Главная » Книги

Дьяконова Елизавета Александровна - Дневник русской женщины, Страница 4

Дьяконова Елизавета Александровна - Дневник русской женщины


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20

численное множество раз.
  
   13 февраля.
   Мне необходимо забыться... и потихоньку, вместе с m-lle Marie, я поехала за город на фабрику Карзинкиных. Огромные здания из красного кирпича, кругом угрюмые кучки рабочих - всё это мне вдруг напомнило что-то старое, давно забытое. Вспомнилась наша собственная фабрика, только в меньших размерах, куда иногда я ходила с отцом... В праздник здесь работы не было, и мы только вошли на минуту посмотреть в новом корпусе паровую машину-гигант, приводящую в движение всю фабрику. С почтительным удивлением смотря на колоссальные винты, массивные колёса и составные части какой-либо машины, - невольно чувствуешь своё ничтожество перед такою силою и ещё яснее сознаешь, что тут господин - мужчина, а мы - какие-то беспомощные, слабые создания...
   Фабрика Карзинкиных отчасти представляет симпатичное явление последнего времени, когда дошли до сознания, что нужно не эксплуатировать труд рабочих, а разумно пользоваться им, создавая при этом такую обстановку, в которой труд не был бы борьбой за существование, а нормальным условием жизни. Отрадно было видеть городок труда, устроенный по правилам гигиены и порядка, где трудящийся люд, кроме денежной платы, получает и квартиру, и увеселения, и возможность учить своих детей. Недалеко то время, когда подобных фабрик будет ещё более, и на них перестанут смотреть как на источник заразы всякого рода, а наоборот - они станут маленькими центрами просвещения и народного образования. Тогда фабрики будут иметь двойное значение: кроме промышленности, они будут развивать народ, образовывать его... <...>
  
   1 марта.
   Великий пост. Я не люблю изменять раз установленных привычек по отношению к церкви. У меня их немного, но я держусь их крепко. Воспитанная в семье, где ещё сохранились отчасти прежние старые требования относительно говения и поста, - я сохраняю их, и нарушение буду считать грехом. По-моему, и то, и другое необходимо исполнять. <...> В сущности, мне следовало бы быть настоящей атеисткой, судя по моей семье: отец никогда не был особенно верующим, совершенно равнодушно относясь к церкви; мать - вследствие своей очень самолюбивой натуры - тоже равнодушна к религии и её обрядам, насмехается над священниками, а по праздникам читает французское Евангелие; нас же, детей, воспитывала в духе религиозном, сама не подавая никакого примера. Что казалось бы могло выйти из такого воспитания? Но у нас в семье ещё живы две бабушки, две старинные русские купчихи, которые свято соблюдают наши дедовские обычаи по отношению к церкви; обе имели на меня большое влияние, поэтому из меня и вышла верующая. <...>
  
   18 марта.
   На исповеди о. Владимир спросил меня: "Не имеете ли каких грязных помыслов, встречаясь с мужчинами?" Этот суровый вопрос вызвал с моей стороны недоумение: "Какие же это помыслы?" - Но строгий священник не довольствовался моим неведением и продолжал: "Да, разные помыслы... не приходят ли они вам на ум?" - "Нет", - отвечала я, очень смутно соображая, что и мужчин-то не встречаю почти нигде, а у нас дома тем более... <...>
  
   7 апреля.
   Какая же я, однако, женщина! Сегодня тётя прислала мне из Москвы чёрную шляпу, и вот сейчас, вечером, я не могла удержаться, чтобы не примерить её ещё и ещё раз; я бросила "Историю всемирной торговли" Этельмана, которая меня очень заинтересовала, и подошла к зеркалу. "О, женщины, ничтожество вам имя!" - так восклицает Шекспир. Уж не ради этого ли пристрастия к мелочам и любви к нарядам: он так называет нас? Если из-за этого, то, пожалуй, он прав. Ведь все наши наряды, тряпки, конечно, ничтожество, необходимые мелочи жизни, которыми нужно заниматься ровно настолько, чтобы не быть смешной педанткой или Диогеном в юбке; посвящать же им всё время, думать и относиться к ним серьёзно - это действительно делает женщину ничтожной. Я поэтому редко переношу разговоры о нарядах, и вообще не особенно люблю ими заниматься; но не могу удержаться от удовольствия, которое мне доставляют надетые новые платья, шляпы, и всегда с интересом пробегаю хроники моды. А почему? Да потому что я... всё-таки же женщина!
  
   10 апреля.
   Когда подумаешь, что пройдёт сто лет, и все мы, наша жизнь, все окружающие нас друзья, родные, знакомые, даже толпа на улицах - всё это умрёт, исчезнет, не оставив после себя даже и следа, как исчезла, напр., в прошлом вся жизнь таких же людей, как мы, когда подумаешь об этом - сразу как-то своя личная жизнь, свои страдания покажутся мельче, ничтожнее, отойдут гораздо дальше. То несчастье, которое в данную минуту занимает нас всецело, вовсе уж не будет казаться так велико, если продлится даже несколько лет. А через сто лет? - Всё, всё опять другое, новое, нам неизвестное. Что значим мы, мелкие людишки, в этом вечном всесильном perpetuum mobile {вечный двигатель (лат.).} времени? Но мы всё-таки ценим себя, и не думаем, что через короткий период времени от нашей жизни, её радостей и страданий не останется даже воспоминания,- они исчезнут бесследно. Как, значит, мы любим увлекаться и жить настоящей минутой! Верно, человека не переделаешь... <...>
  
   20 мая.
   Студент увлечён моей младшей сестрой, я настолько не нравлюсь ему, что он не считает нужным даже скрывать это. Что ж, Бог с ним! Впервые познакомившись довольно близко с молодым человеком, теперь я вижу, что мне, уроду, нечего ожидать внимания и вежливости от молодёжи, если я не вызываю у неё эстетического чувства... Какие, в сущности, пустяки иногда волнуют меня!..
  
