Дьяконова Елизавета Александровна - Дневник русской женщины

поскорее собрала пакетик с полотенцем, мылом и разной туалетной мелочью - и поехала к Danet на rue Varin.

  

   8 часов вечера.

   Поскорее вынимаю из кармана заветную тетрадку и набрасываю последние строки.

   Мы одевались в рабочем кабинете, который предоставлен в моё распоряжение. Danet и Шарль - в спальне.

   - Ты готова, Lydia? - кричит Danet.

  

   Вторник, 17 декабря.

   Когда я вошла в спальню, мои товарищи уже оканчивали свой туалет.

   Danet окинул меня быстрым взглядом, схватил карандаш, слегка провёл им по бровям, чуть-чуть тронул пуховкой лицо и торжествующим тоном воскликнул:

   - Прекрасно! Посмотри теперь на себя - о, как ты хороша, Лидия...

   И я увидела в зеркале прекрасную, бледную молодую женщину с тёмными бровями и волной белокурых волос, которые падали почти до колен туники цвета mauve и в белом пеплуме, который падал с плеч красивыми мягкими складками... Узенькая ленточка mauve с цветными камнями, надетая на лоб, придавала лицу какое-то таинственное выражение и глаза из-под тёмных бровей смотрели серьёзно и важно...

   - Лидия, Лидия...

   Danet любовался мной с восторгом артиста. В самом деле, - такая, какой я была в эту минуту, - разве не была я его созданием с ног до головы? Не он разве придумал и нарисовал этот костюм, - настоял на том, чтобы я распустила волосы, загримировал!

   Здесь, в Париже, научилась я ценить и понимать внешность... И искренно, как ребёнок, залюбовалась своим отражением. Сознание того, что я хороша, наполняло меня всю каким-то особенным ощущением, делало почти счастливой... Серьёзная курсистка, суровая книжница, вся погружённая в науку - куда она делась?

   Я сама себя не узнавала: мне казалось, что какая-то другая, новая женщина проснулась во мне...

   Если бы кто-нибудь год тому назад предсказал, какой стану, я воскликнула бы с негодованием: "не может быть, немыслимо!"

   Ведь я четыре года училась в Петербурге, и ни разу не полюбопытствовала пойти на костюмированный бал Академии Художеств.

   А теперь... теперь ради него, - пойду не только на этот бал, но спустилась бы во все подземелья ада, если бы знала наверное, что встречу его там...

   И я протянула Danet обе руки: "merci, merci, Georges."

   Он быстро оканчивал свой туалет перед зеркалом, и тоже слегка подвёл себе брови. Он был очень интересен в богатом костюме римского патриция: красная тога красиво оттеняла гордую темноволосую голову с римским профилем, а такого же цвета плащ свободно драпировался на его высокой, мощной фигуре!.. Казалось, этому бретонцу нужна была блестящая, театральная атмосфера, что он только и жил в ней, был действительно самим собой.

   А бледный, худой, маленький Шарль рядом с ним казался ещё незаметнее в своей голубой тоге раба. Danet беспощадно торопил его, и бедный мальчик тщетно старался пристегнуть трико к тунике. Я помогла ему.

   В девять часов мы уже выехали в Брока. Я сидела, как кукла, в углу кареты, бережно укутанная Danet в его длинный чёрный плащ, с головой, покрытой чёрным кружевным шарфом.

   Карета остановилась у ворот госпиталя Брока.

   Danet быстро выскочил.

   - Ждите меня, - и исчез.

   Ждать пришлось долго. Я совсем не привыкла быть одетой зимой не в мех, а только в суконный плащ; ноги в тонких чулках и сандалиях замерзали.

   Холод мало-помалу пронизывал меня насквозь... казалось, кровь постепенно застывает в жилах... я закрыла глаза. И мысль о возможности схватить серьёзную болезнь, смешанная с сознанием того, что я скоро увижу его, - доставляла мне какое-то невыразимое наслаждение.

   Я рада была замёрзнуть тут же, на улице, у ворот этого госпиталя, лишь бы он был там...

   Сколько времени просидели мы так - не знаю.

   Дверца фиакра отворилась, и показалась красивая темноволосая голова в венке из роз. Молодой человек сел рядом с Шарлем, за ним вскочил в фиакр Danet.

   - Мой товарищ Michelin - Lydia - мой кузен Шарль... - торопливо представил нас Danet и велел кучеру ехать.

   - Ты не очень озябла, Lydia? - тихо и быстро спросил он. Н-нет... - с трудом выговорила я. У меня все члены онемели от холода, и язык не поворачивался.

   Через несколько минут фиакр остановился перед знаменитым Bullier. Перед ним уже собирались зрители, чтобы смотреть на съезд костюмированных.

   Danet быстро и ловко высадил меня из кареты и повёл куда-то. Я шла с ним рядом, как в тумане, не замечая, куда мы идём и каким ходом... и яркий свет раздевальни совершенно ошеломил меня.

