Дружинин Александр Васильевич - Дневник

коивши себя тем, что было под рукой. Поутру явились к нам остальные два собеседника, стали пить чай, завтракать и говорить. В деревне только существуют эти разговоры без цели и arriere-pensee {задней мысли (франц.).}, которые возможны только при совершенно спокойной жизни и изобилии времени. Какой черт в Петербурге, например, станет говорить о том, как королева Виктория смотрела свой флот и как в старину лорд Россель сделал озеро из пунша? Кому на столичных собраниях, посреди сплетен, matter-of-factness {злободневных вопросов (англ.).} и деловых речей придет в голову анализировать чувства человека в первом сражении или обсуждать вопрос о том, как должно быть трудно командовать войсками в военное время? Кто примется там сообщать старые вычитанные анекдоты, полузабытые, скандалезные авантюры юности и так далее? После завтрака у Мейера, испортившего нам обед, пошли бродить по полям и саду, выкапывали червяков из озими, говорили с проезжим мужиком и смотрели хозяйственные постройки Трефорта. Перед обедом я получил письмо от Олиньки, с по возможности утешительными сведениями о ее родственниках. Тр<ефорт> и Томсон жаловались на холерные припадки, говорят, что в деревнях около Наровы холера появилась. Но это не помешало нам сесть за изобильный обед и провести за столом чуть не три часа, пить друг за друга и за отсутствующих. С наступлением сумерек мы отправились и пили с Томс<оном> чай в Мариинском. Тут подошла баронесса с Машей, они ездили в Заянье, где у Миллеровой умер ребенок четырех лет, уже третий. У ней еще больна дочь, и потому она поскакала в Петербург, бросив мертвое дитя. Опять говорят, что холера в Юдине, за семь верст, в окрестных деревнях у крестьян, особенно у детей, желудочные припадки. Все это довольно печально, но отчасти требует подтверждения.

   Лег спать я рано, сегодня встал несколько кислым и решился провести утро в чтении.

  

  

   Утро субботы и действительно провел я в чтении, хотя довольно бесплодном. "Гомфри Клинкер" меня потешает. Перед обедом, за статьей "Francis Jeffrey" я услыхал стук подъехавшего экипажа и получил сведение о прибытии Арсеньича с женой. Вышел я к ним, не предвидя на весь день ничего доброго, но ожидания мои были обмануты. Софья Александровна решительно, торжественно и несомненно мила. Не говоря уже о ее глазах, удивительнее которых я видал только одни глаза, вскользь, на большом инвалидном бале, она en petit comite {в узком кругу (франц.).} весела, откровенна и разговорчива. Беганье по саду, играние с кошкой и разговоры всякого рода незаметно заняли время до вечера, когда пришла баронесса с мисс Мери. Любопытно следя за здешними сплетнями и стараясь по возможности узнать их причины и значение, я убедился в следующем. Софья Ал<ександровна> если и хочет играть роль гдовской царицы, то не выражает своих претензий обидным для соседей образом, а соседи сами, по своей склонности к пересудам, видят в ней и высокомерие и сухость. Пункт 2. С<офья> А<лександровна> вовсе не вертит мужем и хозяйственными делами, а, напротив того, сама терпит от странностей и беспечности Арсеньича. Пункт 3. С<офья> А<лександровна> точно дика и молчалива в большой компании, что и подтвердила в воскресенье на опыте. Пункт 4-й. С<офья> А<лександровна> вовсе не имеет того резкого склада в уме, при котором женщины предаются высокомерию, в некоторых речах своих она просто выказала наивность и неразвитость, из которых прямо истекают shyness {робость (англ.).} и необщительность. Но преднамеренным высокомерием, если оно и мелькает при других, она одолжена своей обстановке и своей жизни. Она именно имеет настолько ума и характера, чтоб быть умною под влиянием умного человека, но, увы! умного человека на лицо не оказывается, хотя я и не назову Арсеньича простаком. Вечер тянулся для меня слишком долго, ибо я еще не избавился совсем от зубной боли.

   Утро воскресенья прошло очень хорошо. Мы бегали втроем по садам и рощам, говорили о соседних и своих делах, о путешествиях и о прочем. Не удовольствовавшись этой прогулкой, мы по желанию С<офьи> А<лександровны> двинулись в большую рощу, она бежала поднявши юбки, без шляпки и болтала так, как того только желать можно. Я соблюдал достодолжную осторожность, хотя смотрел на ее глаза и ножки не без удовольствия. День был страшно душный, и мы вернулись домой мокрые снизу и отчасти сверху. А дома мы уже застали миллион гостей: Томсонов, Л. А. Блока сам четверт, потом явились баронесса с Машей и Василий с женой. Эта компания едва разместилась в столовой. Сестра предводителя, m-lle Adele, мне не понравилась, я блондинок не люблю, а она уже чересчур блондинка, в немецком вкусе. С Софьей Ал<ександровной> произошло превращение, и она весь почти остаток дня молчала. После обеда курили и беседовали здесь, в моем рабочем флигеле, при громе, дожде и молнии. Часть гостей осталась ужинать, но, к счастию, ночевать никто не остался. От усталости я с час не мог заснуть, все было жарко.

   Нет, that will never do! {так не пойдет! (англ.).} Эта деревенская жизнь беспокойнее городской!

   Сегодни опять довольно тепло, день серенький и не очень приятный. Работать не стоит приниматься, я думаю, к обеду приедет Мейер. Как жаль, что в пятницу не было Маслова,- я ему с злой целью столько говорил про С<офью> А<лександровну>, что он, почти наверное, в нее бы врезался.

   Жизнью в Селимеги¹⁰⁷ Семевские недовольны и сообщили о ней довольно много интересных сведений. Там свирепствует эстляндец во всей своей славе,- отцы берут с сыновей по целковому за обед и ночлег, чаем друг друга потчуют только в высокоторжественных случаях.

  

   Гусар Иван не так опасен, как о том думали, но у него отнялась левая рука и левая нога. Тут произошла история предчувствия, которой я не верю.

   В Юдине и Заянье умерло за 10 дней около 40 человек.

  

  

   Вчерашний день прошел неловко и вяло. Остатки ли простуды или просто нерасположение духа, или переход от шума к тишине виноваты,- только я работал до того плохо, что бросил работу с негодованием и чуть не изломал пера на начатом листе, как это бывало прежде. День стоял серый, с ветром. Отовсюду дуло по ногам и по голове, в уши и в голову. Приглашение на блины к Вревской пришло некстати, я чувствовал себя утомленным, слабым, неразговорчивым. До обеда читал и бродил по большой роще, между желтыми листьями, посреди уныния и запустения. Отобедали поздно, я вернулся домой и лежал в темноте, в зале, скучая. К счастию, окончание Брюсова путешествия меня развлекло. Пора, пора в город, хотя первые дни мои там пройдут в хлопотах [по денежным делам]. Сны мои тревожны и безнравственны,- все одно и то же. Пора домой.

   "Клинкера" кончил и Брюса кончил. Первая вещь почти годна для перевода, и я ее отрекомендую "Современнику", даже вызовусь прибавить биографию Смоллетта¹⁰⁸. Брюс мог бы быть лучше,- он не умеет писать и группировать факты. В своем путешествии он будто говорит публике: "я ездил для себя, друзья мои убедили меня описать все, что я видел, и я работаю, проклиная друзей". Но зато эти небрежности, промахи, скучные места придают всей книге колорит истинный, правдивый, а совершенное пренебрежение туриста к эффектам возвышает его личный характер. Описание последнего перехода по степи с самумом и песчаными столбами очень хорошо.

  

  

   Вчерашний день был еще сквернее вторника и среды,- перо вываливалось из рук от холода, оттого я и не работал,- мысли не было в голове; на дворе стояла чистейшая осень, с дождем и сильным ветром. Флигель и дом законопачивали, отчего возник стук. Против обыкновения, я до обеда перебрался в залу, там прочел довольно жиденькую биографию Попа, несколько его эклог и первую песнь знаменитой "Rape of the Lock" {"Похищение локона" (англ.).}. И перед этим поэтом мог благоговеть Байрон! Правда, в лучших своих местах Pope est un Voltaire condense {Поп - сгущенный Вольтер (франц.).}, но самая роль Вольтера в поэзии еще весьма не велика! Бесспорно, как версификатор и реформатор стихотворного языка, Поп стоит уважения англичан, да мы-то не англичане. По началу судя, "Rape of the Lock" чистое ребячество, не знаю, что будет далее, но вчера я бросил поэму с зевотою и обратился к Смоллеттову "Sir Lancelot", который тоже меня не очень занял. Вообще, эти дни для меня главными делами были обед и сон, ужин и сон. Эти дни я прозябал, как говорит Ренненкампф, но это прозябание полезно здоровью, и я молчу.

   Однако, чтоб кончить прозябательную жизнь, я с нетерпением жду Маслова и поездки в город; если он не явится сегодня же, то пошлю к нему запрос. Гаевский пишет, что Григорович в Петербурге и на днях выезжает, но для Гр<игоровича> на днях - значит через месяц, если не более. По утрам и после работы у меня болит голова,- может быть, от сна, может быть, от воздержания, но вернее, что от простуды, ибо ветер постоянно дует изо всех щелок.