   29 мая. Они шли вдвоём по аллее, такие молодые, красивые, стройные: Валя шла опустив голову, он старался смотреть ей в глаза, и обоим было весело; а я стояла за деревьями и смотрела на них. Вдруг что-то кольнуло меня: я вспомнила, что ещё нынче зимой он так же разговаривал со мной, хотя немного интересовался мной... а теперь? Слезы навернулись у меня на глаза, и я побежала к пруду, обошла его и, став у забора, могла немного овладеть собой.
   Что это? Или я завидую Вале? Эта зависть - такое гадкое, скверное чувство, в особенности по отношению к родной сестре! Нет, нет! Я ещё не настолько испорчена. Если вследствие излишней пылкости воображения мне казалось, что он относится ко мне иначе, нежели теперь, - от этого пострадало лишь моё самолюбие, а так как я хорошо владею собой, то сумею его скрыть от всех. Я встретилась с ним, жизнь нас случайно столкнула, а потом, завтра, - мы разойдёмся, может быть, навсегда. Наверно он сохранит обо мне воспоминание, как о своей хорошей знакомой... В сущности, мне даже хотелось бы, чтобы он полюбил Валю и женился на ней. Была бы хорошая пара, и тогда я могла бы назвать его братом. <...>
  
   14 июня.
   Карно убит! {Сади Карно (1837-1894) - президент Франции в 1887-1894 г.г. 25 (13) июня 1894 г. убит в Лионе итальянским анархистом С. Казерио, мстившим за смерть террориста О. Вайана, казнённого по приговору французского суда.} Его убили при приветственных кликах народа, которому он только что произнёс прекрасную, задушевную речь и которым всегда управлял так разумно, безукоризненно-тактично... Насколько я люблю этот народ - настолько же и сожалею... Какая бессмысленная, адская, зверская жестокость! Анархисты - не люди; это проказа рода человеческого, отродье дьявола. Чего хотят эти звери? Что может быть бессмысленнее и ужаснее убийства любимца нации, идеально-безупречного гражданина, вся жизнь которого была посвящена на благо отечеству? Что сделал он какому-то безвестному проходимцу? И вот этот зверь среди толпы народа убивает... Нет, мне не найти достаточно слов для выражения негодования! Я решительно не могу ни о чём другом думать, и с трудом могу это скрыть. И теперь - я хотела бы обнять всю Францию, утешить её, как сестру! Но... я могу только писать! <...>
  
   3 июля.
   К тёте сюда {К Е. Г. Оловянишниковой, на её подмосковную дачу в Кусково.} приехал близкий друг нашей семьи, которого я знаю почти с детства. В нём я всегда уважала доброту характера и стремление к самоусовершенствованию. Живя постоянно в разных городах, я с удовольствием с ним переписывалась. Теперь, воспользовавшись случаем, мы в первый же вечер уединились ото всех на террасе и разговорились совершенно откровенно.
   Разговор касался преимущественно нравственной стороны жизни, её задач и цели... - "Вспомните, Петя, как вы однажды спросили, размышляю ли я когда-нибудь над молитвой Господней? Задавая другим такие вопросы, я решаюсь спросить вас, как вы лично относитесь к ним?" - "Конечно, я стараюсь по возможности разрешать их в жизни, хотя это иногда бывает и трудно"... - "Хорошо. Однажды вы сказали, что смотрите на женщину не как на игрушку или развлечение, а как на человека вполне вам равного; прав ли поэтому автор "Крейцеровой сонаты"?" Я чувствовала, что задаю такой вопрос слишком поспешно, что я сбилась с задуманного пути, но я шла напрямик... - "Позднышев, конечно, говорит правду, хотя он сам был не менее испорчен, нежели другие", - ответил Петя.- "А всё-таки он требовал от жены, чтобы она была чиста и невинна, не так ли?" - "Да, конечно".- "Ну, а вы, стоя пред алтарем, бываете ли такими же... неиспорченными (я немного запнулась, говоря это слово, и невольно мой голос дрогнул), как ваши невесты?.. Лично вы - продолжала я вдруг с отчаянною смелостью - такой?" - "Нет, я испорчен", - произнёс Петя совершенно спокойно. Меня точно острием ударили в сердце. Я хотела что-то сказать, но не могла, и вдруг, закрыв лицо руками, разрыдалась горько и неудержимо.
   Мой идеальный, честный, глубоконравственный друг, каким я его себе представляла, теперь рассыпался в прах, и ничего от него не осталось! Точно был человек, и не стало его. Мой прекрасный сон - исчез, а с ним и моё убеждение, что существуют на свете идеальные люди. Я не могла сразу опомниться; хотя вполне сознавала, что мои слёзы неуместны...
   Петя молча принёс воды. - "Выпей, Лиза, успокойся", - повторял он. Через минуту я опять овладела собой, - "Не надо воды..." - тихо сказала я, не глядя на него, и отвернулась к подоконнику, где лежали развёрнутые газеты. Строчки мелькали перед глазами, и точно сквозь сон, я слушала отрывочные фразы Пети.- "Ты, Лиза, ещё не знаешь жизни... надо тебе сказать, что существуют обстоятельства.., Впрочем, ты подумаешь, что я, говоря это, стараюсь оправдаться..." Я молчала и смотрела в газету, - мне уже не нужно было слушать его. Эти оправдания я знаю наизусть, знаю и жизнь; я думала только, что Петя с его возвышенными стремлениями, религиозностью, нравственными качествами - является исключением из окружающих лиц; но вот и он - такой же,- с полным спокойствием говорит о своём падении, и ни слова раскаяния нет в его словах... О, глупая наивность в двадцать лет: ведь нет уже таких людей, и тебе их никогда не встретить! Но Петя не понял ни моих слёз, ни моего молчания. Если б он знал, что в эту минуту он видел перед собой человека, который оплакивал свой исчезнувший идеал? Это очень глупая фраза, а между тем это правда. Иметь идеал - смешно, по меньшей мере, но я не боюсь насмешки... И Петя вдруг стал для меня уже другим человеком, похожим на всех...
  