   Небольшая лестница вела вниз в большой танцевальный зал, разделённый колоннами на три части. Он был пуст и слабо освещен.

   - Погоди раздеваться, Лидия... Холодно. Что ж ты молчишь. Или замёрзла? Пойдем греться к печке.

   Он повёл меня через всю залу, на другой конец, к одной из своеобразных печей невиданной мною доселе системы - не было видно огня, и теплота доставлялась большим медным рефлектором. Danet усадил меня около него, и сам стал тоже греться. Мало-помалу я пришла в себя, могла пошевельнуться и сознательно осмотреться кругом.

   Зала была почти пуста. Никого ещё не было.

   - Чего ж ты так торопился,Georges,- спросила я. - Мы так рано приехали.

   - Наш кортеж формировался в Брока. Мне надо было сказать, что мы едем вперёд, - объяснил Danet. - Другие ведь идут пешком, а мы ехали - вот и вся причина.

   Я увидела, что сидела на эстраде, которая шла вдоль всей залы и была уставлена столиками. Должно быть, это был ресторан. Danet отошёл в сторону, рассматривая зал. Я сняла шарф...

   - Какие прекрасные волосы! - раздалось за моей спиной.

   Я обернулась. Некрасивый субъект в костюме нищего римлянина фамильярно погрузил руку в волны моих волос.

   - Да не про Вас! - резко оборвала я его, наклоняясь в сторону. Он быстро отошёл.

   Danet всё это отлично видел и в ту же минуту был около меня.

   - Послушай, Лидия, - прошептал он, обнимая меня за талию, - так нельзя. Ведь я же тебя предупреждал, что надо быть готовой ко всему.

   - Но... это уж слишком скоро, ведь и бал-то ещё не начался, - оправдывалась я.

   - Всё-таки без резких замечаний, надо играть роль до конца... Куда это делся Шарль? Я поведу тебя в нашу ложу, видишь? - налево.

   Мы сошли в зал и снова поднялись по ступенькам, входя в ложу. Она была, действительно, очень хороша и представляла террасу дома с видом на Помпею у подошвы Везувия... <...>

   Зала мало-помалу наполнялась народом. Зажгли все люстры и ярко осветили пёструю толпу - тут была "смесь одежд и лиц, племён, наречий, состояний" {А. Пушкин, "Цыганы".}. Египтяне, финикияне, средневековые монахи и пастушки Людовика XV, русские казаки и адвокат, алхимик и Пьеро - пёстрый поток наводнял залу...

   Становилось жарко. Danet снял с меня плащ и унёс его в раздевальню.

   На несколько минут я осталась одна...

   Вдруг я скорее угадала, чем узнала его... Он шёл прямо на меня вдвоём с высоким красивым брюнетом, оба переодетые китайцами. Длинная коса смешно болталась сзади, так же как и длинное перо. Общий серьёзный вид его и очки составляли странный контраст с пёстрым костюмом.

   Это он, - нет сомнения - это он!

   Но нахлынувшая волна вновь прибывших подхватила и унесла их...

   Впервые в жизни находилась я на костюмированном балу. Голова кружилась от массы разнообразных впечатлений.

   - А, наконец-то, я нашёл тебя, Лидия! - обнял меня Danet. - Пойдём в нашу ложу. Там я тебя оставлю, - ты посмотришь, а я пойду танцевать. Он играл роль, как было условлено. И широким, видимым для всех жестом, но лишь едва дотрагиваясь до плеч, - обнял меня и осторожно поцеловал в лоб.

   "Как это мило с его стороны, такая деликатность", - подумала я.

   - Вот стул, Lydia. Садись, Шарль, побудь с нею, - приказал Danet и исчез в толпе.

   Рассеянно разговаривая с Шарлем, я искала в толпе его... пёстрая, многоголовая, она шумным роем двигалась по залу, - и нелегко было в ней найти его.

   У меня уже начинала кружиться голова и глаза устали от этого беспрерывно движущегося потока, как вдруг вновь мелькнули китайские костюмы. Это он! И я скользнула за ним, как тень, увлекая за собой недоумевающего Шарля, который никак понять не мог, зачем я вдруг оставила ложу.

   - Немного размяться, Шарль, - уверяла я, смотря, не отрываясь, вперёд.

   Кругом веселье разгоралось... женщины - молодые, красивые, накрашенные, - и все доступные.

   Я начинала понимать, что это за бал... и к чувству радости при виде его примешивалось острое сострадание.

   А он шёл вперёд всё такой же серьёзный и важный, - не обращая внимания на женщин...

   "Зачем он пришёл сюда, зачем? ведь он знает, что это за бал и всё-таки пошёл... значит...". Я чувствовала, если только увижу, что он, как и все, развратничает с женщинами - я не вынесу этого... убью её, его, себя...

