Дружинин Александр Васильевич - Дневник

вича. Первая мысль о "Пантеоне" Веронез и прочая. Серпухов. Наиподлейший обед. Начало пожара по соседству. Ока. Перевоз. Вечер восхитительный. Рассказы Боткина об Испании³⁹⁰. Литературная беседа. Соловьи. Вид местности. Липы и дубы. Перед Тулой Григорович нагоняет на нас ужас. Содержательница Мариинской станции. Ожидание смертоубийств. Все проходит благополучно³⁹¹. Въезд в Тулу. Физиогномия города. Воспоминания о Юлии Викторовне.

   12 мая. Хорошее утро. Начало степных мест. "Пантеон" принимает величавые размеры. Кокосовый кубок. Орнаменты. Вид здания. Имение Гагариных. Сомнение в существовании Спасского. Спросы о Тургеневе. Городок Чернь, имеющий нечто кавказское. Человек Языкова. Постоялые дворы. Сворачиваем с дороги. Нетерпение. Встреча с Тургеневым. Объятия. Он нас сопровождает. Приезд в Спасское. Дом, сад, бильярд, библиотека. Дядя Николай Николаич. Елисей Колбасин. Доктор Порфирий. Поздний обед. Отрадная беседа, гулянье у пруда, уженье. Григорович отличается. Нас ведут наверх, спим как убитые.

  

  

   Крабб идет удовлетворительно. Повесть "Новый свет" слагается в голове. Работаем усердно и купаемся дважды в день, но сегодни ветрено и потому купанье отложено. Григорович трудится как каторжный. Отправлено много писем в город. Чувствуется потребность в книгах. Третьего дни видел вдову застрелившегося Томсона. Его жаль, но при таком положении дел хорошо, что он с собой кончил.

  

  

   13 мая. Гулянье порознь. Обзор окрестностей дома. Церковь. Оранжерея. Пруд и опять уженье. Бильярдные партии, Порфирий начинает высказываться. Начало обжорств. Завтрак вроде обеда. Обзор библиотеки. Устройство кегель. Обед и дамы: Лизавета Семеновна, Анна Семен<овна>, Вера Степанова. Речи о графине Толстой³⁹². Замысел домашнего спектакля³⁹³. Шахматы и вечерняя беседа. Гулянье по полям. Таинственные места. Суеверные рассказы. Тургенева посвящают в тайны "Пантеона". Приезд Ржевского, знакомого мне по публичному экзамену в год моего выпуска.

   14 мая. Все едем к соседу Лаврову, знаменитому <...> к хозяину, на сельский праздник, в трех экипажах. Я с Тургеневым, Григор<ович> с Ржевским, Боткин с Колбасиным. Виды окрестностей. Завадский, однодворцы, Кутлеровское имение, проигранный дом. Ока. Имение Бахметевых. Великолепное имение Лаврова. Дом и службы. Картины в комнатах. Радостный прием. Гости. Веревкин и немец-музыкант. Другие соседи хлыщеватого вида, имена коих забыты. Об ополчении. Обед. Девочка-воспитанница. Реформы в крестьянских нарядах. Пляски и пение. Кички и сарафаны. Матреша, Дуняша и Катя. Игры с завязанными глазами. Призы за пляску и пение. Воздушный шар и его эффект. Вечер в саду. Зимний сад и флигель. Ночлег в одной комнате, обилие урильников. Постель Вас<илия> Петр<овича> разрушается. Григорович требует хлеба. Хохот и усыпление.

   15 мая. Утро после пира. Отъезд. Я еду с Боткиным и Колбасиным. Остановка в поле и лорнет. Беседа с кучером Никанором о Лаврове. Заключение о том, что дома лучше нежели в гостях. Григорович и Тургенев задумывают пиесу для домашнего театра. Приготовления.

   16 мая. Пиеса набрасывается и почти оканчивается. Разбор ролей. Игра в кегли, чтение "Илиады" вслух. Приезд Толстых и Дельвигов. Знаменитая Марья Николаевна. Первое чтение пиесы. Гулянье, обед с шампанским. Бар. Дельвиг, его сестра и прочая.

   17 мая. Отъезд гостей на короткое время. Приход газет и журналов. Письмо Анненкова. Кулебяка за завтраком и обед, причиняющий расстройство желудка. Неузнавание друг друга. Протест Ник<олая> Ник<олаевича> против уничтожения завтраков. Милейший Василий Каратеев. Раздача ролей. Чтение мемуаров m-me D'Epinay. Альманахи и старые журналы. Сосед, похожий на сырника. Начало милых вечерних бесед о поэзии, привидениях, <...>, политике и путешествиях.

   18 мая. Вас<илий> Петр<ович> обертывается мокрыми простынями. Прислуга Тургенева: Захар, старик Антон, маленький Никита, Василий и глухонемой Андрей³⁹⁴. Вид нашего помещения. Чудеса Порфирия за бильярдом. Я обыгрываю всех. Поездка в Чаплыгино. Великолепная долина с лесом. Фантастический дворец на вершине горы. Григорович заводит нас в чащу. Злоба и умиление Боткина³⁹⁵. Обжорство. Мухи, ходящие по животу. Присылка комедии от Толстых.

   19 мая. Утренняя прогулка по саду, в уединении. Липовые аллеи. Соловьи. Розы уже цветут. Шпанские мухи. Я, Боткин и Тургенев идем в лес около дома. О Тютчеве. О многом говорится. Точим язык по поводу друзей и "Пантеона". Приезд Толстых. Первая репетиция пиесы. Боткин великолепен, Колбасин плох. Зрители довольны.

   20 мая. Роспись ролей, добавки к роли моей. Театр и декорации устроиваются. Репетиции идут, пиеса двигается стройно, но Колбасин все портит. Роль (дублетом) дают Дельвигу, для состязания артистов. Чтение "Илиады" идет crescendo {усиленно (итал.).}, даже при дамах. По вечерам Боткин и Тургенев рассказывают о своих путешествиях. Ольга Александровна часто составляет предмет наших бесед. Насчет женщин полное воздержание - l'entourage ne laisse rien a desirer {окружение заставляет ничего не желать (франц.).}.

   21 мая до 25-го. Гостят Толстые и Дельвиги. "Илиада". Огромная ладия на пруде. Приключения с Колбасиным. Нежное сердце и слабый организм. Дельвигу отдают роль Луковицына. Огорчения. Сны. Меня приглашают писать об альманахах. Чтение старых журналов. Порфирия Тургенев обыгрывает палкой на бильярде. Николай Николаич Толстой. Шахматы - толстый срамник. Воспоминания о m-me Виардо. Поездки утром по ореховым и дубовым лесам. Ревнивец Порфирий. Вечер с гитарой. Я начинаю спать после обеда. Споры о Гоголе и Бальзаке. Пахнущий клопами. Боткин и повесть Леонтьева. Зеленый яд. Писун. Анчар, древо яда³⁹⁶. Театр наш волнует умы соседей. Получение газет. Меня угрызает совесть и тоска по своих. Моя мнительность. Pietri dun {Твердые камни (итал.).}³⁹⁷.

   25 мая. Генеральная репетиция в костюмах. Двое неизвестных путников. Касаткин и круглолицый полячок. Каратеев. О, Василий! Любовные его похождения. Утром Тургенев видит Боткина, обернувшегося в простыню; Василий Петрович - весь мед. Решаемся ехать к Григоровичу и от него ко мне в деревню. Репетиция увенчивается успехом. В Орел мы посылаем за шампанским. Некоторое пьянство.

   26 мая. Четверг. Торжественный день. Утром кегли, в коих Боткин не принимает участия по болезни руки. Весь дом в движении. Гости: Шеншин, два брата Карпова, из которых один виртуоз бильярда, Каратеев, а других не знают. Порядочая бестолочь. Большой обед. Спектакль. Поэтические минуты. Foyer {фойе (франц.).}. Ощущения. Успех. Анна Семеновна покрывает себя славою. Недоразумение по поводу занавеса. Вызовы. Эдип и Антигона. Конец.

   27 мая до 2-го июня. Нам так хорошо вместе, что разъезд гостей нас нимало не огорчает. Григорович оказывается портретистом. Советы о переселенцах³⁹⁸. Явление ополченного старичка. Изба с раскрытой кровлей. Осиновые избы. Запущенный сад Порфирия. Пейзажи. Боткин и Григ<орович> поминутно ругают русских пейзажистов. Ночные наши беседы делаются превосходны. О любви, о женитьбе. Тургенев поведывает нам про Пашиньку. Похвалы О<льге> А<лександровне>. Романсы Гуно. Вечера муз и граций. Прощальное гулянье. Гречиха. Чаплыгино. Сборы. Расставанье и проводы.

   До 4 июня. Ночь в дороге. Гнусные разговоры. "Пантеон" опять на сцене. Ржевский. Въезд в Тулу. Чернокнижие. Настя. Поля. Гостиница. Земляника. Рассказы В<асилия> П<етровича> об Остенде. Замысел фельетонов. Ока. Вечер. Серпухов. Дамы на балконе. Чай. Наем ямщиков. Проселок. Ямщик плакса. Берега Оки, Луга. Ароматы. Сон. Рыбалья деревня. Пешеходное странствие. Григорович усыпает нам путь розами. Зной. Город Кашира. Монастырь. Старая Кашира. Опустелый дом Ильиных. Хозяин дома. Картины и вся обстановка. Модель. Утомительная езда до Любени. Переезд через Оку и подъем в гору. Смедовская долина. Виды. Приезд в Дулебино³⁹⁹. Адский голод. Бабушка. Домик в саду. Река Смедва. Сладчайший отдых.

   5 июня. Кабинет редкостей. Родники и каскады. Дубовые и сосновые рощи. Дом, похожий на дачу. Розы и жасмины. Купанье. Купающие<ся> девушки, Феня и Анисья. Матушка Д<митрия> В<асильевича> и Маша. Разнежившийся Боткин. Библиотека. Обед под липами. Водянки и наливки. Прогулка вечерняя до Ильиных. Поминутное взбеганье на чердак. Наблюдения. Вас<илий> Петр<ович> читает статьи о Пушкине.

   6 июня. Устройство купальни. Чердак играет важную роль в истории дня. Неслыханный зной. Охота вдоль реки за девушками. Мельница.

   Маша Черемисинова. Письмо к Тургеневу. Обломовка. Отсутствие газет, но обилие журналов. Похвальная статья "Б<иблиотеки> д<ля> ч<тения>"⁴⁰⁰. Мрачное состояние хозяина. Вечер около дома Ильиных и падающего родника. Ополченец Литвинов, его энтузиазм. Боткин мешает мне спать, читая "La comedie des comediens", Гозлана. О собирателях.

   7 июня и 8 до отъезда. Затишье полное. Чердак. Трансы после тульской экспедиции. После двух дней ожидания все кончается хорошо. Я начинаю задумываться о своих. Любовь Маши к Василию Петровичу. Оригинальная девочка Оля, любительница похорон. Обеды с женской прислугой. Французский язык начинает меня сердить. Прогулки по дебрям. "Ключ", стихи Державина. Прогулка по берегам Смедвы. Стрижи по берегу. О пейзажистах.

   Сборы к отъезду. Последнее посещение чердака. Прощание и отъезд, или, скорее, выход, ибо версты две пошли пешком.

   Опять в дороге. Луга у Оки. Люди на пароме. Пиво. Вид имения Горы. Ночь. Странные речи о любви. Тихая езда. Спор о Китае, с озлоблением. Голод. Коломна. Гнусная гостиница, наем лошадей. Печальная весть о взятии редутов⁴⁰¹. Утро. Город Бронницы. Зной. Село Коломенское. Пригородные села. Лошади выбиваются из сил. Пешая ходьба до Маросейки⁴⁰².

   Купанье. Обед у В<асилия> П<етровича>. Отдых. Вечер в чернокнижии. Юлия и Надя. Кремлевский сад. Картины во вкусе древности. Теплейшая ночь.

   Москва.

   10 июня. Приятно видеть деятельность большого города после деревни. Н. П. Боткин. Известия о персонажах "Пантеона". Рассказ о двух парижских девушках. Я с Григоровичем еду к Некрасову у Шевалье⁴⁰³. Плохие стихи к русскому писателю⁴⁰⁴. Продажа стихотворений Некрасова. Солдатенков⁴⁰⁵. К Корнилову в Шереметевскую больницу. Сад, приближающаяся гроза, поэтическое гулянье в одиночку. Буря и град. Обедаем дома. Соляников. Поездка втроем в Петровский парк⁴⁰⁶. Встреча. Светлые часы. Вечер у Матильды. Оставляем у ней Ботк<ина> и возвращаемся вдвоем. Слухи о подругах. Московские дамы высшего круга. Хастатова, Корсакова, соблазны. Рассказ Соляникова о Булгаковой. Софи - невеста.

   11 июня. Отъезд Григоровича. Условие насчет письма. Бесплодно проведенное утро. Waiting {ожидание (англ.).} у гостиного двора. Наблюдения на улицах. Обеды и контр-ordre {отмена (отказ) (франц.).}. Обедаю для couleur locale {местного колорита (франц.).} в Троицком трактире. Обед плох. Известие об отбитии штурма⁴⁰⁷. Старый генерал, его сын и prince {князь (франц.).}. Сон после обеда. Еду на свидание у Петровского монастыря⁴⁰⁸. Прогулка. Вас<илий> Пет<рович> с обеда у Пикулина. В Петровский парк. Беседа вдвоем. Игра на бильярде и ужин у Ш<е>валье. Мирзаев.

   12 июня. Утром является Некрасов. Полезные толки о журнальном деле. Милютин и Арапетов, их вредное влияние на Панаева. За обедом Кетчер и Забелин. Об "Илиаде" Гомера. Вечером в Шереметевский сад. П. Н. Кильдюшевский. Лялин. Все три девицы налицо. Возобновление старого. Les picotements {покалывания (франц.).}. Чернокнижие в одиночку, с Юлией.

   13 июня. Беседа с Некрасовым. Витт. Корнилова. Идем в лавку Родионова. Виды Москвы, портрет Наполеона. Гуляю пешком по бульварам. Привольно и весело. Обедают Некр<асов> и Соляников. Втроем в Эрмитаж⁴⁰⁹. Корсаковский сад. Кублицкий. Шувалов. Несколько хорошеньких женщин. Опасения дождя. Carnavai des Venise {Венецианский карнавал (франц.).}. Возвращение пешком. Соляников в припадке веселия des hervorragenden Ваuch {огромного живота (нем.).}.

   14 июня. Последний день у Вас<илия> Петр<овича>. Тщетная езда для летнего платья. Покупки. Магазин русских изделий. Кремлевский сад. Прощальный обед. И. П. Корнилов, Соляников, Некрасов. Прощание. Мы развращаем Ив<ана> Пет<ровича>. С Боткиным едем к Марье Алексеевне, оттуда в сад Шереметева. Поэзия. Софи в фуражке. Гром и неслыханная буря. Смоченные плечи. Adieu! adieu! {прощай! прощай! (франц.).} бессонная ночь.

   15 июня. Отъезд на железную дорогу. Провожает Соляников. Вагоны 1-го класса. Дождь. Пустота вагона. Н. С. Гаевский. Малозначительная публика. Плохие дамы. Читаю "Путешествие" Готье в Константинополь. Перед отъездом получаю утешительное письмо. Все наши здоровы. Портер. Слабая головная боль. Путейский штаб-офицер. Полонский в арабском бурнусе. Ночь на диване.

   16 июня. Опять в Петербурге. Серенький денек с мелким дождем. СПб. дружина. Дома. Отдых и сон. К брату. К Каменскому. Карцов. К донне. Плохой обед у Луи, дождь. На Петербургскую сторону. Свидание. К Григоровичу. У Луи с донной в особом номере. Домой. К Жуковским и Корсаковой. Встреча с Ольховским, жена его подурнела. Набережная, Нева и город меня увеселяют.

   17 июня. В 11 часов в Петергоф. Небольшая качка. Фельетонист Петров. Много публики. Пристань. Дача Шарубина. С братом. Восторженно любуюсь Петергофом в одиночку. В Александрии⁴¹⁰ и прочая. Обед. Вечернее гулянье. Известия о домашних.

   18 июня. Еду обратно в город. Мердеры. Струговщиков. Веревкин. Голицын. Время идет быстро. К Каменскому на дачу. Сатир с нами обедает. Радостная встреча. Варинька. Мизантропия Сатира. Вилла Боргезе. Мина Антоновна. Василий Николаевич. Титов с сыном. Слепой Строганов. Бюст Кошки. Элькан. Пляшущий гуляка. Григорович. Прогулка по Кам<енному> Острову. Ужин. Я еду к С<офи?>. Результат поездки.

   19 июня. Билеты взяты в Нарву на 22. Заказы платья, покупка книг. Альбертина. О Верочке. Обедаю на Крестовском⁴¹¹ у Краевского. Гулянье с дамами и детьми. Cafe на Кам<енном> Острову. Захожу к Гаевскому. У Жуковских.

   20 июня. С братом у Луи. Едем на дачу. Петергофская дорога. Перемена колясок. Дача и все наши. Ребятишки. Моисей. Лото. Гулянье по бывшим дачам Нарышкина. Сплю отлично в огромной комнате.

   20 июня. Утро на даче. Саша и Миша. Дача Велеурских. Castle life {Жизнь в замке (англ.).}. Обед и сон. Отличная поездка в Петергоф. Пет<ерго>ф ночью.

   21 июня. Ночная тревога. Пальба. Сенсации. По Петергофу. Пристань. Переезд. Разгадка тревоги⁴¹². Приготовления к дороге. У L<isette?>. Обедаю у Краевского с Самойловым. Вечер у Каменского с Коведяевым и Сатиром. Ботанический сад. Споры и ужин.

   22 июня. Делаю покупки. У Панаева. У Вревской. Собираю вещи. Обедаю у Мишеля, довольно сносно. Контора дилижансов. Григорович с супругой. Минута отъезда. Соседи. Жена Фердинанда, которой я жму ножки и колени. Сам Фердинанд. Соседка справа. Vis-a-vis Григоровича серб-Калибан⁴¹³. Окрестности. Стрельна. Бессонная, но не скучная ночь.

   23 июня. Приезд в Нарву. Все по-старому. Hotel de St.-Petersbourg. Григорович восхищается воротами домов. Дом коменданта. Обед у m-me Тиле. Поездка на водопад. Чувствуем себя вполне счастливыми. Вечер на валу. Огни Иванова дня. Гулянье по дальним улицам. Нас принимают за англичан. Тихое окончание дня и скверный ужин.

   24 июня. Продолжение прежних удовольствий. Нарва очаровывает моего спутника. Погоня за редкостями. Я играю в алагер с гг. Блинниковыми и К®, хотя я привык к дурному тону, но их тон начинает меня ужасать. Выезжаем в 10 часов вечера. Ночью Плюса, луга и огни по лугам кажутся очень красивы. Два часа спим на сеннике около Сижна.

   25 июня. В 6 часов утра у Мейера. Застаем его спящим. Является Трефорт. Несмотря на бессонную ночь, не могу спать. I luogni ameni {Приятные места (итал.).}. Обед у Трефорта. Мы озадачиваем его дам. Отъезд, приезд в Мариинское, возвращение блудного сына и конец всей поездки.

  

  

   Работа идет неутомимо - двигаются фронтом Крабб и "Поездка по литерат<урным> знаменитостям"⁴¹⁵. Жара, я думаю, доходит до 40®. Более сказать нечего.

  

  

   Отвоз Григоровича в Нарву. Ночлег у Трефорта. Утро. Жары. Жницы и купальщицы. Купальня. Обед. Головная боль. План "Записок" Фаддея Булгарина. Отличная ночь в Никольском. Туман. Нарва. Поездка.

   Луиза. Проводы. Отъезд и ночная дорога. Мейер и Трефорт. Возвращение домой. Размышления о Григоровиче. Письмо от Боткина⁴¹⁶.

  

  

   Первый день полного одиночества после 12 мая. Дурные вести о здоровьи в д. Васильевской.

   Начинается дождливая погода.

   У меня три недели болит шея - что бы это значило?

   Schemes of the moral progress {Схемы морального прогресса (англ.).}. Принимаюсь за Крабба, работаю вяло.

   Balzac par Baschet⁴¹⁷. Le decousu {Баше о Бальзаке. Отрывочность (франц.).}.

   Раздача пряников ребятишкам.

  

  

   Накануне приехал Трефорт, для того чтоб ехать к Рейцу.

   Несчастие с билетом старой девы О. П.

   Мой благородный друг.

   Отъезд баронессы Вревской.

   28 июля и мистрис Пирс.

   Получение газет и писем от Кр<аевского> и Тургенева⁴¹⁸.

   Путешествие во Хтины. Окрестности Хтин<ского> озера. Плавание по озеру. Марья Александровна Рейц. Передача поклонов от Шеффер. Старый дерптский профессор. Земляные постройки. Разговор о юриспруденции. Приметы близоруких женщин.

  

  

   Нельзя сказать, чтоб за это время читал много. Сперва мешала отчаянная работа над Краббом, потом жары и разъезды, а теперь приобретенная от Трефорта зрительная труба, с помощью коей совершаю любопытные наблюдения над окрестностью (особенно над озером!). О том, что было прочитано, сообщаю теперь.

   Прочел со вниманием "Пенденниса", которого года за два назад должен был бросить на первом томе, по причине скуки. Теккерей принадлежит к людям, которых начинаешь любить не скоро, но от которых не оторвешься, раз их полюбивши. В нем очень много карлейлевского, и манера его есть совершенство для эпикурейцев нашего времени: тут есть все - и фельетон, и поэзия, и заметки, и чернокнижие, и философия. Со всем тем, есть в "Пенденнисе" что-то рутинное и, что еще хуже, т. е. рутина, прикрытая самостоятельностью. Погнавшись за двумя зайцами, Теккерей иногда промахивается по обоим. История Лауры, материнская любовь и в особенности финальное возвращение Пена к тихой девушке (сокровищу, находившемуся под рукой),- все это старо. Рутинны также уступки Канту и чинности - история с Фанни, жалкая пряничная история произошла из этой причины. Читая все это, мы, русские киники⁴¹⁹, готовы спросить: "да наконец же ходил хотя к девкам Артур Пенденнис?". Контраст этой физической чистоты и нравственного растления весьма тягостен. А Фанни мизерна и непривлекательна.

   Далее теперь насчет самостоятельности. Автор берет героем Артура, человека не блистательного, не великого, даже не вполне хорошего, и называет его "братом читателя". Все это нас не удивит, мы и Чичикова видали героем (и любим его больше, чем Пена?). И стараясь держать своего героя на таком плохом уровне, Теккерей делает его тем, чем непростительно быть герою, то есть бесхарактерным и непоследовательным. Теккерей упрекает Фильдинга за безнравственность Т. Джонса, но во сколько раз грубый, веселый, буйный Том выше душой Пенденниса. Том не денди, не фат, в Томе не белая кровь, он грешит от избытка энергии и худого развития в юности, и в упрек Теккерею, своему обвинителю, герой Фильдинга есть герой, а его собственный Пен - плохая личность, славный портрет с ничтожного лица, герой, которого читатель терпит потому, что он обставлен отлично.

   Частности романа превосходны, но в "Newcomes" больше теплоты и прелести. Вообще я знаю, что враг рутины должен смотреть за собой вдвое строже всякого другого, чтобы не впасть в рутину. Что за лица у Теккерея: эта святая Эллен, пряничная Фанни да и сама Лаура? То ли дело Амори Бланш, Фотрингэ, Костиган, Варрингтон и драгоценный Майор Пенденнис?

   Потом прочитал я "Lutece" Гейне, сборник из его писем о парижской жизни при Лудовике Фил<иппе> в 40-х годах. Во многих местах Г<ейне> смотрит совершенно прозревателем будущего,- но кто не прозревал будущего в то время. Ясно было одно - во Франции будет переворот или его не будет, во всяком случае одна из сторон права, что бы ни случилось. Цель Гейне - сближение Франции с Германией, высоко благородная цель, только метода не хороша: он стоит на коленях перед Францией, а о своей Германии отзывается с снисходительной шутливостью. Этим грешны и многие, кроме Гейне, и моя персона между прочим. На человека, глядящего со стороны, такая система производит большое отвращение. Нельзя не подивиться уму и смелости многих отзывов - "меланхолический шут Шатобриан" восхитителен. Хороши статьи о театре и музыке, но неужели серьезно Гейне считает нелепейшего из смертных, Эдгара Кине, за умного человека?

  

  

   Calme plat {Полный покой (франц.).}, но зато работы идут и в голове волнуются мысли. Вчера вечером обдумывал я будущую статью о Гоголе с жаром, который напомнил мне истинно благословенный период 1847 г., с которого я жить начал. Неужели во мне сидит критик? По крайней мере, разбирая идею "искусства для искусства", я сам себя озадачил глубиной и новизной некоторых выводов. Оно уже случилось со мной недавно, когда я ехал от Трефорта и обдумывал то, что мог бы сказать я Тургеневу по поводу Гоголя. Около десяти лет копились во мне эти мысли, и довольно понятно, что при первой оказии они рвутся все наружу, представляя из себя молодой дремучий лес, в котором надо прорубать дорогу, как говорил кто-то. Впрочем, статья о Гоголе, по причине других работ, пишется только в голове, и это жаль, ибо моя память уже не прежняя, и многое позабудется при настоящей работе. Память уже не прежняя - как это звучит странно. Когда я не думаю о своих годах, мне все кажется, что я юноша первой юности!

   На днях была некоторая работа моей мнительности, но впрочем все идет благополучно. Дней шесть стояли сильные холода, а сегодни солнце стало печь, но как-то по-осеннему. Крабба я отложил на время, написав по крайней мере две статьи, и теперь тружусь над повестями "Любовь и Вражда" и "Русский черкес"⁴²⁰. Есть еще на наковальне одна блюетка⁴²¹, как говорит "Пантеон", и много фельетонов, которые набрасываю перед сумерками. Это чистейшее <...> Из гостей никого нету, пустыня меня объемлет, приапизм мой утих вследствие боязни. Вынул моего милейшего Рабле и читаю его с наслаждением. Пробовал раскрыть Шекспира, начал "Антония и Клеопатру", отложил с зевотою. Почему мне всегда так трудно подступать к Шекспиру? Так ли я раскрываю Гомера? Нужно ли мне вчитываться в "Илиаду"? Отталкивает ли меня старый язык "Пантагрюеля"? Не будет, кажется, Шекспир моей настольною книгою.

  

  

   Два дни с небольшим гостила у нас М. А, Рейц с дочерью, вчера ездили мы по подлейшей дороге в Долотский погост, я по обыкновению вернулся с головной болью (но довольно слабою), сегодни возил дам через озеро и вообще эти дни ближе познакомился с mademoiselle Marie, к которой питал естественный, хотя не сильный интерес оттого, что она чуть ли не единственная невеста в соседстве. В ней есть какие-то affinites {сходства (франц.).} со мною; она высока, близорука, лоб у ней высокий, и она неглупа. В одно время и весела, и диковата. Она хороша собою и даже пленила старика Трефорта, но особенного влечения к ней я не чувствую. Ей пятнадцать лет, она не сложилась и еще вся в будущем, как выражался Лермонтов о России⁴²². Во всяком случае присутствие свеженькой резвой девочки меня заняло.

   Третьего дни получили газеты с кратким известием о деле 4 августа у Федюхиной горы⁴²³ и вместе с тем записку Вревской о том, что барон Павел Вревский убит. С Вревским связано у меня много воспоминаний, и худых и хороших, но хороших более. Через него я служил в канц<елярии> В<оенного> м<инистерства>, приобрел многих друзей, пригляделся к машине нашей администрации, и хотя моя служебная карьера была несветла, но для моей жизни радостна и полезна. Личность Вревского мне всегда нравилась. С него писан барон Реццель в повести "Алексей Дмитрич". Он был чужестранец, как и я. Но в последнее время видались мы с ним редко и, конечно, никогда бы очень не сблизились.

   За эти дни работы шли крайне удовлетворительно, конечно, кроме вчерашнего и сегоднишнего дни.

  

  

   Давно нет газет и писем от своих, оттого я по обыкновению в мнительном настроении духа. Наработал я за эти два месяца столько, что нечего почти делать более, и я полениваюсь. После ненастья и холодов, при которых я делаюсь похожим на вялую огромную осеннюю муху, наступила ясная погода, и сегоднишнее утро с маленьким туманом было пленительно. Написал на днях два письма, к Некрасову и Боткину, последнее с довольно горячей диссертацией о гоголевском направлении⁴²⁴. Пишут, что все сочинения Гоголя вышли в свет⁴²⁵ - царствование Александра Николаевича начинается блистательно для литературы. Теперь нам самим надо держать ухо востро и вести себя благоразумно, не давая воли резкому юношеству, которое всегда готово шагнуть на сажень, чуть ему дадут на вершок простора.

   Просыпаюсь в 7 часов, но валяюсь в постели до 8, отчасти по лености, отчасти не желая тревожить людей. Четырехдневный деревенский праздник прошел благополучно - даже без ссор и раскваски носов. Одиночество продолжается полное. Начал набрасывать заметки о Гоголе, ибо, вероятно, "Б<иблиотека> для чт<ения>" приступит ко мне с рецензиею.

   Из книг прочитано было:

   1) "L'Allemagne" par Heine {"Германия" Гейне (франц.).}. Странное сочинение и странный человек! Последней главой второго тома Гейне разрушает все, до того им построенное, но возвращение к деизму и спиритуализму так понятно в его положении! Он еще силится шутить наперекор болезни и падению своему,- эти шутки печальны и производят тягостное впечатление. Обзор философии и литературы до Гете весьма ясен и полезен мне в особенности, хотя его глушит дидактическое, неогерманское направление. Но вторая часть труда, этот сброд легенд, песней, ни с чем не вяжущихся эпизодов есть что-то вроде непоследовательной дрянной болтовни. К чему нам письмо к Лумсею, обзор балета "Фауст", "Les Djeux en exil"? {"Боги в изгнании" (франц.).} Жалкое окончание полезного дела! Книга гаснет так пошло и так презренно, как гаснет новогерманская поэтическая школа. Уж лучше бы эту школу познакомил с нами Гейне; и что за переход от Гете к празднословию второго тома. Дельная книга заключена рядом отрывистых длинных фельетонов, и, что еще хуже, фельетонов в немецком вкусе! Очень жаль бедного Гейне, жаль и всей школы его товарищей! Чем более думаю я обо всем этом, тем яснее вижу, как был прав Гете, насколько идея "искусства для искусства" выше всевозможных прямых домогательств на пророчество политическое и социальное. Полезный урок, о котором стоит думать, особенно у нас теперь, когда наступает время борьбы между пушкинскими и гоголевскими последователями.

   2) "Dichtung und Wahrheit" {Поэзия и правда" (нем.).} Гете, до его путешествия в Италию. Гете есть целая система, целая философия, целый мир. В раздробленном виде его произведения (не из первоклассных) производят странное впечатление. Все требует пояснений, все неполно, все отрывисто. Нельзя читать по одному томику Гете наряду с другими книгами. Не скажу, чтоб эта вещь, за исключением некоторых частностей, произвела на меня светлое впечатление. Для меня ясно, что Гете родился не очень хорошим человеком, но впоследствии только выработал себя и стал умственным Наполеоном нашего века. Есть еще одна странность, и я поговорю о ней с знатоками немецкой жизни. Il у a des grains de folie dans chaque tableau de la vie intime en Allemagne {В каждой картине интимной жизни Германии есть немного безумия (франц.).}. Отчего подобного не видим мы нигде, кроме как у немцев? Возьмем книгу, про которую я говорю (не говорю уже о Беттине, о Рахели, о Новалисе, о Шарл<отте> Штиглиц, о Вернере и Гофмане). Что такое делает сам Гете в свою юность, и в каком мире живет он? Старики не выходят по годам из своих комнат, отец Гете свирепствует за то, что в его доме читают Клопштока, юноши пишут эпиталамы за деньги, кое-кто видит видения, иной предсказывает будущее, сам Гете питает отвращение к гостиницам и живет в чужом городе у сапожника. Для чего все это, на каком основании? Гердер, возвращая занятые деньги, грубит кредитору, из пустой истории Гретхен возникает чуть не криминальное дело. Наконец, сам поэт как ведет себя с женщинами? Что за глупый сюрприз делает он Фридерике, переодевшись лакеем, отчего он не женится на Лили? Он называет Штольбергов эксцентриками, а сам что делает? Конечно, в Германии позволяется быть немцем, но Гете имеет право быть поразумнее своих чернокнижных сограждан?

  

  

   Два дни гостил Мейер и был весьма занимателен, за исключением бесконечных рассказов о неистовствах Коновницына, предмет неистощимый для Гдовского уезда, но для меня довольно однообразный. Дни стояли плохие, тем приятнее был приезд словоохотного гостя. Его рассказы о зимних увеселениях во Гдове, о пальце, сломанном во время польки, и девице, запертой в нужник "под видом грациозной шутки",- очень хороши. В один холодный вечер был у Обольянинова, которого нельзя не любить всей душою. Это один из тех практических людей, глядя на которых ощущаешь всю тщету философских теорий и трансцендентально либеральных теорий. Обольянинов имеет полное право сказать: "Человек, живущий, как я, правящий свою должность, как я и как я занимающийся своим имением, не только прав перед своим поколением, но и может сказать, что всякий действующий иначе есть свинья, как бы возвышенны не были его идеи". Побольше подобных практиков, и вся наша мудрость окажется гнилью. Сомнения мои и колебания разрушились при получении двойной почты из Петербурга. Духом я спокоен и светел, работы идут добропорядочно. Взят билет в дилижансе на 15-е сент<ября>, и 16-го, если что не помешает, буду я в объятиях милых нимф, без которых жизнь не в жизнь, как они ни легкомысленны!

  

  

   Есть что-то милое и великое в начале осени. Давно бы следовало бы мне это приметить на себе. Каков я бываю в Петербурге в первый месяц моего туда приезда. Мне опять становится 17 лет. Здесь, в деревне, может быть, оттого, что перед осенью я расшевеливаю себя постоянной работой, голова моя светлеет, и хотя по жизни я не имею больших наслаждений, но наслаждения умственные и поэтические растут с каждым часом. Сегодни я сделал это замечание, бродя по холоду в роще. Все лучшие мои замыслы произошли осенью. Правда, ненастье обращает меня в муху, но эта муха, с солнцем и холодком оживая, летит прямо в небо. Надо когда-нибудь до дна испить то, что дает мне осень в деревне. Ah! c'est le cas d'avoir un chateau, un pare, un vieux salon, une femme pres de soi, a la rigueur je me passerais meme de cette derniere jouissance {А! Нужно было бы иметь замок, парк, старую гостиную, женщину около себя, в крайнем случае я обошелся бы без этой последней утехи (франц.).}. Вчера вечером я читал "Campagne de France" Гёте. На сцене была пудра, замки, люди XVIII столетия. Ma vie entiere pour un vieux chateau ou pour quelque chose qui lui ressemble! {"Кампания во Франции". ...Всю жизнь отдал бы за старый замок или за что-либо на него похожее (франц.).}

   Принялся опять за Крабба, оставив себе повести на пути к окончанию. Выписываю кое-что из Шекспира. Сегодни дул холоднейший северный ветер, но вечер тих, холодноват и светло зеленоват. Кладу перо и отправляюсь бродить за сад, в поле. Еще половина осьмого, а уже писать нельзя, так стемнело.

  

  

   Вчера вечером от чая до ужина, не вставая с кресла, в один присест прочел шекспирову "All's well that ends well" {"Все хорошо, что хорошо кончается" (англ.).}. Должен сознаться без лицемерия, что комедия эта мне не пришлась по вкусу. Даже шекспировского духа в ней так мало, что я прочитывал по страницам, не подчеркивая ни одного выражения, ни одной мысли. Клоун просто нестерпим, а Парольс есть слабая копия Фальстафа, бледная, хилая копия, хотя сцена, когда его изобличают, очень хороша. Трогательны и взяты из жизни отношения Елены к Бертраму и сам граф Русильонский, привлекательный несмотря на свои пороки и свое гнусное поведение с Дианой. На одну минуту комедия принимает величие размеров, это когда Бертрам отвергает Елену и злится на нее, а та надеется смягчить его покорностью. Тут поэт заглянул в сердце человеческое. Увы, бедные женщины! любовное упорство мужчины часто очаровывает, любовное упорство женщины и ее домогательства перед мужчиной, к ней холодным, всегда почти возбуждают злость и досаду в двуногом петухе без перьев! Заключение комедии скомкано и вертится на пошлых театральных стратагемах старого времени.

  

  

   Вчера прочел "Winter's Tale" {"Зимняя сказка" (англ.).} и опять остался недоволен. Тут уж нет ничего живого и поэтического, не верю, чтоб Шекспир писал эту пиесу, вернее всего, что он только поправил ее, ибо искорки Шекспировой поэзии во многих местах блистают. В памяти остается только характер Автолика и идиллия между Флоризелем и Пердитой, ревность и раскаяние короля Сицилии, вероятно, принадлежат Шекспиру. В пиесе множество чернокнижия - корабли, пристающие в Богемии, Друлио Романо и дельфийский оракул, Гермиона, дочь русского императора, живая статуя и бог знает что еще. Комедия, сознаюсь чистосердечно, не доставила мне никакого удовольствия.

   Время стоит теплое, но серое и унылое. Ночью видел я глупые сны и самого себя в разных бедственных и презренных положениях, так что утро еще нахожусь под неприятным впечатлением.

  

  

   Сентябрь открылся мерзкими, сырыми, сумрачными днями; надо иметь много спокойствия духа и способностей быть счастливым, для того чтоб в такие дни не желать провалиться сквозь землю. Не могу сказать, однако же, чтоб я чувствовал себя мизерабельным, занятия сокращают день, и кроме того я часто видаю Л. Н. О<больянинова>, к которому ощущаю более и более привязанности. Это один из тех людей, с которыми можно прожить всю жизнь, никогда не соскучившись, все равно что с братьями. Пишу я менее обыкновенного, читаю более прежнего. Почти на всякий день приходится одна пиеса Шекспира, глава Рабле, несколько страниц гетевых путешествий, которые гораздо лучше его мемуаров. "Campagne de France" {"Кампания во Франции" (франц.).} и "Поездка в Италию" - совершенство в своем роде, перед этими книгами меркнут новейшие туристы.

   Прочитал "Ричарда III", вот это так драма. На последних актах я, лежа на диване, кричал от восторга, перечитывал громко многие сцены и упивался шекспировской поэзиею. Это не то, что "Winter's Tale" или подобные комедии! Что за великолепный бездельник этот Ричард III, хотя в начале пиесы он говорит о своих злодеяниях совершенно, как классический тиран! И потом - три королевы, их сцена перед дворцом, плач Елисаветы, упреки Маргариты и проклятие герцогини Глостерской! Видения между двумя палатками - стратагема смелая, даже чересчур смелая, но генияльная. Речи Ричарда и особенно Ричмонда своему войску действуют на читателя, как ряд электрических ударов. И вся пиеса полна поэзии, великих мыслей, поэтических выражений. Большая часть ее мною подчеркнута. Я более и более убеждаюсь, что значительная часть пиес, признаваемых за Шекспировы, им только переправлены. Нет и сто раз нет! поэт "Ричарда III" не сочинит "Зимней сказки" и подобных сочинений!

  

  

   В пятницу вечером поехал с Обольяниновым к Мейеру и провел там в обществе всех гверезнинских обитателей два дни из разряда тех милых дней, которые для меня составляют особую гдовскую прелесть. Мы примирили враждовавших соседей, и к нашему обществу еще присоединился Эллиот, приехавший в отпуск. Мы все условились последние дни моего пребывания в деревне провести друг у друга, тем более что 15 сентября будет последним днем отдыха и для Льва Николаевича. Трудно определить, в чем именно состоит приятность дней моих в Гверезне, а между тем эти дни, не взирая на их великую простоту, составляют светлые точки в моей жизни. И место мне нравится, и дом тоже, и люди мне по вкусу, и музыка как-то приходится по сердцу, и беседы веселы. Чувствуя, что любим всеми, сам всех любишь. От этих дней далеко до афинских наших вечеров в Спасском, вечеров, обильных умственною гастрономиею и поистине единственных во всей России, но все хорошо и все привлекательно в своем роде. И сколько я ел эти дни!

   Вчера, воротясь домой по скверной дороге, пообедав и выспавшись, весь вечер посвятил на чтение Шекспирова "King John" {"Король Иоанн" (англ.).}. Три часа пролетели с быстротою, большую часть драмы я подчеркнул. Это торжество Шекспирова ума, хотя теплоты и жара здесь менее, чем в других первоклассных его вещах. Дивных мыслей рассыпано едва ли не столько же, сколько в "Гамлете". Это поэзия истории! Сцена с папским легатом - совершенство по драматизму. Есть кое-где напыщенность, но она не бьет в глаза, как в "Гамлете".

  

   2-го сентября донеслось к нам с необычайной быстротой тяжкое известие о взятии Севастополя⁴²⁶. Описывать моих ощущений не беруся. Может быть, через много лет, глядя на эти листы дневника, вспомню я то, что я передумал, перечувствовал и видел во сне за эти дни с той минуты, когда Мейер подал мне письмо его родственника и отрывок газеты с печальным известием. Я не разделяю мнения господ, утверждающих, что Россия потерпела позор и что за взятием Севастополя должна следовать кровавая и мстительная война. По моему мнению обе стороны, если они понимают свои выгоды, ближе к примирению, чем когда-либо. Обе выучились ценить одна другую, обе желают спокойствия. Защита Севастополя для нас славнее Лейпцига, Кульма⁴²⁷, а Бородина и подавно. Потеря денег велика, частные скорби неисчислимы, но слава наша нимало не пострадала. Мало того, когда заключится мир и раны заживут, война принесет нам неисчислимые выгоды. Правительство сблизилось с народом, народ наш, так долго ненавистный Европе, навеки будет ею уважаем, недостатки наши, выказавшиеся наружу, будут исправлены и вредная самонадеянность исчезнет. Военное сословие разовьется и возвысится, все общество, сближенное и сдружившееся за года испытаний, утратит свои угловатые стороны. И главное, воспоминания о кровавой войне заставят всех ценить блаженство спокойствия. Как человек радостно пробуждается после давящего кошмара, так и вся Европа, на время не ценившая было благ тишины, весело встретит эту тишину и надолго не будет соваться в драку. Обо всем этом утешительно думать, только дай бог, чтоб нам недолго пришлось ждать дня примирения!

  

  

   Нельзя сказать, чтоб последние дни моей вилледжиатуры⁴²⁸ проходили очень интересно: ветер завывает, небо пасмурно, и, вообще, до сих пор, за исключением одного вечера, осень является в самых суровых красках. Уединение мое, сперва сделавшееся было крайне подлым от гнусной зубной и головной боли, впоследствии было украшено получением разных писем, и на один день приездом Мейера, Трефорта, Эллиота и моей очаровательницы Катерины Петровны Т. В этот день Мейер покрыл себя бессмертною славою, ухаживая за сей милой особой и на прощанье с чувством поцеловав у ней руку. Но никто из вышепрописанных персон не ночевал, так что длинный сентябрьский вечер мне пришлось провести с книгою. Читаю довольно много, перечитываю "Tales of the Hall" {"Повести усадьбы" (англ.).} Крабба, драмы Шекспира и по клочкам Рабле. Кончил вторую часть Записок Гёте и удовлетворен ею чрезвычайно. "Путешествие в Италию" очень хорошо, но "Кампания во Франции" еще лучше. Это сок занимательности, и за подобные сочинения не возьму я ста томов новейшего изделия. Все более и более убеждаюсь я, что Гёте - умственный Наполеон наших дней, изучение его жизни есть целая благотворная наука. Жаль, что у нас совсем бросили немецкую словесность: мастерская и подробная книга о жизни Гёте была бы для нас всех манною, трудом распренаиполезнейшим! Я предлагал Васиньке Боткину заняться подобным трудом, но вотще. Зимой стану раззадоривать Тургенева на подобную работу, но он по складу своей натуры недостаточно проникнется гетизмом. По своему взгляду на жизнь Васинька один способен писать этюд о Гёте.

   Прочел вчера "King Henry VIII" {"Король Генрих VIII" (англ.).} и, дивясь Шекспиру как поэту-историку, не остался вполне доволен ходом пиесы. Джонсон прав, дивясь характеру Королевы Катерины, но в драме есть многое и кроме этого персонажа. Кардинал Вольсей хорош и Анна Болейн недурна, хотя ей немного дано действовать. Пророчество Кранмера о Елисавете весьма поэтично,- такая лесть может выходить только из сердца.

  

  

   Наша литературная колония опять собралась в Петербурге, исполненная дружелюбия и веселости, несмотря на грустное время. Занятия пошли обычным чередом, и колеса жизни, как говорил покойный Милютин, смазываются исправно. Третьего дни я, Панаев, Ребиндер и Языков обедали у Струговщикова, после обеда происходило чтение хозяйских стихов, прерываемое циническим смехом двух сатиров - Языкова и Пан<аева>. "Странные