   18 июля.
   Сегодня рано утром тётя поехала со всей семьей в Обираловку встречать о. Иоанна, который ехал в Москву. Я давно, года три, его не видала и, конечно, воспользовалась случаем получить его благословение. В Обираловке ждать поезда пришлось минут 20. Мы взяли семь билетов первого класса, чтобы, войдя в вагон о. Иоанна, ехать с ним вместе в Кусково, и стояли на платформе в ожидании поезда. Народу на станции всё прибывало, а когда подошёл поезд - было уже тесно. Торопясь войти в вагон (поезд стоял всего две минуты), я видела только благословляющую руку, которую ловили и целовали десятки других... <...> Он немного постарел с тех пор, как я видела его в последний раз; его кроткие лучистые голубые глаза остались те же, только выражение лица было измученное, сильно усталое. Золотой наперсный крест с синей эмалью, тёмная шелковистая ряса на лиловой подкладке и старенькая соломенная шляпа... Мы вошли все и по очереди подходили под благословение. Я пристально смотрела на о. Иоанна и мысленно просила его помолиться за меня и за маму. <...> Видно было, что он очень утомлён, постоянно зевал, глаза его невольно смыкались... Вслед за нами к нему привели нервнобольную, которая, получив благословение, упала на скамью в сильном припадке. Её крики раздались по всему вагону. Все замолчали. О.Иоанн встал и положил ей руку на голову. Больная начала кричать ещё более. Продержав руку несколько времени, о. Иоанн прикрыл ей лицо платком и велел унести, а сам, расстроенный этой тяжёлой сценой, подошёл освежиться к открытому окну. <...>
   В Кускове станция была переполнена народом. У окна вагона была лавка, и о. Иоанн, высунувшись до половины, пожимал протягиваемые ему со всех сторон руки. Мы поскорее выбрались из толпы... <...>
  
   19 июля. Москва.
   Вторично осматриваю Третьяковскую галерею - на меня сразу нахлынула такая масса художественных впечатлений, что даже закружилась голова... Картины Репина, Айвазовского, Верещагина, - всё, что есть прекрасного в нашей живописи, все лучшие художники, о которых я читала только в газетах - были здесь пред моими изумленными глазами... Многие считают лучшею картиною всей галереи Репина "Иван Грозный у тела своего сына". Картина эта замечательна, и действительно производит сильное впечатление: лицо Грозного выражает бесконечный дикий ужас пред своим злодеянием, и оно, главным образом, приковывает к картине. Вы смотрите пристально на неё, невольно заражаетесь этим ужасным выражением Грозного, вас тянет к картине, и в то же время страшно - кажется, что боишься войти в эту комнату... Говорят, что некоторым делается дурно, при виде этой картины... <...>
  
   7 августа.
   Я пока стою в стороне от действительной жизни, только наблюдаю и думаю. Моя жизнь - пока ещё не жизнь. А ведь мы переживаем опасное, хотя и очень интересное время. Читая "Вырождение" {Сочинение Макса Нордау.}, я часто говорила об этом с кузиной Таней {Под этим именем в дневниках Е. Дьяконовой фигурирует Мария Ивановна Оловянишникова (1878-1948).}. <...>
  
   15 августа.
   Сегодня мне исполнилось 20 лет. Стыдно и грустно думать, что столько лет напрасно прожито на свете... Чем дольше мы живём, тем менее мы мечтаем, тем менее осуществимы наши грандиозные планы. Жизнь знакомит нас с действительностью, и мы постепенно спускаемся с облаков. Помню, как девочкой 15-ти лет мечтала я о создании в России женского университета, совершенно похожего на существующие мужские по программе, думая посвятить свою жизнь на приобретение необходимых средств, для чего хотела ехать в Америку наживать миллионы; и достаточно было двух лет, чтобы понять несостоятельность подобных мечтаний. Теперь же я думаю только о том, как мне поступить на будущий год на высшие женские курсы. Сегодня мама отказала мне в разрешении, и я не знаю, что предпринять. <...>
  
