Дьяконова Елизавета Александровна - Дневник русской женщины

фата спустилась сзади до полу, - я невольно засмотрелась на себя в зеркало...

   Что, если бы я пришла к нему в этом костюме, опустилась бы перед ним на колени - устоял ли бы он против моей мольбы? Неужели его сердце не тронулось бы?

   Какой-то тайный голос шепчет: попробуй, иди... Что ж? Завлекать его своею внешностью, что ли? Того, который знает лучшее, чем эта внешность, - мою душу...

   Я вся блестела холодным блеском, как снег и лёд моей родины.

   Когда сегодня принесли сарафан, Кларанс просила непременно сойти показаться. Я знала, что опять встречу у неё то же общество... Оно дает мне забвение, туда я убегаю от себя самой - и как магнит какой-то тянул меня в эту беспорядочную среду художников, литераторов, артистов, где все живут надеждами и любовью, - в эту атмосферу бесшабашного веселья.

   И я уже так привыкла к этому обществу, что сама смеюсь, кокетничаю, выучилась даже вставлять скабрезные намёки, что возбуждает общий смех. Точно пьющий ребенок в кружке пьяниц... Им надо что-нибудь острое, всем этим пресыщенным людям, и они видят во мне свежее, ещё не заражённое их атмосферою существо, забавляются мной, как приятной игрушкой... а я ищу забвения...

   Общий крик восторга приветствовал моё появление среди них...

   Но сейчас еду на бал... И там, наверное, найду забвение...

  

   8 января, среда.

   Половина девятого. Только что вернулась с бала. Полный успех. Торговала больше всех {Вероятно, билетиками лотереи-аллегри.}; комплименты так и сыпались; поклонники окружили меня. К чему мне всё это?

   Однако, холодно, хотя и топится камин. Простудилась я, должно быть, - в коридоре был сквозняк. <...>

  

   9 января, четверг.

   Мне хуже... Должно быть, инфлюэнца. На душе целый ад. И теперь уже не буду обращаться к нему... нет.

   .

   14 января, вторник.

   Три дня пролежала в постели, - стало лучше. <...> Пошлю ему телеграмму с оплаченным ответом: можно ли принять Valer. d'ammoniaque? Из гордости я не хотела больше обращаться к нему. И когда увидела себя вынужденной сделать это - писать petit bleu {Городская телеграмма, писавшаяся на голубом бланке.} - рука моя дрожала...

  

   15 января, среда.

   Ответа не получила; что же это значит? <...>

  

   16 января, четверг.

   Только сегодня в два часа увидела серый конверт со знакомым почерком. На элегантной серой карточке я читала:

  

   "Мадмуазель.

   Я не мог вовремя прочитать Вашу телеграмму, так как не был в Бусико ни в понедельник, ни во вторник и получил её только сегодня. Если Вам необходимо срочно переговорить со мной, прошу зайти завтра, в четверг, с пяти до шести часов вечера.

   С лучшими чувствами,

  

   И внизу адрес: 5, Rue Brezin... Идти или не идти? Но одна мысль, что я увижу его, войдя в этот дом, мимо которого столько раз проходила - решила вопрос...

   Я получила это письмо, когда отправлялась в Брока. Там мадмуазель Анжела сказала:

   - Вы ведь уже давно не виделись с мсье Ленселе?

   - Пожалуй, впрочем, не помню, - отвечала я равнодушно.

   - Он вернётся к нам в мае... к доктору Дроку. Он станет заведующим лабораторией и заменит доктора Дюрбаля, который уходит в клинику "Больные дети". <...>

   Вернувшись домой, я быстро приготовила туалет в комнате хозяйки. Она с удовольствием помогала мне, восхищаясь мной в чёрном костюме.

   - Вы стали совсем парижанка. <...>

   Я возвратилась к себе в комнату. Ещё рано; не надо приходить точно в пять, лучше позже, а то он подумает, что я очень спешила. И, сидя против часов, я стала ждать... Как медленно движется стрелка! Я беру книгу и с нетерпением читаю несколько страниц...

   Уже пять часов! Я набросила пелерину и быстро вышла.

   Со странным чувством поднималась я по лестнице. Каждая ступенька, каждый шаг приближал меня к нему. Ведь он ежедневно проходит по этой лестнице... Пятый этаж, и в рабочем квартале. Очевидно, он сын мелкого чиновника, что называется "petit bourgeois" {}, из семьи, где годовой бюджет рассчитан до последнего сантима... <...>

   Он отворил сам.

   В комнате топилась печка; у окна на большом круглом столе лежали книги, склянка с клеем, корректурные листы.

   - Садитесь. Извините, но я положительно не мог прочесть вашей телеграммы. Разобрать в ней что-нибудь было невозможно; по-видимому, вы не отдавали себе отчёта, что пишете... <...>

   - Я просила вас ответить, - можно ли принимать эти капли каждый раз, как усиливается головная боль?

   Он прочёл.