   Я задыхалась... рука инстинктивно искала какого-нибудь оружия, а его не было: я никогда не употребляю и не ношу его из принципа.

   А теперь... о, будь они прокляты эти принципы! шагу мы, русские, никуда без них ступить не можем!

   Полина Декурсель, полуиспанка, прямо сказала мне, что в день свадьбы покупает себе кинжал и револьвер, чтобы убить мужа в случае измены. Она так рассуждает: "Если я выйду замуж - не иначе как по любви. А если он изменит мне, то за мою разбитую жизнь - сам не должен жить".

   Я люблю его... он должен быть лучше других... а если ничем не лучше, так пусть погибнет и он, и я сама.

   Мозг мой горел, в глазах заходили красные круги...

   И вдруг меня осенила блестящая мысль, именно блестящая... <...> Я вспомнила, как Шарль вместе с носовым платком и портмоне взял ещё и большой перочинный нож и положил всё это в карман, который кое-как приколол булавкой под тунику.

   - Шарль, дайте мне, пожалуйста, носовой платок. Я своего не взяла, у меня кармана нет...

   Я знала, что неловкий Шарль, вынимая платок, наверное выронит и нож... Так и вышло. Он выворотил весь карман, и на пол выпал и нож, и портмоне, и какая-то бумажка и, кажется, даже... шпилька! Я наклонилась и, быстро подобрав нож, спрятала его в складки пеплума.

   - Так вот как! вы приходите на бал точно в классы - с перочинным ножом, - так не отдам же я его вам.

   Смущённый Шарль оправдывался, возился с карманом и просил отдать нож. Я отказалась наотрез:

   - В наказание оставлю его у себя до завтра.

   А сама, под складками пеплума, потихоньку открыла его и сжала ручку. И странно: я сразу успокоилась, словно какая-то сила и твёрдость от него сообщилась мне.

   Но два китайца шли всё вдвоем. Danet разыскивал нас в толпе.

   - Скоро полночь! пойдут процессии; пока очередь не дошла до нас - пойдём в ложу, Lydia, и посмотрим, - предложил он.

   Чтобы он ничего не мог заподозрить, я тотчас же согласилась.

   Мы с трудом нашли место у барьера ложи: она была переполнена.

   Женщины - хорошенькие, весёлые, в самых разнообразных костюмах, - начиная от величавой египетской жрицы и кончая простой белой фланелевой туникой, - рассыпались по ложе.

   Вдруг одна из них, сидевшая рядом со мной, исчезла и через минуту вновь появилась в одной газовой тунике, уже без шёлковой подкладки. Она спокойно прошлась по ложе. Две другие последовали её примеру: тоже сняли подкладку своих туник и отнесли в угол ложи.

   Простота и непринуждённость, с какими эти женщины разделись тут же, на глазах у всех, - заставили и меня отнестись к этому совершенно спокойно. В такой атмосфере, в такой обстановке - это являлось естественным... Я осмотрелась: кругом мелькали голые женские фигуры или вовсе без одежды, или едва прикрытые прозрачным газом...

   Сердце у меня почти остановилось: он входит в нашу ложу...

   А вдруг он узнает меня? Как ни было нелепо подобное предположение - он близорук и никогда не видал меня без шляпы, - я всё-таки инстинктивно прижалась к Danet. Тот прикрыл меня своим плащом.

   - Что с тобой, Лидия?

   - Так, ничего... мне хорошо с тобой... зачем только ты всё бегаешь к этим женщинам?

   - Просто для развлечения.

   Он со своим спутником вышли из ложи; очевидно, приходили только посмотреть живопись, не обратив никакого внимания на женщин, которые бегали в ложе.

   Я вздохнула свободно! Так он не такой, как большинство... какое счастье! И я совсем забыла, что не он один вёл себя вполне прилично, что многие интерны были тоже одни, не приставали к женщинам, что хорошенький интерн с грустным лицом, который ехал с нами в карете, - тоже был всё время один...

   Чем было объяснить такое поведение? Принципами, или только пресыщением благами жизни? Или же верностью своим любовницам, которых не могли почему-нибудь взять на этот бал? Кто их знает... я об этом не думала, - я видела только, что он всё время один - со своим товарищем, что, очевидно, бояться больше нечего...

   Пёстрая толпа заколыхалась, раздвигаемая распорядителями. Шествие начиналось.

   С другого конца зала показалась колесница, на которой высился гигантский фаллос из красной меди, обвитый гирляндами роз и красного бархата. Около него две нагие женщины раскидывались в сладострастных позах. Колесницу окружала весёлая толпа пляшущих, играющих, поющих жрецов и жриц...

   Красота и откровенность этого зрелища - совершенно ошеломили меня... Колесница медленно двигалась кругом зала, и гигантский фаллос, окружённый женщинами, гордо высился над толпой.