   8 сентября.
   С Валей вдвоём мы говорили о браке, и никто не мешал нам задавать друг другу откровеннейшие вопросы. Я спросила её, когда она узнала, в чём состоит брак? - "В тринадцать лет",- "Кто же тебе объяснил это?" - "Да никто; я узнала отчасти из разговоров прислуги, отчасти из книг, ведь в библии же писано об этом"... Моя сестра, несмотря на свой 17-летний возраст, читала все романы Золя и Гюи де Мопассана, и я помню, как часто мы возмущались бездной порока и разврата, описываемой так откровенно Мопассаном, невольно чувствуя отвращение к этим "порядочным молодым людям", которые на нас женятся... - "Знаешь ли, когда я думаю о В. {Студент, он окончил курс, и уже уехал отсюда (примечание Е. Дьяконовой).} - мне легче на душе; ведь все-таки не все люди такие", - сказала Валя. - "Ты думаешь, что он ещё невинен?" - "Да, конечно. Он - такое дитя природы, и ведёт строгую, умеренную жизнь; он мне кажется таким чистым..." Я засмеялась. Валя остановилась: "Что ты?" - "Успокойся милая, он нисколько не лучше других, и это ничего не значит, если он "дитя природы", по твоему мнению". - "К-а-ак? Он, думаешь ты, испорчен? О, нет, Лиза, не разочаровывай меня, я хочу верить, я не могу..." Валя смотрела на меня умоляющими глазами, и всё её хорошенькое личико выражало страх перед тем, чего она не хотела знать. Её чистое, молодое существо готово было возмутиться моими словами, которые разрушали её веру... - "Погоди, Валя, не возмущайся. Я тебе сейчас объясню: есть два рода молодых людей, Одни - предаются разврату, не стыдясь своего падения, и говорят о нём совершенно спокойно без малейшего угрызения совести, как о доблести, как о естественном и необходимом, - тут мой голос едва не дрогнул: вспомнила Петю. - Это худшие люди, они поступают гадко и нечестно. Другие же, падая вследствие воспитания или ложных условий нашей жизни, даже вследствие своей натуры, всё-таки сознают, что они поступают гадко, и поэтому, если и предаются женщинам, то потом чувствуют угрызения совести. Эти - относительно честные люди, и лучшие, из которых мы можем выбирать. Конечно, я с тобой согласна, что есть люди непорочные, но я их не встречала ни разу в жизни..." - "Лиза, я согласна с тобой, - прервала меня сестра, - но пусть другие, только не он, я в него верю... пощади, я не хочу тебя слушать"... Я пожала плечами: не мне разбивать эту веру; пусть когда-нибудь она на деле узнает, как я узнала от Пети. И мне стало грустно...
  
   9 сентября.
   Была я у бабушки; она возмущается нынешними девицами: "Вы всё узнаёте прежде времени; девицы, а уж всё знают про замужество! Поэтому Бог счастья и не даёт. И совсем не след читать эту "Крейцерову сонату"; прежде девицы никогда ничего не знали, а выходили замуж и счастливы были; а нынче всё развитие, образование. Совсем не надо никакого образования, тогда лучше будет!" Бабушка полагает всё зло в "Крейцеровой сонате" и в образовании! Вот тема для юмориста! <...>.
  
   20 октября.
   Государь очень болен; все боятся, что он умрёт. Принцесса Алиса {"Будущая императрица Александра Федоровна (1872-1918).} поспешно выехала в Ливадию {Летняя царская резиденция в Крыму.}, о. Иоанн Кронштадтский тоже приехал туда, был принят Государем и молился вместе с ним. Всюду служат молебны; все озабочены, и только и разговора, что о возможной смерти Государя. Газеты всей Европы единогласно выражают сожаление о болезни Государя, которого называют Миротворцем. Если бы не его воля, то была бы война. Но с кем? Я ведь ничего не знаю, да и вообще мы мало знаем о внешней политике и о том, что делается в высших сферах. <...>
   Все эти дни я усердно занимаюсь и преподаванием, и собственными уроками, и работой, и только по вечерам читаю "Основания политической экономии" Милля {Джон Стюарт Милль (1806-1873) - английский философ, экономист, общественный деятель.}.
  
   21 октября.
   Государь скончался вчера, в 2 час. 15 мин. Пополудни {Смерть наступила от почечной болезни, возникновение которой связывали с ушибами, полученными Александром III при крушении поезда в 1888 г.}. Мы в это время только читали телеграммы из Ливадии об опасном его положении. Александра III не стало! <...> При нём произошло франко-русское сближение; дружба России возвысила Францию перед лицом всей Европы, и популярность Александра III в этой стране беспримерна {В 1881 году Александру III удалось путем переговоров с императором Вильгельмом I добиться отвода сосредотачивавшихся на французской границе германских войск. В 1891-1893 г. г. был заключен франко-русский союз. В 1891 г. во время визита французских военных кораблей в Кронштадт Александр III стоя, с непокрытой головой, слушал "Марсельезу", гимн республиканской Франции.}. <...>
   Замечательно похожи судьбы России и Франции: она в этот год потеряла своего президента, мы - своего Государя. Даже в частной жизни двух правителей находим тождественность: старший сын Карно был женихом, когда убили его отца; а к нашему Наследнику приехала его невеста...
  
   22 октября.
   Живя в ограниченном кругу, я так далека от общества, его интересов, политического движения, что рассказы одной знакомой были для меня новостью... Оказывается, что нигилистическое движение, которое я считала давно уже подавленным, существует... В разговоре мы даже не называли этих лиц, а говорили просто "они" и "эти"... - "Вот, что скажет теперь фабрика Карзинкиных, туда уже отправили полицию", - сказала Л-ская... - "Фабричный народ - самый опасный, там часто бывают бунты. К тому же, они всегда стараются распространять свое учение прежде всего между фабричными. А ведь у Карзинкиных такая масса народа"... Я слушала с интересом: вот отголоски общественного мнения; вот первое, что всем приходит на ум после перемены власти... <...>
  
   4 ноября.
   Никогда в жизни время не проходило так монотонно и однообразно для меня, как теперь. Ужасающе долго тянутся зимние дни... Я и сестры живём буквально как затворницы, не видя никого посторонних. Семейная жизнь представляет картину самую без-отрадную, тяжёлую и ничего хорошего не предвещающую. Неврастеник-мать ненавидит и преследует нас, как умеет, посеяв неприязнь между всеми... И мы, три сестры, стоим в этом омуте грязи житейской и инстинктивно чувствуем, как непомерно вырастает наше терпение. Откуда взялось оно - не знаю; но у меня теперь спокойнее на душе. <...>
  
   13 ноября.
   Рубинштейн умер! {А. Г. Рубинштейн (1829-1894) - композитор, дирижер.} Вот великая потеря для России и целого мира. Говорят, что покойный композитор был очень потрясён смертью Государя, который любил его. А. Г. умер внезапно от паралича сердца. А я надеялась когда-нибудь услышать этого царя музыки.
  
