Дьяконова Елизавета Александровна - Дневник русской женщины

койки, между прочим - небольшой прибор, состоящий из тонкого, плотно скрученного шнурка и привязанного к нему небольшого якоря с четырьмя загнутыми концами, вершка в 1 ¥ длиною. Такая вещичка очень невелика и помещается в картоне, а между тем, ею очень удобно спасать утопающих: стоит бросить этот якорь в воду, и острые концы его зацепятся или за волосы, или за одежду, обувь, и тогда, притягивая к себе шнурок, можно легко вытащить утопленника. <...>

   Красивый и чистый перезвон иногда раздавался на выставке, собирая толпу любопытных около колокольных павильонов, среди которых выдавался по красоте и изяществу весь белый с посеребрёнными колоколами павильон моего дяди И. П. Ол-ова {Павильон Ивана Порфирьевича Оловянишникова.}.

  

   10 августа.

   Наиболее интересовавший меня отдел на нашей выставке был, конечно, отдел народного образования. Я была в нём часов пять подряд, и всё-таки осмотрела только половину <...>.

   Наши ярославские гимназии, кажется, не были представлены; да и хорошо, впрочем, сделали,- о них ничего нельзя сказать хорошего, одинаково плохи как мужская, так и обе женские; в первой царит классицизм, во вторых - сухой педантизм и формализм. <...>

   Наконец, я отыскала наши курсы. Скромная витринка с фотографиями нашего интерната и аудиторий; небольшая полочка с книгами отчетов Общества для доставления средств В. Ж. К., сверху - план здания курсов, - вот и всё, чем представлено единственное в России высшее женское учебное заведение. <...>

   В павильоне Церкви-Школы меня очень заинтересовал миссионерский отдел, против сектантов и раскольников. Я с интересом смотрела карты местностей южной России, сплошь заражённые штундой {Штундизм (от нем. Stunde - час; время для религиозных чтений у немецких колонистов), течение среди русских и украинских крестьян во 2-й половине 19 в., возникшее под влиянием протестантизма. К концу 1870-х гг. слилось с баптизмом.}, слушала объяснения г. Скворцова (редактора журнала "Миссионерское Обозрение") {Василий Михайлович Скворцов (1859-1932) - издатель, церковный публицист, чиновник особых поручений при обер-прокуроре Св. Синода К. П. Победоносцеве.} и рассматривала фотографии выдающихся вождей сектантства. Какие умные, вдохновенные лица! Каждое из них поражает своим энергическим выражением: глаза так ясно говорят о благе душевной жизни, лицо - сама мысль... Невыразимая жалость к этим людям наполняет сердце, когда посмотришь на фотографии. Сколько усилий ума, работы мысли, сколько дарования нашло себе такой исход! Сколько бы принесли эти люди пользы, если бы в момент зарождения самостоятельной работы мысли были поставлены под твёрдое руководство и нашли бы себе удовлетворение у своих руководителей. Но в том-то и дело, когда пастух дремлет - стадо может разойтись в разные стороны. Наше духовенство - прямой по положению нравственный руководитель народа, - по своему тяжёлому материальному положению само так забито и придавлено, что осуждать его за то, что оно вовремя не заметило такого движения в своих приходах, - как-то язык не поворачивается, хотя прежде всего обвиняют его. Я поговорила об этом с г. Скворцовым, и он дал мне свою книжку "Существенные признаки и степень вредности мистических и рационалистических сект", и даже предложил заняться миссионерством, так как он хочет устроить теперь нечто подобное из сельских учителей и учительниц. <...>

  

   Петербург, 9 октября.

   Вот уже девятый день, как я не знаю, что со мною делается.

   Как это случилось? Я помню, что в Покров, вечером, сидела по обыкновению над книгой, потом - задумалась... Мне вспомнилась последняя лекция геологии Мушкетова {Иван Васильевич Мушкетов (1850-1902) ученый-геолог, один из основных его трудов - "Физическая геология", ч. 1-2, 1888-1891.}, в которой он излагал Канто-Лапласовскую гипотезу происхождения мира и его предстоящую погибель по этой же гипотезе, - вследствие охлаждения Солнца...

   Вдруг, как молния, в голове мелькнула мысль: "к чему же, зачем же в таком случае создан мир? Ведь всё равно, рано или поздно, он должен погибнуть? Зачем же он создан?"

   Я вздрогнула и вскочила с места... вся моя жизнь, жизнь всего мира вдруг показалась мне такою величайшей бессмыслицей, такою жалкою, такою ничтожною... Что же мы-то представляем на этой планете? в силу чего мы существуем на ней?

   Голова пошла кругом... Это ужасное: - зачем? - выросло до колоссальных размеров, всё закрыло предо мною и придавило меня своею тяжестью... На земле столько страдания... рано или поздно - оно всё равно погибнет... весь мир погибнет...

   О, если бы я была материалистка, если б я не верила в бессмертие души! С какою бы радостью, одним выстрелом из револьвера разрешила бы я задачу жизни!

   Я бы умерла со спокойной и гордой улыбкой, в твёрдой уверенности, что я - часть природы, исчезну бесследно, сольюсь с ней, и что я вправе это сделать, если хочу.

   А теперь? раз я верю в бессмертие души - что моё собственное "я" никогда не уничтожится, - что мне от смерти? ведь я же знаю, что я и после неё буду существовать... из земной жизни, которая мне всё-таки известна, я перейду... в худшее ли, лучшее ли - всё равно, неизвестно. Душа моя бессмертна. В силу чего же явились мы на земле и для чего?

   Я пробовала разобрать вопрос с этической и религиозной точек зрения.

   Я вспомнила лекцию Введенского {Александр Иванович Введенский (1856-1925) - философ, психолог, логик. Публичная лекция "Условия допустимости веры в смысл жизни", была им прочитана на Высших женских курсах 7-го апреля 1896 г.} "Условия допустимости веры в смысл жизни", где он доказывал, что смысл жизни заключается в исполнении нравственного долга, который предписывает нам служение всеобщему счастью. Но так как всеобщее счастье на земле неосуществимо, что доказывается сочинениями философов и поэтов всех времён и всего мира, то мы вправе верить, что оно осуществится в посмертной жизни, что "исполнение мною нравственного долга искупляет всякое зло, испытываемое не мною, а другими... что это зло превратится даже в добро, и что оно примирит с испытанным злом не только того, кто сам претерпел его, но и всех тех, кто, служа нравственному долгу, вёл как бы бесплодную борьбу для освобождения мира от зла". Таким образом, он доказал, что при понимании смысла жизни в служении нравственному долгу, а этого долга - как служения всеобщему счастью, - вера в смысл жизни оказывается логически непозволительной без веры в бессмертье, ибо всеобщее счастье неосуществимо, если нет бессмертия. Он доказал так ясно и логически-правильно возможность веры в бессмертие души, что я, всегда верившая в него, но считавшая это областью веры, почти невозможной для доказательства каким бы то ни было путём, пришла в восторг от такого ясного, простого доказательства с логической точки зрения.

   Я верю и в нравственный закон. Но всё-таки это не разрешало вопроса: становясь на точку зрения Введенского, принимая во внимание исполнение нравственного долга с верою в искупление этим исполнением зла земной жизни в посмертной, - я не могла ответить себе на своё "зачем?" почему вся жизнь устроена так?..

   Разве нельзя было бы обойтись без земной жизни? - ведь в силу этого мы должны жить на земле целую жизнь, зная, что, в конце концов весь этот мир, в котором мы живём, в котором преследуем столько целей, планов, испытываем столько горя и страданий, - разрушится? Неужели же такая наша жизнь так необходима для осуществления всеобщего счастья, в том виде, как говорит Введенский? В силу какой случайности явились мы на земле - существа, одарённые разумом и бессмертною душою? Не говорю уже о вопросе о происхождении зла на земле...

   С религиозной точки зрения... мне было ещё тяжелее. В самом деле: нас ожидает бессмертие, но какое? Праведникам обещается вечная блаженная жизнь, грешникам - вечное мучение; и в Писании сказано: "много званных, но мало избранных"... Учение Церкви разделяет таким образом всех на праведных и грешных, и в результате выходит опять то, что счастливы будут только немногие; а масса, испытавшая столько и здесь, на земле, - окажется обречённой на вечные муки в будущей жизни...

   И мне невольно вспомнилась статуя Залемана, изображающая усталое, вечно стремящееся вперёд человечество, с надписью:

   "Il tanto affaticar che giova" (Данте) {E. Дьяконова ошиблась: взятая названием скульптуры Гуго Залемана (1859-1919) фраза "Такая усталость достойна" - из поэмы Ф. Петрарки "Триумфы".}.

   Помню, как меня охватила бесконечная усталость, когда я остановилась перед этой статуей... и мне захотелось самой сейчас же уничтожиться, с закрытыми глазами медленно погрузиться в Нирвану... исчезнуть, слиться с природой, как часть её.

   И опять это ужасное: "почему же всё это устроено так, а не иначе?" вставало предо мною - забытый вопрос, который занимал меня одно время, когда я была ещё подростком и размышляла о будущей жизни: почему же всё-таки немногие будут счастливы, отчего Бог устроил всё так, - этот старый вопрос встал опять вновь предо мною во всей своей ужасной ясности.

   Я чувствовала себя подавленной, уничтоженной... Часы шли - я их не замечала...

   Поздно вечером я подняла голову, посмотрела на икону, хотела было опуститься на колени, и... не могла: ни слов, ни мыслей, ни настроения - ничего у меня не было на сердце для молитвы в эти минуты.

   Я легла спать. Рука не сделала обычного движения - крестного знамения... Всё точно замерло во мне...

   На другой день я встала с тем же вопросом, за что бы я ни бралась, - всюду меня он преследовал, и мне казалось ещё бессмысленнее как своё, так и существование других. И так все эти дни. Я почти не могу ничем заниматься, на сердце так тяжело... Теперь передо мной лежала раскрытая книга "Боярская дума" {Ключевский В.О. Боярская дума древней Руси. М., 1882.} - и какое мне было дело до всех этих бояр, окольничих, думных дьяков?...

   И упав головой на стол, я плакала горькими, неудержимыми слезами... не стыдясь своих слёз... Я была одна со своим отчаянием, никто меня не видал, да и кто бы мог мне помочь?

   Как завидовала я всем материалистам! Как счастливы они своим сознанием, что нет никакого бессмертия, что они могут умереть с полным сознанием того, что уже не будут жить после смерти!

   Я решила обратиться к Введенскому; может быть, он хоть что-нибудь сумеет ответить на мой вопрос...

  

   13 октября.

   Прошло уже несколько дней... Я спрашивала Введенского; конечно, он ничего не мог ответить мне на такой вопрос, прямо сказав, что я спрашиваю его, в сущности, о невозможном. Я почувствовала, что сделала большую глупость, тем более, что за эти дни я уже и не ожидала от него никакого ответа... Но, думаю, воспользуюсь случаем и спрошу его, нет ли такого сочинения в духе материалистов, которое могло бы разбить всякую веру в бессмертие? Он засмеялся. - "Такого сочинения нет... ведь вы уже слышали, что материализм, как и дуализм, недоказуем, следовательно, теперь, после моих лекций, никакое материалистическое сочинение не докажет вам, что не существует возможность веры в бессмертие". - "Но мне хотелось бы отделаться от этой точки зрения, потому что в таком случае гораздо легче жить, и легче умереть..." - "Попробуйте... прочтите "Stoff und Kraft" Buchner {Труд немецкого философа и естествоиспытателя Людвига Бюхнера (1824-1899) "Материя и сила".} <...> ...вы найдёте, так сказать, всю суть материализма; книга очень распространённая, её вышло уже 19 изданий. Только она вам теперь ничего не докажет... Попробуйте, прочтите"... - сказал он спокойным и уверенным тоном. Решив воспользоваться случаем до конца, я спросила его, почему при мысли о вечности, при одной попытке представить себе её, которая мне никак не удаётся, меня охватывает ужас... отчего это? Или оттого, что мы не можем вообразить себе вечное существование, или же просто зависит от индивидуальности? - "Оттого, что мы действительно не в силах представить себе вечность; вы хотите представить себе невозможное, вы истощаете себя понапрасну, от этого и происходит ужас. Вечность можно мыслить, но представлять себе её нельзя. Попробуйте вообразить круглый квадрат, т. е. невозможное. Будете стараться вообразить и тоже в конце концов придёте в ужас". (Я потом сообразила, что, если бы возразить ему, что круглый квадрат, в сущности, бессмыслица, и что его нельзя сравнивать с вопросом о вечности; но из-за выражения -- не стоило спорить, результат был всё тот же). Это был единственный, вполне удовлетворительный ответ, и я осталась довольна, что спросила его об этом, так как вопрос о вечности тоже мучит меня. Мы говорили наедине, и весь наш разговор продолжался лишь несколько минут, потом я поклонилась и ушла... <...>

  

   18 октября.

   Я спрашивала невозможное.

   Недавно, в воскресенье, я занималась, снова усердно читая "Боярскую думу", и в конце концов я всё-таки отодвинула книгу в сторону... Тогда я услышала звон к обедне; - это напомнило мне время, когда я сама ходила в церковь.

   Вернуться к вере?.. принять опять то христианское миросозерцание, которое дают нам с детства, дают готовым, со всеми его высокими нравственными идеалами. Но что мы потом из него делаем? Разве вся та масса, которая известна под названием "христиан" и "верующих", действительно христиане, верующие? Разве многие вдумываются в истинный смысл религии, в те высокие нравственные идеалы, которые она представляет нам, и которые были так живы в первые времена христианства? <...>

   Низший класс, масса, верует, чувствуя, что есть что-то Высшее, что не верить - нельзя, что это так надо, они усваивают себе все обряды... веруют немудро, но твёрдо. Если и пробуждается самостоятельная мысль, она никак не может найти удовлетворения в окружающей среде; но мысль, раз пробуждённая, требует исхода, возникшие вопросы требуют ответа... И кто скорее ответит, к тому пойдёт простой человек... Отсюда развитие всевозможных сект. Далее, - как живёт общество, "интеллигенция" всякого рода, обладая средствами образования? - Мы, люди "развитые", в большинстве - "все верующие" - ходим в церковь, вздыхаем о своих грехах, даже сокрушаемся о них и... продолжаем всё-таки жить "как все", т. е. по установленному шаблону, от которого далеки нравственные идеалы... Родятся у нас дети, по церковному обряду их крестят; затем "воспитывают" опять-таки по раз установленному шаблону: там учительницы, гимназия, университет и служба для мужчин, гимназия и замужество для девушки. После "устройства молодого поколения мы с радостью смотрим на их счастье, если они им пользуются, и печалимся, когда их постигают неудачи. Затем - мы продолжаем жить своею личною жизнью, занятою делами, удовольствиями, общественными отношениями... И так - всё время до конца жизни. Иногда - мы умираем, нас хоронят по обряду Церкви, за нас молятся... и всё... и это всё? - Да. И во всей этой жизни, которою живёт масса общества, нет ни искорки понимания истинного смысла той религии, которую они, по собственным словам, исповедуют. <...>

   Таковы мы, называющие себя "верующими". Мы очень удобно чувствуем себя в окружающей нас обстановке, и спокойно проходим наш жизненный путь; лишь пред смертью, может быть, у некоторых мелькает сознание того, что жизнь, пожалуй, прожита не так, как следует, но на пороге вечности уже поздно размышлять об этом.

   И, выходит, - "Смерть Ивана Ильича", Толстого {Повесть Л. Толстого была напечатана в 1886 году.}. <...>

   И меня вдруг неудержимо потянуло вдаль от этого мира куда-то далеко, а куда - и сама не знаю...

   Это было уже знакомое чувство. Я вспомнила, как в детстве оно охватывало меня, когда я увлекалась чтением Жития Святых, когда чтение истории о Страданиях Спасителя и Его последней беседе с учениками в моём маленьком учебнике, волновало меня до слёз... тогда я мечтала уйти в Египет, или куда-нибудь в пустыню, поселиться в пещерах... Конечно, ребёнком я представляла себе лишь внешние обстоятельства жизни, но теперь, - то, что неудержимо тянуло меня неведомо куда, только прочь от этого мира - теперь оно встало предо мной с изумительною ясностью. Кажется, случись тут подле меня монашеское платье, я, не колеблясь, тотчас же надела бы его и пошла в какой-нибудь монастырь.

   Что же это со мною делается? Я упала головой на книгу и опять заплакала, как и тогда.

   Что же со мною?.. И я сама не могу ответить на этот вопрос... и в отчаянии снова думаю о том, что чем жить, лучше было бы вовсе не существовать, если бы "Stoff und Kraft" могли убедить меня! Ни минуты не стала бы жить дольше.

   Я старалась овладеть собою... Такое состояние немыслимо, надо как-нибудь, что-нибудь...

   "Таков печальный конец земли. Мы можем утешиться только тем, что он является делом неопределённо-далёкого будущего"... - раздаётся в моих ушах мерный и спокойный голос Мушкетова, в котором чуть-чуть слышался действительно печальный оттенок.,.

  

   29 октября.

   Занимаюсь, посещаю лекции, в результате на поверку является то же: делаю слишком мало, способности слишком невелики, память - о, несчастье!..

   Вернусь к прошлому, чтобы постепенно рассмотреть причину всех причин.

   Ещё когда я жила дома, года три тому назад, или немного даже раньше, я начала замечать, что моя память, прежде такая хорошая, понемножку начинает мне изменять; я тогда уже не училась и тогда проверять свою память, так сказать, официально, по степени усвоения уроков, мне не было возможности, но всё-таки я замечала, что помню гораздо хуже прежнего.

   Потом стало ещё хуже: иногда, сначала очень редко, почти незаметно, чуть-чуть я чувствовала странное ощущение сжатия головы в висках; душевное настроение сделалось особенно чутким ко всему неприятному; малейшая неприятность, слово, пустяк - производили на меня такое тяжёлое впечатление, повергали меня в такое угнетённое состояние, от которого отделаться было крайне трудно; наконец, моё стремление учиться и та несчастная жизнь, которую я принуждена была вести против воли, то страдание, которое причиняла мне вечная неудовлетворённость всем окружающим, постоянное нравственное мучение, сознание пустоты и пошлости окружающей среды, бессмысленности своей жизни, жестокость матери, когда грудь готова была разорваться от рыданий, а мать, вместо утешения, смеясь уходила в другую комнату... О, это уже слишком!.. при одном воспоминании такая буря готова подняться в груди... Я постоянно чувствовала не то страшную нравственную усталость, не то - не знаю, что, но всё меня расстраивало; занимаясь эти годы немецким языком, я замечала, что даже самое лёгкое изучение подвигалось довольно плохо... я всё забывала... и чем далее - тем труднее становилось помнить правила, литературу. За последнее время, перед отъездом на курсы, я сблизилась с Валей, читала с нею вместе Милля, не чувствуя уже себя такой одинокой в семье, как прежде, но, увы! самое чтение, изучение политической экономии не принесло уже мне пользы: я отлично помню, что прочтём, бывало, главу из Милля, но передать её я не могу, не помню и готова хоть снова начинать. Книги, которые приходилось читать, я скоро позабывала; в 19 лет я начала замечать, что мне иногда даже трудно ясно выразить свою мысль: в разговоре я не вдруг могла подыскать нужные выражения, в письме - тем более. И вот в дневнике моём и в письмах чаще и чаще начинают попадаться помарки... я хочу написать, а фраза никак не выходит, и чем дальше, - хуже. Не передать того ужаса, который иногда охватывал меня, когда я начинала всматриваться в своё, так сказать, умственное состояние: временами мне казалось, что я начинаю сходить с ума... Я боялась даже в дневнике признаться себе самой в этой мысли, - и в то же время я чувствовала себя физически здоровой, мои поступки, мысли - всё было вполне нормально, за исключением того странного ощущения сжимания головы, которое время от времени повторялось, иногда доходя до боли. Это меня и сбивало с толку; тогда я начинала думать: значит, может быть, это только начало, а потом неизвестно что будет? И дикий, почти панический ужас доводил меня до невозможного нервного состояния...

   И так шло время. Никто не замечал ничего, так как надо было хоть немного понимать душу человеческую, хоть немного более любить близкого человека, чтобы заметить во мне что-нибудь; никто из нашей семьи не был на это способен. Жизнь дома была так невыносимо тяжела, и, несмотря на все старания, неприятности были неизбежны; сношений с матерью, за исключением самых необходимых, я избегала, и даже с сестрами не говорила никогда и ничего о своём будущем, о курсах, - напоминание о них было бы только мучением для меня... они тоже молчали. Словом, годы страдания взяли своё... <...>

   И вот после всего пережитого, после всех испытаний, я, наконец, достигла своей "земли обетованной" - поступила на курсы. Я чувствовала, что нервное моё состояние было прямо ужасно: я была точно разбитое фортепиано, до которого нельзя было дотронуться, оно издавало фальшивый, дребезжащий звук. Я не была зла, но мне было очень стыдно, когда лица, знавшие меня ближе и симпатизировавшие мне, дружески уговаривали меня не быть такою резкою в обращении с посторонними; - такое раздражение являлось невольно: болезненное состояние не давало возможности владеть собою...

   Лекции... наука!.. Всё, к чему я так стремилась, наконец было достигнуто! Я - на курсах... профессора, книги, - всё теперь было у меня. Я дышала полною грудью, первое время была точно в чаду; но зато и сознание своего невежества встало передо мною с поразительною ясностью, причиняя мне большое страдание, таким тяжёлым камнем ложилось в душу, действуя на меня самым угнетающим образом. Я схватилась за книги, не сообразив одного, - хватит ли моих сил на такие занятия? - мне хотелось обнять всё сразу, изучить и описать... Не забыть мне никогда того ужаса, который охватил меня, когда я взялась за перо для реферата по русской истории... Я, оказалось, не могла ничего писать! Читала, читала - и никак не могла передать словами прочитанного... У меня мороз пробежал по коже от этого. Что же? Ведь, таким образом, я и заниматься-то не могу. Но отказаться было поздно... Помню, как я еле-еле могла написать изложение статьи... страшного труда стоило это... 6 часов употребила я на изложение того, на что в прежнее время у меня ушло бы втрое меньше. Но худшее было впереди: когда я, вся дрожа от волнения, взошла на кафедру и прочла своё изложение, то услышала потом замечания от тех из первокурсниц, кто мало-мальски мог критически отнестись к читанному: "Да вы, Д-ва, только сократили статью Кавелина и изложили её содержание. Это простое переложение", - говорили мне они разочарованным тоном. Недовольные были совершенно правы, и я, вернувшись в свою комнату, сообразив всё, поняла, какую громадную ошибку сделала, взявшись не за своё, в сущности дело... О, как мне было стыдно! как мучительно было сознавать мне в 21 год всю бездну своего невежества и неспособности... А тут ещё неудачные знакомства, не менее неудачное вступление в "кружок", - заставили меня смотреть на курсисток таким мрачным взглядом, так критически относиться к ним, что я не могла поневоле ни с кем сойтись ближе, и недовольство окружающими росло ещё с большей силою... <...>.

  

   Нерехта, 12 января.

   10 лет тому назад в этот день скончался мой отец... <...>

   10 лет! Из робкого, застенчивого ребёнка я обратилась в 22-х-летнюю курсистку; прежней детской робости нет и следа, застенчивость же и робость, вероятно, овладеют мной теперь лишь в присутствии такого лица, которое я признаю неизмеримо выше себя, а так как пока я вращаюсь в кругу людей обыкновенных, не подымающихся выше среднего уровня, то и чувствую себя отнюдь не ниже их...

   10 лет! Много пришлось пережить, передумать... С поступлением на курсы был сделан перелом в моей жизни... Теперь, когда я немного разобралась во всех впечатлениях, когда первое волнение улеглось, - я вижу, какое благотворное влияние имеет на меня моя теперешняя жизнь: я чувствую себя как бы обновлённым, возродившимся к жизни человеком, я стала даже нравственно лучше... и много, много думала над жизнью... То, что раньше было подёрнуто туманом, - стало ясно, и какою же жалкою представляется мне моя прежняя жизнь!... Те лица, к которым я с детства чувствовала какой-то страх, перешедший впоследствии в робость и застенчивость, которые мешали мне много для правильного понимания и изучения людей, - теперь кажутся ещё более "обыденными", если можно так выразиться, облачко застенчивости, мешавшее рассмотреть их, рассеялось, и я увидела их в настоящем свете. И я сама стала - другим человеком; впрочем, нет, не другим, а только развилась больше, стала ещё серьёзнее смотреть на жизнь, ещё глубже вдумываться в её задачи...

   Вместе с тем я чувствую себя иногда так легко, дышится так вольно... и чувствую в груди моей какой-то прилив силы необыкновенной: мне хочется борьбы, подвига, чтобы показать эту силу, которая, кажется, так и рвётся наружу... Дыхание занимается... иногда кажется, - весь мир был бы в состоянии перевернуть... Мне хочется действовать, идти, ехать - куда-нибудь, а главное - дела, дела! Хочется разом увидеть весь мир, и глубокое-глубокое отрадное чувство свободы переполняет всю душу. Да? и я - свободна? и я могу ехать, куда хочу, делать - что хочу, поступать - как хочу, и меня уже более не связывают эти цепи рабства... Ведь это - правда? Я - учусь... Я - на курсах... <...>.

   И теперь - моя "цель жизни" - выяснилась предо мною. Послужить народному прогрессу по одной из неотложных его частей - народному образованию, - хоть этим способом сделать способным двигаться вперед... Пора! Народ сам хочет школ, сам открывает их, читальни, библиотеки... Пора! Пора! Уже 36 лет скоро, как он свободен, а невежество ещё густым мраком окутало его... Пора взяться за ум! В деревню!! <...>

  

   Ярославль, 15 августа.

   Сегодня мне исполнилось 23 года; из них лишь два года я живу иною жизнью, и всегда мне стыдно, больно и жалко предыдущих лет, проведённых без дела, без сознательной живой жизни, среди постоянных нравственных мучений. Да! жизнь нельзя проводить в "ожидании", её нельзя тратить даром - ошибка скажется рано или поздно.

   Господи! прости мне! дай мне настолько силы и здоровья, чтобы в будущем загладить прошлую бесполезную жизнь - другою, исполненною сознательного долга по отношению к ближним. Здесь, на земле, ничтожны радости, действительно одно страдание... Я не хочу долгой жизни, нет; и я прошу у Тебя её лишь для того, чтобы я могла умереть с сознанием, что хоть что-нибудь сделала для других, значит, не была совсем бесполезным существом...

   Подумать, что через какие-либо сто лет - и от нас не останется ничего, кроме черепа... все наши страдания, горести, страсти, которыми мы так одушевлены теперь, - куда денутся они? Всё проходит в этом мире, - "суета сует и всяческая суета".

   Есть одно утешительное, что даёт силу для жизни и поддержку в борьбе в этом мире: любовь к людям. Великая сила - братская любовь! Она выше, она чище любви супружеской, так как основа её бескорыстна вполне; мы любим брата не потому, чтобы он привлекал нас тем влечением, которому следуют женихи и невесты, а просто потому, что он такое же существо, как мы, тоже пришедшее в мир не по собственному желанию и страдающее не менее нас.

   Люди! Если б вы могли понять всю великую истину братской любви - не было ни войн, ни революций, ни угнетателей, ни угнетаемых, ни богатых, ни нищих, - словом, не было бы тех социальных бедствий, которые вызывают вышеуказанные потрясения, а природное неравенство сглаживалось бы самоотвержением более сильных в пользу слабых. Тогда настало бы истинное царство Божие на земле.