   - Но это лекарство не производит моментального действия, это невозможно... Вы не беспокойтесь. Не надо так нервничать. Верно говорят: славяне - очень нервный народ. Я и раньше имел случаи в этом убедиться. Но во всех случаях Вам вовсе - ещё раз повторяю - не надо так нервничать. Послушайте, что такое случилось за то время, что я Вас не видел?

   Я, наконец, овладела собой и едва слышно сказала:

   - Извините, что я пришла к вам сюда... Я не хотела больше обращаться к вам, потому что теперь это было бы слишком унизительно для меня. Каждый раз, когда я прихожу к вам - вы сами, без всякой просьбы с моей стороны говорите, что я могу обращаться к вам. <...>

   - Извините, действительно, я был слишком небрежен к Вам. Но дело здесь вовсе не в моём отношении к Вам. Просто меня позвал приятель, приехавший из провинции, ему только что сделали небольшую операцию, и я не мог не поехать к нему, - сказал он равнодушно. <...> - Ну, расскажите же, что с вами случилось за это время, пока я вас не видел?

   - Вы не искренни со мной, мсье, - не отвечая на вопрос, сказала я.

   - Но почему? <...>

   - Случайно услыхала разговор, - клянусь вам, я не искала его слышать. Я беседовала в обществе двух особ, мужчин или женщин - я не скажу. И вот одна из них говорит: "Он был с Ленселе, знаете этого иезуита?" А другая ей отвечает: "Ну, да ..." - Я тотчас ушла, я не могла это слушать. - Мой голос задрожал, и по щекам покатились слёзы. - А потом, через несколько времени, я встретила одну из них и спрашиваю: "Отчего вы назвали его иезуитом?" - "Потому что он нечестный человек, невозможно доверять его словам". И тогда я вспомнила, что действительно, вы обещаете и не исполняете ваших слов... И вот почему я не могла говорить с вами...

   Я не смотрела на его лицо...

   - Мадмуазель... возможно, это были люди, которым я причинил зло... мне глубоко безразлично, что они думают обо мне, я их презираю. Но если Вам встретятся мои друзья, они скажут обо мне совсем иное... <...> К тому же Вы не можете сказать, что я был с Вами неискренен. Мы столько с Вами общались, что Вы и сами можете составить мнение о моём отношении к Вам. Да, мне доводилось иногда говорить Вам неприятные вещи. Но всё это было без всякой задней мысли. Моё поведение по отношению к Вам...

   И я вдруг невольно быстро прервала его:

   - Да, мсье, Вы безупречны, но тут ведь дело и во мне. Я не уверена, что Ваше поведение не изменилось бы, если бы я приходила к Вам, напудрившись, в шёлковом белье розового цвета...

   - Почему вы думаете, что моё поведение было бы совсем другое? - поспешно прервал он.

   - Потому что... было бы другое... Я знаю, что Вы не прочь подразвлечься.

   - Кто Вам сказал, что я любитель подразвлечься?

   - Никто, мсье... но вы, мужчины, все на один манер...

   - И женщины тоже. Вы ничем не лучше нас. Более того - женщины гораздо развращённее мужчин. И гораздо хитрее. А так как женщины, как правило, ещё и гораздо глупее, то они и стоят гораздо ниже мужчин.

   Всё это он проговорил быстро, не останавливаясь, точно торопясь высказать свою мысль. Глаза его вспыхнули, и с минуту мы смотрели друг на друга как два врага.

   Страшная усталость охватила меня...

   - Ну, я не буду вам противоречить: думайте, что хотите, - машинально ответила я... <...>

   А он, как будто успокоившись, взял лист бумаги.

   - Я дам вам лекарство, облатки - и быстро начал писать, покрывая бумагу своим мелким, бисерным почерком. Я сидела молча и смотрела на его правильно очерченную голову с прямым профилем.

   - Вот, это вы будете принимать в течение десяти дней, а потом - микстуру, а после десяти дней вы приходите...

   - О, нет, нет, мсье, я больше не приду, - быстро прервала я его. Мне стало уже невыносимо слышать его слова... эти лживые слова... - Да, я не приду больше. Зачем? ведь у вас нет времени. Вы должны сдавать свои экзамены....

   - Экзамены? Но для интернов они ничего не значат, это - пустая формальность. Я занят другой работой... Вот... Он взял огромный толстый том, раскрыл его и показал свою фамилию среди многих других.

   "Dermatologie" - прочла я заглавие крупными чёрными буквами.

   - И ещё это,- добавил он, взяв со стола корректуру... Подав руку, я простилась. Он проводил меня до дверей.

   И, уходя, я почувствовала, что не увижу его больше никогда... никогда.

   И медленно сошла я с лестницы, и пошла по avenue d'Orleans, с наслаждением вдыхая свежий вечерний воздух.

   Если б он знал - сколько раз тихой летней ночью проходила я мимо его дома... если б он знал, если б он знал!

  

   17 января, пятница.

   На меня нашло какое-то отупение. Страдание дошло до высшей точки, и дальше идти некуда.

