Н. Гоголя "Невский проспект": "О, лучше бы ты была нема и лишена вовсе языка, чем произносить такие речи!"}, и я едва не повторила его вслух.

   Сразу разлетелся весь ореол, каким я так почтительно окружала друга великого писателя, и передо мной был он тем, каким и есть на самом деле: богатый аристократ, никогда серьёзно не думавший о женском вопросе. Кровь бросилась мне в голову, и я почувствовала себя оскорблённой... Не его поверхностным советом, достойным ума самого мелкого, ограниченного буржуа, - а тем, что моё доверие, мой энтузиазм были безнадёжно подломлены им же самим... <...>

   Я даже и не возразила ему ничего; а он был, очевидно, убеждён, что делал хорошее дело, наставляя на путь истины...

  

   4 сентября, среда.

   Сегодня пришла в огород. Мой "хозяин" куда-то исчез. Отыскала его на заднем дворе, он накладывал навоз в тачку и, против обыкновения, не сказал, на какую работу идти.

   - Что же такое, или праздник сегодня? - шутя спросила я.

   - Н-нет... да видите ли, сегодня дело такое: я хочу под капусту гряды приготовить, так вот навоз надо возить... я в тачку накладываю и отвожу.

   - Так чем вам одному два дела делать - давайте я буду возить, а вы накладывайте.

   До сих пор я полола гряды, копала их и проч.; но чтобы студентка парижского университета возила навоз - это показалось ему непривычным.

   Он нерешительно помялся на месте.

   - Да ведь это же навоз, гм-м...

   Я рассмеялась.

   - Так что же, что навоз? Или вы думаете, что я не сумею справиться с такой работой?

   И для доказательства - схватила вилы, быстро наложила полную тачку, свезла её на огород и вернулась - с пустой. Он, уже не возражая, тем временем приготовил и наложил другую тачку. <...>

  

   5 сентября, четверг.

   И несмотря на все эти ежедневные работы, - в тихие лунные ночи я ухожу мечтать на берег моря. Вдали едва-едва видны очертания острова Уайта... а там, за ним - так близко берега Франции... Париж. Из всего этого громадного города для меня существует пока одна улица Brezin и в ней - только No 5, где он живёт. <...>

   Закрою глаза - опять вижу эту улицу тихой июньской ночью... и опять иду по ней и, проходя мимо его дома, ускоряю шаг, точно боясь, что он меня увидит... <...>

  

   7 сентября, суббота.

   На днях приехали ещё двое молодых людей; один на несколько дней, проездом направляясь в Петербург, с матерью, домашний учитель в одном из русских семейств, живущих в Кембридже; другой - учёный, занимающийся исследованием о сектантах; этот надолго, - ему доктор посоветовал на некоторое время оставить Лондон и пожить в деревне - работать для здоровья на воздухе {Возможно, Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич (1873-1955) - публицист, издатель, исследователь истории русского религиозного сектантства, деятель большевистской партии.}. Он приехал не один, а с женщиной-врачом, которая тоже с приездом в Петербург сдаёт государственный экзамен.

   Так нас собралась в огороде целая компания.

   Какие это славные молодые люди, добродетельные и... неинтересные! Толстовец явно не симпатизирует мне. Он какой-то односторонний, - видно, что не одобряет во мне абсолютно ничего: ни моих идей о равноправности женщин, ни того, что я на юридическом факультете, даже то, что я усердно занимаюсь физическим трудом, не располагает его в мою пользу. И он при всяком удобном случае готов читать мораль о братском отношении к людям. И каждый раз мне так и хочется сказать ему - что в нём-то я как раз братского отношения к себе и не вижу, а только скрытое молчаливое осуждение всего моего существования.

   Учителя видела мало, - он уезжает сегодня, разговаривали о том, о сём... впечатление получилось обыкновенного среднего интеллигента, только на рояле хорошо играет - вот его талант.

   От молодого учёного я ожидала несравненно больше, и с удовольствием ждала все эти дни подряд часа, когда он выходил в огород на работу: ему велено копаться в земле ежедневно часа два-три.

   Мы работали рядом. Я начала было подходящий разговор...

   Ответы "да" и "нет"... правда, весьма вежливым тоном. Но всё-таки это немного.

   И как только его знакомая показывается - всегда перед окончанием срока его работы - он быстро бросает всё и идёт за ней.

   "Не разберёшь их отношений... всегда путешествуют вместе", - сказал "хозяин".

   А я так отлично разобрала. И только одного не понимаю: отчего, если он влюблён в одну женщину, относится с такой беспощадной сухостью и сдержанностью к другой, которую судьба случайно, на время, поставила рядом с ним?

   Ведь я с ним не кокетничаю; не может он, что ли, держать что наз. juste milieu {Золотую середину (франц.).} - не будучи влюблённым - относиться ко всякой другой интеллигентной знакомой женщине более просто, более по-товарищески?

   Тщетно позондировав почву научную и литературную, я попробовала обратиться к действительной, и спросила сегодня, как он смотрит на физический труд, нравится ли он ему.

   - Терпеть его не могу; только по приказанию врачей и работаю... - снисходительно отвечал он.

   - Что же вам нравится?

   - Работа умственная.

   - Но за что ж с такой неприязнью относиться к физическому труду? ведь он в сущности необходим. И как это у вас самих иногда не является желание упражнять свои мускулы, свою силу не на гире, не на гимнастике, а на полезном, здоровом труде.

   - Неприятно это... работать.. Ну, вот, - копаю, копаю, - скоро ли кончу? - скорее писать пойду.

   Мне хотелось доказать ему, что ещё неизвестно, насколько талантливы, полезны будут его учёные труды, а что хорошо вскопанная им гряда будет полезна - это вне сомнения, и поэтому он не имеет никакого нравственного права так относиться к тому роду труда, которым живут миллионы людей...

   Он выслушал меня с снисходительным вниманием, потом повторил: