Дружинин Александр Васильевич - Дневник

из присутствующих. Другой сказал: "Будет чем вспомнить свою молодость". Я заметил, что подобную вещь говорят почти все люди, назвал сказавшего лордом Байроном и по какому-то случаю заметил, что причину тоски и неудовольствия на себя надо искать в нашем бестолковом воспитании.

   Моя идея, которая была стара и не требовала пояснений, возбудила сильное противоречие. Мне сказали, что с безденежьем, с недостатком света и развлечения сопряжена тоска, что идеи, связывающие между собой людей с целью в жизни, не что иное, как шарлатанство, или хоть не шарлатанство, а вещь, не способная отогнать скуку и доставлять постоянное удовольствие.

   - "Итак, господа,- сказал я,- вы согласны все, что наша скука происходит оттого, что у нас нет денег?"

   Все согласились. "Я сам люблю деньги и вижу в них идею независимости. Так кто же мешает нам достать денег?". Все думали, что я шучу, и я в самом деле начал излагать средства для развеселения публики, но на дне была у меня легкая идея возможности всего, если несколько человек захотят с усилием и предприимчивостью.

   Мы начали разбирать мой старый проект об основании монастыря около Петербурга, буде надобно, с мощами и чудесами, что подавало возможность кучи смешных сближений и личностей, и сплетней. Я ручался за то, что проповеди будут отличные, что будет хороший стол и хорошая библиотека. Особенных скандалов и разврату в монастыре не допускалось. Успех казался мне несомненным: один рассказ о том, что десять офицеров одного полка гвардии, хотя и ребиндеровской¹³, обратились к спасению, произведет эффект. Положение же наше перед совестию было бы не беззаконнее положения какого-нибудь обер-прокурора или другого ворующего и надувающего слуги царского. Да и все в свете разве не основано на надувании, если не каждого в особенности, то всех вообще. Человек иногда бывает открыт и честен с одним человеком, с двумя, но относительно общества он всегда или мошенник, или лжец.

   - "Впрочем, если не хотите монастыря, заведемте общими силами бардак".

   - "Почтенная дама Александра Ивановна хочет идти во вновь открытое заведение, виноват, в женский монастырь, а потому нам уступит, по знакомству свое собственное. Для украшения и распространения выдается 100 акций, ценой во 100 р. каждая. Р. дать акцию даром, за то что у него имение в Эстляндии. Всякий из акционеров должен распространять практику между своими знакомыми и однокашниками, а сверх того поочередно заниматься хозяйством".

   - "Тогда-то,- говорил я,- у вас не будет праздных вечеров,- заботы хозяйства, устройство вечеров и балов займут вас самым приятным образом".

   Вошел Г. и по этому поводу наговорил страшную дичь о пользе таких заведений, о Франции, об Англии, чуть не коснулся Тьера и надоел всем.

   На другой день мы продолжали наши планы.

   - "У нас по соседству,- начал опять я,- много имений под владениями неутешных вдов и старых дев. Имения их маленькие, и не заслуживают других хлопот, кроме гуртовых¹⁴. Не составить ли компанию для управления всеми этими имениями вместе, доставивши прелестным помещицам общее хорошее помещение, отличный стол и наемных утешителей?".

   Наконец, предложен был последний план: покупка общими силами хорошего имения для того, чтобы составить там компанию помещиков одного и того же имения, поселиться вместе и заботиться о улучшении имения и средствах разбогатеть. В свободные же часы собираться вместе, болтать, читать, охотиться. По всей вероятности, такая же жизнь была бы спасена от нужд и мелочных хлопот.

   Но увы! денег ни у кого не было, даже жалованье было забрано до такой степени, что никто не интересовался о времени раздачи его за прошлую треть.

   Однако все это вранье навело меня на мысль: могу ли я, бросив службу и не получая других доходов, кроме своей части с нашего имения, в таком положении остаться довольным своей судьбой? Вопрос в настоящее время не применяемый к практике, но полезный для того, чтобы знать свои силы на случай несчастия или каприза. Скитаться с мизерным доходишком по Петербургу, середи вонючих квартир, видя недоступный себе образ жизни, я не могу. Сидеть за книгами где-нибудь на чердаке я не могу. Не надеюсь довольно на себя, чтоб встреча с людьми, прежде равными мне по положению в свете, не произвела на меня неприятного действия. Моя наблюдательность очень сосредоточенна и очень ленива, и потому разнообразие характеров и людей, видимое вблизи, не вполне меня удовлетворит.

   Зато иметь, как я имею, свой уголок, красивый, обделанный, с лесом, с садом, с водой и полями и с маленькими горками - дело другое. Мысль, что позади меня есть редюит¹⁵, может подкрепить в скитании по свету. Когда-нибудь поговорю на этот счет поподробнее.

  

  

   Россия двигается вперед и двигается быстро. Новое поколение обещает порядочные плоды, много старых зол истребляется или смягчается. Теперь, когда государства Европы беспокойно ожидают, чем ознаменуется влияние России на их дела, какую идею принесет с собою страна, недавно вступившая на сцену ее политики,- русский, увлеченный вихрем событий, еще более задумывается о ее судьбе и будущности. "Где мы, куда мы идем? Что из нас выйдет, что мы такое?",- вопросы эти занимают всех наших разномыслящих соотечественников. Одни видят в будущем квасную утопию блаженства России, когда она перельет в душу Европы какой-то свежий патриархально-религиозный элемент¹⁶, другие мрачно смотрят на ее развитие, на могущество ее верховной власти, пророчат России страшные смуты и теряются в демократических мечтаниях¹⁷, которые к ней вовсе не пристали, как итальянская блуза сибиряку. Третьи спрашивают себя с недоумением, чем это все держится, чем все кончится и, соскучивши подобными размышлениями, погружаются в спокойный эгоизм или ищут случая половить в мутной воде рыбу.

   Мы все в политике любим поклоняться раз принятым идеям и обо всех государствах готовы судить по Франции или Англии. Идея неограниченной власти возбуждает в нас неодобрение, аристократию мы ненавидим более чем французы перед революциею, демократию мы признаем неудобною для России, потому что надо быть пошлым дураком, чтоб утверждать противное. Держа в одной руке историю чужих государств, в другой - сочинения чужих политических писателей, мы смотрим на Россию и, пораженные тем, что она не подходит под раз созданные правила, провозглашаем ее нестройным колоссом, варварским государством, едва ли способным для внутреннего совершенствования.

   Тогда как довольно видеть, что Россия не похожа ни в чем на государства Европы, что она сформировалась иначе.

  

  

   Светлые дни осени прошли, и на набережной красуется грязь во всей своей прелести. Дождь не дождь, а какая-то сырость в воздухе гонит всех с улицы, так что я почти бросил мои наблюдения у окошка, за неимением предметов наблюдения. Сегодня я целый день сидел один, за исключением двух-трех получасовых визитов, и копался в транспорте книг, полученных от Исакова. Я так привык получать все новое себе в руки, что сдавать библиотеку¹⁸ будет мне тяжело. Такое перелистывание бесполезно, но очень приятно. Между прочими вещами я прочитал с "испытующим видом" новый роман (начало) Ковалевского: "Петербург днем и ночью"¹⁹ и посмеялся усилиям автора подделаться под манеру Сю в "Mysteres de Paris" {"Парижские тайны" (франц.).}. Такие же картины бедности, грязи, такой же сюжет, оборвавшийся на soit disant {так сказать (франц.).} интересном месте.

   Итак, настает время геморроя, скуки и "премудрых сомнений", впрочем, последний пункт так во мне усилился, что. верно, не пойдет дальше. Чем-нибудь оно же должно кончиться. Но приближение скуки и геморроя меня пугает.

   До сих пор мне совсем не скучно, я даже с небольшим удовольствием смотрел из окна на грязь и проходивших мужиков, закутанных в тулупы. Но я знаю, что скоро она подступит, расставит свои батареи и пойдет на штурм.

   Прошлый год она была отбита совершенно, потому что я занимался делом с жаром и со своею философиею, третьего года я только что оставил корпус, и мне было не до скуки, четвертого года я был влюблен, еще один год назад idem {то же (лат.).}. В особенности несносная гостья была отпотчевана прошлого года, я ее даже сам вызывал и уверял, что во всю жизнь не буду знать скуки. Теперь же леность меня одолела совершенно, или, лучше сказать, не леность, а неуменье начать лучший образ жизни. Признаться, я плохо верю в пользу прошлого года, как трудолюбиво проведенного: для того, чтобы память, рано сбитая с пути, удержала б в себе что-нибудь, надо возобновить чтение тех же самых книг, занятие теми же предметами, с теми же руководствами. За это и не имею сил взяться. И какая же польза, ближе ли я стою к своей цели, если я немножко и поумнел в этот год?

   После нескольких месяцев, проведенных всегда в праздной, иногда шумной компании, становишься ленив, пошл, но зато неспособен увлекаться. Впрочем, дай бог, лучше увлекаться.

   С завтрашнего дня начинаю готовиться к деятельной и трудолюбивой жизни, а с 29 сентября начну трудиться, как прошлый год. По опыту я знаю, что давать себе обещания, твердо решаться, даже давать себе слово исполнить предположения - все это не ведет ни к чему. И потому ограничиваюсь одним простым предположением. До сих пор занятия мои ограничиваются бессвязным чтением от двух до трех часов в день. Остановив несколько начатых увражей²⁰, я ограничиваюсь теперь "Ирландиею" де Бомона²¹ и "Дон Жуаном" Байрона, хотя "Дон Жуан" чтение вредное, особенно при петербургской осени.

   Я благодарю судьбу за то, что она хотя не одарила меня энергиею и быстротою ума, но дала мне способность чувствовать изящное в мире искусства, науки и поэзии. Особенно при чтении великих писателей я благодарю судьбу и мои занятия, очистившие мой вкус. Имея в руках произведение одного из этих избранных, я перерождаюсь, становлюсь его достойным и вполне ценю каждую его мысль, каждое выражение.

   Изо всех поэтов последнего времени и из известных мне старых к Байрону я питаю какое-то особенное чувство, которого он, может быть, ни на кого не производил. Здесь нет аффектации, потому что характер Байрона я нисколько нв нахожу похожим на мой: разве один скептицизм, да кто нынче не скептик? Еще в дни великой моей молодости, когда я увлекался высокими фразами, и тогда, удивляясь мрачности Байронова гения, я находил в нем что-то нежное, дружеское, родное, до крайности привлекательное. Так, я помню, читая "Манфреда", я плохо понимал главную идею, благоговел перед пышными метафорами, воображал, что понимаю идею разочарования,- благоговел перед чертями и вычурными духами, и вместе с тем я плакал в той сцене, когда Манфред, вызвавши образ Астарте, пересчитывает свои страдания и умоляет ее сказать хоть одно слово.

   Теперь, конечно, я читаю с удовольствием роскошные и угрюмые сцены, родившиеся под пером Байрона, я более понимаю его в минутах ненависти и резкого презрения к свету и людям, но не этот элемент очаровывает меня в его творениях. Я с жадностию (...)

  

  

   Наконец, я обуздал свою неукротимую манию чтения и сильно ограничил круг своих занятий. Все, что я читаю теперь, это сочинение Buret о нищете низших классов во Франции и Англии, да романы Жоржа Санда. Исследовать попытки социальных реформ последнего времени, вот моя цель, и я теперь с нетерпением ожидаю издания "Revue independante"²².

   Недавно я кончил "Валентину", роман грациозный при всей его глубине, и вспомнил, что за год перед настоящим временем, я писал разбор "Индианы", где смеялся над непонятными для меня в то время идеями Жорж Санда, и со всей досадой оскорбленной односторонности спрашивал: чего хочет эта женщина?

   В год много перешло мыслей через мою голову, и эгоистический оптимизм, которому я обязан целым годом спокойствия и счастия, потерял для меня великую часть своей цены. Основательные исторические и экономические занятия раскрыли передо мною картину современного общества образованнейших государств Европы.

  

  

  

   Сегодня вечером я долго ходил по комнатам один, совершенно один, и при настоящем моем несносном полууединении должен был сознаться, что мне скучно. С этим сознанием разлетелась в прах эгоистическая эпикурейская философия, которая баюкала меня более полутора года, хотя в последнее время она уже далеко не удовлетворяла меня. Впрочем, я буду вспоминать об ней с благодарностию, тем более, что ее влияние было мне во многом полезно.

   Чувство, овладевшее мною, было, пожалуй, не скука, потому что скука происходит от пустоты душевной, оно скорее было душевным усыплением, и никакие усилия не могли добудиться того, что спало у меня на сердце и в уме. Во сне мне постоянно снится всякая дрянь и пустяки, таким же сном представлялось мне мое настоящее положение, в котором ничто, кроме дрянных интересов и мелочей, меня не занимало.

   С давнишней поры я замышлял и несколько раз решался на радикальную перемену моего образа жизни и моих занятий. Обыкновенно подобные размышления приходили мне на ум, когда я ложился спать, редко являлись они мне в систематической форме, потому что я засыпал под свои мысли,- но даже когда случалось мне на что-нибудь решаться, я не приводил ничего в исполнение и - не без внутреннего укора - молча признавал себя фетюком. Так могли идти дела, когда я еще сильно философствовал, трудился и был доволен собой. Но теперь положение моего духа становится хуже и хуже и требует решительных, непоколебимых мер.

   Я стал тщательно разыскивать причины моей скуки, вялости в уме и раздора с самим собою. Причин набралось так много, что и вычислить трудно.

   1) Малочисленность приобретенных убеждений.

   2) Охлаждение к цели моих литературных занятий и попыток.

   3) Перемена образа жизни и деятельности (или, лучше, приближение этой перемены).

   4) Влияние семейных обстоятельств.

   5) Болезнь и предрассудки и недостаток развлечения.

   Вот главнейшие причины, но многие из них существовали прежде, не мешая моему счастию и ручательству за его продолжительность. Вытекала тут общая причина: недостаточность прежде установленного порядка жизни и недостаток твердости для следования новому плану.

   С тех пор, как я узнал, что жизнь есть не комедия, а борьба, что на свете не все к лучшему и что я слишком восприимчив для душевной беззаботности, моя прежняя теория жизни упала. Тщетные усилия подставить вместо нее новую поселили во мне презрение к своей собственной слабости и недеятельности. Может быть, я был слишком строг, ругая себя фетюком, может быть, мне следовало без негодования на себя строить новое здание из материалов по моим средствам.

   Как бы то ни было, я стою теперь на обломках, и мне некуда спрятаться от напора жизни мелочной, расчетливой, материальной, которая с минуты на минуту должна ко мне подступить. Чиновническая жизнь должна страшно сушить душу, когда мы видим и военных людей такими черствыми. А военные люди имеют и разгульную беседу, и сладость отдыха от физической усталости, и ранние прогулки на заре (хоть и поневоле), и бивачные ощущения, и полукочующую жизнь. Да, расставаясь с военною жизнью, я говорю ей душевное спасибо за дружбу товарищей, за маневры, за дневки, за скандальную болтовню, за всё и за всё, в чем сердце мое находило много такого, о чем другие не помышляли. Я оставляю полк вовремя, окруженный уважением, провожаемый сожалением. Кажется, я немного удалился от дела.

   Но теперь, когда прошли первые надежды и первые потехи юности, как разрушительно подействует на меня воздух канцелярии. Я сделаюсь свиньей, если до тех пор не успею сделаться порядочным человеком. Пока еще время, надо звать на помощь идеи истины, добра и изящества, звать на помощь любовь к науке и нравственному усовершенствованию, звать ощущения, смягчающие душу, звать самый эпикуреизм, собрать всё, что есть в душе сносного и порядочного, и составить из всего этого план жизни и дел, твердый, неизменяемый ни в одном случае, но способный к усовершенствованию.

   Поздно составлять его, когда придется начинать новую мою службу: куча новых лиц и обязанностей надолго отуманит голову. Надо начать теперь же и, по мере составления, неотлагаемо приступать к исполнению.

   Рассматривая распределение моего дня в материальном отношении, я нахожу его до того неудобным, что приписываю ему в сильной степени нравственные мои недуги. Я твердо убежден неоднократным примером, что чем более я предаюсь деятельности нравственной и физической, тем я счастливее.

   Теперь же я живу как: встаю в 9 часов, иногда позже, вследствие такого сна я поутру вял и ленив и неспособен к труду. Я решаюсь вставать в 7 или 7 1/2 и ходить по улицам до усталости. Пока я не приищу себе достойного умственного труда, я буду утомлять себя физическими трудами. Правило мое будет: не быть праздным ни одной минуты в день, кроме короткого срока после обеда. Хотя бы, за неимением других занятий, пришлось мне гулять по Большому проспекту в день десять раз, я скорее решусь на это, чем сидеть на диване и ни о чем не думать. Сообразно сказанному будет расположен мой день. Но перейдем теперь к составлению новой философии, которая б устроила порядок моей нравственной деятельности. (Продолжение со временем).

  

  

   Когда я слышу о болезни и смерти какого-нибудь простого человека, солдата или крестьянина, мной овладевает до чрезвычайности грустное чувство. В эти три месяца я почти видел смерть бедного Герасимова, у нас умерло два отличных человека, и теперь в доме тяжело больна одна женщина, при которой мы все родились.

   У меня умирали люди одного со мной положения, к которым я был привязан, у меня умер отец, которого я любил, но горесть, испытанная мною при этих случаях, была совсем отлична от грусти, охватывающей меня у постели умирающего солдата или старого слуги. Первая идея бывает ропотом на причину, создавшую нас, на природу и на весь свет,- потому что жизнь и смерть бедного труженика, не видевшего в жизни ни наслаждений, ни борьбы, ни любви, ни даже чувственных удовольствий, возбуждает страшный вопрос: где справедливость?

   Есть люди, жизнь которых есть цепь страданий, неудач и падений, но все это предполагает идею счастия, хотя <бы> возможности счастия, идею борьбы, потому что борьба есть жизнь. Сверх того, большая часть подобных людей пользуются материальным благосостоянием. Но боже мой! за что миллионы творений, равных по всему этим немногим, волочат жизнь без возможности счастия, живут с стесненным умом, с недостатком самосознания. Страдания их лишены очистительной силы, свойственной страданиям, наслаждения их так ничтожны, да еще и теряются по недостатку внутреннего сознания в наслаждении, борьба их есть чаще всего борьба с нуждой и голодом. Боже мой, за что на одного человека, который ест трюфли²³, сотни глодают черствый хлеб, на одного, который сидит в театре, десятеро бедняков мерзнут около лошадей на подъезде, на одного офицера, который сидит покойно, в караульной комнате, десятки солдат жмутся в одной комнатке и сидят сутки на хлебе и воде, не смея заснуть более двух часов. И каково же видеть одного из этих пасынков судьбы на смертной постеле, когда он имеет такое право проклясть свет и судьбу, его создавшую, и видеть его, ожидающего смерти в грустном спокойствии, часто сохраняющего и покорность и преданность к нам, и видеть, что он еще платит благодарностию за каждый внимательный взгляд и ласковое слово!

   Я понимаю людей, для которых любовь к народу сделалась религиею. Стоит только подумать о том, что делается на свете, чтобы сердце облилось кровию. Кого не воспламенит страстью к справедливости страдание большинства людей и в особенности то, как оно переносит свои страдания. Сколько добродетели, преданности и любви скрыто в массе, которую мы зовем грубою массою!

   Я верю, что со временем люди переменятся и настанет время, когда не будет рабов и неимущих, когда перед каждым человеком будет открыта дорога всевозможного блага и усовершенствования. В исполнение этой утопии я верю твердо: заря ее уже занялась. Но за что же прострадали даром миллионы созданий, не дождавшихся царства истины, которые с каждым днем отходят тихо и тоскливо - куда, кто их знает. Для чего они жили, почему они не видали радостей и жизни, за что другие и жили, и радовались? Справедливость требует им бессмертия. Когда придет царство истины, люди обойдутся без идеи бессмертия, пожалуй, и теперь мы, счастливые мира, вырвем с кровью из своего сердца надежду на возможность будущей жизни,- но боже мой! им, страдальцам и труженикам, дай бессмертие, дай им его не как награду, а как должное. Если душе бедного мужика, верного слуги или измученного солдата не суждено проснуться снова и вкусить радости, которых прежде она не ведала, если за страданием одной жизни не последуют наслаждения другой,- то бога нет и он не надобен. Весь мир тогда есть шутка злого духа, человечество будет негодною плесенью на поверхности земли.

   Страшная тайна лежит на конце всех человеческих размышлений: все ли кончается с смертью тела? Я хотел бы знать одно: верили ли вполне господа философы тем курчавым теориям, которые так мило красуются в их книгах? Я думаю, что нет. Если добираться до идеи бессмертия, то надо идти путем любви и энтузиазма, а никак не по лабиринту абсолютов и фюрзихзейнов²⁴.

  

  

   Все еще не выходит отставка. Если б побольше денег (в обширном смысле), я бы был совершенно счастлив, если побольше их хотя в настоящее время, я бы был совершенно покоен. Впрочем, необходимость службы меня не пугает, я чувствую, что я всегда буду сам себе господин, а поглядеть на новых людей, на новые дела довольно интересно. В среду (сегодня воскресенье²⁵) я получаю решительный ответ от директора канцелярии. Если он будет противен моим ожиданиям, дела мои запутаются, но огорчаться я не намерен.

   Будем продолжать мой план. Рождается вопрос: чему я верю? Вопрос и решение его очень важны: вся жизнь зависит от убеждений. Настоящий христианин не будет эпикурейцем, материалист не вдастся в аскетизм, и так далее.

   Несмотря на все усилия мои и великую потребность веры во что-нибудь, я могу сказать о себе в обширном смысле, что я не верю ни в бога, ни в черта. Выражение резкое, но оно передает мою мысль. Под именем бога я разумею убеждения утешительные, веру в бессмертие и благую причину, создавшую нас. Черт для меня есть материализм. Я даже не скептик, потому что верю в возможность чистых правильных убеждений и в возможность посильного разумения истины. Но спасительным маяком (что за пошлая вычитанная фраза) возвышаются для меня три идеи, в которых я вижу все, что есть самого высокого на свете: идея добра, правды и любви. В то время, когда моя душа бывает взволнована неизвестностью, сомнениями и неопределенными порывами, одни эти идеи могут ее успокаивать и хотя несколько ей отвечать. Зато они для меня все, и я должен весь им отдаться. Я верю, что все люди равны и что всякий имеет право жить и пользоваться благами жизни нисколько не меньше всякого другого. Из этого ясно обозначаются мои обязанности ко всем людям, да и распространяться не стоит: в трех вышеназванных идеях заключается ответ на все вопросы об обязанностях и правах.

   Я уверен, что пользоваться благами материальными совершенно позволительно и быть эпикурейцем часа два в день даже полезно. Спокойствие часто бывает полезно для нас, слабых бойцов: в эти минуты мы собираем свои силы, обдумываем прошлое и будущее, собираем сведения и решаемся на усовершенствования. Насчет круга любимых занятий и выбора для своей собственной деятельности я не могу еще ничего сказать, потому что новый образ жизни и новые хлопоты должны сначала поприглядеться.

  

  

   Вот неудобство спокойной философской жизни: при первой потребности на деятельность ум, не привыкший действовать на поприще мелких жизненных интересов, беспокоится, усиливается, думает и передумывает о таких вещах, на которые плюнуть не стоит. Я готов себя прибить, до такой степени я малодушен: целые дни у меня вертятся в голове штатные места, хлопоты в канцелярии, награждения и представления. Эта атмосфера, пошлостей до такой степени налезла на меня, что я не могу иметь мысли порядочной, не могу читать, не могу рассуждать о предметах, недавно близких к моему сердцу. Неужели я долго еще останусь в таком положении? Что мой дух придет в нормальное состояние, в этом я не сомневаюсь, но боюсь, чтоб эта пошлая тревога не оставила на мне следов и не втолкнула меня в колею чиновнических интересов.

   Спешу объясниться перед самим собою: я поступаю в гражданскую службу не за тем, чтоб добиваться чинов и видных мест: ко всему этому я очень холоден и за несколько тысяч рублей в год готов дать подписку на всю жизнь остаться отставным подпоручиком. Мне надо каждый год несколько денег на мои прихоти и чтоб не быть в тягость семейству; служба может мне дать деньги, а я зато продаю ей часть моего времени, более 5-ти часов в сутки. Вот вся история: стоит ли она такого великого внимания, которое я придаю ей?

   Сегодня вечером я препорядочно себя выругал. Развлечься удовольствиями я не мог, потому что в кармане у меня не было ни копейки,- вещь весьма естественная и никогда не приводящая меня в уныние. Однако, что же нибудь надобно было делать; я раскрывал одну книгу за другой, но читаю я совершенно без удовольствия, оттого ли, что слишком много читал во время моей болезни, или от недостатка постоянного внимания вследствие теперешних хлопот.

   Одну книгу я читал только в это время с удовольствием, это "Илиаду"; я ее перечитывал во время моей последней болезни и чуть ли не с этого разу вполне понял ее красоты. Смешной спор с одним нашим офицером побудил меня обратиться к чтению Гомера, и чтение это вполне меня вознаградило. Так как все лучшие места "Илиады" перечитаны мною по десяти и более раз, то на сегодняшний вечер я ее читать не хотел, а взял окончательно Байронова "Дон Жуана". Вот где можно найти лекарство от пошлых помышлений, вроде тех, которые мне теперь лезут в голову. Кроме едкой иронии, которая так поражает жизненное ничтожество, места светлые и поэтические как-то сильнее потрясают, выпавши из-под пера поэта-скептика. Когда я дошел до прелестных, грустно очаровательных сцен на острове пирата, слезы почти навернулись на моих глазах, и я, наконец, отдохнул от канцелярии.

   Кстати о канцелярии. Об ней можно говорить и думать как о сцене моей новой комедии, но не более. В первое мое посещение физиогномии моих будущих товарищей не произвели на меня приятного действия. Я видел очень мало, но видел какие-то рожи с тупеями²⁶ и с пластырями на губах. Насчет любезности и учтивости пожаловаться, однако, нельзя, это не то, что чиновники Чичикова и Иван Антонович Кувшинное рыло²⁷. Второй визит мой был счастливее. Исправив удачно мое дело, я вышел через комнату, где стояла кучка чиновников. Они посмотрели на меня с вопрошающим видом, я театрально прошел мимо них, холодно и спокойно посмотрев каждому в лицо. Сколько позволили мне мои плохие очи, я заметил несколько порядочных фигур. Не пошлет ли мне судьба из них какого-нибудь умного и горячего человека, с которым бы я мог сойтись по уму и по характеру? Неужели я так оригинален, что до сих пор из сотни приятелей не нашлось мне ни одного друга?

   Между людьми, окружавшими его, Гоголь видел то, что другой не увидит, если его не толкнут носом в ту сторону, куда смотреть. Какой ряд занимательнейших наблюдений потребен был для того, чтоб в уме писателя сложился характер Селифана, Мижуева, не говорю об Ноздреве и Чичикове. А я сижу полдня между людьми нравственно уродливыми, истинно пошлыми, занимательными каждый в сфере своих действий, и ничего не могу высмотреть.

   Последнее, впрочем, несправедливо: я разгадал частичку этих людей, знаю их интересы, слабые струны их характера, если б захотел, мог бы сделаться приятелем каждого из них и выведать много интересных подробностей, да что толку из всего этого. Я вполне убежден, что нет на свете ничего, что б не было достойным кисти или пера художника, но я тоже убежден в том: чтоб верно изобразить какой-нибудь предмет, надобно его или любить или ненавидеть.

   Гоголь любил тот мир, который он описывал, любил его так, как мы любим пустого, но забавного человека,- он наблюдал за миром этим с той же любовью, с какою Карр²⁸ наблюдал за букашками и растениями своего сада. Лермонтов, Пушкин и великий Байрон глядели на окружающий их мир с гневом и отвращением. Гёте, которого называют холодным, был не потому всеобъемлющ, что был холоден, а потому, что в душе его равно помещались обе стороны взгляда на жизнь: и любовь, и негодование.

   В характере Гёте, каким воображаю я его, нахожу я сходство с моим характером. Я вовсе не бесчувствен, холодность моя к внешнему миру происходит оттого, что во мне слишком много чувства, не глубокого, но разнообразного. Это-то разнообразие и вредит мне,- изведавши в миниатюре многое, я даю отзыв на многое, но дело в том, что могучести в душе недостает. Я способен понимать и благородные стремления, и грубый разврат, и бескорыстный труд с его сладостью, и полный эгоизм с индифферентизмом,- я люблю и природу, и науку, и людей, и самого себя, но все эти побуждения проявляются слабо, чуть слышно, незаметно. Надобно бы написать целую книгу о вреде энциклопедического воспитания.

  

  

   Mon epitaphe

  

   Soldat d'arriere garde, frappe d'une balle morte

  

  Je tombe sans avoir combattu,

   Et je vais pour parattre ou le destin m'emporte,

  

  Sans crime et sans vertu.

   Enigme lamentable, ou notre esprit s'arrete,

  

  Je t'ai cherche partout;

   Ami, sur ce point ne casse pas ta pauvre tete:

  

  Un jour tu sauras tout.

  

  

  

  Sur les Chansons de Beranger

   Chansons cheries si tendres et si vibrantes,

   J'entends encore votre son consolateur

   Puisse votre voix, si noble et exhaltante

   Vibrer toujours dans tous les nobles coeurs!

  

   Qui ose rever la gloire et la tendresse

   Du temps passe, de sainte liberie

   Sans te connattre, poete de la jeunesse

   Poete de gloire, poete de volupte?

  

   Peut etre un jour, vieux, triste et solitaire

   Vers le neant trainant mon pauvre corps

   Pour revoir се que j'aimais sur terre

   Ces pages aimes je relirai encore.

  

   A cette lecture les objets de tendresse,

   A mon esprit viendront se presenter,

   Et je reverrai le temps de ma jeunesse

   Le temps d'amour, le temps de liberie.

  

  

   Marengo

  

   Jeune, faible, sur son courcier a la blanche criniere

  

  Tout pale,- Il se penchait,

   Et son regard brulant; abaisse vers la terre

  

  [La semblait attache]

  

  Y restait attache.

   Au loin, de cent canons eclatait rugissait le tonnerre,

  

  Et dans le rouge lointain

  

  [Defilait devant lui]

   S'avancait a la charge la Garde Consulaire,

  

  Ses vieux republicans... {*}

  

  

   Жаркие ночи, бессонные ночи!

   Как тягостны стали оне,

   С тех пор как игривые детские очи

   Не грезятся более мне.

  

   [Но помню мечты я, которыми]

   А помню, с какою отрадою прежде,

   Бессонницу я вызывал,

   И, не смыкая усталые вежды,

   Я и заснуть не желал!

  

  

   Моя эпитафия

  

   Солдат тыла, сраженный смертельной пулей,

   Я падаю, не быв в сражении,

   И я иду туда, куда меня влечет судьба,

   Без греха и без добродетели.

  

   Горестная загадка, перед которой останавливается наш разум,

   Я всюду тебя искал;

   Друг, над этим не ломай бедной головы:

   Однажды ты узнаешь все.

  

  

   На песни Беранже

  

   Милые песни, нежные и страстные,

   Я все еще слышу ваш утешительный напев.

   О, пусть ваш голос, благородный и воодушевленный,

   Звучит всегда во всех благородных сердцах!

  

   Кто дерзает мечтать о славе и нежности

   Прошлого, о святой свободе,

   Не зная тебя, поэта юности,

   Поэта славы, поэта сладострастия?

  

   Быть может, однажды старый, печальный и одинокий,

   Влача свое жалкое тело к небытию,

   Чтобы снова увидеть то, что я любил на земле,

   Я еще раз перечту любимые страницы.

  

   При этом чтении нежные предметы

   Всплывут в моем сознании,

   И я снова увижу время моей юности,

   Время любви, время свободы.

  

  

   Маренго

  

   Молодой, хрупкий, на своем белогривом коне,

   Совсем бледный, он склонился,

   И его горячий взгляд

   [Казался прикованным]

   Был прикован к земле.

   Вдали из сотен пушек [разразился] заревел гром,

   И в красной дали

   [Прошла перед ним]

   Двинулась в атаку консульская гвардия,

   Его старые республиканцы... (франц.).}

  

  

  

  

   Рассматривая и тщательно анализируя прошлое время, я должен согласиться, что в жизни моей была одна эпоха, в высшей степени для меня благотворная. Она продолжалась с год, случилась не внезапно, а вытекла из обстоятельств, из круга мыслей, которые ее подготовили,- и со всем тем, действие ее отразилось и в настоящем времени и, по всей вероятности, нескоро во мне истребится. Теперь моя работа должна состоять в том, чтоб или снова пойти по старому, благословенному пути или всеми мерами стараться поддержать в себе все то, что два года тому подобрал я на пути этом.

   Пора эта была не порою страстей и неопределенных порывов, а временем спокойствия и наслаждения. Если б она протянулась до сих пор, я б сделался величайшим эгоистом, a force d'etre heureux {стремясь быть счастливым (франц.).}. Впрочем, что прошло, о том жалеть нечего.

   Мое эпикурейское, бессовестное, насмешливое равнодушие к внешним обстоятельствам моей жизни укоренилось в душе до такой степени, что истребить его нет возможности, если б я даже и захотел этого. Не испытавши себя, я воображал, что самолюбие может быть великим двигателем моей натуры. Теперь я убедился в противном: леность, беспечность, которые одолели меня тотчас же после неожиданного, незаслуженного почти успеха, ясно говорят, что страшное это самолюбие имеет весьма ограниченные размеры.

   Ознакомившись поближе с главным двигателем, кажется, можно смело увериться, что великие деяния, страстные порывы и наслаждения душ избранных вовсе мне не по плечу. И сознание это мне не противно: я не имел никогда глупости ставить себя выше всех людей, я только любил ставить себя выше того кружка, где я ворочался, и в этом случае не ошибался. Если были исключения, они не оскорбляли меня.

   Природа дала мне, как всем людям слабого сложения, способность страдать более при малых несчастиях и способность извлекать из каждого события жизни возможно большую массу наслаждений. Моя жизнь кой-что переменила в этих способностях; страдать я совершенно разучился: высшую степень страдания называю я скукою, да и та является только при начале весны и в середине осени. Наслаждаться я не могу, как бы я хотел, ни средства мои, ни образ жизни того не допускают, и я иногда с завистью смотрю, как для других открыты источники наслаждений, из которых я не могу черпать.

   Но организм человека способнее к наслаждению, чем к страданию, здравый смысл подтверждает эту аксиому: мы смеемся над человеком, который сам создает себе горести, сочувствуем тому, который борется с обстоятельствами, находит отраду в этой борьбе, при несчастии нравственном хватается за материальные наслаждения, при болезни и слабости развлекает себя усиленною умственною работою. Диоген в бочке был бы очень хорош, если б был не так скандалезен, Гераклита можно сносить только потому, что он плакал не о себе, а об роде человеческом.

   Жизнь есть наслаждение (не надо понимать этого слова в возвышенном, идеальном смысле): со всеми физическими жизненными проявлениями, со всеми нравственными явлениями природа сочетала удовольствие. В высшей степени развитый человек не должен знать страданий, разумеется, если положение общества не ведет к этому.

  

   Есть люди, которых воспитание шло так ловко и удачно, события в жизни которых устраивались так складно, что результатом всего этого вышло правильное развитие всех их способностей. Если б мы имели средство узнавать такого человека в толпе, тогда к нему могли бы быть и взыскательнее, но дело в том, что таких людей мало. Большая часть из нас живет только одною стороною своего существа, и делать с этим нечего: надо стараться и из этого состояния извлекать всю возможную пользу. Строить реформы в самом себе хорошо в том только случае, когда у нас станет способности на реформу, без этого что толку обрекать себя на терзание и бессильные усилия к достижению недосягаемого идеала?

   Я читаю мало и без охоты, последняя книга, которую я пробежал, были "Письма путешественника" Жоржа Санда³⁰. Результат идей этого сочинения противоречил недавно изложенным мною мыслям, из этих страниц, наполненных длиннотами, но проникнутых горячим, страдальческим чувством, я видел ясно, что чем выше, сложнее нравственный организм человека, тем большую дань платит он горести и страданиям.

   Причину этого легко понять: такому человеку суждено болезненно сталкиваться с порочным, неправильно развитым обществом. В настоящее время можно почти угадывать степень развития души человеческой, видя, как человек этот уживается с обществом.

   Я беру в пример себя: я уживаюсь с обществом, хотя и не совсем дружелюбно. Я могу всякое утро видеть людей, из которых одни пошлы, другие заносчивы и избалованы жизнью. Одни подличают и хитрят, другие важничают и от души воображают о себе, что они значительные люди. Видя все это, я возмущаюсь на несколько мгновений, а затем какая-нибудь насмешка, какой-нибудь кукиш, показанный из кармана, мигом меня утешают и направляют мои мысли далеко от этих господ. Я могу холодно смотреть на уморительные занятия нашей администрации, без отвращения сознавать, что ни одна благородная идея, ни одно энергическое дело не прорывается в груде всей этой вялой чепухи. Уходя из этого места пошлости и душевного онанизма, я с