Дружинин Александр Васильевич - Дневник

полеона и прочая. Были Корсаковы со своей малюткой, которая не столько мила, сколько забавна и добра. Никогда не капризничает, не плачет и все старается говорить. Петр Николаевич болен, сидит в натопленной комнате и скучает. У него лихорадка, я так боюсь лихорадок со времени болезни брата Андрея! Но опасаться еще рано, и по всей вероятности тут нет ничего худого. Бедный дедушка Анненков лишился сестры и все плачет, его не было на обеде. Вообще, в их семействе немало горя: сумасшедший Денисьев проматывает состояние, строит дом, palazzo {дворец (итал.).}, откладывая на него по 50 т<ысяч> р. с<еребром> в год, и уже продал тысячу душ, которые должны бы перейти в род Стремоуховых. После обеда и беседы, я сказал человеку: "Вели выезжать коляске", а он принял вместо "выезжать" - уезжать, и таким образом, состроив каламбур, принудил меня протрястись до дому на гитаре или пиле, как гитары иногда именуются.

   Оттуда проехал я к Вревской, которая с утра звала меня встретить у нее m-me Бландову (и, вероятно, Mathilde), но ни той, ни другой не оказалось. Побеседовав и поигравши с Машей, я без ужина ушел домой и остаток вечера читал американский журнал актрисы Фанни Кембль (г-жи Ботлер)¹⁷⁰. Эта женщина, ее слог, ее причуды мне нравятся, я воображаю актрису-поэтиссу милой, стройной персоной, с отличными глазами и маленькими ножками. Если я ошибаюсь, она виновата сама, ибо говорит о себе вроде Джульеты: I looked very nice {Я очень мила (англ.).}.

   Сегодни поутру приехала О. И. Кильдюшевская и подарила мне прелестный коврик, вышитый и обделанный бархатом. Это очень приятно, хотя я и не знаю, чем могу воздать за это внимание.

  

  

   Вчера был счастливый день, или, по крайней мере, я почему-то находился в убеждении, что он счастлив. Ковер, подаренный мне, вероятно сделал первое приятное впечатление. После беседы с О<льгой> И<льинишной> я пошел бродить по Невскому пешком, отнес Левицкому портрет miss Mary, купил издание Фрейлиграта (выписки и отрывки из британских поэтов) и потом купил Крабба там, где не ждал, т. е. у Грефа. Воротясь домой в духе, нашел Дрентельна и обедал с ним вместе. Без меня заходил какой-то Егор Николаич, думаю, что Коведяев. После обеда читал книги, только что купленые, в 1/2 6-го поехал к Луи, пил чай с Lisette. Оттуда к Маевским, где нашел Сократа. Смеялись, показывали фокусы на картах. Домой пришел пешком, ужинал и спал хорошо. Сегодни принялся за изучение Крабба, с наслаждением.

  

  

   Изучение это тянулось все утро, так что я и не гулял до обеда, задержали же меня Григорий с своим киалимским делом и Гаевский, которого я оставил обедать. Обед был хорош и прошел приятно, такожде и послеобеденная беседа. Жаль, что милый мой Виктор Павлыч любит иногда прикидываться несказанным Дон Жуаном, это одна слабость, в которой я могу его упрекнуть. Вдвоем обдумывали планы "Драм из петербургской жизни" (сегодня я уже написал первую: "Раздумье артиста" и начал вторую: "Опасные соседи"¹⁷¹. Вечером прогулялись по Острову, заходили к Александру Михайловичу (сотруднику), где не нашли ничего хорошего. Вечер кончил я, читая Крабба и других поэтов, а перед тем читал газеты и пил ликер в кондитерской. Приехал Григорович, и сегодня вечером будет у меня с Гаевским.

  

  

   Вечер вчерашний прошел очень приятно в сообществе двух вышепоименованных джентельменов. Григорович очень поправился. Говорили о Шекспире, В. П. Боткине, Борисе Панаеве, Геррике, Прихуновой, Краббе и Ап. Григорьеве! Ужинали, пили мадеру, наливки и разошлись весьма довольные вечером, "покипятившись немного", как выразился Григорович. Условились насчет будущих увеселений и мест, где можно будет видеться. Я, между прочим, не лег спать, а еще читал с час. Сегодни день прошел очень мирно. Были у меня Смирнов, Мейер и Капгер. Обедал у Григорья, дремал после обеда, а вечер патриархально провел у Марьи Сергеевны.

  

  

   Турок побили еще два раза - на суше и море¹⁷², сегодни носили по городу отбитые знамена, но я их не видел, узнал же обо всем, заехав к брату перед обедом. Клянусь честью, я не люблю войны и патриот вообще слабый,- но приятно слышать о победе! Я бы хотел, чтоб со знаменами произошло что-нибудь торжественное, чтоб их носили при страшной пушечной пальбе и колокольном звоне, чтобы на улицах происходила давка, чтоб всякий к ним рвался и теснился поближе! Какой отличный эффект это произвело бы в народе! Наша полиция и военное начальство не имеет духа изящного: какой-нибудь разводишко иногда сопровождается помпой, а ношение отбитых знамен делается невзначай, без приготовлений, без приличной обстановки. Как бы то ни было, известие о победах очень радостно и будет еще радостнее во сто раз, если за ним последует мир. Тогда я обязаюсь проплясать от радости, для самого себя, и миллион народа тоже запляшет от удовольствия. У меня даже в голове составилось нечто вроде гимна (безо всяких корыстных целей):

  

   Пускай раздастся над Невою

   Колоколов священный звон,

   Несите добытые с бою

   Лоскутья вражеских знамен.

  

   (Чтоб пальба происходила страшная и народ кричал, затем:)

  

   Чтоб гром и вопль отважной сечи

   Себе представить каждый мог,

   Чтоб понял смысл высокой речи:

   На начинающего бог!

  

   Затем сцена ношения знамен, их грозный шелест по ветру, соображение о том, как еще недавно окружены они были стройной толпою неприятеля, ныне уже не существующего:

  

   .... снова, снова

   Не для побед и не для боя,

   Мы видим ряд знамен чужих,

   Не для трофеев и знамен,

   И шепчет радостное слово

   Во имя общего покоя,

   По ветру грозный шелест их!

   Во имя будущих племен!

  

   Третия строфа - дифирамб против людей, нарушивших наше спокойствие, и угроза дальнейшим попыткам против спокойствия России. Затем опять о том, что в наше время всякий первым начавший войну есть враг всего света и что на начинающего бог.

  

   На соблазнителей народа,

   На извратителей свободы,

   На начинающего бог!

  

   Если б я был Булгариным, как бы я окончил и пустил в ход эти стихи!

   Но довольно об этих вещах, не касающихся меня. Вчерашний обед у Панаева украшался присутствием новых лиц: М. П. Боткиной, старой девы не очень приятного вида, Ксеноф<онта> Воробьева и Лихачева Моряка. Были еще Сократ, Гаевский, но Григорович не приехал; потом явился Языков. Обед был беден (увы! ноябрь ныне!), после обеда <...> языком и показывали фокусы. Получил записки от Жемчужникова и Старчевского, приложенные выше¹⁷³. Первое особенно важно, как доказательство того, как безденежье сильно развито в Петербурге. Вот прекрасный и довольно богатый юноша, не имеющий средств целый год отдать мне 25 р. с<еребром> на богоугодное дело¹⁷⁴. А я-то сам как веду это дело? У меня до сих пор на руках около 60 целковых (номинальных), которыми я еще не распорядился. Так идут дела в городе Петербурге.

   Накануне у меня была адская бессонница, и я отсыпался.

  

  

   Вчера день провел я у Ник. Ал. Стремоухова, почти сплошь в сообществе доброго старого <...> Анненкова, Корсакова и т. д. Более всего говорили о войне и политике, которые начинают уже надоедать. Понедельник весь почти сидел дома, за исключением вечера, проведенного у Савона, в компании Проскурякова и Своева. Опять говорили о войне и политике. Сегодня я на вечере у Лизаветы Николаевны, опять станут говорить о войне и политике. Если в пятницу ma Lisette станет говорить о войне и политике, то значит, на свете ничего нет, кроме войны и политики! К счастию, завтра, в бенефис Бурдина, я буду смотреть комедию "Жених из Ножевой линии", где действуют Сандараков, Перетычкин и Мордоплюев. Тут уж, кажется, не будет ни войны, ни политики!

   В воскресенье приезжал ко мне Ольхин и звал меня к себе сегодни вечером, но я предпочел приглашение Л<изаветы> Н<иколаевны>, тем более, что это день ее рождения.

  

  

   Вчера встал ранехонько, 1/2 9-го или еще ранее, затем, чтоб съездить к Ребиндеру. Я умывался со свечой, но когда выехал, уже было светло от белейшего снега, выпавшего эту ночь. В приятном и милом расположении духа я прокатился в карете до Цепного моста, взошел к шоверу¹⁷⁵ юрисконсульту, старому моему сослуживцу и, застав его спящим, проехал на часок к Каменскому. Тот тоже еще дрыхнул; извольте после этого верить "государственным мужам", когда они говорят о раннем вставаньи! Поболтав с К<аменским>, проехал к Ребиндеру вторично и застал его бодрствующим, в славной, но довольно плохо убранной квартире. Старикашка встретил меня ласково и просил доставить записочку о толико надоевшем мне Киалиме. Добрый старый <...>! Отпустив карету у Морского корпуса¹⁷⁶, я прошел пешком в дом Коведяева и не застал его дома. Как странно живет этот человек, истинный циник, и как годится вся его обстановка в повесть! Представьте себе барский дом средней величины, красивый, но обрушившийся и запущенный, большие комнаты с нелощенным паркетом и беднейшей мебелью, огромный образ, похожий на изображение отрубленной головы, прислуга из мужика и кормилицы, а в двух шагах изящная лестница с нишами и статуями! Дома с удовольствием читал лекции Теккерея об английских юмористах¹⁷⁷. Обедал у нас Дрентельн. У Лизаветы Николаевны нашел я милую Софью Ивановну и еще одну даму средних лет, о которой ничего не могу сказать. Потом явились Никитенко, Сенковский, Гаевский и Мих<аил> Ник<олаевич> из оперы. Беседовали приятно и ужинали не без веселости, по-старому, с венгерским, но все-таки это не был один из старых "афинских" вечеров, на которых тратилось остроумия более, чем на двадцать новых пиес. Над каждым из нас в эти 2 1/2 года прошло какое-нибудь горе, волоса начали седеть, и прежний entrain {живость (франц.).} ослабел! Впрочем, вечер был очень хорош и приятен,- говорили о Рашели, Измайлове, Сергее Глинке, поэме в честь Пассажа и миллион разных несходных между собою предметах, о которых уже не помню.

   Сегодня встал поздно, читал Теккерея, гулял и трудился над Шериданом.

  

  

   Вчерашний день ознаменован представлением первой и последней комедии пьяного провинциального актера Красовского, умершего от холеры, "Жених из Ножевой линии". В цирке нашел я многочисленную публику, рядом со мной сидел Краевский, потом явились Григорович, Ольховский, Данилевский, истасканный Михайлов, Дудышкин, и еще несколько разных физиогномий. Комедия чрезвычайно смешна, отличается же прелестным метким языком, вроде языка лучших вещей Островского, а сверх того, славной игрой актеров. Никогда я не видел, чтоб наши актеры играли так весело, и давно уже театр не доставлял мне такого удовольствия, как этот вечер. Линская в роле торговки, полу-свахи, полу-сводни,- восхитительна. Очень хороши Григорьев 2, Бурдин и Григорьев 1; роль Перетычкина, занятая Марковецким, есть роль несколько неблагодарная. В течение всего 2-го акта я хохотал, как дитя, и веселое настроение духа осталось на всю пиесу. Многое длинно, многое украдено и грязно, кроме того, как, например, финал пиесы, где Мордоплюев, пьяный, ругает свою бывшую невесту и ее родителей, поет и пляшет. Тут есть нечто дикое и неприятно поражающее. Рашель была в театре и рукоплескала Линской. Что ни думай и что ни говори - умная русская комедия во сто крат лучше оперы и французской драмы, или уж я набил себе оскомину на том и другом!

   Шуберт, к которой я ощущаю некоторую слабость,- мила по обыкновению, а кроме того, исторгает похвалы своей простой и приятной игрою. Одевается она отлично, но, о ужас! в последнем действии, на сговоре, облеклась в прегнусное желтое платье, подобное желтым платьям, иногда встречающимся в залах благор<одного> танцовального собрания! Пользуясь близостью, я рассмотрел эту донну внимательно, тем более, что она подходила к рампе и, освещенная лампами, будто говорила мне: "ну-ка, погляди и суди!". У ней тонкие, милые и смелые черты лица (Краевский заметил, что она похожа на мальчика), маленький рот и высокий лоб, несколько плоский. Нос отлично выдается вперед, и вообще она не так тоща, как казалась с первого раза. По словам Ольховского, собирающегося нас познакомить, она хорошего поведения. Но у ней четверо детей, говорит Каменский!

  

  

   В субботу утром у меня долго сидели Некрасов и Григорович, а обедали Каменский, брат с женою и Гаевский. Григорович уехал в Царское Село, сопровождаемый проклятиями. Много говорили и смеялись. Получено известие о новом побитии турок князем Бебутовым¹⁷⁸. Отпустив гостей и не побрившись, я поехал навестить Евфанова, которого думал застать больным в постели. К изумлению, я нашел у него вечер по случаю вчерашней именинницы Варвары,- тестя с тещей и дочерьми, Своева, Дрентельна, Бышевского, еще парголовского доктора и молодого офицера казачка. Я так и оставался в теплом сюртуке, ужинал и смотрел на petits jeux {игры (франц.).}, впоследствии коих паскудновидного Мартына Павловича заставляли скакать на одной ноге через всю комнату раза по четыре. В воскресенье начал статью о Теккереевых "Юмористах", для "Современника". Вообще, работ накопилось много. Просят продолжать "Письма о журналистике"¹⁷⁹, а мои "Драмы петерб<ург>ской жизни" дали Некрасову мысль об устроении особого отдела "Ералаш". Обедал, как водится, у Панаева, где нашел несколько новых лиц: поэта Фета (верно, un Pro-фета Мейерберова¹⁸⁰- сказал Языков), коренастого армейского кирасира, говорящего довольно высоким слогом¹⁸¹, и некоего Арнольда, отчасти хлыщеватого человека, знакомого с Маркевичем. Были еще Сократ, Анненков (которого я люблю, помня, кроме того, его приятное поведение со мной и все добрые отзывы), офицеры и Гамазов, но Гамазов отчего-то не пользуется моим расположением, да как ему и пользоваться,- он (по крайней мере, по наружности) - свинья неоспоримая. Перед обедом Фета вводили в мир парголовских идиллий и поэм, предназначаемых для Карлсруе¹⁸². Вечер кончил я у Марьи Львовны, а один из ее гостей, юноша довольно противного вида, довез меня до дома на маленьких дрожках, сам сидя чуть не на колесе. Эта заботливость заслуживает похвал.

   Кстати, о четверге я и забыл. День был холодный, я поехал к Кильдюшевской в карете, имея на себе пальто. После довольно необыкновенного разговора я пошел по Невскому и так смерз, что должен был, сокращая расстояние, бежать обедать к брату. Оттуда на свидание с Лизой, оттуда домой с головной болью. Лег спать ранехонько. Lise развязалась с французом. Как бы я этому радовался в прошлом году!

   Вчера Языков сказал восхитительную остроту о са plait {это нравится (франц.).}.

  

  

   О том, что происходило до пятницы или, лучше, до четверга, писать не стоит. Из чтения: Крабб, "Юмористы" Теккерея (уже обращаемые в статью), мисс Кембль и пр. Из поездок: обед у брата в среду, у Л<изаветы> Н<иколаевны> в среду же, у m-me Hel<ene> во вторник, где было скучно.

   В четверг, немного поработав до часу, проехал на выставку Общества п<осещения> б<едных> для дежурства¹⁸³. Там я нашел все порядочных людей: Очкина, Инсарского (с которым я ближе сошелся), Философова и еще какого-то худого и длинного господина с бакенбардами. Первое дежурство прошло скоро, благодаря беседе, иллюстрированным изданиям (это предупредительность Одоевского), приходу Л<изаветы> Н<иколаевны> и других посетителей. Но посетителей, впрочем, имелось мало, а билетов спущено не более тридцати. От сильного освещения чуть не заболела голова.

   Оттуда обедать к Луи с Григорьевым и Lise. Плохой обед, вялая компания, разговоры скучные. Потом пришел Григорович и оживил нас хоть сколько-нибудь. Он просил позволения привезти с собой в субботу истасканного Михайлова.

  

  

   Выпадают в жизни дни, обильные неудачами. В эти дни чувствуешь себя желчным, все не клеится, все не по сердцу. Такие дни для меня выдаются рядами. Четверг, пятница, суббота. Нужно переждать эту линию, бороться же с ходом дел невозможно, тем более, что благодаря бога несчастия этих дней не велики. С четверга скучное дежурство, неудавшийся и скверный обед с доннами, головная боль вечером, в пятницу одинокая работа над Теккереем (впрочем, работа шла нехудо), нерегулярный сон, обед в одиночку, вечером мятель и холод, безотрадный вечерок у Фохта с Своевым. В субботу ясный день, но мысли и настроение духа не ясные. Маленькая прогулка и ожидание обеда. Прибыли только Григорович с Михайловым и брат,- ни Гаевский, ни Каменский не пришли, Григорович надоел нам, рассказывая о фарфоре, китайщине, японщине и саксонщине. Истасканный автор "Адам Адамыча" был мил, но поразил всех присутствующих своей наружностью¹⁸⁴. Вечером прибыла Олинька, а я проехал к Лизавете Николаевне и провел у ней часа полтора, с глазу на глаз, весьма печально. Денег мало, жизнь однообразна, и так далее. Во вторник вечером смотр донн у Михайлова.

  

  

   Дурная линия продолжается. В воскресенье был у Панаева обед, или импровизированный банкет, на котором сошлось человек 20. Сократ с братом, В. А. Милютин, Фет, Григорович, Анненков, Лонгинов, Тургенев (почти вся русская словесность). Тургенев очень мил и приличен, но ему, кажется, сильно хочется играть роль законодателя на русском Парнассе, на что трудно согласиться. Это один из тех членов старой плеяды, которые когда-то остановились на Ж. Санде, художественности, Париже и русском помещике-звере и с тех пор не двигаются далее. Необходимость ладить с действительностью, покоряться ей и находить в ней прелесть им непонятна. За обедом и после обеда я без нужды зацепил хлыщеватую часть компании, дурно отозвавшись об Арапетове и Милютине, их друзьях. Зачем я это сделал, и сам не знаю, впрочем, о последнем я только сказал, что он не имеет таланту на смешные стихотворения.

   Вечером Григорович увлек нас с Сократом в Пассаж, бегал за девочками и уговаривал нас его окондировать¹⁸⁵. Но увы! от неловкого ли сиденья, простуды или чего другого, j'avais un mal assez fort dans un de mes testes {была довольно сильная боль в одном из моих <...> (франц.).}. Ходить было трудно, и оттого расположение духа вышло прегадкое. Вернулся домой, рано лег спать и долго не мог заснуть. Боль не прошла и на утро,- что бы это могло значить?

  

  

   Я начинаю видимо окисляться от позднего вставанья. В понедельник вечером боль, о которой недавно говорилось, прошла, но я чувствовал себя вяло, гадко, работал без охоты, гулять не ходил по случаю дурной погоды. Утром была Вревская, а вечером явился Данилевский и поднес мне свою книгу "Слобожане". Я перелистовал ее часть и решительно утвердился в том мнении, что Дан<илевский> не так подл и бездарен, как все о нем говорят, даже беседа его мне не противна, хотя я знаю хорошо его босвеллизм¹⁸⁶, его наклонность к сплетням и замечательную способность врать. Но Данилевский есть характер, хотя отчасти гнусный, оттого мне с ним веселее, чем, например, со многими моими собратиями по литературе. Отпустив юного поэта, "ученика Гоголева", я писал кой-что о Смоллетте и Гогарте, потом читал Крабба и "Вальполевы похождения в Хили"¹⁸⁷, которых не могу одолеть уже второй месяц. Сегодня не спал часов до трех, встал почти в 11 и, взбешенный кислотою духа, решился во что бы то ни стало вставить ранее. Сегодни обедают у нас Стремоуховы и Корсаковы. С утра я поехал по отличной санной дороге к Старчевскому для получения денег и не застал его (может быть, он спрятался). Завернул в департамент к Каменскому и видел его на минутку. Оттуда к Кильдюшевской, побеседовал с ней немного и получил новое приглашение в Москву. Потом заехал в Академию, чтоб устроить для Тургенева возможность посмотреть на картины Федотова,- но не застал ни секр<етаря> Григоровича, ни Ухтомского. Вообще, все дела идут как-то кисло.

   Тем не менее, обед сегоднишний прошел отлично. Все были веселы и расположены смеяться. Дамы шалили, как ребятишки, напились наливки (с супа начиная), играли с котом, бегали по моему кабинету и вообще были милы. Говорили о турке и англичанине, потом я прочел Н<иколаю> А<лексеевичу> несколько стихотворений Лонгинова, "напечатанных в Карлсруе"¹⁸⁸. Незаметным образом дотянули до 8 часов, тогда все разъехались, а Корсаков довез меня до дома Любомирского, где живет истасканный поэт "Адам Адамыча"¹⁸⁹. По престранной лестнице взобрался я в чистенькую квартиру, где, кроме хозяина и немецкого литератора Видемана или Виберга¹⁹⁰ (занимающегося, между прочим, переводом моих повестей "для Германии"), нашел еще трех донн - панну Анелю, недурную собой особу, панну Софию, с которой я познакомился у Юзи (зри октябрь м<еся>ц) и еще русскую девицу, как-то прикосновенную к театру, Александру Николаевну, лицом своим напомнившую мне прошлогоднюю С. К этой последней донне я не без удовольствия пристроился. Явился Григорович, с фарфоровых заводов, с двумя китайскими вазами в руках, весь промерзший. Пошли анекдоты, жженка, пение, представление комедий и водевилей. Григорович врезался в Анелю. Дома очутился я в час и ужинал дома. На вечере участвовал еще уланский поэт Гербель, с которым я познакомился еще прошлого года, человек, как кажется, тихий и добропорядочный. Вообще, увеселение оказалось сносным, насколько может быть сносно увеселение такой полузнакомой и разнохарактерной компании.

  

  

   Окисление продолжается. То не разбудят, то сам не встанешь, продрыхнешь до половины одиннадцатого и потом ходишь как приговоренный к смерти до самого обеда. Среды утро прошло так, что и сказать о нем ничего невозможно, знаю только, что было холодно и что снегу нанесены целые горы на улицу. Писал какую-то чертовщину о лекциях Теккерея, вяло, сухо и холодно. Обедал у Панаева, en petit comite {в тесном кругу (франц.).} (что очень приятно), с Фетом, истасканным Михайловым и новым цензором Бекетовым, человеком очень милым, не имеющим ничего цензорского и свирепого. От него узнал я, что с Булгариным произошла история за фельетон о новой таксе извозчиков¹⁹¹, а с Старчевским за обруганные "Пропилеи"¹⁹². После обеда явился Тургенев, которого я еще видел перед обедом, с Лонгиновым. Читали очень милую вещь Фета "Днепр в половодье" и другую, "Гораций и Лидия"¹⁹³. Но что за нелепый детина сам Фет! Что за допотопные понятия из старых журналов, что за восторги по поводу Санда, Гюго и Бенедиктова, что за охота говорить и говорить ерунду! В один из прошлых разов он объявил, что готов, командуя брандером, поджечь всю Англию и с радостью погибнуть! "Из чего ты орешь!" - хотел я сказать ему на это.

   Тургенев был мил так, как я его еще никогда не видал. Мне почти совестно, что я до сих пор с ним сух и даже не облобызал его по возвращении. В нем есть милая черта - откровенность, помогающая ему сходиться с людьми, чего у меня нет. Рассказывали скандалезные анекдотцы, события деревенские, говорили о Поль де-Коке, доннах, сельском управлении и Рашели. Разъехались около 8 часов. Дома застал я Жуковского с печальными известиями о здоровье Натальи Дмитриевны. Тик ее мучит нещадно,- что из этого выйдет? Слышал забавный анекдот о ликерной конфетке и припас его для субботы и воскресенья.

  

  

   В четверг встал ранее обыкновенного, немного поработал, получил от Г<алиев>ской глупейшее письмо о пишущем столе и манускрипты¹⁹⁴. Холод неслыханный. Проехал на выставку, ибо то был мой день,- там застал Криштафовича (при раздаче билетов) и некоего Казнакова, юношу средних лет с какой-то дубовой, коренастой и неприятной наружностью. Почти никто не являлся брать билеты; роздано их было штук 30. Потом на минуту приехал Инсарский, который мне нравится. Но Казнаков мне не нравится вовсе. Зажгли лампы, и народу стало являться несколько более. Дождавшись 3 3/4 часов, я вышел на улицу, к удивлению моему, без головной боли. Обедал у Дюссо, дорого и не совсем хорошо, но все лучше, чем у Луи, который неописанная свинья. Со мной сидел Арапетов, и мы довольно много беседовали. Дендизм сокрушает этого человека, но он довольно забавен и даже, я думаю, добр. Но сходиться с ним можно только faute de mieux {за неимением лучшего (франц.).}. Оттуда к Лизе на ее квартиру, где я никогда не был. Квартира неизящна, хотя в ней много хороших вещей, мебели, есть часы и канделабры. Видел ее тетку и Марью Федоровну, которой пора бы умереть. Оттуда мы поехали, proh pudor! {о, стыд! (лат.).} к Новому мосту¹⁹⁵. Вернулся домой довольно поздно, от усталости не мог читать, но голова не болела.

   Пятницу провел я в трудах, с небольшой зубной болью, вечером ездил в полк, видел Савона, Мейера, Смирнова и Александра Семеновича, который второй месяц уже в лихорадке. Кажется, что он себя расстроил ужасно.

   Сделаем по вчерашнему совету моего портного расчет моим доходам за этот месяц и приблизительно расходам.

		Расход.
Октябрь. Получено от Некрасова	- 150	Уплата Гр<игорию?>	- 100
от Старчевского	- 200	- М.	- 75
Ноябрь. От Некр<асова>	- 50	- Лангу	- 70 или 95, не помню.
Декабрь. От Старчевского	- 125,35	20 проц.	- 25
		L<isette?>	- 40, да 25, да мел<очью?>
		Пелю	- 13
Всего 560 р. сер.			Около 400

  

   Стало быть, на menus plaisirs {мелкие удовольствия (франц.).} вышло около 150 в три м<еся>ца, менее чем в три. Постараемся припомнить, куда.

   Дагерротипы - 7. Обеды пол.- 10. Увеселения - 15. Подарки - 10. Вино - 10. Книги и театры - 10.

   Вот сколько ушло между рук, рублям 100 следов не отыскивается.

  

Баланс.
Янв<арь>. От Некрасова пол<учено>    Старчевск<ого>	- 400 |    - 200 | 600
Долги:
брату    за освещение пол<овина?>	- 75 |    - 25 | в запасе за В. Скотта.
за Ванновск<ого> обед    Лангу	- 10 |    - 25 | уже уплачено.
Каменскому	- 50
Федотовские	- 50
Непредвиденные	- 15
	- 250

  

  

   В субботу - обед у меня. Дрентельн, Григорович, брат, Михайлов (подаривший мне очень милую свою идиллическую повесть "Святки"¹⁹⁶) и Каменский. Пили бургонское и madere sercial, рекомендованную мне Раулем. Михайлов оказал весь приапизм¹⁹⁷ своей натуры - чуть заговорили о доннах,- он за шляпу и навострил лыжи. Каменский спал после обеда, Григорович был не очень мил. Вечер у Ахматовой. Я был в духе, видел там Гаевского. Говорили о Галиевской, о Никитенкином вечере, о Гр. Данилевском, за которого я заступался. Л<изавета> Н<иколаевна> совсем похерила ужины, это очень не хорошо,- недурно то, что у меня всегда есть ужин дома. В будущий вторник обедаем с доннами, а в четверг фестен у Краевского. Капгер женится!

   В воскресенье обедал у Панаева. Сократ, Фет (этот драгун нестерпим со своими высшими взглядами!), офицеры Панаевы, Лизавета Яковлевна. Я смешил публику, рассказывая о конфетах с ликером. Часов в 7 Сократ пропал, и я вознамерился его накрыть. Я ушел, побродил в Пассаже, тщетно выискивая хорошенькое личико в толпе, наконец в 9 часов очутился у Маевских. Смотрю, Сократ там и покраснел ужасно. Я подсмеивался над ним, рисовал плевелов и совершенно нечаянно сделал схожий портрет Панаева. Дамы любезны, как обыкновенно.- Н. мне опять стала немножко нравиться. Ругали m-me Сенковскую, без этого я жить не могу. Ушел опять без ужина, ужинал дома и ужинал скверно.

   Некрасов, дождавшись 21 числа, вдруг взвалил на меня "Письма Иногор<однего> подп<исчи>ка"! "Не диво написать о книге, прочитав ее,- вот напиши о ней не читавши!"¹⁹⁸. Замечу, кстати, мое суеверие: сегодни понедельник, и я не хочу начинать новой работы. Сегодни поутру писал письма к Персену и Обольянинову. Вчера заезжал я к брату, видел там Своева (его посылают в Москву), детей застал здоровыми, а Олиньку с преужасным флюсом.

  

  

   Ай! какой пропуск, и еще пропуск дней, не лишенных интереса. "Письмо Иногород<не>го под<писчи>ка" отняло у меня время, но я кончил его сегодни утром, не утомляя себя и не отказываясь от увеселений. Вчеpa вечер провели у Маевских с Воробьевым, сегодни зван на елку к Краевскому, но, кажется, не поеду, по случаю холода и еще того, что новый фрак не готов.

   Интерес этих дней заключается в романе, который у меня завязывается с хорошенькой Шуберт. Вероятно, что роман обойдется без развязки, но это не беда. В понедельник вечером я сидел в русском театре и видел ее в глупом водевиле "Амишка"¹⁹⁹. Она показалась мне похуделою, но все-таки милою. (By the bye {между прочим (англ.).} - балет "Крестьянская свадьба"²⁰⁰ наполнил душу мою сладкими помышлениями, а Паркачева, к которой пылает Каменский, лицо замечательное. Представьте себе полную, свежую черноволосую вакханку с немного заспанными глазами и как-то особенно веселой, размашистой улыбкой.) Кроме "Амишки", шли водевили "Мотя"²⁰¹, "Чудак Покойник"²⁰² и "Зачем иные люди женятся"²⁰³. Я сидел в первом ряду, посреди хамов неслыханных. Знакомых оказалось в театре всего один, Толстой, преображ<ен>ский. Как бы то ни было, этот спектакль оживил во мне воспоминание о Шуберт.

   Во вторник произошла штука, обнаруживающая то, что прежде называли симпатиею сердец. Я заехал по условию к Григоровичу, для того чтоб познакомиться с Стефановой и ехать на обед с доннами,- но не застал никого. Оттуда к Лизе и с ней к Михайлову. Пока мы, голодные (из донн явились Полина, у Мин<ны> Ант<оновны>, и еще одна, но уехали без обеда), ждали Григоровича, пришел актер Бурдин, человек, как известно, талантливый, но отчасти хамоватый. Узнав мою фамилию, Б<урдин> объявляет, что одна из театральных дам восхищена мною и даже зовет меня душкой! (fi, quel ton! {фи, какой тон! (франц.).}). Оказывается, что такое лестное название дано мне хорошенькой Шуберт. Вдруг оказывается, что и Михайлов видит Шуберт каждую субботу. Итак, Бурдин передаст ей, что я желаю написать для ней пиесу, а Михайлов пригласит ее в воскресенье в маскарад и познакомит со мною.

   Обедали во вторн<ик> у Луи втроем, Григорович пришел после обеда. Я проводил Лизу, она переоделась, и мы двинулись опять к Михайлову чай пить. Туда еще явился какой-то малоизвестный литератор Толбин, нечто вроде Смирнова, преданный пианству и погоне за девками. От несчетного числа папирос, выкуренных Григоровичем, у меня разболелась голова и глаза стало щипать. Отныне Григоровичу будет воспрещено курить более 3 папирос в вечер.

  

  

   Против ожидания, провел дома весь четверг, за исключением утреннего визита Вревской (для поднесения браслета мисс Мери на елку) и езды на Невский, для покупки себе новой шляпы. К обеду пришел Дрентельн, и мы втроем ели постный, но вкусный обед. Херес, купленный чрез Жуковского в таможне, оказался отличным. Я самопроизвольно не поехал дежурить по выставке, а оттого успел покончить свой фельетончик. Когда мы отобедали и засели в гостиной, толкуя про полковые и другие новости, между прочим, о женитьбе Капгера, вторгнулся к нам сам жених, от хлопот и счастия сделавшийся с рожи похожим на теплую калошу с собачьей опушкой. Пошли поздравления, обыкновенные жениховские возгласы и т. д. Вот что Капгер дарит на елку своей невесте: стул, стол, этажерку! ковер, серебряный сервиз, крест и золотую цепь, браслет, мантилию и еще что-то. Мне было завидно его счастию. Что за странная моя жизнь! Посреди женщин и часто любящих меня женщин - без идеи о браке, без прочной привязанности, даже почти без способности привязаться к женщине! Не счастливее ли меня Капгер с своей вечно пылающей душой и нелепо-влюбчивой, доброй натурой? Ему кривобокая plain girl {простая девочка (англ.).} кажется ангелом! А мне разве не нравились донны-дурняшки? Но Капгер, украшая действительность, украшает ее вполне, сходит с ума, восторгается! Он истинно счастлив, и дай бог ему счастия.

   Вечер, против ожидания, я сидел дома, не взирая на то, что у Краевского пылала елка, пела m-me Лагранж, Григорович и К^o увеселяли публику. Сидел же я дома по многим причинам. Во-первых, лошади уже ходили дважды, во-вторых, было холодно, в-третьих, я до сих пор, по остатку старых грехов и по близорукости, не люблю один въезжать в большое собрание в малознакомом доме. Сверх всего этого, мой новый фрак не готов. Итак, читал Крабба, подводил к концу записки мисс Кембль, где есть много дельного о театре, наелся рыбы и грибов, лег спать и спал отлично.

   Утро Рождества прошло в одинокой работе и в чтении Фильдинговой "Амалии". Нельзя сказать, чтоб героиня с перебитым носом меня очень заинтересовала, но изложение превосходно. Обедал дома, к семи часам был у Марьи Львовны на елке. Присутствовали кн. Волконский, Ал. Вас., француз Дулье, Луиза Ивановна (немножко подурневшая) с сыном и мужем. Публика не представляла ничего привлекательного; дети были гораздо лучше, особенно Саша, милый, кроткий, слабенький ребенок. За ужином пили шампанское и бомбардировали Крокодила, представляя Синопское сражение. Домой ехали по страшному морозу долго-долго. Окна кареты замерзли, и я тщетно напрягал зрение, стараясь узнать, где мы. Только на Английской набережной я узнал места. Ложась спать, получил милое письмо от Ливенцова, уже два раза дравшегося с туркой. Славный, умный, храбрый, любезный человек этот Ливенцов!

  

  

   Только что вчера встал и успел позаняться дневником, Краббом и Фильдингом, как начались посещения и тянулись до ночи, так что я лег спать тотчас же после ужина и ухода гостей. Вот список гостям.

   Трефорт, мой милейший <...>, недавно приехавший из деревни, во фраке и с крестами (сверх фрака пальто, а сверх пальто шуба), Василий Николаевич Семевский, тоже недавно явившийся в Петербург. Гусар Иван очень плох. Щербатский и Фет, который, как известно, прикомандирован к уланам е<го> в<еличества>, Гаевский и Михайлов, Григорий брат, а вечером Жуковские и Э. Капгер.

   Трефорт и Сем<евский> уехали без обеда, Фет тоже. Обед прошел довольно весело. Послеобеденная беседа незаметно перешла в вечер, но Щербатский, Мих<айлов> и Гаевский уехали. Неисправность Каменского насчет суббот начинает меня бесить, он действительно ударяется в чиновничество. Что его привлекает к разным служебным хамам, его угощающим? Льстят ли они ему или ему так хочется играть в карты? Вообще, это не хорошо, я бы для обеда с Каменским отказался от многих приглашений.

   Щербатский поправился и похорошел. Он совершенное дитя, робкое и странное. Кто мог бы вообразить себе это, видав нас обоих лет 11 назад! Оба мы обещали нечто совсем иное. Я был истинно рад его видеть и видеть здоровым, ибо в свой последний приезд он глядел чахоточным. Трефорту я тоже рад был ужасно.

   Вот она - петербургская жизнь, вот корень мерзости, сплина и недовольства! Всех лиц, которых я вчера видел, я люблю несомненно, люблю очень, а многих из них чрезвычайно. А между тем, вот что вышло: с Трефортом я не мог иметь получаса хорошего разговора, с Щербатским не был наедине ни минуты. К Жуковским вышел я утомленный, а Капгер даже меня злил. Когда он с обычной своей нелепостью объявил, что весь город говорит о его свадьбе, я возразил очень сухо: город велик! и пр. За что я возмутил его мечты? Всего дружнее и умнее имели мы разговор с Гаевским и Михайловым о литературе, о прошлых днях, то есть я был мил для тех именно людей, которых и без того вижу в неделю раза по три! Все эти друзья мешали друг другу. Живи же я на свободе,- я посвятил бы один день Трефорту и Щербатскому, как бы мы вспоминали года детства, старую службу и деревню! Другой вечер я провел бы с Ал. Вас., его женой и еще кем-нибудь третьим, Фета принял бы отдельно и наконец узнал бы, каков его перевод Горация. Неужели эта лихорадочная быстрота разговора, торопливость, толпа - составляют прелесть городской жизни? Черт бы их взял совсем!