   Но велика власть зла: невидимые семена эгоизма сеются всюду щедрою рукою и дают пышные всходы: каждый заботится только о себе, и из этого-то себялюбия проистекают те великие общественные бедствия, с которыми так борется теперь наука: социология, политическая экономия, всевозможные "права", - всё в ходу... Слишком даже много научных изысканий делается для доказательства великой и простой истины, всем давно известной, но которая не входит в нравственное образование человечества... <...>

   Да! жалка и пуста жизнь, не озарённая яркою сознательною любовью и состраданием к людям; а между тем, как трудно бывает воспитать в себе снисходительность, особенно при характере живом и нервном. Сегодня мне пришлось испытать всю чарующую прелесть этой любви: я была у о. Александра, и час, проведённый вместе с ним, подействовал на меня неотразимо: как будто какая-то обновлённая я вышла от него, ободрённая для жизни. А всё почему? Разве этот человек творит чудеса? - Нет, но в его словах, в его обращении со мною было столько доброты, любви и ласки, что всё это вместе положительно магически действует на меня: душа вдруг обновляется, очищается, и я улыбаюсь как дитя, чувствуя себя выше и лучше. Я редко, почти никогда, не видала такого к себе отношения: меня или не понимают, или осуждают, или просто хорошо ко мне относятся; моё же глупое сердце вечно просит чего-то большего, нежели простая вежливость, и я рада, если встречу хоть ласковый взгляд, хоть слово сочувствия. <...>

  

   18 августа, понедельник.

   Великая, неразрешимая загадка жизни - для чего создано всё? - способна породить отчаянный пессимизм.

   В самом деле, для чего это всё? для чего создан мир, если рано или поздно он должен погибнуть? Несмотря на колоссальные усилия, которые прилагает человечество для разрешения этой задачи, - она не решится нами никогда... никогда!! <...>

   Не знаем! однако - надо жить, если есть сознание, что противно твоим убеждениям покончить жизнь самоубийством. Тяжело и мучительно сознание сделанных ошибок, но опускаться ли под этою тяжестью ещё ниже, или же, собрав все силы, постараться нести её до могилы? Что лучше?

   Ещё в прошлом году, под влиянием сильного нервного настроения, я впадала в малодушное отчаяние; нынче весной казалось мне, что я должна умереть, что это страшное сознание раздавит, уничтожит меня вконец... даже мои религиозные убеждения готовы были уступить место привлекательной мысли о небытии в здешнем мире. И чисто внешние обстоятельства помешали: у постели близкой больной я не имела права решить свою судьбу, так как потрясение имело бы влияние на её жизнь...

   В конце концов, самою спокойною, самою утешительною оказывается смерть христианина. Я хотела бы умереть так, - с философским спокойствием и нравственной силой! Я думаю теперь, что нет смерти прекрасней такой, когда человек, испытав в жизни массу несчастий, несправедливостей, горя всякого рода, - умрёт со словами: слава Богу за всё! Такая смерть - истинно прекрасна. И я желала бы умереть именно с таким сознанием, несмотря ни на какие обстоятельства жизни.

   Мы слишком мало думаем о смерти во время жизни, а между тем именно о ней-то и следует помнить более и чаще всего, так как в ней одной только мы можем быть уверены; мы ничего не можем сказать о своей жизни.

  

   Спб, 5 сентября, пятница.

   Только что разошлись с моих именин товарки. В общем я довольна сегодняшним вечером, быть может, впервые в жизни. В тесном товарищеском кружке так живо шла беседа о разнообразных вопросах; поднимались и политические и исторические, и экономические, и, в частности, курсовые. Мы не спорили с пеной у рта о марксизме и народничестве, не кричали, а просто делились мыслями по всем направлениям, так сказать. Одною из главных мыслей в результате было признание невозможности решить такие сложные вопросы, каковы капитализация, предрешить исход исторического развития России. В этом мы представляли собою полнейший контраст нынешней молодежи, увлекающейся модными экономическими течениями, и берущейся сплеча решать самые важные вопросы. На меня произвело самое хорошее впечатление наше общее настроение, которое можно назвать широким: все мы были очень терпимы, так прямо смотрели в лицо действительности, честно сознаваясь друг другу в своей несостоятельности при решении вышеуказанных вопросов. Не обошлось, конечно, и без размышления по поводу взгляда на брак, упомянули о "Крейцеровой сонате"... И никто из нас даже не заикался о "прелестях" любви, о личном счастье. Скорее, мы готовы были отнестись с сожалением к злоупотреблению чувственностью и вытекающим отсюда "перепроизводством" детей, несчастных существ, которые вступают в жизнь неподготовленными к жестокой борьбе за существование, гибнут и ломают себя, - произведя, в свою очередь, таких же существ. Да, ещё не проникло в наше "общество" сознание необходимости целомудрия и нравственного внимания... чего же требовать от народа, если мы сами до сих пор ещё стоим так низко и тонем в пучине своего собственного эгоизма.

   Отсюда был один шаг до религиозного вопроса, но мы не спорили о вере; и, пожалуй, хорошо - это никого не оскорбляет: моё убеждение остается при мне, их - при них. Однако, мне хотелось бы хоть раз в жизни встретить вполне религиозного человека, стоящего несравненно выше меня по своему общему умственному складу и провести с ним несколько часов в братской беседе; иногда мне до боли хочется дружбы с таким человеком, братской работы с ним на всю жизнь. Но сегодня я всё-таки чувствую себя хорошо: все мы были мирно настроены, так интересно беседовали, а главное, - чувствовали симпатию друг к другу. Оживлённый обмен мыслей вызывал добродушную насмешку в случае ошибки или ложного мнения, и одобрение - в случае удачной и остроумно высказанной мысли. Пусть из нашего разговора нельзя было заключить о наших научных познаниях, но нельзя было отказать в прямоте и широте взгляда и честности намерений. А первое качество и связанная с ним терпимость, увы! - так редко попадаются теперь среди учащейся молодёжи.