   19 ноября.
   Десятый раз перечитывала "Отцов и детей". Я знаю почти наизусть этот роман. В нём мои симпатии постоянно привлекает Анна Сергеевна Одинцова, её холодность и спокойствие; моё самолюбие удовлетворяется тем, что Базаров, всё отрицающий, ни во что не верующий, циник и нигилист - полюбил именно такую женщину, и несчастливо. Она оказалась неизмеримо выше его. <...>
   Я теперь думаю, каким чудесным образом сохраняет меня судьба! Если бы кто-нибудь признался мне в любви, - что же вышло бы? Ведь я так далека от подобной мысли, совершенно неразвита в этом отношении, и, наверное, испугалась бы до полусмерти... <...>
  
   23 ноября.
   Нечаянно попался мне на глаза дневник за прошлый год. Это было как раз в то время, когда В. начал приносить мне книги потихоньку от мамы. Год прошёл, и ничего уже нет! Не осталось ничего, кроме воспоминаний о пережитом прошлом, воспоминаний, о которых никто из нас никогда не скажет друг другу. Тем лучше! Дай Бог всякому душевного мира и спокойствия...
   Чувства редко бывают вечны, а любовь - в особенности. Вообще, на земле человеку даётся всё, с целью показать, что из всего того, что он имеет - ничего нет постоянного. И все его старания сделать земное "вечным" разбиваются безжалостно то "рукою времени", то людьми же, то обстоятельствами, то ходом всемирной истории (как кажется человеку), а в сущности - рукою Провидения...
  
   30 ноября.
   Чем ближе приближается день моего совершеннолетия - тем чаще приходится слышать разговоры о моём будущем, т. е. о поступлении на курсы. <...>
   Недавно был у нас дядя {Иван Порфирьевич Оловянишников (1846-1898), московский купец 1-й гильдии, владелец колокололитейного производства, поставщик Двора е.и.в.; муж Е. Г. и отец М. И. Оловянишниковых.}, и несчастные курсы вновь выступили на сцену. - "Вы желаете учиться?" - спросил он меня своим обычным добродушным тоном. Я молчала, но мама тотчас же рассказала за меня, что я ужасная дочь, и т. п. - "Совершенно лишнее дело идти вам на курсы, - авторитетно согласился с ней дядя, - туда идут те, кто без средств, а вам на что?" Этого возражения я не ожидала, но если дядя, как человек коммерческий, переводил разговор на практическую почву, - я решилась взять ему в тон,- "С какой же стати мне жить весь век, сложа руки? Я хочу трудиться, как и все, а для этого нужно учиться, чтобы знать больше, закончить своё образование". Но дядя стоял на своём: - "Если желаешь трудиться, - набери ребятишек и учи их грамоте". - "Да я с удовольствием буду их учить, только дайте мне самой прежде доучиться". - "Замуж надо тебе, вот что, - решил сразу дядя, - жениха хорошего, "умного" какого-нибудь" ("умными" он насмешливо называет людей с высшим образованием). Все мои возражения не привели ни к чему. Но вдруг Валя, до сих пор молчавшая, налетела из своего угла на дядю: "Вот вы против курсов, дядя, а между тем посмотрите, как время идёт вперёд. Наша бабушка умела читать и писать, а своих дочерей она уже в гимназию отдавала; они не кончили курса, но мы, их дети, уже кончили курс. Следовательно, вполне естественно, что мы хотим идти на курсы, а наши дочери, те должны будут получать беспрепятственно высшее образование. Ведь требования образования идут вперёд". Дядя только посмотрел на девочку (как он нас называет) и, должно быть, удивился её смелости. Так он и уехал от нас, наверно, в глубине души сожалея о том, что у нас нет отца, который мог бы нас воспитать как следует, т. е. не дал бы нам возможности забрать подобные опасные идеи в голову, и выдал бы нас всех замуж за "хороших" людей.
  
   2 декабря.
   Что даёт мне право на 24 часа в сутки абсолютно свободного времени? Скажут: вполне естественно, сударыня, у вас есть "средства к жизни". Но ведь мужчины, как бы они ни были богаты, живут и всё-таки работают, служат, учатся. Почему же нам, девушкам обеспеченным, предоставляется дом, тряпки, женихи, и... больше ничего? <...>
   По происхождению я - чистая купчиха, ярославско-ростовско-нерехтская, но по званию не принадлежу к этому сословию; но все мои родственные связи в нём, и поэтому я не могу, мне трудно создать для себя связь с так называемой интеллигенцией. - А в нашем купеческом кругу встречаются такие картинки, которые показывают, как мы недалеко ещё ушли от времён Островского. <...>
  