   Следующая колесница заставила меня вздрогнуть от ужаса и отвращения.

   На операционном столе лежала кукла, покрытая полотенцем. Рядом с ней, в высоко поднятой руке, врач держал вырезанные яичники; его передник и полотенце были покрыты пятнами крови.

   - Это госпиталь "des Enfants Malade" {Госпиталь Больных детей.} - вот программа, Lydia, - совал Danet мне в руки какую-то бумажку.

   Что-то ещё будет?! - с ужасом подумала я и, обернувшись, - вдруг заметила вверху неприличный рисунок...

   - Пойдём, пойдём скорее, Lydia - скоро наша очередь! - торопил меня Danet и, схватив меня и Шарля, потащил нас обоих куда-то.

   В той части зала, где формировался кортеж, помещался летний сад и было страшно холодно.

   Кругом суетились люди, накрашенные женщины взбирались на колесницы. На нашей уже лежал Помпеянец - высокий, рослый, красивый юноша, по типу - настоящий наследник римлян.

   В первом ряду его друзей должен был идти Danet и с ним - я, его вольноотпущенница - Lydia. Нас окружили патриции, рабы, сзади - нищие. Распорядители бегали, суетились, уставляя нас.

   Шествие тронулось. Danet обнял меня одной рукой, небрежно бросая другой монеты в толпу. У Danet от природы осанка патриция, так что он был чудно хорош... Я не смела поднять глаз... мне казалось, что я непременно встречусь глазами с ним...

   Мы медленно двигались сквозь живую стену и сотни любопытных глаз. Я набралась мужества, подняла глаза и смотрела куда-то вдаль, стараясь не встречаться ни с одним из этих взглядов.

   Мы два раза обошли залу; одну минуту показалось мне, что я прошла мимо него... не знаю... я в эту минуту инстинктивно вновь опустила глаза.

   Когда мы вернулись в летний сад, Danet так же поспешно увёл меня обратно в ложу, чтобы не пропустить посмотреть другие процессии.

   Остальные были очень хороши, вполне художественны по мысли и исполнению.

   Госпиталь Неккер представлял союзников в Китае. Огромный китаец восседал на колеснице, по углам которой сидели курьёзные китайские куклы с огромными головами, которые качались в такт.

   Я не успела понять, в чём заключалась процессия Notel Dieu, как в залу ворвалась весёлая компания поселян времени Louis XV, при сборе винограда и под звуки старинной музыки обходя весь зал... Древние египетские богини госпиталя Сент-Антуана - загадочные, как сфинксы, - двигались таинственно и важно.

   И, как конец, - как дитя нашего века - бежала шумно cheminde fer de ceinture {Кольцевая железная дорога (франц.)} с локомотивом, вагонами, багажом и музыкантами, которые усердно во всю мочь играли какую-то пьесу, возбуждая общую весёлость.

   Danet и Шарль исчезли из ложи - на раздачу призов. Я наблюдала женщин.

   Одна из них - худенькая брюнетка лет под 40, вся накрашенная, - привлекала моё внимание. Она все время вертелась около нас, стараясь привлечь внимание Danet. Её жалкое, худое, с выдавшимися лопатками тело производило впечатление чего-то детского, беспомощного.

   Я видела, как внизу в зале Danet танцевал. Как молодое животное, он наслаждался в этот вечер щедрою прелестью и красотой окружавших женщин...

   - Смотри, Lydiа,- Диана, Диана.

   - Кто эта Диана? - спросила я.

   - Она позировала для Парижанки на Всемирной выставке. Молодая красивая женщина в чепце, с завитушками на висках, прошла мимо.

   - Видишь, она поправилась,- долетел до меня отрывок разговора.

   - О чём это, Danet? - тихо спросила я.

   - Да была больна сильно эта Niniche... сифилисом.

   Он сказал это просто и спокойно, как будто дело шло об инфлюэнце.

   Что-то толстое и мягкое, как подушка, терлось около меня. Я обернулась.

   Толстый низенький интерн танцевал около меня и силился обхватить. Чувство несказанного омерзения охватило меня. Но, помня обещание, данное Danet, я не смела оборвать его, и только грациозно уклонилась в сторону.

   Danet подоспел ко мне на помощь.

   - Римская патрицианка не привыкла к свободному обращению с ней клиентов, - комически важно произнёс он, покрывая меня своим плащом и уводя от него.

   - А что, хорошо я ответил?

   - Прекрасно.

   Толпа понемногу редела. Его нигде не было. Я проследила все уголки залы... очевидно, он уехал давно.

   Начался ужин.

   Прислуга торопливо разносила приборы и мелкие картонные тарелки, и большие корзины с холодной закуской... Я сидела с Шарлем, а Danet за одним столом с большой весёлой компанией женщин и мужчин.