   Я люблю человека чуждых убеждений, которому непонятны самые дорогие, самые заветные мои убеждения... люблю француза, с извращённым взглядом на женщину.

  

   18 января, суббота.

   Если нет сил для жизни - надо умереть. Нельзя занимать место в этом мире, которое с большей пользою могут занять другие.

  

   19 января, воскресенье.

   Когда стрелка подошла к часу, - я машинально пошла в Брока. Мне стоило страшного усилия, чтобы разговаривать спокойно с мадам Делавинь. Потом прошла к Анжеле. И та, болтая обо всех новостях, происшедших в госпитале, сказала:

   - А между прочим, знаете? Месье Ленселе женится на родственнице доктора Д., на племяннице его жены. Очень хорошенькая, воспитывалась в монастыре. Очень его любит и ревнива страшно. Уже и теперь забрала его в руки... Теперь он далеко пойдёт!..

   Я досидела до конца приёмного часа. И пошла домой.

   На душе вдруг стало как-то покойно...

   Что-то умерло во мне... Да я сама больше не живая.

  

   Я прожила на свете целую четверть века и ещё два года... срок достаточно долгий для такого бесполезного существа.

   Сколько ошибок сделала я в жизни! И кажется мне, что вся моя жизнь была одной сплошной ошибкой, бессмысленной загадкой, которую пора, наконец, разрешить.

   Я и решаю... раз навсегда...

   Кто пожалеет меня?

   Те немногие интеллигенты, которых я знала. Но они, вечно занятые "принципиальными вопросами" или собственной личной жизнью, - никогда глубоко не поинтересовались моею душою, моим внутренним миром... Они не поймут и осудят... осудят беспощадным судом теоретиков, которые всё стараются подвести под определённые рамки.

   Семья? Да разве она есть у меня? О матери и говорить нечего... Братья? Здоровые, жизнерадостные, ограниченные юноши, для которых я была как бельмо на глазу... Валя? У неё двое детей - залог будущего, источник радостей, надежд и печалей, который скоро изгладит следы горя.

   Меня пожалеют разве только бабушка, тётя и бедная забитая Надя.

   Надя будет горько плакать над моей могилой, и никогда не поймёт, отчего это Лиза, которой, кажется, дано было всё, чего она хотела - и на курсах была, и за границу поехала, и вела такую самостоятельную жизнь, - отчего это Лиза вдруг покончила с собой... Бедная, милая сестра! авось, она выйдет замуж, и в новой жизни - скорее забудет меня. А бабушка - милая, наивная старушка! Она вместе с тётей будет с ужасом молиться об упокоении моей "грешной души", и, наверно, обе будут глубоко убеждены, что, не поступи я на курсы, - всё было бы иначе, что всё это последствия курсов...

   Да ещё искренно пожалеет обо мне бедный Андрэ. Мне жаль его, я всё-таки любила его... немножко... и его любовь доставила мне несколько хороших минут в этой жизни... Спасибо ему!

   А Кларанс? она будет рассказывать своим друзьям убеждённым тоном, что я возвращусь в этот мир в другом виде, и, пожалуй, увидит меня на дворе... <...>

   Всё готово. Письма написаны.

   Я отворила окно. Стоит холодная зимняя ночь. Как хорошо, как тихо кругом. И страшно мне кажется, что завтра в это время я уже не буду существовать. Страшно... Чего я боюсь? Боюсь перешагнуть эту грань, которая отделяет мир живых от того неизвестного, откуда нет возврата...

   Если бы он мог быть моим - моя измученная душа воскресла бы к новой жизни, но этого быть не может - следовательно, незачем и жить больше...

   Но если выбирать между этой жизнью, которая вся обратилась для меня в одну страшную тёмную ночь, и этим неизвестным... жить? - нет, нет и тысячу раз нет! По крайней мере, покой и забвение... их надо мне.

   А долг? а обязанности по отношению к родине? - Всё это пустые слова для тех, кто более не в силах быть полезным человеком...

   Родина, милая, прости...

   И ты, любовь моя,- прощай!

   Последняя мысль - о нём... на его родном языке... -

   Soyez heureux autant que j'ai ete malheureuse... Будьте же счастливы в той же мере, что я была несчастна... {По мнению Александра Дьяконова, в отличие от первых двух частей дневников, "Дневник русской женщины" писался сестрой как художественное произведение, предназначавшееся для публикации. В предисловии к изданию 1912 года он говорит: "Стремясь достичь наибольшей художественной выразительности, Е. А. пишет этот "Дневник" от начала и до конца в двух рукописях, неоднократно изменяет и дополняет повествование, переделывает заново многочисленные его эпизоды и пишет к ним варианты <...>. Кроме того, всё содержание "Дневника" - в строгом соответствии с заранее составленным "планом". Этот "план" сохранился в бумагах писательницы - и вот как обозначен в нём конец повествования:

   "...Вопрос Анжелы, мой ответ. Ожидание 5 часов. Иду к нему. Разговор. Я ухожу и... не увижу его больше... никогда... никогда... Мне кажется, что всю меня отравили каким-то ядом. У меня нет больше сил жить. Иду в Брока. - А знаете новость? monsieur Lenselet женится на родственнице д-ра Дрока... она очень его любит и ревнива страшно. Я ухожу. Мне больше ничего не остается, как умереть..."