   Когда ушла Лёля С, разговор коснулся меня; Д-ди и Маня наперерыв стали уверять, как обо мне изменилось мнение на курсах к лучшему, потому что я стала совсем иначе относиться к людям. Я объяснила им прежнее следствием нервного состояния, которое было очень обострено первый год, проведённый на курсах. Они вскоре ушли.

   Несмотря на то, что мои умственные интересы не стоят в тесной связи с интересами их, что они не согласны с моими религиозными убеждениями, я чувствовала, что все эти три девушки близки и дороги мне, что у нас всё-таки есть много общего, что мы все стремимся стать людьми.

   И глухою, острою болью отзывалось в моём сердце воспоминание о милой, далёкой, бедной сестрёнке, обречённой навсегда жить, не удовлетворив своих лучших порывов... Это не переставая терзает мне сердце, и окончится, должно быть, только с моей жизнью. Да! вот он, крест, посылаемый каждому из нас. Но мой, вполне заслуженный, невидим для глаз и поэтому не возбуждает ни в ком сострадания. А одинокое страдание - двойное страдание!

   Боже мой! сжалься над нами, сжалься над бедным ребёнком, который за все свои недостатки наказан так, как не бывают наказаны и взрослые люди... Помоги ей выздороветь, стать человеком, а мне - помоги пройти жизненный путь, не падая под тяжестью заслуженного креста.

  

   28 сентября.

   ...Когда я оглядываюсь назад на всё последнее время - мне даже как-то странным кажется, как могла я вынести такие нравственные мучения, тем более ужасные, что ни для кого они не заметны?

   Да... это время прошло и кем же я вышла из этих, вполне впрочем, заслуженных испытаний? После того как я узнала, что у меня неврастения, - я вполне поняла, отчего временами душевная боль доходит до острого, почти физического страдания... В лекциях Кожевникова {Александр Яковлевич Кожевников (1836-1902), невропатолог, автор первого русского учебника по невропатологии "Нервные болезни и психиатрия", 1880-1881 г.} я читала, что эта болезнь развивается вследствие "психических влияний угнетающего свойства" - совершенно верное мнение. Моя живая, нервная натура не выдержала нашей изуродованной жизни... и в то время, когда я, страстно стремившаяся к науке, наконец-то, достигла пристани, - оказалось на поверку, что заниматься-то, учиться-то - и не могу! Полное переутомление и потеря памяти в связи с чрезвычайною нервною восприимчивостью...

   Положение драматическое.

   И я не знала об этой своей болезни, и всё время с ужасом думала, не схожу ли я с ума, но к врачу обратиться не догадалась до тех пор, пока случайно в Киеве не решилась пойти к Нестерову... Этот странный человек, лечивший индийской медициной, именно потому и навёл меня на мысль обратиться к нему, что не был врачом по профессии, к которым я относилась с недоверием... Но лекарства его обходились мне слишком дорого, не по моему студенческому карману - и я оставила его лечение (принесло ли оно мне действительную пользу - не знаю, но я, во всяком случае, в него верила).

   Это было прошлою осенью. Прошло несколько месяцев - в феврале получаю письмо о болезни Вали, - и началась для меня странная нравственная пытка, отголоски которой, вероятно, никогда не исчезнут во мне и окончатся лишь с моею жизнью. Вчера я получила от неё письмо, где она пишет, что "кажется, выздоровела окончательно", доктор отменил лекарства... Я просто ни поверить, ни радоваться не смела от неожиданности: нет, не может быть! это уже слишком. Вероятно, что ей только стало лучше... А если, правда? - Великий Боже, я испытываю такое чувство, как будто бы вновь родилась наша Валя... Получить воспаление почек в 20 лет, быть лишённой возможности свободно двигаться, постоянно лежать, быть обречённой на вечную диету... - и это при слабом характере, склонном к меланхолии, при страшной нравственной анестезии близких ей, которые не способны ни утешить, ни ободрить её, а только втягивают её ещё глубже в мрачное настроение - что может быть печальнее? Это почти немая нравственная смерть, на которую я обречена была смотреть, повергнутая в полное отчаяние, не имея возможности помочь так, как хотела бы... Временами, в отчаянии, я думала, - не лучше ли будет, если Валя умрёт, нежели будет жить; но тут являлась мысль о ребёнке: мне становилось страшно за будущность малютки, и я с ужасом отталкивала от себя мысль о смерти. Каковы бы ни были условия - всё ж можно надеяться, что, по крайней мере, ребенок - вознаградит сестру за всё. <...>

  

   11 октября.

   Да, вот оно начало... чего? - конца? - Нет, но начало "страдания за грехи отцов". Впрочем, оно уже давно началось, давно, ещё с 18-19 лет, когда впервые начали портиться мои нервы, теперь же - переход на "телесные явления".

