Дьяконова Елизавета Александровна - Дневник русской женщины

p; - Во всяком случае, вы отлично справляетесь со своим туалетом. А вот я так ленива стала. В прошлом году купила пеньюар - и она притащила из cabinet de toilette светло-голубой пеньюар с белой вставкой.

   Мне надо было сделать над собой усилие, чтобы не рассмеяться, но бесконечное добродушие, с каким madame Tessier рассказывала о своем пеньюаре, уничтожало в корне всякую насмешку... <...>

   Я иногда сама на себя досадую, зачем так скоро усвоила эту французскую внешнюю любезность. То ли дело англичане: те всюду возят с собой свои привычки, не подчиняясь ничьим обычаям. А мы - наоборот: ничего, кажется, кроме чаю, да и то без самовара, с собой не привозим. С удивительной легкостью и быстротой схватываем чуждое произношение, с готовностью подчиняемся чуждым обычаям.

   Пресловутая славянская гибкость натуры! Не в этом ли причина нашей слабости - что мы недостаточно тверды сами в себе?

  

   7 ноября, четверг.

   Сегодня ровно две недели, как я видела его... впредь увижу опять. О, какое это чудное время, между двумя днями, когда вся живёшь воспоминаниями о прошедшем и надеждой на будущее!

   Я не думаю о том, что будет дальше. Я закрываю глаза на будущее, оно слишком страшно, чтобы думать о нём...

   Мне так хорошо теперь... Я - здесь, вблизи от него и скоро увижу его...

  

   9 ноября, суббота.

   Вчера пригласила madame Tessier пить чай. <...>

   Она рассказала о соседях, но не о всех, а только о выдающихся - их ведь так много, что и знать трудно.

   Напротив нас, оказалось, живёт французская женщина-адвокат Жанна Шовэн, - под ней в прошлом году жила романистка Marcel Finayre, а внизу, в нашем доме - как раз под нами - тоже писательница Кларанс.

   И madame Tessier знает её лично и бывает у неё.

   - Это преинтересная особа. У неё вторники, собираются: артисты, писатели. Я, конечно, стара для этого общества и воспитана была иначе, но все-таки люблю иногда сойти к ней. Там так весело, и мне приятно смотреть на эту молодежь. И сама Кларанс очень милая девушка. Конечно, эта среда артистов и писателей очень свободная, но - не моё дело, как она живёт, я знаю только, что это очень симпатичная молодая особа.

   Madame Tessier, при её возрасте и воспитании - уже не разприятно удивляла меня своими широкими терпимыми взглядами, хотя бы самому передовому интеллигенту впору. - И у ней бывает ваш соотечественник, скульптор Карзи... Карей... какие трудные эти русские имена... вот - вспомнила - Karsinsky. Я рассказала, что сдала комнату русской студентке, и он тотчас же спросил: "красивая она?"

   - Он мог бы и не спрашивать, - заметила я, задетая бесцеремонным тоном этого вопроса за глаза.

   Но для madame Tessier, как для француженки, вопрос этот был вполне естествен.

   - Отчего же не спросить? Я ответила: "Ваша землячка, господин Карсинский, весьма, весьма мила. Ему очень интересно познакомиться. И Кларанс тоже говорила: "вы её приведите ко мне". Если хотите, я познакомлю вас с ней. Вам будет интересно".

   Я с удовольствием согласилась и спросила, - что же пишет эта Кларанс, какие романы?

   - Знаете ли, я нахожу их немного слишком... вольными... для женщины... Есть у меня один её том, если хотите, я дам вам прочесть, только...

   И madame Tessier запнулась. Я рассмеялась и стала уверять её, что она всё-таки с предрассудками, что нравственность должна быть одна для обоих полов, и отчего же женщине и не написать более или менее "вольного романа", когда мужчины на практике проделывают ежедневно то же?

   Но madame Tessier на этот раз стояла на своём: "Вы не читали, вот сначала прочтите".

   И она принесла мне небольшой томик "Passions terribles" {"Ужасные страсти" (франц.).}.

   О, какое забористое заглавие! посмотрим, что это за роман!

  

   10 ноября, воскресенье.

   Сегодня написала ему письмо... Если бы он мог между этими сухими краткими строчками увидеть всю бездну страдания моего сердца, всё моё горе, всё моё отчаяние...

  

   11 ноября, понедельник.

   Пробежала роман Кларанс. Действительно, права madame Tessier, с той только разницей, что писать такие романы одинаково "чересчур" и для женщины, и для мужчины. Это был такой откровенно-сладострастный роман, какого я никогда ещё не читывала. Тут были и "гибкие тела", и "шелковистые ткани", и "надушенные юбки", и "оргия ночи", и "le sang chaud de la luxure" {Жаркая кровь сладострастия.}... Смелая и откровенная фантазия, но без таланта Золя... <...>

  

   12 ноября, вторник.

   Madame Tessier после завтрака предупредила меня, что сегодня в пять часов мы сойдём вниз к Кларанс. <...>

   Мы позвонили. Отворилась дверь, и в полумраке прихожей мелькнуло бледное красивое молодое лицо; маленькая тонкая фигурка - хромая - отошла, чтобы дать нам войти.

   - А, это вы, madame Tessier? и с своей новой жилицей? Очень, очень рада, - быстро сказала она, протягивая руку. - Проходите, пожалуйста, в гостиную... И она, затворив входную дверь, отдёрнула портьеру.

   В небольшой уютной комнате ярко горел камин, и кругом на стульях сидело несколько мужчин и одна, уже немолодая, дама.

   - Дорогая мадмуазель Кларанс, разрешите представить вам мадмуазель Дьяконову, - представила меня хозяйка. <...>

   Кларанс была действительно очень интересная особа, начиная с внешности. Короткие чёрные завитые волосы обрамляли её бледное лицо с правильными чертами и блестящими тёмными глазами; чёрные, как бархатные, брови оттеняли белый лоб. Её хрупкая, тонкая фигурка, несмотря на физический недостаток, отличалась необычайной подвижностью. Чёрное платье фасона Tailleur, безукоризненной простоты и изящества, сидело на ней ловко, и вся она казалась какой-то оригинальной, живой картиной, откуда-то зашедшей в эту гостиную.

   Разговор, на минуту прерванный нашим приходом, возобновился. Ловко усевшись на ручку кресла, Кларанс рассказывала о чём-то страшно быстро и громко смеясь. Один из гостей - молодой человек с длинной белокурой бородой и ленивыми голубыми глазами - вставил замечание, которого я не поняла. Все рассмеялись, и Кларанс громче всех.

   - Перестаньте, будет, Дериссе! Хоть бы постыдились перед русской барышней...

   Mademoiselle Diakonoff, я должна вас предупредить, не судите, видя нас, о парижском обществе... Вы попали в самую свободную среду. <...> Мы здесь почти все художники, артисты, литераторы. Мы не богема, но всё-таки свободная артистическая среда, где всякий говорит, что хочет...

   - Ещё бы, entre amis! - и из угла поднялась грузная русская фигура и неуклюже, размашисто охватила сильной рукой тонкую талию хозяйки.

   - Убирайтесь, русский медведь! хоть для первого раза постыдились бы перед соотечественницей! - крикнула на него Кларанс, вырываясь и ударяя его по руке.

   - Ну, ничего, это я так, немножко, - нимало не смущаясь, отвечал "русский медведь" и подошёл ко мне.

   - Очень рад познакомиться с вами... я - скульптор Карсинский, - отрекомендовался он, протягивая руку и широко, добродушно улыбаясь.

   И я улыбнулась, глядя на этого человека. Прозвище, данное Кларанс, подходило к нему как нельзя более. <...>

  

   Четверг, 14 ноября.

   Сегодня утром получила от него визитную карточку - "Е.Ленселе. Старший субординатор", а его почерком внизу написано: "будет ждать Вас в четверг в Бусико с четырёх часов, если этот день Вам удобен".

   "Если этот день Вам удобен"! - да будь у меня хоть тысяча дел - всё брошу и пойду!

   Сегодня начало лекций на нашем факультете. Когда я появилась в аудитории в парижском зимнем костюме, не то что в прошлом году - в чёрной шляпе и нескладной русской жакетке, - студенты устроили овации. Я несколько растерялась от такого выражения симпатии. Положим, я одна на своём факультете, и это немало занимало их.

   Я рассеянно слушала профессоров, заглянула в библиотеку и после завтрака, чтобы убить время - зашла и в Guild на уроки, которые мне страшно надоели своей скукой и элементарностью. Нет, мне решительно нечего делать в этом учреждении для учительниц языков: я настолько хорошо знаю язык, что практически говорю очень бегло, а изучать грамматику - не хватает терпения, и я умираю от скуки на уроках. Потом поехала в Бусико. Горничная отворила дверь:

   - Мсье Ленселе просил передать Вам его извинения, он не смог Вас дождаться, ему позвонили от больного, ему пришлось поехать... Он назначит Вам новое время встречи.

   - Благодарю Вас, мадам.

   Я ушла. Сердце мучительно сжалось. Ну, что ж? "Ему пришлось поехать...", значит, нельзя было остаться. Но если бы он всё-таки захотел остаться... Ведь мне он нужен не меньше, чем тому больному.

  

   16 ноября, суббота. И опять, по-прежнему, жду письма... напрасно буду ждать! Но нет, - ведь он же сказал горничной, что назначит другой день.