   И под датами 16, 17, 18 и 19-го января (1902 г.) именно так и написаны последние главы "Дневника русской женщины". Но даты здесь вымышлены, так как работа над второю рукописью - художественно законченною - идёт непрерывно с мая до последних чисел июля (ст. ст.), т. е. до самого отъезда автора из Парижа на каникулы. Будто предчувствуя роковую близость смерти, Е. А. спешит кончить свою книгу и пишет её с лихорадочным рвением, непрерывно, страстно, работая не только целыми днями, но иногда и ночью до рассвета. В бумагах покойной сохранилась записка, где аккуратно, на каждый день ведётся подсчёт написанным "окончательно" страницам, и сделано приблизительное вычисление полистно, устанавливающее, что книга будет в "15 с лишком печатных листов, если печатать in-8®"".}

  

   Этому делу никогда не бывает конца. Я и теперь думаю о том же (о половом вопросе), и всё кажется, что нужно бы ещё много уяснить и прибавить. И это понятно, потому что дело такой огромной важности и новизны, а силы, без ложной скромности говоря, так слабы и несоответственны значительности предмета.

   Поэтому я думаю, что всем надо работать, - тем, кого это интересует сердечно, - всем надо разрабатывать этот предмет по мере сил своих. Если каждый с личной точки зрения скажет искренно то, что он думает и чувствует об этом предмете, то многое тёмное уяснится, привычно ложно скрытое откроется, кажущееся странным по непривычности видеть это - перестанет казаться таким. По счастливой случайности я, больше, чем другие, имел возможность обратить внимание общества на этот предмет. Надо, чтобы другие продолжали дело с разных сторон.

   За границей появилась недавно книга "О половом вопросе. Мысли Л.Н.Толстого, собранные В.Чертковым". В предисловии составитель заявляет, что "ответственность за порядок взаимного расположения должна лежать на нём одном, так как автор, высказывая эти мысли по различным поводам, вовсе не имел в виду их группировки когда-либо в одном сборнике, хотя и предоставил нам право распорядиться ими по нашему усмотрению".

   И вот появилась книга, за которую Л. Н., в сущности, нисколько не ответствен, но которая, тем не менее, вызывает критику.

   Она составлена преимущественно из ответов на частные письма, касающихся самых интимных сторон нашей жизни. По словам составителя, эти отрывки большею частью вовсе не предполагались для печати.

   К сожалению, составитель не обратил на это внимания. Его преклонение перед гением понятно и достойно всякого уважения, но именно оно-то и лишило его в данном случае критического чутья и помешало принять во внимание то соображение, что, как бы ни был велик авторитет - всё же далеко не всё написанное им может и должно становиться достоянием публики.

   Эти ответы, каждый в частности, быть может, неоценимый по благотворному влиянию, которое мог оказать совет, данный вовремя, - эти ответы, собранные как "мысли" - производят странное впечатление.

   В каждой строчке так и чувствуется, что это было написано кому-то, по какому-то частному поводу, тогда как публика должна читать их как "мысли", независимо от их происхождения. Всякий, кто захочет отвечать на эту книгу, будет, без сомнения, в очень странном положении, но всё же её невозможно обойти молчанием.

   Сущность взглядов Толстого на половой вопрос уже достаточно известна: брак не есть необходимость и является помехой религиозному служению Богу и людям; но если человек не имеет силы воздержаться - то лучше вступить в брак, чем жить распутно.

   Из этого логично вытекает проповедь о целомудрии в браке.

   Мало того, Толстой идёт далее, и этот его взгляд, как малоизвестный, - можно прочесть не без удивления:

   "Одно из нужнейших дел человечества состоит в воспитании целомудренной женщины", - говорит он, обвиняя тем самым женщину - как некогда древние отцы церкви - в том, что это она первая соблазняет мужчину.

   Такой ветхозаветный взгляд он высказывает несколько раз.

   "Ох, как хотелось бы показать женщине всё значение целомудренной женщины!"

   "Целомудренная женщина (недаром легенда Марии) спасёт мир" (стр. 80).

   Чем, собственно, он мотивирует подобное мнение - из приводимых отрывков не видать. Здесь мы сталкиваемся с удивительным явлением: гений, ум которого охватывает мировые явления, решает мировые задачи - вдруг делает шаг назад, и какой шаг! Вся история человечества показывает, что чувственность свойственна обоим полам, и вопрос о том, кому в большей, кому в меньшей степени - не может быть решён наукой, равно как и вопрос о произвольном зарождении полов. Все усилия ученых сбросить покрывало с этих тайн природы - до сих пор остаются тщетными, - и, без сомнения, скорее будет изобретён управляемый аэростат, чем найдена хоть тень надежды сделать что-нибудь в этой области.