   7 декабря.
   Познакомилась со студентом Э-тейном и впервые рассказала постороннему человеку, на какие курсы хочу я поступить и какие препятствия представляются мне. Я говорила с мужеством отчаяния: мне решительно не к кому обратиться за советом. Какова же была моя радость, когда он отнесся ко мне с полным сочувствием и даже дал адрес знакомой курсистки. Из моих слов Э-тейн ясно видел всю мою беспомощность, и невольно, в ответ на его мысли, которые я угадывала, - рассказала ему, как строго, замкнуто проходит моя жизнь, как трудно мне знать что-нибудь, и как относятся мама и мои родные к моему желанию. - "Да это целый роман, - смеясь, сказал он. - Героиня за четырьмя стенами, не знающая действительной жизни". - "Да, героиня без героя", - подтвердила я. Очевидно, ему мало были знакомы нравы купеческого круга, и я увлеклась своим рассказом о наших предрассудках. - "И вы могли вести такую жизнь? Знаете, я бы на вашем месте сбежал, честное слово!" - возмутился студент. - "Но бежать ведь совершенно бесполезно: все бумаги были у мамы, меня всё равно не приняли бы на курсы..." - "Ну, вы написали бы письмо какому-нибудь студенту с просьбой избавить вас от такой обстановки". - "Как? что вы говорите? писать студенту? - искренно удивилась я (подобная мысль и в голову не могла мне придти - до того во мне сильны привитые воспитанием понятия о приличиях). - Да зачем же?" - "Да затем, что он по человечеству должен был бы помочь вам, как всякий благородный человек". - "Но... писать студенту, ведь это неприлично", - возразила я. - "Э, бросьте вы там ваши прилично и неприлично; идти напролом - вот и всё! И если вы добьётесь своего - поступите на курсы, - то, так сказать, уже во всеоружии", - заключил Э-тейн. - "Это как же?" - "Очень просто: языки знаете, материально вы обеспечены". - "Ну, нельзя сказать, чтобы вполне", - прервала я, вспомнив свои опасения, что на 700 рублей я едва ли проживу в Петербурге. - "Всё-таки рублей на 500 в год можете рассчитывать?" - "Могу", - сказала я, и мне стало совестно, что мне не хватит средств. Ведь живут же люди! - "Ну, вот; желание учиться у вас, конечно, есть, иначе вы бы и не шли на курсы?" - "О, конечно! - воскликнула я. - Я, кажется, весь день буду сидеть за лекциями, только бы поступить!" - Он засмеялся: "Ну, не просидите, это невозможно. Повторяю, вы поступите во всеоружии". - "Ну, какое это всеоружие! У меня нет никаких знаний". - "Но за ними-то вы и идёте..."
   Трудно передать то радостное настроение, которое овладело мною: мне вдруг показалось всё так хорошо, так весело! Вернувшись домой (с адресом!), я легла в постель и долго не могла сообразить, правда ли это было, или весь этот разговор - сон. А на душе было так светло, как никогда. Точно крылья выросли. Я опять начала надеяться...
  
   9 декабря.
   <...> Отчуждение матери от нас, её дочерей, дошло до крайности, - мы редко встречаемся, не говорим с ней ни слова.
   Ещё более: недавно она пришла ко мне: "Вот вы жалуетесь на меня, что я не говорю вам ничего; есть жених, получает 160 рублей в месяц, ищет невесту; не хочешь ли выйти замуж?" Я молча указала маме на дверь комнаты братьев, которые слышали все её слова, но она как будто не видела моего жеста и продолжала ещё громче: "Получает 160 рублей... мне хвалили его..." Я встала, и тихо, чтобы не слыхали дети, сказала: "Прошу раз навсегда не говорить мне ничего подобного. Дайте мне лучше разрешение поступить на курсы". Этого было достаточно, чтобы мама ушла, и её изящная, девически-стройная фигура с красивым тонким лицом исчезла за дверью. Через несколько минут ко мне вошла младшая сестра. - "Сейчас мама сказала мне: Лиза не хочет идти замуж, не хочешь ли ты? Я, разумеется, ответила, что не желаю, и хочу учиться". Этого достаточно, чтобы понять, до чего дошло пренебрежение матери к нам, молодым девушкам; не достаёт ещё одной последней ступеньки, и наша связь с нею порвётся. Да простит мне Бог, но я уже давно перестала любить мать, как должна бы любить и как любила в детстве. Теперь мы, можно сказать, круглые сироты. Отца у нас нет, мать существует для нас только фиктивно, но никак не нравственно. Что будет дальше? <...>
  
   20 декабря.
   Прочла "Исповедь" Руссо. Почти до конца читала её с большим интересом: весь тон этой книги, искренность признаний невольно трогает и увлекает; интерес ослабевает только в конце, когда Руссо наполняет страницы мелочными подробностями и рассуждениями о своих друзьях. Его подозрительность, его постоянная жалоба на изменяющих ему без причины друзей - всё это придает книге, вначале такой занимательной, характер чего-то мелочного, недостойного великого человека. <...>
   Руссо не лучше и не хуже многих - с той только разницей, что он прямо признаёт за собой те вины и ошибки, которые всегда скрываются другими. <...>
   Мне пришлось читать дневник Марии Башкирцевой, молодой девушки, чистой и невинной. Она тоже искренна, но чтение её дневника оставляет скорее тяжёлое впечатление: холодный, блестящий эгоизм на всех страницах, она ни в чём не виновата, она очаровательна при своей красоте, уме, таланте... Но... нет! высшей справедливостью дышат до сих пор слова: кающийся грешник лучше многих праведников.
   Наблюдая жизнь, необходимо каждому развить в себе снисходительность к людям, способность извинять, оправдывать их поступки, в то же время стараясь не отступать от своих убеждений. И это мне удаётся, в особенности во всём, что касается нравственности, любви, увлечений. Поэтому-то я состояла и состою поверенной всех моих подруг, масса чужих тайн и романов мне доверяется без всякого любопытства с моей стороны. Теперь я хорошо понимаю, каким образом я приобрела доверие тех, кто в гимназии видел во мне только какое-то отвлечённое существо "не от мира сего", вечно занятое книгами: по окончании курса я сошла со своих облаков к людям, присмотрелась к их жизни. <...>
  
   21 декабря.
   Всё более и более, с глухим отчаянием сожалею я об этих трёх безвозвратно ушедших годах! Поступив на курсы, я кончу их не ранее 25 лет - стыд подумать! Учиться до таких лет, ничего самостоятельно не делая, а ведь жизнь так коротка! Она пройдёт, и не увидишь её; не надо терять ни одной минуты без пользы, без дела - я же теряю годы!! О, Боже, Боже, здесь не выразить словами того мучения, которое овладевает мною!
   Я до того увлекаюсь этими мыслями, что мне кажется - мое желание никогда не исполнится, что я не доживу до этого времени и умру нынешней весною. Расстроившись до последней степени, я начинаю чувствовать себя скверно; сердце замирает. Машинально прижимаю к нему руку и думаю, что у меня развивается порок сердца, что мне надо бы советоваться с доктором, но это уже бесполезно, и нынче весной, как раз в то время, когда надо будет посылать прошение, - я умру! И тотчас же представляю себе, как я буду умирать, не высказывая малодушного сожаления о жизни и скорой смерти, что должна буду я сказать сестрам и братьям при прощании... Картина выходит до того трогательная, что слёзы навертываются на глазах от жалости к самой себе и своей погибшей жизни.
   Смешно, право, а между тем моё душевное состояние в последнее время именно такое. Никто не подозревает его: я овладеваю собой в присутствии других...
   Теперь я возмущаюсь на самоё себя, что была покорна, позволив матери так жестоко разбить мою молодость... Я могла бы наполнить жалобами море, а не листы этой тетрадки! А между тем, возмущаться-то и не нужно и грешно: надо вспомнить Бога, крест страданий, требования религии, но не так-то легко мне совладать с собою... Недаром же с молодых лет, по вечерам я простаивала долгие часы на молитве, обливаясь слезами, прося у Бога лишь одного - прощения в своих грехах, и каялась до того, что забывала всё окружающее: мои глаза видели только икону, какая-то сила влекла меня к ней, и казалось мне, что я уже не в комнате, а подымаюсь куда-то выше и выше. Неизъяснимое наслаждение охватывало меня всю, и, чем больше я молилась, тем легче становилось мне, и я ложилась спать совершенно спокойная и счастливая, ещё не вполне опомнившись от этого страстного покаяния. И теперь, как и прежде, я молюсь так же страстно, обращаюсь к Богу с моими отчаянными мольбами и слезами... И всё-таки у меня не хватает терпения, исчезает покорность судьбе...
   Ах, когда подумаешь, сколько качеств надо иметь, чтобы называться истинным христианином - окажется, что мы все, более чем наполовину, язычники. <...>
  

1895 год

   8 января.
   Я встретила Новый год у себя на родине. Никогда я так не молилась, никогда у меня не было такой глубокой мольбы к Богу, как на нынешний год. Чего хотела я? - Я молилась о счастье сестры, если ей суждено быть счастливой, просила счастья им обоим; себе просила я - исполнения моего желания, осуществления моей заветной мечты, моей цели, к которой я иду. Две просьбы только, не велико число, но велико их значение: это была молитва о двух жизнях. И чувствую, что не только две, но даже и одна из них, может быть, не исполнится...
  
   13 января.
   В семейном кругу вновь заговорили о курсах. Мама не только не даёт позволения, но прямо старается восстановить родных против меня всем, что может пустить в ход: слезами, притворством, отчаянием, любовью ко мне, дальностью расстояния, etc. Такие доводы производят влияние. Видя, что я отказываюсь от папирос, предложенных дядей, меня серьёзно и не без колкости спросили: "А как же будешь там-то, на курсах? ведь все курсистки курят"... Я могла только улыбнуться: "Далеко не все", - сказала я, едва удерживаясь от смеха. Но... мне не поверили, и в дальнейшем говорили со мной мало и пренебрежительно. Дядя же, добрый и милый дядя, который нас так любит и обращается как с маленькими девочками,- усадил нас около себя и прямо заявил: "Ну, вот; посижу с вами теперь, пока вы ещё не уехали на курсы, пока вы ещё хорошие девочки"... Совершенно тронутая слезами мамы, бабушка растерянно повторяла: - "Уж очень далеко уедешь, Лиза; ну на что тебе эти курсы?.."
   Ах, тяжело; вижу, что без борьбы не выйду я из моего болота. Предрассудки - такая глухая стена, которую необходимо не разбирать, а прямо ломать силою, чтобы скорее увидеть свет... <...>
  
   19 января.
   Обе сестры П-вы в высшей степени симпатичные девушки. Младшая, Маня, учится на курсах; она сообщила нужные сведения о них и обещала узнать, могут ли принять меня без разрешения родителей, ввиду того, что в августе я буду совершеннолетняя. Таким образом, моя судьба, так сказать, висит теперь на волоске - от ответа Мани зависит всё; потому что разрешения мама по доброй воле не даст никогда: она играет комедию, обещая подписать бумагу, и, как ловкая актриса, переходит тотчас же на драматическую роль, - слёзы и отчаяние при виде пера и чернил. Да простит мне Бог, но ведь это, в сущности, притворство, нервный каприз неврастеника, который заставляет приносить в жертву своему произволу жизнь других... <...>
  