   Одна из них, толстая блондинка, схватила Шарля. Тот совсем смутился. А женщина хохотала и обняла его ещё крепче.

   Моя рука инстинктивно поднялась, чтобы защитить ребёнка от этих грязных ласк... В ту же минуту кто-то грубо сжал её, так что браслет до боли врезался в кожу...

   Я обернулась. Danet со спокойным лицом, но всё более стискивая руку, прошептал на ухо:

   - Оставь... забыла, где ты?

   Я видела, как в нём, несмотря на всю его благовоспитанность, проснулся грубый инстинкт, который не мог допустить, чтобы женщина осмелилась заявлять о своей самостоятельности. Я молча высвободила свою руку из его железных пальцев.

   Вся зала наполнилась дикими, нескладными звуками: интерны отняли у музыкантов инструменты, и делали нечто вроде выхода клоунов у Барнума {Питер Барнум - американский цирковой предприниматель.}. Это было какое-то безумие, не поддающееся описанию.

   - Пойдём, пойдём, ты не должна этого видеть, Lydia, - тревожно сказал Danet. Голос его был серьёзен и глаза уже не смеялись. - Ты, наверно, устала, и Шарль тоже, он уже давно хотел уехать с бала...

   Я сейчас же согласилась и, проходя по зале, всё-таки, чтобы удостовериться, смотрела направо и налево - его не было.

   Danet меня так же укутал и опять, как куклу, усадил в фиакр. И только очутившись у него на квартире, я почувствовала, как устала.

   - Спасибо вам... вы доставили мне большое удовольствие.

   - Позвольте мне ещё раз назвать вас Lydia, это так хорошо... Слушайте, зачем вы такая красивая?

   Его руки обвили мою талию, и прекрасная голова наклонилась к моему лицу.

   Волна каких-то новых, неизвестных доселе ощущений пробежала по мне. Я хотела вырваться из этих сильных объятий бретонца - и не могла.

   Голова закружилась, я едва понимала, что со мной делается и, обняв его голову обеими руками - поцеловала... Потом оттолкнула его, заперлась на ключ и, не раздеваясь, бросилась на диван.

   А сегодня консьерж поднялась с письмами к двенадцати часам, когда я, уже совсем одетая, собиралась уходить; дверь я уже отперла, и та, не ожидая найти никого в кабинете, вошла, не постучавшись, и, увидев меня, с лёгким - ах! скромно удалилась.

  

   18 декабря.

   Видела сегодня сон. Иду по дорожке сада какого-то госпиталя; полдень, жара страшная... интерны идут обедать и подходят к кассе; их много, белые блузы тянутся длинной вереницей, а среди них - вижу его. Хочу подойти и не могу: какая-то невидимая сила удерживает на месте... и чем ближе он подвигается к кассе - тем я дальше.

  

   19 декабря, среда.

   Вижу ясно, как день, что это безумие... Такая любовь губит меня и - не могу, не могу победить себя, не могу вырвать её из своего сердца. <...>

   Мне кажется, что впереди стоит что-то страшное, беспощадное, тёмное, и я знаю это: это смерть...

   Смерть! когда подумаешь, что рано или поздно она является исходом всякой жизни, а я - молодая, красивая, интеллигентная женщина - и не испытала её единственного верного счастья, - взаимной любви, без которой не может существовать ничто живое, мыслящее, чувствующее...

   Невероятная злоба поднимается в душе, и хочется бросить бешеные проклятия - кому? чему? слепой судьбе?

   Или я недостойна его?

   Нет, нет и нет!

   Всё моё существо говорит, что нет... Та, которую он полюбит, - не будет ни выше, ни лучше меня...

   Так за что же это, за что?!!

   Я стала точно инструмент, у которого все струны натянуты - вот-вот оборвутся...

   Мне страшно оставаться наедине с самой собой... мне нужно общество, нужно говорить, действовать, чтобы... чтобы не думать... ни о чём не думать...

   Сейчас получила письмо от Карсинского - приглашает завтра придти смотреть его мастерскую, опять будет просить позировать... что ж, не всё ли мне равно?

  

   20 декабря, пятница.

   Была у Карсинского; он показывал бюст Белинского, его маску, модель памятника.

   И опять просил позировать.

   - Ну, хоть для памятника Белинскому! Смотрите - какой неудачный торс у этой фигуры, которая должна венчать бюст лавровым венком! Я не мог найти хорошей модели. Если согласитесь,- я за это придам этой фигуре ваши черты лица и вы будете увековечены на первом в России памятнике нашему великому критику.

   Как хорошо, что у меня так развита способность наблюдать! Я сразу увидела, что он хочет польстить моему женскому самолюбию, но я не тщеславна. И молча, отрицательно качала головой, в глубине души сама не понимая, зачем ещё продолжаю эту комедию отказа - ведь мне, в сущности, так всё безразлично.