   Началось всё с пустяка: в начале августа комары накусали ногу, я расцарапала кожу до крови и, не промыв, залепила пластырем, который вскоре пропитался южною пылью, так я ехала в это время в Киев; после такого лечения "домашними средствами" - получилась язва, которая теперь второй месяц не поддается никакому лечению. Не обращая на неё серьёзного внимания и замечая только, что от ни одного лекарства лучше не делается, - я обратилась к какому-то немцу, который, сказав: "пустяки, заживёт", только растравил рану; выйдя из терпения, я пошла к гомеопату, который добросовестно не поручился за успех лечения одними внешними средствами, а внутренние принимать оказалось невозможным, так как я не могу бросить свои пилюли от нервов; и, наконец, я догадалась обратиться к нашей женщине-врачу О. Ю. Ка-нской, направившей меня к хорошему доктору, который дал дельный совет: бинтовать ногу, а научиться советовал у О. Ю. Но в тот же день вечером, с необыкновенной легкостью у меня появились два нарыва; на левой руке и ноге. Сегодня была вновь у Ка-нской; та ахнула, взглянув на рану, и узнав ещё о нарывах, задала мне лаконический вопрос: "У вас в семье все здоровы? Ваш отец не был болен?".

   "А... вот уже до чего дошло," - подумала я, но при Лёле Ст. язык не поворачивался сказать, что мой отец умер от прогрессивного паралича...

   Колкое, острое страдание причинила мне мысль о возможности заражения отца специфическою болезнью ещё в прошлом году, и как спокойна я теперь, когда на мне явилось отражение этого заболевания! Отчего это? или нервы стали лучше? или я уж... слишком много страдала нынче весной, что теперь на меня нашло такое спокойствие?.. И я улыбнулась и сказала: "Мой отец умер слишком давно, чтоб я могла что-нибудь помнить о нём, мать - женщина, страдающая нервами, а у меня в детстве была золотуха." О. Ю. покачала головой и осторожно сказала: "Может быть, вам надо что-нибудь принимать внутрь; вы не беспокойтесь; ведь есть отражённые заболевания"...

   Да, знаем мы эти "отражённые заболевания"... Мне известно, что отец до женитьбы вёл далеко не нравственную жизнь, имея связь с одной красивой работницей на фабрике, мне говорили о безнравственности моего отца в таких выражениях... и я слушала, как будто это так и следует. Ведь со стороны смотреть это прямо ужасно, - видеть молодую девушку, страдающую за "грехи своего отца". Вот уж истинно похоже на "Невинную жертву" д'Аннунцио. {Роман Габриэле д'Аннунцио (1863-1938) "L'innocente" (1892).} Я вдвойне невинная жертва: со стороны матери, испортившей мне нервы ненормальною жизнью, с другой - со стороны отца, оставившего мне в наследство такое "отражённое заболевание"...

   Имею ли я право судить отца? - С нравственной точки зрения он безусловно, виноват. Колоссальный эгоизм, заставляющий жить в своё удовольствие, затем жениться, не думая о последствиях... о детях. Но зато и поплатился же несчастный папа: четыре года страдал он, умирая медленною смертью, умерев заранее умственно... Суд Божий совершился над ним... Он виноват, но причиной вины его является неразвитость нравственная и умственная (впрочем, последняя - вряд ли: отец был, по своему времени, человек довольно-таки образованный и развитой). А в этом кто виноват? Родители? Бабушка с дедушкой? Старинные купцы, воспитывавшие сына "по-старинному", - что могли дать они ему, они сами, не обладавшие никаким развитием? И невольно придёшь к заключению, что отец подпал под влияние европейской цивилизации, но, как русские Петровских времен, усвоил от неё более дурного, чем хорошего и полезного; наряду с образованием в столице он узнал, несомненно, и столичный разврат, а там - и пошло, и пошло... до женитьбы.

   Несчастный! нет у меня в сердце негодования против тебя... Какая-то тихая грусть, с примесью горечи, лежит на дне души, но снисхождение, и почти прощение - превышает всё... ведь он "не ведал, что творил"... <...>

  

   В Александровской общине Красного Креста, 1 декабря, днём.

   Тихо... почти вся палата улеглась спасть, что редко случается.

   Пользуюсь первой минутой тишины и спокойствия, чтобы взяться за давно заброшенную тетрадку...

   После поездки в Псков мои ноги пришли в такое состояние, что я с трудом могла ходить. Нервное возбуждение, поддерживавшее меня до сих пор, упало, и когда я поехала к проф. Павлову {Евгений Васильевич Павлов - военный медик и специалист по женской хирургии, с 1896 г. лейб-хирург.} и он запретил мне окончательно ходить на курсы, то я даже не огорчилась. Прошла неделя... целых 7 длинных вечеров, при свете лампы, провела я почти в полном одиночестве, за книгами; но, вопреки прошлому году, когда одиночество так болезненно отзывалось на мне, - я была почти рада ему. Невесёлые мысли бродили в голове, и я их не гнала... да разве и могло быть иначе! Разумеется, лежать одной крайне неудобно во всех отношениях, но, вспоминая болезнь Вали, я получала своеобразное наслаждение от сознания всех испытываемых неудобств: "мне так и надо, и ещё бы хуже надо... этого ещё мало..." - думала я, когда на мои звонки никто не являлся, и я не могла ни напиться воды, ни достать нужной вещи. Заставлять дежурить около себя товарок - я считала излишним; правда, они посещали меня ежедневно, но эти короткие "забегания на минуту", в сущности, только отрывали меня от читаемых книг и нарушали мои размышления. И вот в эти-то дни как нельзя более очевидно выступил передо мной донельзя ограниченный круг моих знакомств между курсистками: две-три из 200 человек - немного! Я думала: будь у меня среди них друг, искренно ко мне привязанный, любивший бы меня настолько, что, несмотря на мои отказы и уверения, сказал бы мне: "нет, я тебя не оставлю, я буду у тебя всё время, буду сидеть около тебя..." - если бы были такие! Но, должно быть, невидимая рука судьбы, поставившая меня одинокой среди семьи, оторвавшая от меня се