   23 января.
   Я так устала, так устала, что даже равнодушно отношусь к моей собственной судьбе; а между тем, в ближайшие дни должна ожидать её решения. Но меня это даже и не интересует, точно дело касается постороннего лица, а не меня...
   Недавно мне приснилось, что я умираю: кто-то перерезал мне жилу на ноге, - это была моя казнь, - кровь полилась; я упала на колени, закрыла лицо руками, и повторяла только: "Господи, помилуй меня!" Я чувствовала, что с каждой минутой теряю более и более силы, как вместе с кровью, которая лилась ручьём, жизнь мало-помалу исчезала. В глазах пошли зеленые круги, я зашаталась... "Это конец", - промелькнула у меня последняя, неясная мысль; всё кругом померкло, и я полетела в тёмную бездну... Я в ужасе проснулась: о, слава Богу, это только сон! Сколько раз снилось мне, что я умираю, но никогда ещё сон не был так жив и никогда наступление смерти не рисовалось так ясно. Отчего? - Недавно я с увлечением прочла "Историю жирондистов" {Труд поэта и публициста Альфонса де Ламартина (1790-1869) "Historie des girondins" (1847); в русском переводе появился в 1871-1872 гг.}; описание последних дней жизни и смерти этого несчастного короля врезались в память: я живо воображала это время и старалась испытать в себе душевное состояние короля при известии об осуждении его на смерть в 24 часа. Под влиянием этих мыслей мне мог присниться такой сон.
  
   31 января.
   ...Как женщина я не существую для мужчин; но и они как мужчины - не существуют для меня. Я вижу в них только учителей, т. е. людей, которые знают больше меня, и знакомство с которыми может быть приятно и полезно, если я могу извлечь для себя какую-нибудь пользу. Но раз они не могут быть учителями, раз они не стоят гораздо выше меня - тогда они для меня не существуют; я могу быть знакома с ними, но для меня они не представляют ни малейшего интереса. Я давно твёрдо убеждена в этом; последние дни только подтвердили мои мысли...
  
   2 февраля.
   Да будет благословен сегодняшний день! Мне кажется, что я снова начинаю жить! Несмотря на сильный ветер и снег я пошла на каток. Там меня встретил Э-тейн и поехал со мной.- "Знаете ли, я ведь имею сообщить вам приятное известие", - сказал он. "Какое?" - удивилась я. "Маня пишет мне, что она справлялась у директора курсов и узнала, что вы можете посылать бумаги теперь без разрешения родителей, если в августе вы совершеннолетняя".- "Быть не может!" - радостно воскликнула я. - "Вы не верите? - засмеялся он,- так вот я вам прочту письмо". Мои сомнения сразу исчезли... - "Как я счастлива, как я вам бесконечно благодарна!" - повторяла я, чувствуя, что в душе моей подымается буря восторга,- "Ну, позвольте; радоваться тому, что вы видите себя близко к цели, конечно, можно, но я-то сделал для этого немного". - "Это для вас, а не для меня, - возразила я. Мною овладевало возбуждение.- Вы становитесь для меня человеком, с которым будет соединено воспоминание о самой лучшей, самой большой моей радости", - сказала я студенту. Тот молчаливо улыбнулся... Моё надломленное, утомлённое до бесконечности существо вдруг узнало в себе новую силу. Точно больному дали лекарство, от которого он выздоравливает...
   Надежда - прекрасное слово! Да, я могу теперь надеяться; я снова могу жить!.. И мне хотелось болтать без умолку, смеяться так, как я давно уже не могла смеяться.
   Я каталась недолго. Было темно, когда я шла домой; но обычно длинная дорога не казалась мне длинной, и тёмные сумерки казались светлее солнечного дня.
  
   18 февраля.
   <...> А знаете ли, чего мне сегодня захотелось? Смешно сознаться даже самой себе. Видя, как дети {Младшие братья, Володя и Саша.} ласкаются к сестрам, обнимают их - мне вдруг страшно захотелось испытать на самой эту детскую, братскую ласку, которой я никогда ещё не видала по отношению к себе. Сестры относились совершенно равнодушно к этим "нежностям", как они их называют; но я... чего мне так хотелось, того, наверное, не увижу никогда! Дети как-то стоят ближе к сестрам, и любят их несравненно больше, нежели меня; им и в голову не может прийти, что я старшая сестра, потому отношусь к ним строго, что люблю их разумною любовью и желаю, чтобы из них вышли порядочные люди... Впрочем, говорят, что дети ласкаются только к хорошим людям, они инстинктивно чувствуют, кто их любит. Во всяком случае, здесь нет ничего хорошего для меня; я, значит, по существу дурной человек. Что ж, это, быть может, и правда!
  
   24 февраля.
   Петя прислал мне свою карточку; она была завернута в бумажку, и на ней было написано: "Лиза, посылаю свою карточку и прошу на меня не сердиться. Желаю всего хорошего, Петя". И этот тоже просит на него не сердиться! Как странны люди! Одним словом, одним разговором часто могут они причинить больше зла, нежели поступками, и не заметят этого; разве только мимоходом бросят вам: "не сердись"... - За что? В сущности, и Петя по-своему прав, а виновата опять-таки я, вообразив его не тем, чем он есть. Единственным извинением моим служит неопытность, уединённая жизнь, которую я веду, полное незнание людей, слишком живое воображение... <...>
  
   16 марта.
   Прочла последний рассказ Толстого: "Хозяин и работник" {Рассказ Л. Толстого "Хозяин и работник" был напечатан в журнале "Северный вестник", No 3 за 1895 г.}. Едва только он появился в печати, как уже единогласно признан критикой за шедевр даже между произведениями великого писателя. Действительно, - можно ли написать лучше, проще, возвышеннее? В нем - и сила, и великая христианская идея. <...> Фигура хозяина выступает не вдруг, а постепенно; сначала мы видим только хитрого мужика-богача, который думает только о торговле и барышах, но под влиянием смертной опасности, пред лицом неминуемой гибели, - в хозяине вдруг пробуждается "неч

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 593 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа