Дружинин Александр Васильевич - Дневник

е направление.

   О, если бы стих давался мне легко! В беседах Валь<тера> Скотта поразил меня его совет сыну о том, как много можно делать, посвящая в день по получасу на одно и то же занятие. Решительно я последую этому совету и по два часа в день буду посвящать изящному в стихах и прозе, несмотря ни на какую поденную работу. Ковать стихи есть ремесло: разумеется, не кладу в расчет идеи,- но форма достигается трудом, что б ни говорили наши друзья художественности. Языком идей я владею и знаю, что целые страницы моих сочинений могут быть переложены в стихи, хотя этого не замечал мне ни один из моих хвалителей.

   Итак, с богом за работу.

   Сны эту ночь мне снились то мрачные, то сладострастные. Я спорил, бранился с Стар<чевским>, изъявлял свое негодование в самых диктаторских оборотах, поражал всех ужасом и благоговением. Это редкая вещь, тем более, что во сне человек является всегда уступчивым и трусливым подлецом. Эротические грезы будут мешать моему спокойствию в деревне. Дрентельн заметил весьма ловко, что много общего в пьянстве запоем и в <...> втихомолку. С этой стороны я пьяница и должен стараться, если не о искоренении порока, то по крайней мере о введении его в должные границы. Потому-то четыре месяца уединенного воздержания не будут для меня лишеньем.

  

  

   (...) происходить где-нибудь в саду или на эспланаде. Прощание. Старый немецкий князь, лицо смешное, вроде барона фон дер Тер Трунка в "Кандиде"⁵⁷, ярится и готовится встретить французов со своим войском из сорока человек. Он бил французов при Росбахе⁵⁸. Француз-парикмахер! Он не знает ни про республику, ни про Бонапарта. Принцесса уезжает под прикрытием свиты посланника. Слухи идут о том, что французы уже близь города. Начинается смешная сцена,- князь строит свою пехоту, двух гусар, двух драгун, одного трубача и велит ему играть марш. Все потрясают оружием и идут на бой. В это время слышен выстрел, все войско и вся компания разбегается.

   Является эскадрон французов, начальник приказывает скакать и ловить невесту наследника британского престола. Прочитав в депеше, что ей 17 лет и что у нее голубые глаза, он сдает начальство старшему и едет сам. Шутки французов, взятие дворца.

   А_к_т в_т_о_р_о_й. Уединенный замок, около Франкфурта на Майне или где-нибудь ближе к морю. Утро занимается. В комнате сидит герцог Аргайльский с обнаженной шпагой и пистолетами, вдали видны английские часовые. На задней двери надпись: комната ее в<ысочества> принц<ессы> Каролины, на другой: фрейлины е<е> в<ысочества>. Путешествие совершенно благополучно, принц уже едет встретить невесту и прислал часть своей свиты, в ней под каким-нибудь костюмом сам жених. Сцена между переодетым и герцогом. Посланник влюблен, досадует на окончание путешествия, вспоминает о нем в поэтических чертах. Но опасность еще не кончена, всюду бродят по возмущенным княжествам толпы французов с целью поймать богатую добычу. Солнце всходит. Каролина, выходя из своей комнаты, выслушивает донесение о скором приезде жениха. Она прослезилась. Благодарит герцога. Вздыхает. Посланник благодарит ее и вдруг кидается к ее ногам. Он предлагает ей себя, обещаясь пожалуй, завоевать царство на Тихом океане, рассказывает о своем роде, о подобных авантюрах с своими предками. Каролина плачет.

   Является невзначай принц Валлийский и смеясь благодарит невесту за успешную хитрость. "Ты думал,- дружески говорит он герцогу,- учить этикету 17-летнюю принцессу, теперь она тебя проучила".- "Так это была шутка?" - спрашивает герцог. Принц объявляет ему, что получая его письма о missis L., он передал их Каролине с инструкциями. Тогда герцог берет свою шпагу и кидает ее к ногам принца, отказываясь от его дружбы и подданства. Эффект.

   Но принц Валл<ийский> великодушен и готов сотворить новый театральный эффект. Он обнажает свою шпагу, поднимает шпагу герцога и подает ему ее, а потом становится в позицию, предлагая всевозможное удовлетворение. "Вы победили, государь!" - отвечает герцог, цалуя его руку. Принцесса говорит что-нибудь печальное, ибо сама влюбилась в провожатого своего.

  

   Не правда ли, пьеска именно по средствам и галантности гг. Иевлева, Семихатова, Григорьева и Прусакова. А Жулева, с которой я недавно познакомился на водах, миленькая горничная, была бы славной принцессой Каролиной. Герцога бы покойному Каратыгину, вот вышел бы хлыщ!

   Я дивлюсь, где брали великие люди время на свой дневник? Этот сегодняшний лоскут съел у меня более получасу!

   Вчера был у нас Томсон с женой и поп Василий. Испортили вечернюю работу. Написал Маслову извещение о приезде.

  

  

   Какое-то скрытое и острое расстройство желудка - вещь, доселе не бывавшая со мной в деревне. Встал поздно и кисло, но все-таки работал деятельно. Вчера получил приглашение на обед к предводителю, где мне предстоит воззрение на одну из красавиц Гдовского уезда. В одиночестве все принимает необыкновенные размеры, так что она мне может и может очень понравиться. Нас начинает тревожить продолжительное непоявление Вревской,- если что-нибудь случится с мисс Мери, я повергнусь в отчаяние. Прошлый год, летом, мне приснилось, что эта девочка умерла на моих руках, и я решительно рыдал, уже проснувшись. Что со временем выйдет из этого дитяти?

   Вчера я пожалел, что здесь нет Григоровича. Наш староста Осип - тип неоцененный. Это смешение добродушия, юмору, глупости и приятной хитрости никем не было изображено. Потом его язык и особые выражения, только ему принадлежащие,- верх совершенства. Хороший также ему сюжет: староста детковский, которого так поразило известие о казенном взыскании, что он сбежал из дому и ждет свою барыню на перекрестке. Он почему-то думает, что его поведут на веревочке и подвергнут сраму. Повестку из суда он всюду с собой носит и третьего дни показывал ее мне с таинственно-отчаянным видом.

  

   Женщина, не способная занять мужа, похожа на скупую маменьку, которая кормит своих детей подло и, когда они не едят, начинает беспокоиться и сокрушаться о том, не больны ли они.

   Пошлая, но забавная острота о феномене - сне после обеда.

  

  

   Вальт<ер>-Скоттова заметка о пользе получаса в день, употребленного на известное занятие, оказалась полезною не относительно стихов, но по поводу чтения. В несколько дней я перечел все комедии Шеридана, сам не зная, как и когда⁵⁹. Живость, свежесть, юношеская грация "Rivals" {"Соперники" (англ.).} удивительны - одну подобную пиесу я знаю только - "Женитьбу Фигаро". Так и видно, что вещь написана под влиянием любви и любви счастливой. "Школу злословия" я еще не дочел снова, начало ее чрезвычайно впадает в карикатуру, но остроумнейших выходок бездна. Однако как художник Шеридан крайне слаб - все его лица или карикатуры, или преувеличения. Островский несравненно выше, а попробуй это написать - возопиют, и пожалуй, цензура подымется! В какое время мы живем, когда нельзя даже хвалить своей русской славы!⁶⁰ "Путешествие в Скербро" весьма замечательно как переделка старой комедии безнравственных времен. Со всеми изменениями, сделанными Шериданом, что за свиньи и мерзавцы все действующие лица! Тут-то начинаешь чувствовать, что значит нравственное начало в произведениях фантазии. Как в темноте ценишь цену света, так при чтении этой мерзостыни начинаешь понимать то, чего в ней нет. В этом отношении можно грянуть таким парадоксом: нет ничего нравственнее чтения безнравственных творений.

   Шеридан есть maitre d'hotel {метрдотель (франц.).} гастрономов чтения, как Бомарше. Что б ни говорили наши художники, простота и описание Петров Иванычей не возвысят словесности. Да если б и возвысили, за что же гастрономам сидеть на щах и каше. Я ценю себя, потому что кстати стал подавать публике cotelettes a la poivrade {котлеты с острым соусом (франц.).}, которые так любил покойник (в моральном отношении покойник) Соляников у Дюссо. (Эти 20 строк съели полчаса. Извольте вести дневник!)

  

   Три дни болезни, мнительности, даже мечты о том, что у меня горловая чахотка и что я умру во цвете лет. Где мог я простудиться в июне месяце? Обыкновенно во всех моих болезнях реакцию производит лихорадка и исцеляет меня, что со временем может меня заставить сравнить ее с русскими войсками, защищающими турка или австрийца, le remede est aussi grand, que le mal {лекарство столь же велико, как и плохо (франц.).}. Печально то, что я утратил уменье быть больным и решительно не живу во время страданий, а дни лихорадки решительно равносильны со смертью. Я уверен, что последние минуты человека - то же, что хорошая трясучка. И слабость, и путаница мыслей, и совершеннейшая холодность к радостям жизни. Потому-то умирать, должно быть, скверно, неприятно, но не очень больно и вовсе не грустно. Я даже понимаю, что можно желать смерти, как успокоения, подобно тому, как усталый путник желает постели, хотя бы с клопами. Всем этим истинам, ясно сознанным, хотя на вид и похожим на общие места, выучили меня дни лихорадок.

   Вообще я едва ли не старею. Глаза не выдерживают беспощадной работы и иногда к вечеру болят. На этот счет я, однако, не поддаюсь, помня слова одного труженика, хотя и не очень даровитого, И. Ф. Ортенберга. Когда я ему сказал, что у меня глаза иногда утомляются от чтения и прибавил, что я иногда провожу дни не читая ничего, он сказал, что оттого-то они и болят. Это то же, что ходьба, езда верхом и так далее. Если нет органического расстройства и старости и безумных занятий, глаза должны выдерживать работу: выдерживают же они свет солнца и вид стен зимою.

   О Вревской нет ни малейшего слуха. Писал в П<етер>б<ург> к Гаевскому, брату и Стремоухову (о высылке Байрона и Джеффри)⁶¹. Были попы, между прочим, я полюбовался, как у Василия выдержан мальчик. В мою болезнь развлекал меня кот, величиной с крысу, но веселости необъятной. Я в тревожном состоянии немного, будто жду дурной вести. NB о суеверии и поговорить о моих суевериях.

  

  

   Болезнь покидает меня золотниками, оставляя за собой кислоту и леность, которую я, однако, одолеваю сильной работою. О, как трудно человеку держать себя прямо и бодро, когда он должен всю свою силу брать из себя самого. Когда поймут родители и воспитатели важность нравственного воспитания юношества, то есть воспитания его в бодром и веселом духе, в постановке будущего человека так, чтоб жизненные предметы казались ему все не в розовом свете, а под светлым углом. Мое воспитание в этом отношении было прегадкое или его вовсе не было. Я только видел печаль, недостатки, несогласия и чужое горе. Только избыток житейских неудач и печалей, случившийся рано, рано, заставил меня встряхнуться и с помощью молодости создать себе, бог один знает, с какими усилиями и потерями, мир своих наслаждений и свою собственную жизнь. Away, away! {Прочь, прочь (англ.).}⁶²

   В эти дни было много прочитано. Путешествие Мунго Парка, нужное для Скоттовой биографии⁶³, заняло меня достаточно, личность упрямого шотландца весьма привлекательна, но кой черт тянул его в эту глупую Африку! Que diable allait-il faire dans cette galere! {Кой черт понес его на эту галеру! (франц.).}⁶⁴ Уж лучше бы съездил в Отаити; я думаю, если часто видеть черных людей, то можно приобрести меланхолию. Впрочем М<унго> Парк и был меланхоликом.

   Кольриджева "Biographia litter aria" {"Литературная биография" (греч., лат.).} занимательна для моих целей: я несколько примирился с Вордсвортом, у него есть славные места. Но что за плащ, сшитый из лоскутьев. Это бедная биография. "Письма сатирана" (я их еще не кончил), вплетенные при конце, плоски и бессмысленны и преувеличениями исполнены⁶⁵. Великий ум, затемненный зернышком безумия, кадка меду с ложкой дегтю! Но кто меня выводит из терпения, это какая-то Сара Кольридж, вдова, не то дочь, не то невестка С. Тэйлора, обогатившая книгу биографией Кольр<идж>а и выносками, редкостью в своем роде. Эта ученая стерьва цитирует греков в оригинале, не удостоивая перевести цитат для нас, профанов, отзывается о Данте очень дурно, Гете считает вредным писателем, а выше обоих, кажется, ставит Вордсворта. Эту госпожу, если она жива, я бы с удовольствием высек, в поучение другим женщинам-писательницам. Хорошо бы, если б ей передали это мнение о ней на далеком Севере⁶⁶.

  

  

   Пока писать не о чем, сохраним здесь, для грядущих поколений, грубый и неразработанный очерк драмы "Проклятие Данта"⁶⁷. Все имена и события, кроме главного, о котором говорится в одном из комментарий "Рая", вымышлены. Перед работой нужно будет вчитаться в историю средневековой Италии.

   Проживает где-то, положим, в Ферраре (нужно выбрать что-нибудь соседнее к Флоренции) свирепый и знатный старик Угуччионе ди Малатеста, поселивший во всех согражданах такой к себе ужас, что они ему повинуются, как родному отцу. Для него зарезать человека ничего не значит, а разграбить соседний город не что иное, как удовольствие. Он имеет дочь, конечно, прелестную,- Джиневру, о которой заботится весьма мало. Все его боятся за гордость и жестокость, как беса. У него был один только друг, добродетельный рыцарь, но тот умер, оставив ему на попечение маленького сына. Малатеста воспитал мальчика по-своему, то есть сделал его волчонком вроде себя, но, к счастию, додержав его лет до 15, дал ему денег, собрал ему роту кондотьеров и пустил его пропитываться по Европе. Чуть выйдя из детства, сохранив красоту и вид дитяти, Гвидо сделался вследствие своей жизни типом юных разбойничьих предводителей, une machine a meurtre {машина для убийства (франц.).}, каким-то существом, для которого кровь, резня и бой были жизнью, а покой - мучением. Более пяти лет он не видал своего воспитателя и Джиневры, воюя во Франции, Испании и Южн<ой> Италии, когда, при начале драмы, он получает от старика приказание явиться в Феррару со своими латниками, для новых подвигов.

   П_е_р_в_ы_й а_к_т открывается собранием народа на Феррарской площади; вдали виден укрепленный дворец Малатесты. (Вся обстановка должна быть великолепна.) Народ разделен на две партии; одна, узнавши, что этот зверь желает несправедливо объявить войну Флоренции, пугается последствий и ропщет на беспрестанные войны. Другая, боясь Малатесты, вторит ему во всем. Между криком и бранью происходит экспозиция пиесы, и характер старого гордеца очертывается. Его так ненавидят, что даже его домашние не смеют отлучаться из дома,- вчера партия бродяг едва не утащила синьору Джиневру в отплату за своих родственниц, похищенных стариком; девушку защитил только какой-то таинственный пустынник во францисканской одежде, на днях пришедший в Феррару из дальнего пути, вероятно, от гроба господня, и еще не оправившийся от утомления. Народ, сам не зная за что, успел полюбить незнакомца и жалеет, не видя его на площади. Старики хотят, чтоб он пришел помирить несогласных.

   После какого-нибудь эффектика для сцены медленно выходит посреди знаков общего почтения величественный странник. Ему не до народных споров, он смотрит холодно на суету, и на робкие спросы обеих сторон отвечает язвительно и небрежно. Но имя Флоренции касается его ушей, и он будто перерождается. Узнав, что предметом споров - набег на Флоренцию, он выпрямляется, глаза его блещут, и он произносит упрек всей Италии за ее вечные несогласия:

  

   Не гордая окрестных стран царица,

   Разврата дом, презренная блудница,

   Италия, несчастная страна! -

  

   и сравнивает свою любовь к ней с любовью юноши к непотребной женщине. "Утром я тебя ненавижу, в мраке ночи я жажду твоих лобзаний". Нечего и говорить, что это Дант, неукротимый мститель.

  

   <Приписка>. В пятницу познакомился с Л. А. Блоком и его милой женою⁶⁸. Обедали в Преображенском, пили шампанское и долго беседовали. И имение, и хозяева мне нравятся. Блок лицом и манерою напомнил мне покойного Авенариуса.

  

  

   Пораженные Дантовыми упреками, граждане Феррары решительно идут против войны. Городские власти с ними соединяются. В это время со свитой, как герцог или подеста, выезжает старый Угуччионе, чтоб ехать в городской совет и принудить его к войне. Народ обступает его и кричит: "Не надо войны", за что получает ругательства и побои. Джиневра хочет увлечь отца с площади, но он ее отталкивает с грубостью и продолжает, обнажив шпагу, вызывать всех на ссору. Но волнение и упреки только вырастают, и правители города приказывают арестовать Угуччионе за злобный нрав и злодеяния. В это время слышна труба, возвещающая о прибытии Гвидо с его воинами. Угуччионе, продолжая ругаться, делает свои распоряжения и окружает площадь беспардонными кондотьерами⁶⁹. В минуту кризиса они являются и начинают убийство, народ хочет бежать и не может, ибо окружен отовсюду. Угуччионе обнимает Гвидо, любуется на сына своего друга и велит бить народ до тех пор, пока он не даст согласия на войну и не выставит войска. Один Дант заступается за народ и велит тирану остановиться. Угуччионе смеется над ним. Дант сказывает свое имя, но с его стороны встречает одну насмешку. Потом они ругаются, Угуччионе велит убить Данта, несмотря на заступничество Джиневры и Гвидо. Со всех сторон окруженный убийцами, Данте говорит народу свое имя, и убийцы не смеют его ударить. Тогда, обернувшись к Угуччионе, поэт проклинает его и пророчит ему беду. Потом идет вон, и весь народ перед ним расступается. Угуччионе сам хочет убить его, но женщины кидаются между ним и Дантом. Он кричит воинам: "Бейте женщин!".

   А_к_т в_т_о_р_о_й. Терраса у городской стены, вблизи замка Малатесты. Ночь, розы, луна, фонтаны и все, что следует. Джиневра одна ходит по террасе с няней и смотрит на отдаленный лагерь. Гвидо уже пошел на Флоренцию, палатки его видны далеко. Джиневра не может идти к себе и чего-то ждет. С няней говорит она о войне, о Данте, и более всего о Гвидо. Характер ее должен быть без всяких тонкостей, просто милой и крайне страстной девушки.

   В отдалении показывается всадник в золотой каске, с ним несколько солдат. Гвидо хочет под каким-нибудь предлогом увидеть город и пробирается на террасу. Свидание между любовниками - moonlight-scene {сцена в лунном свете (англ.).}. Чтоб не было сладко и старо, нужно помнить два обстоятельства: горячую натуру Джиневры и полудикий персонаж Гвидо. Для него женщина есть что-то новое и непонятное; до сих пор все им виденные женщины были какими-то растрепанными заплаканными уродами, и не мудрено, он их видел только в городах, взятых штурмом. Его страсти постоянно спали. Это неведение должно придать прелесть сцене et meme un peu du nanan {и даже немного пикантности (франц.).}; Гвидо может любоваться своей донной, распустить ее волосы, спрашивать, отчего они так длинны, удивляться ее рукам и груди. Все это надо вести осторожно, чтобы не впасть в приторность. Наконец, Гвидо может дать подробности о своей прежней жизни.

   Любовники забылись, а им грозит великая беда. Ночью флорентийцы, с помощью какого-то таинственного проводника, окружили лагерь феррарцев, часть воинов заранее уже изменила. Пока Гвидо строит куры, в лагере видно волнение. Маленький отряд его друзей (уезжая из лагеря, он сказал, где будет) является на террасе и говорит, что дело завязалось, что кондотьеры дерутся, но что феррарцы ненадежны. Гвидо разом превращается из дитяти в полководца: вспомнив всю местность, он приказывает занять известные тропинки, а сам с воинами готовится ударить на флорентинцев с одной стороны, о которой они и не думали. "А ты и не думал об этой стороне",- говорит один из всадников, указывая на террасы и берег, а затем трубит в рог. Отовсюду поднимаются флорентинцы и изменники феррарцы. Путь к лагерю отрезан. Гвидо, однако, спасает Джиневру, приказывает везти ее в замок отца, а сам, прикрывая отступление, попадает в плен. Сцена наполняется сперва беглецами, потом флорентийским войском. Все пропало. Военачальник хочет разграбить Феррару и посылает сказать Угуччионе (зная его любовь к Гвидо), что, если к известному дню он не пришлет какой-то неслыханно огромной суммы, юношу казнят. Сцены и эффекты, упрямство Гвидо.

   В эту ночь Дант под видом проводника спас флорентинцев. Начальник обещает ему прощение со стороны Флоренции - тот отказывается, но просит, чтобы заключили мир. Флорентинцы не хотят лишиться случая пограбить и попакостить. Дант оставляет их с презрением. Тут, если понадобится, он может открыть, что Гвидо - сын Беатриче. (Так как драма уже пишется, то изложение содержания останавливается.)

  

  

   Третьего дни я имел вечер поэзии, поэзии внутренней. В тихой и довольно холодный вечер я возвращался от Томсона, глядя на окрестности, которые довольно красивы, даже очень красивы, обдумывая "Дантово проклятие", ныряя мыслью туда и сюда, скликая разные воспоминания и концентрируя разные поэтические воспоминания, эпизоды и начинания. То была музыка без голоса, и голоса мне недоставало. Я чувствовал, что у меня под руками нет нужного орудия: владей я легкими стихами, у меня вышло бы несколько стихотворений. Планы некоторых были такие. Пятигорск и воспоминание о Лермонтове⁷⁰. Горная дорога между Ессентуками и Кисловодском. Поэзия старинного барского имения в России. Сетование о том, что mi manca la voce {мне не хватает голоса (итал.).}. Так как я говорю сам с собою, то могу передать здесь, что мне по временам кажется странная вещь: мне приходит в голову, qu'il у a dans moi l'etoffe d'un poete du premier ordre {что у меня данные поэта первого ряда (франц.).}. В голове моей накоплены массы картин и впечатлений новых, живых,- само собой разумеется, пока форма мне не дается, все это пустяки. В каждом развитом и жившем человеке есть огонь поэта, обрывки поэта, у меня все это яснее выяснилось и создалось, чем у других, но я все-таки не поэт. Какой-нибудь необыкновенный случай может переворотить всю мою натуру и поджечь этот костер, а может костер и так простоять, по временам шипя и дымясь. Упорство и прилежание едва ли не лучше катастроф и страстных переворотов, но где взять упорства и прилежания. Ах, зачем мне не девятнадцать лет, что бы я сделал, имея при теперешнем запасе еще десять лет молодости с горячей кровью. Но сокрушаться нечего, жизнь есть лотерея аллегри, где можно выиграть первый выигрыш, но где все-таки не следует сокрушаться и ничего не выигравши.

   Бар<онесса> Вревская уже несколько дней как приехала и привезла мне портрет мисс Мери, в черкесском наряде. Все благополучно и все наши здоровы. Вчера у нас был предводитель с женой, Обольяниновы, Томсоновы и поп. Тьма народа. Кстати о портретах, не забыть о коллекции М. R., мисс Мери, брат Андрей, Федотов, Жданович, Лиза. L. А.

   Из других: Сатир, Каменский, Маркевич, Дрентельн, Своев, Толстой, брат с женой и детьми, Жуковские и все любовницы, какие будут, пошли, боже, их две тысячи.

  

  

   Всякий день гости, но нужно отдать им справедливость, гости умные, то есть прибывающие два часа после моих утренних работ и не ночующие. В среду Кованько с женой, исправник Лужского уезда, толстяк, о котором нельзя сказать ничего ни дурного, ни хорошего. Супруга же его, которую я еще помню в виде цветущей бель-демуазель⁷¹, напоминающей собою имп<ератрицу> Екатерину полнотой и величавостью, ныне сходствует с цыганкой, тощей и загорелой. Из всей их беседы не извлек я ни шиша. Пересуживали бедного Арсеньича и его супругу. Это лица довольно замечательные, о которых когда-нибудь поговорю. Я знаю так много чудаков и интересных людей, что, право, не мешает их изобразить здесь, единственно (по выражению Адлерберга) для освежения в памяти всего виденного и испытанного.

   Потом был сосед Я. И. Мейер, коего дом похож на барак и сильно напоминает лагерное время. Это старый гусар, с которым можно отвести душу, толкуя о женщинах всех краев, всякого вида и поведения. Я в деревне не читаю скандальных книг, не имею соблазнительных картин и статуэток, вообще боюсь будить уснувшего змея (оборот весьма поэтический), но как же не потешить гостя нескромными речами? Ко всему этому Мейер, одевающийся стариком (Панаев упал бы в обморок, видя его жилет с голубыми цветочными полосами и пестрый черно-шелковый шарф летом), присоединяет интерес уездной газеты, и сам говорит, что ему знакома скандалезная хроника края. Сообщена история о том, как Бланд<ов> приехал в дворянское собрание, имея на себе сальный сюртук, отчего едва не был выгнан; о развращенных нравах однодворцев села Красного в Орловской губернии, об оригинальной женитьбе помещика Дедюлина и вперед обещано много новых рассказов. В случае великой скуки такой сосед довольно полезен.

   Начата "Жизнь Шеридана"; пишется без охоты и холодно. Все лучше, чем строчить неудачную повесть. "Дант" остановился, и стихотворных мыслей в голове нету.

   Буду ли я когда-нибудь вставать рано? Девять и самое раннее 8 1/2. раньше не вставал ни разу.

  

  

   Чтоб совсем не забывать журнала, выбираю вечернее время после трудов, при закате солнца, когда ветер стихнул и, след<овательно>, нужно гулять. При всем малом количестве внешних и внутренних событий, поневоле пропускаешь многое, не имея времени. Если со временем я удостоюсь того, что мою жизнь опишут, немного найдут материала в этих заметках. Еще вчера, едучи вечером к Обольяниновым (у которых сад напомнил мне дачу и Каменный Остров), я соображал кое-что о самом себе и пришел к тому заключению, что каковы должны быть свиньи все люди - если я, с моими пороками и слабостями, считаюсь хорошим человеком? Потом я спросил сам себя: почему же я не хороший человек? - и не мог дать ясного ответа.

   Такая же запутанность видна и в теперешней моей жизни. Что я, работаю или ленюсь, иду вперед или даром трачу время? Если я ленюсь, то куда же идут семь часов или около того, посвящаемые мной на письмо и чтение; если я тружусь, то почему же лучшие мои планы остаются без исполнения? Почему я не тягощусь работой, а между тем сплю после обеда постыдным образом, то есть, наевшись, падаю на диван, как в обморок, и засыпаю? Но эта смесь труда и лености имеет много приятного, не говоря о пользе. В деревне отрадно то, что, ложась спать, знаешь, что следующий день пройдет тихо, без хлопот и беды. В постоянной городской жизни я бы изныл от радостей, сомнения, ожидания, а иногда и неприятностей.

   Сегодни впрочем я был испуган на одно мгновение дымом от какого-то горевшего лесу, который, с переменившимся ветром, застлал всю окрестность. Я думал, что горит дом или деревня. Сельский пожар не то, что петербургский.

   "Roderick Random" Смоллетта очень меня тешит. Я иногда бросаю книгу и хохочу, как дурак. Эти бордельные сцены, обливание из урыльников - необыкновенно живописны. Боулинг и Морган прекрасно очертаны. Жаль, что слишком много бедствий, да и сам Рендом немного каналья. Меня поразили остатки варварских нравов в описании походов и флотских сцен. То, что при Смоллетте было истиной, ныне едва ли может произойти в Камчатке.

  

   T'is well to dissemble our love,

   But why kick me down stairs? {*}⁷¹

   {* Мы скрываем нашу любовь,

   Но зачем же пинать меня вниз по ступенькам? (англ.).}

  

   Вот польза изучения чужих литератур: иногда там неожиданно подцепишь такой божественный оборот речи, за которым сто лет пробился б напрасно.

  

  

   Сегодняшний труд шел вяло, больше занимался мышлением, как говорит один лентяй. Ни капли дождя, по сторонам горят леса, и повсюду висят облака дыма. Сад уже украшен белыми и красными розами, георгинами и так далее, так что неизвестно, какие цветы будут цвести к осени. Из Петербурга ни письма, но я очень покоен, тем более, что в прежнее время имел привычку беспокоиться при подобных случаях. Вчера вечер проведен был, как почти всегда, в компании доброй нашей соседки - мисс Мери и маленького серого кота, который, как орган: стоит его только тронуть, и он начинает to purr {мурлыкать (англ.).}, как живописно выражаются англичане. Перед беседой ходил по саду с час, пытаясь сочинить нечто вроде элегии, но при всех усилиях совладал только с четырьмя стихами:

  

   Еще одна и тяжкая утрата!

   Еще боец из наших взят рядов,

   И грустно мы стоим над прахом брата,

   Товарища блистательных годов,

   Над другом дней, то светлых, то ненастных

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   Затем есть отрывочки, изображающие характеристику усопшего, его страсть к веселью и юношеским пирам, его коварное оставление всех друзей во время скуки и его понимание веселой бедности. Потом должно идти приглашение сомкнуться и идти вперед бодро и спокойно.

  

   Как лучший воин в тягостную сечу

   Без ропота, с холодностью идет!⁷²

  

   Нет, sacrebleue! {черт возьми! (франц.).} если я и не одолею стиха, то зато бой будет выдержан, и я могу утешать себя тем, что я не поэт⁷³. Зовут пить чай к Вревской, у которой Томсон. А я думал обдумать простенькую повесть о Нардзане⁷⁴. Неужели же этот лунный свет и гроты и m-me Julie, и горная дорога, и снеговые горы, и ночь в парке, и нардзан, и Лермонтов, и балы на утесе, и вся эта обстановка моя два года тому назад - не сложатся, наконец, во что-нибудь стройное?

   Однако хороши должны быть в целом мои деревенские заметки, только и говорится, что о литерат<урных> делах. Оно, впрочем, лучше, ибо чуть заведешь речь о чужих характерах и своих психологических тонкостях - времени не хватит.

  

  

   Вчера был накормлен скверным ужином из плохой яичницы, говядины вроде сапога и простокваши, отчего в желудке началась возня, как у Ноздрева, когда он объелся всякой дряни, но лето меня выручило, и все прошло без дурных последствий. Теплая пора исправляет меня совершенно.

   Начал легенду о Нардзане (увы, в который раз) и уже на первом листе отклонился от простоты. Я, без шуток, слишком умен, как все мои герои, оттого многое мне не удается. Нужно всегда немножко сперва поглупеть, принимаясь за беллетристическую вещь. Что мне, между прочим, делать с Чернокнижниковым⁷⁵, который лежит, ожидая радостного утра?⁷⁶ В основание этого романа положено много моих лучших воспоминаний, веселой бедности, дней meles de pluie et du soleil {попеременно дождливых и солнечных (франц.).}, беспутных приключений, святой дружбы и шатанья по черным лестницам. Как-то жаль пустить все это в карикатурный роман, предназначенный для потехи. А делать что-нибудь серьезное из этих блистательных воспоминаний - впадешь во что-нибудь чувствительное, и вся юношеская воздушная сторона улетит навеки.

   Изо всего старого и былого мне грустнее всего будет проститься с артистическими шалостями, веселыми и безденежными днями de la vie de Boheme {богемной жизни (франц.).}. Только с началом цыганской жизни начал я жить на свете, и не я оставлю ее первый. Мне всего шесть или семь лет от роду, только шесть или семь лет как я живу на свете, а уж сколько растеряно драгоценных товарищей, сколько пустых мест вокруг меня! Молодость, молодость, мои 24 года, и пуще всего мои верные спутники, чернокнижные сподвижники!

   Событий ни малейших. Окрестные сплетники и сплетницы много чешут языки насчет моего приятеля В. А. Семевского и его загадочной супруги, кажется, имеющей некоторое поползновение представлять царицу Гдовского уезда. Но претензия эта не согласна с положением супружеского кармана: трудно более запутаться, живя в деревне и имея около 2 т<ысяч> душ. Щелецкий дворец, который начат уже лет пять, окончен вчерне, но убрать его едва ли кто возьмется, и бедный Арсеньич долго, я думаю, не переедет в него жить. Всюду долги, неудовольствия, сплетни, общее ожесточение. Имение за недоимку отдают в опеку, около Нарвы нанята дача,- и нет денег, чтоб туда поехать. Обстоятельства плачевные, но достойные наблюдения, этюда и, при случае, описания.

  

  

   Так как событий особенных не имелось, кроме того, что почти весь вчерашний вечер в поле, на дороге и в саду проведен был мною в не совсем удачных попытках тщетного стиходейства, то я продолжаю "Данта", который по лености и тупости отложен в сторону. Не раззадорюсь ли я изложением?

   Мы остановились на том, что Гвидо (в драме он у меня будет Асканио Строцци) взят в плен и должен быть казненным, если его не выкупят. Тут открывается третий акт. Угуччионе один в своем дворце, он уже распродал свое имущество, чтоб спасти сына своего друга, но как его кредит сильно упал в Ферраре, да еще и город осажден, то все-таки нужной суммы не выходит. Свирепый волк еще пуще предается неслыханному свирепству, эпизоды, которого будут придуманы. Между прочим, он заманивает к себе жида банкира, и по средневековой системе, описанной в "Ивангое"⁷⁷, велит сделать ему пытку, чтоб вымучить деньги. Но жид хитер и, конечно, не сунулся в западню без предосторожностей. Он начинает кричать и, открыв окно, указывает дикому рыцарю толпы народа, в негодовании собравшегося пред замком. Со всех сторон беды грозят Угуччионе, но он помнит только одно - необходимость спасти того, кто поручен ему другом умершим. Борьба между единственным благородным побуждением и зверством натуры. Джиневра приносит отцу все свои вещи и платья для выкупа Асканио. Тут будет эффект: Угуччионе берет свою дочь и обещает отдать ее жиду, если тот даст ему денег. Жид колеблется, старый рыцарь начинает умолять его, но еврей, услыхав о количестве нужной суммы, клянется в ужасе, что ее можно достать, только обобравши всю Феррару. Это восклицание, соединенное с кликами негодующего народа, требующего головы Угуччионе, вовлекшего весь город в несчастную войну, подает старому рыцарю ту мысль, за которую Дант поместил его в рай. Он велит вынести на площадь ковер и разложить его на видном месте. Выгнав всех присутствующих, он произносит краткую молитву и твердым шагом идет на площадь.

   Сцена переменяется. Площадь, наполненная народом, доведенного до безумия осадой и прочими несчастиями. Угуччионе, при криках проклятия, выходит к народу, со стражей и дочерью, требует слова. Он убит совершенно, но тверд. Общее ожидание.

  

   Кстати, не забыть одной остроты о плохих поэмах какого-то рифмача. "Его вещи будут читаться тогда, когда мир забудет Гомера и Виргилия - but not till then!" {но не до тех пор! (англ.).}

  

  

   Суббота была подлым днем. Я поехал к Мейеру, думая дорогой позавтракать в с. Преображенском у Л. А. Блока, и не застал ни того, ни другого. В Гверезне я отдохнул полчаса, осмотрел сад с великим запасом цветов, покурил и, тщетно подождав, чтоб служитель догадался и чем-нибудь меня покормил, поехал домой по горам и сильному жару, сидя в открытой коляске. Меня растрясло и накалило солнцем, дома я пообедал не очень осторожно, лег спать, не заснул и к вечеру встал с головной болью и тошнотой. Даже в воскресенье я был слаб и только расходился к вечеру. У нас были Томсон с женой и сыном, Е<вфимия> Н<икитична> и мисс Мери. Трудно себе представить что-нибудь влюбчивее этой крошки, она совершенно переконфузила маленького Томсона, кокетничала с ним, как большая, проводила до коляски и потом смотрела в окно ему вслед. Мы много смеялись. Вчера был не очень большой гром и дождь. Сегодня гремит тоже. Жар великий.

   Были письма из Петербурга. Старчевский не присылает брату денег⁷⁸. Потешусь же я над "Библиотекой", этим литературным бедламом!

   Получил Джеффри и Байрона. Собирался было переводить "Гяура"⁷⁹, да не идет!

  

  

   Работы идут, несмотря на потоп гостей. Во вторник - Вревская, Максимов и поп, причем моя родительница так выбранила бедного заянского помещика за его притеснения отцу Василию, что только моя дипломация несколько примазала ход всего дела. Накануне еще был поп Дмитрий, в распьяном виде уверявший, что в нем сидит бог, и говоривший такую чепуху, что я опасался за его разум. В среду я собрался к Томсону на обед, и перед самым обедом явился ко мне Мейер; мы поболтали и вместе поехали в Радолицы. Там нашли смесь одежд и лиц⁸⁰, плохой обед и разную бестолковщину. Я познакомился с Трефортом, отставным полковником Уланского е<го> в<еличества> гвард<ейского> полка, соседом Мейера. После обеда врали похабство, щупали радолицких горничных, из которых две сестры могли бы с большой пользой украсить мое уединение. Потом Мейер ночевал у меня, я спал плохо от жару, утомления и развратных желаний, само собой разумеется, возбужденных не Мейером, а его речами и видом девчоночек, как говорит А. Н. С<труговщико>в. Были у Вревской. К вечеру приехал Трефорт и оказался милейшим мнительным чудаком, много видевшим на своем веку. Вот история, самим им рассказанная: у него был доктор, прописывавший ему все то, что тот сам назначал,- один раз он заставил его прописать себе от головной боли мускусовые порошки, принял их и стал здоров. На мой вопрос, кто же вам это посоветовал? - он только сделал жест около головы, показывая, что то было делом вдохновения!

   Он присутствовал при Варшавском восстании, отступал с в<еликим> к<нязем> Константином Павловичем и обо всем рассказывает недурно. На вид он здоровяк, а все лечится. Вспомнили Щербатского, Нарышкина, Панютина и Кривцова, которого я видал на Кавказе. Чуть они уехали, я вечером, посреди страшного жара, написал от матушки письмо к архиерею, в самом благочестивом духе. Чуть пришел из флигеля в дом, явилась m-me Бландова с дочерью, которой я сегодня же поутру снял схожий портрет, здесь прилагаемый. Они ехали проездом в Лужский уезд и, к счастию, не ночевали. Сегодня гром, дождь и молния, но все-таки жара.

   Вот в какой сумятице провел я эти дни. Много забавного, много странного и смешного, но по мне все как-то скользит без следа. Кончил "Рендома" и принялся за "Перегрина Пикля"⁸¹.

  

  

   Еще пять дней без журнала, из них три, нет, четыре, проведены были на обедах, в Ильин день⁸² у Мейера, en petit comite {в узкой компании (франц.).} с Трефортом, оказывающим ко мне самое нежное расположение. Когда я пригласил его к себе на охоту, он сказал: "Какая может быть охота, когда я приеду к вам, в ваше общество!" Le complement est tres bien tourne {Комплимент очень хорошо повернут (франц.).} и скорее может быть сказан девушке, чем мне. День провели в похабных речах, прогулке по деревне, где был праздник, и в музыке, которая производит на меня в деревне великолепное влияние. Если б я имел старый дом, древнюю залу с резонансом и хорошенькую женщину, которая могла б играть мне разные вещи, я бы много выиграл. Воротясь домой, я застал опять мадам Бландову с ее декламацией и испуганной фигурой.

   Накануне Ильина дня обедали у Вревской с Обольян<иновым>, Блоком, его женой, сестрой и Максимовым. День прошел приятно, в щелкании языком. La charmante Ariane {Прекрасная Ариана (франц.).}⁸³ начинает мне нравиться, особенно по своей стройности и сложению. Весьма замечательное лицо старшая сестра Блока⁸⁴, оставшаяся после матери 18 лет и с той поры для всего семейства заступившая место матери. Ее старанием в семействе поддерживается завидное, не приторное согласие, стоящее похвалы и подражания. Через день опять у Вревской, в более скучной кампании m-me - m-lle Бландовых. Ушел рано и лег спать. Предыдущий обед начался в 7 почти часов вечера.

   Наконец вчера именинный обед у Обольяниновых, там несколько новых лиц: сестра покойного Николая Петровича, ее воспитанница, царскосельская вдова, толстая и, кажется, одаренная нежным сердцем, из старых Лев Ник<олаевич>⁸⁵, его больной брат, жалкий молодой человек, сокрушенный ревматизмами, Вр<евская>, Бибикова с красноносой воспитанницей, старый брат Блока⁸⁶, дважды выдержавший холеру и начинавшуюся горловую чахотку, неизбежный Максимов, с которым мы сражались на бильярде. День прошел приятно, даже возвращение домой, при грозных сумерках, дожде и толчках всякого рода, не лишено было приятности.

   Несмотря на то, работа поденная идет исправно. Я дал себе слово не опускаться, а на драму о Данте смотреть как на свой opus magnus {главное произведение (лат.).}. Кстати, пора кончить изложение драмы, тем более, что его немного.

   Мы уж сказали, что Угуччионе, истощив все средства спасти Асканио, выходит перед народ и приказывает разостлать перед собой ковер. Тут излагает он гражданам все свое положение и свою любовь к сыну друга, свою клятву, данную его отцу, насчет покровительства и юноши и заключает свою речь неожиданным воззванием. Он сознается в том, что угнетал Феррару, что злодействовал над городом, и затем становится на колени посреди площади, на ковер, умоляя каждого прохожего бросить на ковер хотя одну монету для выкупа Асканио. Народ, пораженный изумлением, сперва молчит, потом начинает издеваться над рыцарем, потом хочет, в виде мщения, убить его, но кузнец Уго его спасает. Рыцарь все стоит и просит подаяния. Народ начинает стыдиться и волноваться. Наконец одна девушка снимает свои серьги и бросает на ковер.

   Это подаяние служит сигналом прощения. Итальянцы, не знающие меры ни в зле, ни в добре, начинают бросать деньги на ковер. Женщины плачут. Уго с товарищами хотят поднять старика, находя его довольно наказанным, но Угуччионе говорит только: "Я не встану". С ним начинается дрожь, о которой говорится в Дантовом "Рае". Джиневра приносит все имущество и плачет. Восторг народа превосходит все пределы, ковер засыпан золотом.

   Слышится шум сражения, войско бежит на стены, доходит слух о том, что часть войск Асканио, избегших поражения, сбоку теснит осаждающих. Ею предводительствует опять незнакомец во францисканском одеянии, с каской на голове. Угуччионе продолжает стоять на коленях, весь дрожа. Наконец слышатся крики: победа, победа!

   На площадь при криках народа вбегает Асканио, и перед ним Дант, с мечом и отбитым знаменем. Войско провозглашает победу над флорентин