   А история современного общества, исследование проституции показывают, что, хотя женщины вызывают у мужчин потерю целомудрия, а 2/3 проституток впервые были соблазнены мужчинами, иногда мальчиками лет 15-16.

   Так обстоит дело в низших слоях общества, а в среднем и в высшем девушки и до сих пор воспитываются в громадном большинстве случаев в полном неведении основных начал человеческой природы, и для них потеря девственности в браке нередко сопровождается сильным нравственным потрясением.

   Вопрос об отношении между супругами, затронутый в этих письмах, - один из самых важных, и решение его Толстым глубоко справедливо и нравственно, хотя может казаться слишком прямолинейным. Кому неизвестно, как страдают женщины от невоздержания мужей во время беременности, кормления и проч.? Кому неизвестно, что русская баба кормит грудью детей до 2-х лет и долее, только для того, чтобы избежать беременности и связанных с нею новых страданий, подчас невыносимых при её трудовой жизни. Врачи по женским и нервным болезням знают такие тайны, такие интимные драмы, возникшие на почве именно этого супружеского невоздержания, что мороз по коже пробегает при мысли - чего только не выносит женщина!

   Мужская невоздержанность в половых сношениях служит часто поводом к тому, что вполне честные женщины-матери со слезами умоляют своего "верного" мужа идти... к проституткам, и даже часто ничего не имеют против, если он заведёт себе любовницу. Так поступают неревнивые и холодного темперамента женщины, измученные беременностью, родами, болезнями, своими и детскими.

   У женщин же ревнивых и страстных, сознание того, что им, в сущности, вредно иметь много детей, и организм требует отдыха, тогда как воздержание немыслимо для эгоиста-мужа, - сознание это развивает такой страх перед мыслью о возможности измены, что такие несчастные, закрыв глаза на последствия, - продолжают быть женою своего мужа.

   Сколько семейных драм было вызвано кратким приговором врача: "жене вашей нельзя более иметь детей; организм истощён вконец".

   Или - запрещение половых сношений на год, на несколько месяцев вследствие послеродовой болезни жены.

   Этот острый вопрос, если оставить в стороне неомальтузианские теории, пока ещё у нас мало распространённые, - этот вопрос может быть разрешён только воздержанием, воспитанием в мужчинах привычки к воздержанной жизни. Иного исхода нет и быть не может, так как всякое другое его разрешение приводит их к возмутительному насилию сильного над слабым, или же к разврату.

   Нельзя также не согласиться и с другою мыслью Толстого, высказанною им по поводу укоренившегося общественного предрассудка, - разделения труда на "мужской" и "женский".

   Нужда и голод заставляют женщин идти на всевозможные работы, требующие по своей трудности мужской физической силы. С тех пор как женщины стали носильщиками, мастерами - для них фактически не существует разделения "мужского" и "женского" труда. В то же время это различие осталось в силе для мужчин. Экономическая эволюция последнего столетия выгнала женщину из семьи на фабрику. Но мужчина-отец допускает вполне хладнокровно, чтобы измученная дневною работою жена исполняла сверх того всю домашнюю работу, кормила бы его обедом, обшивала бы его и детей и проч.

   Такой взгляд на женщину господствует во всех слоях общества - интеллигентном, крестьянском, рабочем - безразлично.

   Он, конечно, возмутительнее всего в первом, так как доказывает, что мужчина, несмотря на всю свою интеллигентность, недалеко ушёл от грубого дикаря. Но этот класс у нас, в России, пока ещё не так многочислен.

   А рабочее и крестьянское население? Кто не знает, что в нормальной крестьянской семье - мужик, если нужда не гонит его на зимние заработки, - всегда имеет отдых зимою; баба же - никогда. Она исполняет самые трудные летние работы, часто беременная, едва после родов - жнёт, косит, молотит, в то же время кормит ребёнка, а зимою - без устали сидит за ткацким станком, шьёт, стирает, вообще - одевает всю семью. У мужика всё же находится время и в кабаке посидеть, и погулять, у бабы же - никогда. И жизнь её представляет какую-то вечную толчею в узком круге мелких домашних работ. У нас принято говорить о несчастном русском мужике; об его "рабстве" и проч. И редко-редко кто вспомнит, что этот раб имеет свою рабу.

   Слова Некрасова -

  

   Три тяжкие доли дала ей судьба:

   И первая доля - с рабом повенчаться,

   Вторая - быть матерью сына-раба,

   И третья - до гроба рабу покоряться {*}

  

   {* Неточная цитата из поэмы Н.А.Некрасова "Мороз, красный нос". В оригинале: "Три тяжкие доли имела судьба".}

  

   - верны и до сих пор.