   А Карсинский точно догадался, и мягким жестом взял меня за руку.

   - Ну, хорошо, не будем об этом говорить... приходите завтра, попробую начать ваш бюст, а там - увидим.

  

   21 декабря, суббота.

   Отправляясь к Карсинскому, захватила с собой костюм, в котором была на балу интернов; в нём удобно позировать для бюста, и удобно снять.

   Мастерская была тепло натоплена. Карсинский в блузе, с руками, замазанными глиной, казался гораздо естественнее и лучше, нежели в салоне Кларанс.

   Он работал над чьим-то бюстом, когда я постучалась.

   - А, наконец-то! Я уже полчаса жду. Ну, с чего же мы начнём? Одну голову? это неинтересно, а для бюста вы должны снять свой корсаж... но лучше было бы, если бы решились позировать вся. Что вы думаете - не позировали у меня интеллигентные женщины, что ли?

   - Не думаю, - сказала я.

   - Вот и ошиблись! Взгляните - он показал на бюст молодой женщины с лицом необыкновенно выразительным и умным, и на большой барельеф во весь рост - св. Цецилию.

   - Но ведь это - одетая.

   - Да прежде надо слепить фигуру с натуры, а потом и одеть. Ведь и эта фигура - на памятнике Белинскому - неужели вы думаете, что так идёт оставлять её голой в нашем-то климате?

   И нам стало смешно.

   - Я должна переодеться.

   - Вот ширмы.

   Я сняла платье и надела тунику, распустила волосы. А когда вышла из-за ширмы, Карсинский окинул меня всю взглядом знатока.

   - Для бюста надо обнажить себя до пояса, сказал он, - умелою рукою отстегивая крючок сзади. Туника спустилась с одного плеча.

   Какое-то желание испытать позы, неизведанное ещё ощущение охватило меня...

   Я видела, как Карсинский ждал. Незаметно отстегнула другой крючок, и туника упала, обнажив меня всю.

   - Ах! - вырвалось у него... - Стойте теперь, вот так; повернитесь ещё раз; теперь выберем позу. Садитесь сюда на диван, к вам идёт что-нибудь такое, например, отчаяние...

   Мне ли не знать, что такое отчаяние! При одной мысли о нём вся моя фигура и лицо сами собою выразили такое безграничное отчаяние, что скульптор в восторге вскричал:

   - До чего верно вы понимаете мысль художника! Вы - неоценимая модель, вы меня вдохновляете... Ну уже и сделаю же я с вас статую! В России опять заговорят обо мне... Так и назову её - "Отчаяние". Это будет большая работа... А пока - у меня есть ещё бюсты, которые надо кончить скорее; я начну с вас один из них... Грудь должна быть видна вся, голову слегка наклоните вправо, волосы - вот так... я назову ее "Лилия". Как хорошо! У вас удивительное выражение лица - задумчивое такое, нежное...

   Я пошла за ширмы и оделась; потом расстегнула лиф, приняла позу, какую он указал, и сеанс начался. Умелые пальцы постепенно придавали жизнь и человеческий облик бесформенной глиняной массе...

  

   22 декабря, воскресенье.

   Недели полторы тому назад получила приглашение участвовать в комиссии по устройству бала, который русское студенческое общество устраивает в первый день Нового года. В прошлом году, оказывается, был такой же бал, но тогда мой адрес, как только что прибывшей, был ещё неизвестен обществу. Я не была на первом заседании и сегодня получила вторичное приглашение.

   Теперь я ухватилась за него: мне положительно было невыносимо оставаться наедине с самой собою и книгами. Заседание продолжалось около трёх часов; я спорила, горячилась, доказывала, хотя, право, мало смыслила, в чём дело.

   Будучи на курсах, я была слишком занята, чтобы принимать участие в подготовительных хлопотах каких бы то ни было вечеров; а тут сразу надо было постигнуть всю премудрость организации этой подготовительной работы.

   Мне поручили продавать билеты; дали список адресов, - что-то много, около тридцати, надо всех обегать и продать.

   Во время заседания один за другим являлись члены первой комиссии с неутешительными известиями - кто совсем не продал билетов, кто на 30 франков, кто на двадцать.

   - Господа, да что же это? ведь мы в прошлом году начали вечер с тремястами франков, а нынче и ста-то нет! Откуда же взять деньги на расход? - в отчаянии вскричал председатель. - Где список адресов? где самый главный, у кого?

   - У Соболевой, она отказывается ехать.

   - Слушайте, как же так? Список-то, по крайней мере, возвращён ею?

   - Кому же ехать?

   ^- Да вот новый член, Дьяконова, она в первом заседании не участвовала, так пусть теперь поработает, - протянул мне список один из студентов.

   Я взяла список и обещалась сделать всё, что могу.

   - Уж вы постарайтесь, а то на вас последняя надежда. Хорошо. Постараюсь. Если ни на что больше не годна - хоть билеты продам. И никакие лестницы, этажи и расстояния теперь не пугают меня...

  

   23 декабря, понедельник.

   Устала смертельно. Бегала с девяти утра до девяти вечера.

  

   24 декабря.

   То же самое. Поднималась и спускалась по этажам из квартиры в квартиру. Квартиры в Елисейских полях и скромные комнатки Латинского квартала. Безумная роскошь обстановки - в одних, скрытая бедность - в других. Какое богатое поле для наблюдений, какой материал для романиста! Только я-то не сумею воспользоваться всем этим. <...>

  

   26 декабря, четверг.

   Ещё день беготни, - и завтра сдаю отчёт. Последние десять адресов.

   Из-за всей этой беготни - еле-еле успеваю позировать скульптору. Бюст подвигается быстро.

   Сестра Надя прислала неожиданно сорок рублей, полученные по переводу. Вот прекрасно! Сошью себе на них русский костюм, благо, шёлк здесь дёшев!

   Сошью голубой шёлковый сарафан, кокошник вышью в одну ночь... и рисунок есть - из Румянцевского музея давно взят. <...>

  

   27 декабря, пятница.

   Сдала отчёт. Привезла около полутораста франков. Теперь будет с чем начать вечер.

   Я никого не знаю из этих господ, но один из присутствующих подошёл и отрекомендовался Самуиловым, "поэт по профессии". Я с любопытством посмотрела на этого субъекта - еврейский тип, неряшлив, в общем - ничего особенного; голова - с претензией на Надсоновскую, но несравненно хуже её...

   И так как я спешила домой, то он предложил свои услуги проводить меня. Я не боюсь ходить одна, но из вежливости - не отказала. <...>

   - Не хотите ли зайти напиться чаю?

   - С удовольствием.

   За чаем, в качестве поэта, он повел атаку быстро. Заявил, что давно интересуется мной, что я - очень хороша собой и т.д. и т.д... <...>

   - Ведь вы только по внешности кажетесь спокойной, а на деле у вас душа такая... бродящая, по глазам видно.

   Он расположился было целовать мне руки, но я отдёрнула их. Этот нахальный субъект был мне противен.

  

   28 декабря, суббота. Оказывается, сегодня получила по почте ещё десять франков за билеты. Надо было отдать их секретарю. Пошла в русский ресторан, - там, кажется, его можно всегда застать до 12 часов.

   Я там никогда не бывала; и на минуту русский говор ошеломил меня: как будто в Россию попала.

   За завтраком моим соседом был магистрант Юрьевского университета, высокий блондин с длинным носом и голубыми глазами. Он долго говорил мне о преимуществах мужчины, стараясь доказать его превосходство над нами...

   - Да... женщины вообще неспособны к философии, к научному творчеству, они лишь скорее усваивают, чувствуют тоньше, а наш брат - грубоват. Но в области науки, в области философского мышления укажите мне женщину, которая создала бы своё, новое?

   "Гм-м... много ли ты сам-то можешь создать своего, нового", - подумала я, но не решилась сказать, боясь обидеть его мужское самолюбие. И отвечала вслух:

   - Женщин, таких как есть, нельзя судить, как вы судите. Мы, половина рода человеческого, тысячелетиями были поставлены в такие условия, в каких мы могли развивать только свои низкие качества. <...>

   Учёный не пытался, по-видимому, возражать, и вскоре, увлечённый своими мыслями, заговорил о нации.

   - По-моему, государственность и религия необходимы, необходимы; в русском народе есть этакий христианский дух, которого я не замечаю здесь. Как сказал Гексли {Томас Генри Гексли (1825-1895), английский биолог, пропагандист учения Ч. Дарвина.}: люди, проповедующие: "возлюби ближнего своего, яко сам себе" {"Книга Левит (19: 18), также Евангелие от Матфея (22: 39) и Евангелие от Марка (12: 31).}, в жизни рады друг другу горло перерезать; а люди, убеждённые, что человек произошёл от обезьяны, и материалисты, в жизни следуют принципу - "положи душу свою за други своя" {Евангелие от Иоанна (15: 13).}.

   - Так вы убеждены в том, что и у вас есть христианский дух?

   - Убеждён.

   - Ну, а как же связать с этим противоречие ваших собственных слов: вы ведь против того, чтобы женщинам давали права. А между тем, в Евангелии сказано: "возлюби ближнего своего, яко сам себе". Без различия пола. И вот, согласно этому принципу, каждое человеческое существо должно иметь одинаковое право на жизнь, на существование, тогда как при настоящем положении дела женщина должна жить, не имея равных с мужчинами прав. И если вы признаёте это законным, естественным и восстаёте против её освобождения - какой же это христианский дух? Где тут любовь к ближнему?

   Мой собеседник окончательно смутился, не находя выхода из собственных противоречий. И после неловкого молчания вдруг заговорил о себе...

   - Я тороплюсь уехать из Парижа. Заниматься здесь неудобно; Национальная библиотека открыта только до 4 часов, книги приходится покупать... А характер французский - это наружная вежливость, а внутри - homo homini lupus {Человек человеку волк (лат.) - афоризм из комедии Плавта "Ослы".}... Немцы откровеннее и сердечнее; с нетерпением жду, скоро ли буду в маленьком немецком городке.

   "Книгоед!" - подумала я.

   - Робок я очень, знаете ли, - продолжал магистрант, - да и нет у меня в голове этой... архитектоники.

   - И слога? - спросила я.

   - Н-нет... насчет слога я, знаете ли, стараюсь... а вот нет у меня архитектоники, построения, плана книги... и не знаю просто, как быть.

   "Да, не знаешь, как быть, оттого, что у тебя нет научного гения, творческой жилки", - подумала я, глядя на его ограниченное лицо. Нельзя высиживать из себя насильно книги.

   После завтрака к нему подошел поэт Самуилов; начался спор, не возбуждавший моего внимания. И всё-таки, несмотря на всю разницу моих взглядов, - учёный был для меня симпатичнее этого самоуверенного нахального субъекта, горячо толковавшего о политике...

   - Ах, не говорите вы этого слова "режим", - с гримасой прервала я его речь. - И видно сейчас, что вы - не русский человек. Надо говорить "образ правления".

   - Ну вот ещё! - небрежно возразил он. Я вспыхнула.

   - Я, как чисто русский человек, стою за систему своего родного языка, а вы, русские евреи - с удивительною лёгкостью вводите в нашу речь иностранные слова. У вас нет этого чутья, чистоты русской речи, к которой мы привыкли с детства; вам не коробят слух эти выражения, - с негодованием воскликнула я.

   - Да я и не русский писатель, а еврейский.

   - Ну и пишите по-еврейски, к чему писать на чужом для вас языке.

   - Позвольте, да разве можно запретить кому бы то ни было писать по-русски, раз я хочу этого? Я настолько хорошо знаю русский язык, смею сказать, что, быть может, буду блестящим стилистом.

   "Недавно сказал, что Максима Горького испортят восхваления критики, - а сам себя ещё до всяких критик возвёл уже в блестящие стилисты, - эх ты, бахвал!" - с пренебрежением подумала я.

   ...И все мои симпатии были на стороне соотечественника, забитого, робкого, но смиренного. Эта добродетель смирения - великая вещь.

   Вечером я сошла к Кларанс. Она была одна. Я просила её проанализировать его почерк {Речь идет о Е. Ленселе.}. <...>

   - Человек этот много страдал, и вследствие этого создал себе такой характер искусственно; он очень сдержан, очень скрытен.

   - Не находите ли вы, что эти сжатые строчки указывают на любовь к деньгам? - спросила я.

   - О, да. Я только что хотела это вам сказать. Но им можно управлять, если вы будете знать его слабые стороны. В общем - хороший характер.

   "Напрасно, значит, назвали его иезуитом, он вовсе не так плох на деле...", - радовалась я.

   Но всё-таки - разве достаточно анализа почерка? <...>

  

   1 января, среда.

   Вот и Новый Год. Здесь обычай рассылать поздравительные карточки в этот день. Как была бы я счастлива получить один узенький лист бристольской бумаги {Сорт высококачественной бумаги, плотной, с шероховатой поверхностью.}, - один из тех, который когда-то видела у него на столе. Но... ведь он даже не считает меня за знакомую, конечно, не пришлёт. <...>

  

   4 января, суббота.

   Неожиданно узнала, что любители из русских, живущих здесь, ставят "Дядю Ваню" {Пьеса А. Чехова, написанная в 1897-м; первая постановка осуществлена в МХТ, в 1899 году.}. Я так мало имею сношений с русскими, что решительно ничего не знаю, что у них делается. "Дядю Ваню" я еще не видала...

   Что за пьеса! что за впечатление!

   Говорят, пьеса эта для нас скучна: в провинции жизнь такая же, и со сцены пьеса кажется невыразимо скучной. Но здесь, на ярком, пёстром фоне парижской жизни - эта картина русской жизни выделялась так резко, производила такое сильное впечатление. Казалось,

   *** Возможно, запись от 4 января делалась в два приёма, и последующее написано после просмотра спектакля.

   вся зала, все зрители переживали одно чувство. И настроение, о котором столько было споров, - можно или нельзя ставить его на сцене - это настроение так и сообщалось зрителю...

   И казалось мне, что я среди парижского веселья, шума расслышала один звук, проникший прямо в сердце - голос с родины, отзвук её жизни. <...>

  

   7 января, вторник.

   Когда я оделась в светло-голубой сарафан, кокошник, и белая