   Сегодня, по окончании лекции, Бертье по обыкновению вышел со мной в коридор. Бедный мальчик не отходит от меня ни на шаг. К нему подошёл высокий, стройный, красивый брюнет, очень хорошо одетый.

   - Позвольте вам представить моего товарища Danet, сказал Бертье. Брюнет почтительно поклонился.

   - Впрочем, он не столько студент, сколько художник.

   - Ну, просто любитель - вы ему не верьте,- он и впрямь расскажет так, что можно подумать, будто я настоящий художник, - перебил его Danet.

   - Вы много рисуете? - спросила я.

   - Да. Во всяком случае - это интересует меня гораздо больше, чем юридические науки. Особенно теперь работы много: с одним художником рисуем ложу в Госпитале Брика для бала интернов.

   Я вся насторожилась.

   - Это ещё что такое - бал интернов?

   - А это очень интересно. Видите ли, интерны дают бал в зале Бюлье. И вот некоторые госпитали делают ложи и устраивают процессии. Мы выбрали текст из Тита Ливия. Богатый помпеянец даёт праздник в честь освобождения своего любимого раба. <...>

   - А мне - можно попасть на этот бал? - робко спросила я.

   Danet рассмеялся, а на детском лице Бертье отразился явный ужас.

   - О нет, нельзя... это бал весёлый и ... очень свободный. Жаль отказать, но это, право, не для вас. <...>

   Я успокоила бедного мальчика, но уже решила, что буду на этом балу. Если я не могу видеть его нигде, - неужели потеряю такой случай?

   А вечером сидела у румынок и слушала рассказы медички о больнице и интернах. Отчего бы и мне не сходить с ней в Hotel-Dieu, это так напомнит его, - вдруг сообразила я. И попросила la belle Romaine взять меня с собою.

   - С удовольствием, - любезно согласилась она. - Это действительно очень интересно. Одного Dieuhfoy стоит посмотреть.

   - Это, кажется, знаменитость? - неуверенно спросила я.

   - Ещё бы! - воскликнула медичка... <...>

  

   Среда, 20 ноября.

   Проспала по обыкновению долго, до без четверти девять. В четверть часа оделась и скорее побежала за медичкой. Надо было идти в Hotel-Dieu.

   Мы пришли туда ещё рано. По обширной палате, стены которой были выкрашены светло-зелёной краской, неслышно расхаживали несколько студентов.

   Это была женская палата. <...>

   Раздались три звонка - и на пороге палаты показалась высокая, стройная фигура в светлом вестоне {Род пиджака.} и фартуке,- это и был Dieulafoy. <...>

   Я смело вмешалась в толпу студентов и последовала за профессором в мужскую палату. Но идти вместе с ними оказалось не так-то легко: меня скоро оттеснили назад; группа остановилась; с минуту я увидела на кровати совершенно обнажённую мужскую фигуру - и потом спины студентов скрыли от меня и её, и профессора.

   Впервые в жизни видела я так близко от себя совершенно нагого мужчину и не чувствовала никакого смущения - больница убивала все предрассудки. И когда профессор подошёл к другой кровати, я ловко, как змея, изгибом, проскользнула между студентами и встала впереди.

   Красивый мальчик лет 14 с чудными чёрными глазами. У него была болезнь сердца. Бледные восковые руки неподвижно лежали на одеяле. Из толпы выделился интерн и стал читать о ходе болезни. Dieulafoy внимательно выслушал, утвердительно кивая головой, потом взял руку мальчика и показал студентам на кончики пальцев. Те с любопытством посмотрели и взяли другую руку... Я могла только смутно догадаться, что, должно быть, он указывал на сосуды. <...>

   Dieulafoy перешёл на другой конец залы, куда быстро шёл к своей кровати какой-то рабочий; Dieulafoy велел выдвинуть её, - и рабочий лёг, раздеваясь... Это, очевидно, был больной, только что пришедший в больницу. Все студенты с любопытством столпились около него. Dieulafoy начал осмотр.

   - Сколько вам лет?

   - 38.

   - Давно вы больны?

   - С первого ноября.

   - Уже три недели? Отчего вы раньше не обратились к врачу?

   - Я думал, что это пройдёт.

   Насмешливая улыбка проскользнула по лицам студентов. Но лицо знаменитого профессора оставалось бесстрастно и спокойно. Он ничего не сказал и жестом полководца, призывающего войска на поле сражения, пригласил интернов сделать диагноз.

   - Daniel, начните вы!

   По некрасивому лицу бойкого интерна пробежала смешная ужимка.

   ^- Ей Богу, нелегкая задача, - откровенно признался он.

   Студенты засмеялись.

   - Ничего, ничего, - одобрил его Dieulafoy. Интерн исследовал больного, потом осторожно начал выводить свои заключения:

   - Это мягкий шанкр, - объявил он.

   "Chancre, шанкр", - думала я... это в русском языке есть такое слово, что-то такое слыхала, но что это за болезнь - не припомню.

   - Теперь вы, Marignan, - вызвал Dieulafoy другого интерна.

   - Я должен заявить, что мой диагноз будет диаметрально противоположный диагнозу моего товарища, - так же откровенно признался маленький брюнет еврейского типа, выступая вперёд.

   Студенты опять рассмеялись.

   Опять исследование, лупа, тряпочки, и опять - длинная речь.

   - Это твёрдый шанкр. Сифилис, - решительным тоном заключил он.

   "А-а, так это венерическая болезнь", - и я без всякого сожаления, с чувством какого-то злого удовлетворения посмотрела на эту жертву слишком усердного поклонения богу любви. По делам тебе, не развратничай! Наверно, какая-нибудь проститутка отплатила ему за всё, что он раньше сделал подлого, пользуясь в домах терпимости женским телом для своего удовольствия...

   А тем временем исследовал ещё интерн, и ещё другой. Их мнения разделились: одни определяли шанкр как сифилитический, другие - как мягкий.

   Наконец заговорил сам "мэтр":

   - Я совершенно согласен с диагнозом Marignan - этот шанкр сифилитический. Почему не мягкий? Мягкий шанкр, господа, образуется несравненно дольше, месяца два, а здесь - смотрите! - в три недели какое образование, какие ясные симптомы... <...>

   Такой диагноз был ясен, логичен, и я поняла всё, тогда как у интернов ничего нельзя было разобрать - они точно брели ощупью.

   Визит в палату был окончен, монахиня подала профессору массу листков, похожих на те, которые при мне подписывал Lencelet, Dieulafoy присел к столу, быстро подписал их все, сделал то же в женской палате, и прошёл по лестнице вниз в аудиторию.

   Там его уже ждали студенты. <...>

   Я сидела, слушала, ничего не понимая, и думала - наверно, и он так теперь сидит и слушает, или, быть может, сам тоже демонстрирует больных.

   Лекция кончилась... <...>

   Мы пошли домой. И всю дорогу я думала о нём. <...>

  

   Четверг, 21 ноября.

   Сегодня приёмный день в Брока. Давно не видалась ни с Анжелой, ни с мадам Делавинь.

   Когда я пришла, - почти у всех кроватей уже сидели посетители; а около мадам Делавинь было общество молодёжи. <...>

   Мадам Делавинь представила меня: красивая, молодая пара были муж и жена Пеллье, а высокий стройный брюнет - их общий знакомый, тоже интерн из госпиталя Сент-Антуана - мсье Рюльер.

   Мадам Пеллье заговорила со мной и расспрашивала, где я учусь; Мадам Делавинь продолжала начатый разговор с интерном.

   - Он был с Ленселе, знаете этого иезуита?..

   - О, да, - ответил Рюльер, вдруг услышала я. Они смеют называть его иезуитом! за что, почему? и кто же? сама мадам Делавинь, добрейшая душа, которая мухи не обидит <...>.

   Я осталась одна с мадам Делавинь; когда пробило три часа, стала прощаться. Она вышла проводить меня; мы шли по длинному тёмному коридору, я спросила её небрежным тоном:

   - А кстати, - почему вы назвали Ленселе иезуитом? Ведь вы знаете, я была его пациенткой, и я боюсь, - неужели есть тёмные, переодетые иезуиты? Я этого не знала. <...>.

   - Вам нечего бояться. У нас называют иезуитом всякого фальшивого, неискреннего человека. Ну вот и он такой. <...> Тут была история. Когда он был интерном в Брока - он любил одну больную; у нас по правилам больные без сопровождения сиделок не могут ходить к доктору в лабораторию, я за этим слежу, - так вот он за это соблюдение правил и придирался ко мне. Как бы я ни сделала мазь, всё было нехорошо...

   Так он любил больную... кого? кто она?

   Я быстро опустила вуаль на лицо, так как мы были уже у выходной двери... и, простившись с мадам Делавинь, пошла к себе домой.

   Так вот что...

   Он любил больную... Я не чувствую ни малейшей ревности к этой неизвестной женщине; ну, любил, - очевидно, она была из простых, очевидно, этот роман кончился ничем, так как не женился. Но почему же он не может полюбить меня?! Или я хуже, ниже её?.. <...>

  

   22 ноября, пятница.

   Если он делал зло другим - что же из того? ведь это только доказывает, что и он, как все, не лучше других.

   Когда-то художник создал статую и влюбился в неё. Так я люблю создание своего воображения, над которым работала, как артист, с восторгом, с увлечением...

   А беспощадная действительность рано или поздно - должна была разбить этот идеал...

   "Nous aimons les etres et meme les choses pour toutes les qualites que nous leur pretons", {Мы любим людей и даже вещи за качества, которыми сами их и наделяем (франц.).} - вспоминается мне отрывок из Etudes litteraires de Faguet {Эмиль Фаге, "Литературные этюды" ("Etudes litteraires", 1890).}. <...>

  

   26 ноября, вторник.

   Бегала сегодня часа четыре... <...> И, когда усталая прибежала к Кларанс, - никого уже не было - все гости разошлись, и она, переодетая в длинный капот с открытым воротом, отворила дверь с пером в руке.

   - А, это вы! я уже села работать. Но всё-таки войдите, ничего, - успокаивала она, когда я извинилась, что опоздала.

   - Пройдёмте ко мне в спальню. Это будет менее церемонно, чем в гостиной. И там ещё теплее, потому что там я топлю день и ночь, - приветливо сказала она, обнимая меня за талию.

   Мы вошли в спальню. Уютная большая комната, все стены которой были покрыты художественными афишами, рисунками. У стены, против камина, стоял большой диван. Я села на него и сидела не двигаясь, пока Кларанс в кухне приготовляла чай.

   Я так измучилась за эти дни, что очутиться здесь, в этой уютной тёплой комнате, где меня встречали приветливо - было как-то отрадно... А Кларанс вернулась в спальню с чайником и чашками, придвинула стулья и маленький столик к камину, перед которым была разостлана медвежья шкура.

   - Идите сюда, будем чай пить... - позвала она меня.

   Я села у её ног на мягкий пушистый мех. Приятная теплота разливалась по всему телу. Казалось, век бы не ушла отсюда.

   - Я очень рада познакомиться с женщиной независимой и без предрассудков. Это такая редкость у нас, во Франции. Вы, русские женщины, такие энергичные, учитесь, всюду ездите одни. <...> Сколько вам лет?

   - Двадцать шесть.

   - Поразительно! Вам по виду нельзя дать более восемнадцати.

   - Да ведь и вы, я уверена, кажетесь моложе своих лет, ничего тут нет удивительного. Сколько вам лет? - спросила я.

   - Двадцать девять. Но я не люблю об этом говорить, - откровенно призналась она.

   Я извинилась.

   - Ничего, ничего... это я только так, к слову... Между нами только три года разницы, но вы ещё дитя... Скажите, вы всё ещё девственны?

   Я широко раскрыла глаза.

   - Конечно!

   Я была так удивлена этим вопросом, что обидеться как-то и в голову не пришло.

   Кларанс разразилась громким смехом. <...>

   - Извините... вы можете подумать, что я над вами насмехаюсь: не обижайтесь, ради Бога, - нет. Я смеюсь просто потому, что это было так смешно. Как это можно так жить? Вы ещё не любили?

   - Нет, - отвечала я, опустив голову, стараясь говорить как можно ровнее и спокойнее.

   - Не может быть! Невероятно! - воскликнула Кларанс.

   - Я вам говорю правду, - лгала я, как когда-то в Англии "хозяину".

   Мне казалось, что я оскверню свою тайну, если её выдам... <...>

   - Должно быть, вы стоите за добродетель? <...> Видите ли, по-моему, люди напрасно так рассуждают о добродетели. Девственность отнюдь не добродетель, а скорее - противоестественный порок. Ведь мы как созданы? а? К чему же нам атрофировать то, что дано природой? Мы должны жить согласно её законам. И величайшая ошибка всех религий лежит в том, что они возводили девственность и воздержание в культ. Вот почему я и ненавижу буржуазную мораль. Она вся построена на культе именно такой добродетели. А добродетель вовсе не в этом, а в отношении к другим людям. <...>

   - А сами вы девственны?

   Кларанс почти покатилась со стула.

   - Вот так вопрос!.. Ох, какое же вы дитя, какое дитя! Конечно, нет, я люблю, как хочу, свободною любовью, и замуж никогда не пойду. <...> Видите ли, замуж нужно выходить только тогда, когда хотите иметь детей. А я не хочу. <...> Сами посудите, какая я мать? Жалкая калека. В детстве у меня была страшная болезнь... я осталась жива, но ноги - как последствия её - атрофированы. Я немного истеричка. Какую бы наследственность я им передала? <...>

   - Вы - честная, хорошая женщина, и как я вас люблю!

   Кларанс взяла мою руку в свои, тихонько пожала их и печально вздохнула.

   - Да, жизнь надо производить осторожно... она слишком тяжела. В этом земном существовании мы искупаем ошибки предшествующих...

   - Что вы хотите этим сказать? - спросила я в недоумении.

   - Мы живём - грешим, не так ли? - спросила Кларанс.

   - Ну, да.

   - Так вот, для искупления их, душа после нашей смерти входит в тело другого человека, чтобы в новой жизни изгладить ошибки старой.

   И, видя явное недоумение на моём лице, объяснила: Я зани-маюсь оккультизмом и магией.

   - Это ещё что такое? - удивилась я.

   - Видите ли, человек состоит из трёх начал: тела физического, тела астрального и души. Из каждого человека исходит ток - fluide, посредством которого он может влиять на других людей: хорошо или дурно, смотря по тому, какой ток от него исходит.

   Моё удивление не имело границ. Я испытывала такое ощущение, будто предо мной открыли дверь в какую-то таинственную тёмную комнату и заставили смотреть туда, и я ничего не видела. <...>

   - Душа наша бессмертна. Я - не боюсь смерти. Я убеждена, что возвращусь в этот мир снова в виде новорождённого младенца... и опять буду жить новою жизнью.

   - И у вас не останется никакого воспоминания о предшествовавшем существовании?

   - Нет.

   - Какое же это "бессмертие души", раз от нашего "я", со всеми нашими мыслями и чувствами, не остаётся ничего? <...>

   - Душа наша меняет своё содержание. Проходя через несколько существований, она совершенствуется нравственно. Это объясняет кажущееся несправедливым с первого взгляда. Почему, например, одни с детства уроды, калеки? Ведь они сами не сделали никому ничего дурного. А между тем, этой теорией всё объясняется: значит, душа эта в предшествовавшем существовании делала очень много зла и теперь искупает свои грехи... Я, например, калека - значит, раньше много грешила, и теперь я должна совершенствоваться нравственно.

   Однако, каких только нелепостей не придумают люди; уж подлинно - фантазия человеческая неистощима, - подумала я, но ничего не сказала, желая дать ей высказаться до конца.

   - Каждого человека сопровождает дух - Guide. У меня руководитель - дух 18-го века. Я его вижу. Я ведь visionnaire {Визионерка (франц.).}. И мать свою вижу: вон она тут, в саване, около меня на диване.

   Я инстинктивно обернулась - на диване никого не было. Что с нею? - с опасением подумала я.

   Но Кларанс сидела совершенно спокойно... <...>

   Я пожала плечами. Суеверие в Париже в двадцатом веке принимает формы соответственно требованиям прогресса. Что ж с этим поделаешь? <...>

  

   28 ноября, четверг.

   Встретилась с Danet на лекции.

   Он приходит, как и я, не каждый день. Хитростью отделавшись от Бертье, чтобы остаться одной с ним в коридоре, я спросила, как идёт работа ложи {См. запись от 16 ноября 1901 г.}.

   - Отлично! Вчера особенно весело было: мы были приглашены завтракать, и с нами в зале интернов было одиннадцать женщин.

   И он был интерном в Брока! Я стиснула пальцы так, что кости захрустели, но всё-таки шла рядом с Danet, улыбаясь и глядя на него.

   - Вот как вы веселитесь!

   - Это не мы, а интерны. Они-то веселятся вовсю. Их положение очень выгодно, впереди - карьера, живут в своё удовольствие. Впрочем, иногда - до безобразия доходят. Вчера, например, один пристал ко мне с непристойными предложениями, я, понимаете, с трудом сдержался дать ему пощёчину. Я люблю женщин, но слава Богу, не так ещё извращён, чтобы... Что с вами? вам дурно?

   - Ничего, ничего... я рано встала... не завтракала... голова кружится...

   Я сделала сверхъестественное усилие, чтобы не упасть и держаться прямо. И это удалось. <...>

   - Послушайте... я хочу попасть на этот бал... слышите? Просто как иностранке мне нужно посмотреть, что есть наиболее интересного в Париже.

   Danet с сожалением развел руками:

   - С удовольствием бы, но... не могу.

   Так вот как?!

   Я буду на этом балу...

  

   29 ноября, пятница.

   Был Бертье. Преданная любовь этого юноши глубоко трогает меня. В те дни, когда я не прихожу на лекции, он заходит ко мне, справляется, не нужно ли чего, исполняет всякие поручения. И при этом перед всеми держит себя как товарищ, так что никто на курсе и не догадается об его настоящем отношении ко мне. Сколько бы я ни разговаривала с другими - никогда ни слова упрёка или ревности. Словом, он безупречен. И я понемногу начинаю привыкать к его любви... Я так одинока, так несчастна, и это сознание, что существует хоть один искренно преданный мне человек - немного поддерживает меня. У нас не может быть общих умственных интересов, он слишком молод; но душа его прозрачна, как кристалл, и не загрязнена пока житейскою пошлостью.

   Как хороша любовь! Настоящая, искренняя, преданная любовь!

   Он показывал мне сегодня Консьержери {Тюрьма парижского парламента.}; по возвращении домой сели у камина чай пить... Я не зажигала лампы... в сумерках комнаты видно было, как красивые тёмные глаза Бертье смотрели на меня.

   И я смотрела на него... и потом, сама не знаю как, меня обхватили сильные руки, и горячие губы прижались к моим губам. Я закрыла глаза.

   - Милая, дорогая, любимая... полюбите меня - хоть немножко. Я буду и этим счастлив... Вся моя жизнь - ваша...- слышала я шёпот Бертье.

   Ласка, давно, с детства не испытанная, окружала меня словно бархатным кольцом. Я инстинктивно обняла Андрэ и прижалась к нему.

   Потом тихо отстранила его и сказала:

   - Voyons... что же мы делаем?

   - Я люблю вас!

   - Но я серьёзно любить вас не могу... слишком много для этого причин...

   ^- Я ваш паж... Cherubin {Керубино, персонаж комедии Бомарше "Женитьба Фигаро".} ...будьте моей крёстной, знаете - как в "Свадьбе Фигаро"... - шептал Бертье.

   ^- Андрэ, мы делаем глупости.

   - Позвольте мне любить вас и любите меня немножко. Мы уж и так друзья, - настаивал Андрэ.

   И я позволила быть ему моим пажем.

  

   Четверг, 5 декабря.

   Danet давно собирался ко мне придти; встречаясь на лекциях, спрашивал, когда можно застать меня дома. Но всё не шёл.

   Сегодня я вымыла волосы и сушила их, распустив по плечам. Мягкие, длинные, они покрывали меня как шелковистым покрывалом.

   Пришел Danet.

   - Bonsoir, mademoiselle... и он запнулся, с восторгом глядя на меня.- Какие волосы! Боже, какие волосы! Я никак не подозревал... вот так красота.

   Он забыл раздеться и, стоя посредине комнаты в пальто и шляпе, любовался мною.

   "Он в моих руках", - подумала я, и, не говоря ни слова, быстро подошла к трюмо, вынула большую чёрную фетровую шляпу с широкими полями a la Rembrandt, надела и медленно повернулась к нему. Я знаю - это так ко мне идёт, что его артистическое чутьё не должно было устоять.

   Danet действительно терял голову.

   - О, как вы хороши! Картина! Если вас одеть в пеплум, и так, с распущенными волосами, а я буду одет римлянином - да ведь это чудно хорошо будет. Произвели бы такой эффект! Слушайте, - мы поедем вместе на бал интернов, я сегодня же нарисую для вас костюм, а дома, у нас, его сошьют.

   Я нарочно молчала.

   - Хотите, я готов сделать для вас всё, всё, только бы вы позволили видеть себя такой... Что за волосы! я никогда таких не видывал... Что ж вы молчите? Так едем вместе на бал, да? Ведь это такое интересное зрелище в самом деле. Это надо увидеть хоть раз в жизни.

   - Поедем... - с расстановкой проговорила я, и, медленно подняв глаза, окинула его взглядом, в котором он мог прочесть, что хотел...

   Он с жаром поцеловал мою руку.

   - Теперь давайте чай пить, русский чай, с лимоном. Вы никогда ещё не пили? так вот, попробуйте...

   И сняв шляпу, занялась хозяйством. Вся душа моя так радовалась... я увижу его на балу интернов, я увижу его.

   И я кокетничала с Danet и позволяла ему целовать мои волосы. Ведь только через него я и могла попасть на этот бал, и чем больше он увлекался мной, тем вернее было то, что он сделает всё, и этого только мне и было нужно. <...>

  

   7 декабря, суббота.

   <...> Звонок... <...> В комнату влетел сияющий Андрэ.

   - Я устроил ваше дело! нашёл учителя! согласен за двадцать франков в месяц давать два раза в неделю уроки по древним языкам и поправлять французские сочинения. Это мой бывший преподаватель, превосходный педагог. Вот его адрес. Пишите поскорее...

   - Да неужели правда?! правда?! - и только присутствие Danet удержало меня броситься на шею Андрэ, и я ограничилась тем, что протянула ему обе руки.

   - Не знаю, как вас и благодарить!

   Андрэ видел, что он не один, и поэтому не хотел остаться ни на минуту.

   - Я только забежал вам сказать, спешу в библиотеку. До свидания!

   Он пожал руку Danet; я пошла проводить его в коридор.

   - Для вас, для вас! - шептал он, обнимая меня. - Паж исполнил поручение крёстной... теперь - награда... награда.

   Я чувствовала, как в темноте коридора блестели его глаза, и, взяв его голову, поцеловала беззвучным долгим поцелуем, чтобы никто ничего не слыхал, и потом потихоньку освободилась от его объятий... Заперла за ним дверь.

   Danet, сидя в моей комнате, усердно рисовал детали костюма...

   - Как хорошо будет! - повторял он. <...>

   ^- Скоро ли бал?

   - 16 декабря.

   Как ещё долго ждать! как долго! Кажется, и не дожить до этого дня. <...>

  

   10 декабря, вторник.

   Я понемногу привыкла к свободной атмосфере гостиной Кларанс. Некоторые слова всё ещё остаются для меня тайной, но откровенность и смелость выражений уже не шокируют меня больше. <...> И ведь вся эта молодёжь нисколько не хуже других, тех, которые подходят к нам, молодым девушкам "из общества", с безукоризненно почтительной манерой, вполне цензурной речью...

   Мне интересно изучать эту мужскую подкладку. <...> Скульптор так и вертится около меня, впрочем - это слово не идёт к его неуклюжей грузной фигуре.

   - Как вы хороши, как вы хороши! Вы вся создана для искусства... С вами можно сделать хорошие вещи,- говорил он сегодня по-русски, усевшись около меня.

   - Перестаньте... уверяю Вас, мне надоели эти комплименты, - отвечала я.

   - Это правда, а не комплименты. Я оцениваю вас с художественной точки зрения. Вы никогда не носили корсета?

   - Нет.

   -То-то и видно, что вы не изуродованы, как большинство женщин. Знаете что - позируйте мне! Я сделаю с вас красивый бюст и статую... и вам дам, конечно... Право! сделайте мне такое удовольствие.

   - Для головы я согласна.

   - А так, вся?

   Я строго взглянула на него.

   - Отчего нет? - нисколько не смущаясь, продолжал Карсинский.

   - Оттого что... подобное предположение...

   - Вот тебе и раз! а ещё считает себя передовой женщиной! Вот вам и развитие! Что ж, по-вашему, нечестно, неприлично - позировать для художника? <...> По-вашему, выходит, что ремесло модели как труд - презренно? А туда же - кричат всякие громкие фразы об уважении к труду... - неожиданно заговорил Карсинский серьёзно, искренне и убеждённо, чего я от него никак не ожидала... <...>

   И Карсинский, грузно поднявшись с места, шумно двинул стулом и отошёл в другой угол.

   Мне стало стыдно. И я подошла к нему.

   - Послушайте...

   Он поднял голову.

   - Ну?

   - Я хочу вам сказать, что вы не должны быть так резки; в данном случае и непривычка играет большую роль.

   Он посмотрел уже более смягчённым взглядом.

   - Хорошо, от непривычки можно избавиться - привычкой... <...>

  

   14 декабря.

   Получила от Danet письмо, что костюм готов, и я могу примерить его. Что я примерю у него на квартире - это было условлено и раньше, чтобы не узнала хозяйка. <...>

   На широком турецком диване, обитом красным плюшем, лежал костюм: туника цвета mauve и пеплум - creme {Кремовый (франц.).} - всё из дешёвой бумажной фланели. Но этот материал казался дорогим и красивым в изящных складках костюма, который был сшит так, как шьют только здесь и нигде больше. <...>

   Danet всё обдумал, как настоящий артист, - купил чулки, сандалии, ленту на голову и камни на неё наклеил...

   Я, не раздеваясь, тут же на платье надела тунику и пеплум... Очень хорошо, как раз для меня. Как Danet снял мерку, я уже и забыла - кажется, длину и ширину груди, - однако, всё впору. И он смеялся над моим восхищением работой... <...>

   - Ну, теперь я покажу вам пригласительные билеты. Надо вписать ваше имя. В Брока мне выдали дамский билет, не вписывая имени, по доверию. - Я сказал, что приведу с собой девушку-цветочницу... польку. Но всё-таки имя вписать нужно, это формальность... Так какое же мы придумаем? По кортежу я буду римлянин, а вы моя вольноотпущенница.

   Это слово мне напомнило что-то. Ах, вот!.. Да ведь в романе "Quo Vadis" {"Роман Генрика Сенкевича (1846-1916) "Камо грядеши" (1896).} есть вольноотпущенница Лигия... По-французски это только выходит не так красиво - Lygie {Lygie, в русском произнесении - "Лижи", с ударением на второй слог.}, а лучше Lydia - это и по-русски также. <...>

  

   16 декабря, понедельник.

   С трудом дождалась конца урока Franco-English Guild. В четыре часа бросилась бежать домой, - и, вся запыхавшись, влетела в столовую, где madame Tessier с матерью спокойно дремали в сумерках, сидя у камина.

   - Мадам Tessier, - вообразите, какая радость: встретилась только что с подругой, которая проездом в Париже всего на два дня. Мы так давно не видались, сейчас ухожу к ней в номер и не вернусь до завтра, полудня, - ночую у неё, вернее - всю ночь проговорим. Так что обо мне не беспокойтесь. Я сейчас ухожу, тороплюсь. До свиданья.

   Мадам Tessier любезно пожелала мне провести приятно вечер с подругой, и я, покончив с этой неизбежной формальностью,