   И если развитие русского крестьянина за последние десятилетия сделало шаг вперёд, - этого никак нельзя сказать о крестьянке. Стоит только заглянуть в деревню одной из наших многочисленных земледельческих губерний, даже не очень близкую к городу, - и мы можем в ней встретить крестьянина смышлёного, читающего, который и о политике поговорить не прочь, и газету кое-какую иногда почитывает; но жизнь крестьянки везде одна и та же: то с ребятами, то у печки, то у станка, то у корыта... Женщина до того привыкла к подобному положению, что ей и в голову не приходит протестовать. Тёмная и забитая, она всё терпит: и побои пьяного мужа, и эту беспрерывную домашнюю толчею...

   И такая картина почти во всех классах общества - одна и та же, видоизменяясь в обстановке; и только немногие женщины из обеспеченных слоев общества наслаждаются полною праздностью, - что является уже излишнею крайностью.

   Толстой со свойственной ему прямотой и выразительностью замечает, что самый либеральный мужчина будет горой стоять за право женщины быть профессором, но не догадается сшить портки сынишке или пойти выстирать пелёнки. Совершенно не догадается, хотя с кафедры и в газетах будет толковать о восьмичасовом рабочем дне, не замечая, что рабочий день его собственной жены растягивается на 16 часов.

   Мужчина совершенно устранил себя от ухода за маленькими детьми, от всей массы мелких домашних забот, и всё свободное от занятий время идёт сидеть на завалинку, или в кабак - если он крестьянин, в клуб - если он житель провинциального города, в какое-нибудь просветительное или благотворительное общество - если он интеллигентный учитель столицы, или - ещё хуже - в шато-кабак...

   А жена -

  

   "Работай, работай, работай,

   Едва петуха я услышу;

   Работай, работай, работай,

   Хоть звезды проглянут сквозь крышу"...

  

   И так всю жизнь. И никто не ценит этого труда, малозаметного, неблагодарного и... страшно тяжёлого. "Это страшное зло, - говорит Толстой, - и от этого неисчислимые болезни несчастных женщин, преждевременная старость, отупение самих женщин и их детей..."

  

   Всем известно, что Толстой признаёт христианское учение Иисуса, поскольку оно выражено в двух евангельских заповедях о любви к Богу и ближнему и Нагорной проповеди. Казалось бы, затрагивая в письмах вопросы нравственного характера, Толстой, естественно, придёт к отрицанию подчинённого положения женщины в браке, - как противного тому закону любви к ближнему, на котором он строит мировоззрение.

   Но здесь опять мы сталкиваемся с таким средневековым понятием о женщине, которое высказывать серьёзно в наш век почти немыслимо. Видя повсеместно факт, что женщина в среднем ниже мужчины, - Толстой заключает, что женщина от природы не имеет таких же духовных сил, как мужчина, что главная черта женская - меньшая вера велениям разума. Такой вывод до того странен, до того нелогичен, что невольно удивляешься, как мог его сделать Толстой?

   Как мог он, глубокий рационалист, которому в выработке собственного взгляда на религию много помогла историческая наука, - как мог он, в данном случае, игнорировать историческую точку зрения?

   Как он не понимает того, что если женщина в среднем умственном уровне ниже мужчины, то это уж никак не вследствие природной неспособности, а вследствие того, что её образование и развитие, как физическое, так и духовное, веками пренебрегалось?

   Как может он не замечать той бьющей в глаза несправедливости - что всякая посредственность мужского пола проникает всюду и везде находит себе открытые двери, тогда как талантливая женщина должна преодолевать тысячи препятствий, и только потому, что она - женщина.

   Кто не знает, что кафедры наших университетов полны безвестными математиками, а Софья Ковалевская принуждена была читать лекции в Швеции - для неё не нашлось ни одной кафедры в России. Клеманс Ройе {"Клеманс Ройе (1830-1902) - писательница, перевела на французский язык книгу Ч. Дарвина "Происхождение видов".} - гениальная женщина - умерла в доме призрения для бедных литераторов и учёных, - в то время как сотни научных ничтожеств занимают кафедры французских университетов. Художественный талант Лагоды-Шишкиной {О.А. Лагода-Шишкина (1850-1881) - художница, жена пейзажиста И. И. Шишкина.} был в полном пренебрежении в её же семье: "не обращали внимания как на девочку" (см. воспоминания В. В. Стасова о Шишкине в "Неделе"). Муж Жорж-Занд {Барон Казимир Дюдеван.} никак не мог сообразить, что он женат на гениальной женщине, и не мог понять запросов её развивавшейся души: ведь она была - женщина, а он - хоть и ограниченное существо, да всё-таки мужчина. И такое обожание своего мужского достоинства глубоко вошло в плоть и кровь мужчин всех времён и народов.

   Но наука уже давно доказала, что оно ничем не оправдывается, что мужчина, кроме физической силы, не имеет перед женщиной ровно никаких преимуществ, что свободная женщина, при правильном разумном воспитании и образовании - является существом, одарённым ничуть не меньшею силою разума, нежели средний мужчина.

   Доказательств тому бездна, и у нас в России - мы видим их на каждом шагу.

   Женщины рады работать, и как работают на всех открытых им путях деятельности! Смело можно утверждать, что в России - воскресные школы своим существованием обязаны женщинам едва ли не больше чем мужчинам, равно как и другие просветительные учреждения последнего времени: бесплатные библиотеки, читальни, вечерние классы, дешёвые столовые.

   Где бы ни открылась женщине возможность приложения своей энергии, своего труда, - она смело идёт туда и работает ничуть не хуже мужчины. И всё это не таланты, а именно обыкновенные средние женщины. Да никто и спорить не станет, что для дежурства в читальне не надо исключительного таланта, а просто одна добрая воля.

   И однако Толстой, не обинуясь, признаёт женщину "более слабым духовно существом", а также будто бы "материнские чувства поглощают так много энергии, что женщины уже недостает для нравственного руководства, и оно переходит к мужу" (стр. 68).

   Поэтому жена должна быть подчинена мужу в браке: "хорошая семейная жизнь возможна только при сознательном, воспитанном в женщинах убеждении в необходимости всегдашнего подчинения мужу".

   Что это? Толстой или же Домострой?

   "Я говорил, что это доказывается тем, что так было с тех пор, как мы знаем жизнь людей, и тем, что семейная жизнь с детьми есть переезд на утлой лодочке, который возможен только тогда, когда едущие подчиняются одному".

   Напечатав эти строки, составитель оказал Толстому поистине медвежью услугу.

   Если Толстой одним из доказательств ставит то, что так всегда было - к чему в таком случае его неустанная проповедь против войны? Ведь один из главных доводов милитаризма и есть знаменитое "войны всегда были".

   С именем Толстого у нас не вяжется представление о софизмах, - в данном же случае он сам употребляет тот приём, несостоятельность которого доказывает другим.

   "И таким руководителем признавался всегда мужчина, по той простой причине, что не нося, не кормя, он может быть лучшим руководителем жены, чем жена - мужа", - рассуждает Толстой далее.

   Лев Николаевич! Да неужели Нехлюдовы, Онегины, Печорины, Обломовы могут руководить пушкинскими Татьянами, тургеневскими Еленами, Лизами, Марианнами? Неужели мы в жизни не встречаем на каждом шагу доказательств нравственной силы и твёрдости характера у матерей даже многочисленных семей, при полном нравственном ничтожестве мужей, хотя те и не носят и не кормят?!

   "Женщины были освобождены христианством", - говорит Толстой в другом месте (68 стр.).

   Посмотрим, как оно её "освободило?"

   Справедливо то, что во всём Евангелии нет ни слова о подчинении жены мужу в браке; Иисус же, не касаясь прямо вопроса о подчинённом положении женщины, - своею заповедью о любви к ближнему, казалось, ясно высказал свой взгляд на отношения полов вообще, не делая никакого различия между мужчиной и женщиной. Так что, если бы христианское учение до сего времени оставалось в прежней чистоте и цельности - женщина могла бы действительно считать себя освобождённой им.

   Но на деле было не то.

   Взгляд на женщину еврейской религии, жестокого римского права и вообще всех древних цивилизаций, которые, основываясь на силе, закрепостили более слабое физически существо, - и постарались закрепить это не только правом - этот взгляд не мог быть смягчён учением Христа. Да и вообще всё это учение в чистом своём виде оказалось не по плечу тому времени и существовало крайне недолго.

   Павел, которого справедливо называют "основателем христианства" в том виде, как оно представляется нам теперь церковью, - первый заговорил о подчинении жены мужу на религиозном основании, и своими знаменитыми посланиями, включёнными церковью в число "священных" книг Нового завета, закрепостил её в новой религии - на новых основаниях.

   Если ранее - в Ветхом завете - это совершалось на основании предания об Адаме и Еве, то Павел, как поклонник греческой философии, соответственно прогрессивным требованиям времени, формулировал так: "Жёны, повинуйтесь своим мужьям яко же Господу, потому что муж есть глава жены, как и Христос глава церкви, и Он же спаситель тела". (Поел, к Ефесянам. гл. 5 ст. 22 и 23).

   Иначе говоря, факт остался тот же, переменилась лишь его подкладка.

   "Христианство" в том виде, как его основал Павел, смешав еврейские предания с собственными мыслями и греческой философией, - оказалось как нельзя более пригодным для требований времени: одряхлевшей цивилизации надо было что-то новое, но такое, которое не разрушало бы её вполне, а лишь оживило бы.

   Новая религия, постепенно вырабатываясь в сложный цикл обрядностей, несла с собою желанное обновление: давала на смену старых богов - нового, и, вместе с тем, не разрушала всех обычаев и устоев языческого мира, а узаконивала существовавший государственный строй, не протестовала ни против рабства, ни против войн, - и удерживала старый строй семьи, основанный на порабощении женщины.

   Одножёнство, введенное христианством, как и в наши дни, - оказалось пустою формальностью: оно не мешало никогда иметь наряду с законной женой - десятки незаконных.

   Так что уверения всех сторонников церковной веры, будто бы христианство освободило женщину, ^- оказываются совершенно ложными.

   Бебель справедливо замечает, что не христианство освободило женщину, а "успехи западной культуры вопреки христианству". "Христианство" в том виде, как его преподавала церковь - давало женщине лишь надежду на избавление от "юдоли плача и скорби" - земной жизни - награду будущей блаженной жизни - рай.

   И немудрено, что женщины с радостью шли навстречу новому учению, которое всё же являлось проблеском света в их безотрадной жизни. И характерно то, что они часто являлись первыми провозвестницами нового учения: в России - Ольга, во Франции - Клотильда, в Грузии - Нина. И за всё, за весь этот энтузиазм, "отцы церкви" разражались проклятиями на женщин. Не будучи, очевидно, в состоянии совладать с своею чувственностью - они не переставая громили женщину как "сосуд дьявола".

   ...Распространяясь повсеместно, христианство несло с собою и закрепощение женщины на религиозной основе, которое как раз подходило к существовавшему уже ранее обычаю, и таким образом не делало никакой революции в семье. Каноническое право в этом отношении вполне согласовалось с римским, - так было узаконено и освящено религиею юридическое бесправие женщины. Вот как "освободило" женщину христианство! Цивилизация пошла своим ходом, почти не признавая её за человека. Мужчина, не переставая, учился, шёл вперёд, двигал искусства, науки, пользуясь женщиной, как хотел и когда хотел, для своих целей. И лишь немногие выдающиеся по своим духовным силам женщины - большею частью из высших слоев общества - могли пользоваться теми же умственными сокровищами.

   Долгие века женщина была заперта в узком домашнем быту. Экономическая эволюция выдвинула её на сцену как самостоятельное существо, которому дана жизнь, но не дано средств к существованию, и перед современным обществом, среди массы других - встал и женский вопрос.

   Социализм явился учением, соответствующим требованиям времени. Все неправды, все вопиющие злоупотребления правящих классов, все тёмные стороны жизни - предстали пред его судом, и приговор его беспощаден, хотя и вполне заслужен.

   Даже самые ярые противники социализма не могут отрицать того, что в нём находятся те же истины, которые когда-то, давным-давно, были сказаны и совершенно забыты церковным христианством.

   Пусть социализм отрицает религию. В том виде, как она практикуется теперь во всех цивилизованных странах - она ничего другого не заслуживает. И всякий искренний, убежденный социалист, умирающий за свои идеи - не есть ли это тот же мученик, каким привыкли мы воображать мучеников первых времён христианства?

   Во все времена у истины всегда являлись герои, готовые умереть за неё. И современное общественное движение за всех угнетённых - кто бы то ни был - женщина ли, рабочий ли,- не есть ли это отзвук порыва к идеалу, который, не переставая, живёт в умах и сердцах людей?

   Новейшая школа политической экономии - солидаризм - провозглашает в своём учении ту же евангельскую истину любви к ближнему и говорит о воспитании и развитии чувства солидарности в массах.

   Социализм правильно разрешает и женский вопрос, рассматривая его как одну из сторон общего, социального вопроса.

   Женщина признана им равноправной мужчине, проституция - злом, признана и необходимость совместного воспитания обоих полов для развития взаимного понимания и уважения, без чего немыслима жизнь. Брак - современный брак, в котором женщина закрепощается полигамисту-мужчине и делается "de jure" одной женой, тогда как "de facto" муж может иметь их десятки - это поистине позорное и лицемерное учреждение - должен существовать в новом обществе в новой форме: путем свободного выбора и не менее свободного сожительства.

   Книга Бебеля "Женщина и социализм" {Вероятно, Е. Дьяконова читала книгу А. Бебеля в немецком оригинале - русский перевод появился только в 1904 г.} должна сделаться своего рода евангелием для всякой мыслящей женщины. Она по объему - куда больше "Мыслей"; но из неё не только нельзя выкинуть ни одного слова, но наоборот: кажется, что ещё мало, что надо бы ещё разработать, ещё прибавить. В ней - идея любви к ближнему проведена гораздо последовательнее, нежели у Толстого. В каждой строчке чувствуется, что писал человек, глубоко проникнутый сознанием векового зла, вековой несправедливости порабощения одного пола другим и всех вытекающих отсюда общественных бедствий. Книга проникнута благородством, и каждая мысль в ней драгоценна.

   Страстной надеждой на новое, лучшее будущее дышат заключительные слова этой книги, и в убеждённом тоне автора чувствуется проповедник религии любви к человечеству. Такою же радостною и светлою надеждой оканчивается и последний роман Золя "Le Travial" {"Труд" (1901).}, написанный под влиянием социалистического движения.

   Истина - "люби ближнего как самого себя" - жива, и не странно ли только, что наилучшими её выразителями являются те, которые не признают никакого "христианства" и отрицают всякую религию?

   И не характерно ли, что книга Бебеля - этот благородный протест - написана именно социалистом,