   Сегодни на дворе тихо, идет мелкий дождь вроде тумана, что обещает хорошую погоду.

  

  

   И точно, вчера день стоял солнечный, холодноватый, здоровый, зато сегодня совершенное безобразие. Вчера принялся опять за Скотта и с охотою писал о Краббе¹⁰⁹. Поутру, между прочим, я бродил в роще и там рассуждал касательно обещания, данного мне самим собою почти за год назад. Сводя хозяйственные счеты и делая некоторые распоряжения по имению, я был поражен мыслью о том, как много может сделать хороший, благонамеренный человек добра своим крестьянам, проживая в деревне с целью поднять их благосостояние. Я не имею способности к хозяйству и им не занимаюсь, но у меня есть взгляд и желание добра, желание, чуждое всякой сентиментальности, обычной в молодых людях. Прошлого года, бродя по саду и рассуждая обо всем этом, я дал себе слово пожить лентяем еще три года и по истечении этих трех лет поселиться в имении. Наши крестьяне не в дурном положении, но они могут жить лучше и по своему поведению стоят этого улучшения. Они тихи, трудолюбивы и преданы, в этом я убедился на похоронах брата, когда вся толпа, сделав свое дело, пошла поклониться могиле старого барина. Когда им делается угощение, или, по-ихнему, бал, они блаженствуют и благодарят за угощение самым забавным образом. Они в нашем семействе более 30 лет. Изо всего этого следует то, что, раз взявшись думать о них, помогать им, я буду иметь перед собою самую благороднейшую деятельность, которую когда-либо имел человек перед собою. Я понимаю два хороших способа управления - или тихое, патриархальное, laisser aller {предоставление идти своим путем (франц.).}, как оно происходит при моей родительнице (ибо мужик ужасно не любит, чтоб мешались в его дела, в этом деле он бессознательный последователь Сея¹¹⁰), или же постоянное здраво-филантропическое наблюдение, которое может только себе позволить человек независимый, бессемейный, положивший свою отраду в полезной деятельности. Почему же мне не взять со временем на себя этой последней роли? Семейство у меня едва ли будет, деятельности благороднее я себе не найду, а самое дело может возбудить во мне столько полезных побуждений, что я буду благословлять ту минуту, когда о нем в первый раз подумал. При начале моего предприятия мне придется обогнуть два eceuils {подводных камня (франц.).} - Сциллу и Харибду, то есть жадность к личному приобретению и сентиментальную филантропию. Но я не жаден, умею довольствоваться малым, а в сентиментальности сам себе замечал редко. Я очень хорошо знаю, что всякое пособие крестьянин должен получить своим трудом, что легко добытые деньги его портят, что избаловать простого человека чрезвычайно легко. Но я знаю также, что можно сделать тьму добра, во-первых, влиянием помещика, во-вторых, разумною системою ссудой и всякого рода законных поддержек. Я знаю, что можно рискнуть небольшими капиталами, подстрекая мужиков к торговле, знаю, что вдов и сирот можно поддерживать, не рискуя поощрить ленивого хозяина, что можно устроить запасный капитал на случай нужды, со временем избавить деревни от рекрутчины, а до того сделать рекрутчину менее тяжкою, хорошо награждая рекрута, если он не мошенник. Улучшения хозяйственные (я разумею улучшения несомненные, а не вычитанные из изданий В<ольного> экономического общества¹¹¹), начавшись у помещика, могут и должны перейти к крестьянам. И так далее, и так далее, но пока довольно об этом.

   Вечер провели вчерашний у Вревской, где было довольно холодно. Вчера же Маслов прислал раков, а я послал к нему записку, прося уведомить о дне отъезда. По последним известиям, в Юдине холеры уже нет.

   День прошел невесело, нужно признаться. Читать нечего, или, по крайней мере, нет ничего, чтоб меня занимало. Читал, впрочем, с удовольствием статьи лорда Джеффри о Краббе¹¹², особенно выписки из Краббовых творений. Ветер дул ужасно и к ночи перешел в бурю. Боясь простудиться, я лег спать в зале, предварительно осыпавши диван порошком от блох, напущенных туда котом.

  

  

   Спал хорошо и, проснувшись, был обрадован ясным, морозным солнцем. Цветы побило, но мой дух воспрянул с теплотой и ясным небом. Бродил по саду, кончил одну из глав о Скотте, в которой воспеваю его "Монастырь"¹¹³, затем событий не оказывается ни малейших. Голова опять начинает работать, как мельница без муки. Но поддаваться не надо, сегодняшний же вечер часа два посвящу на сочинение стихов.

  

  

   Намерение насчет стихов не исполнилось. Пока я перед обедом, лежа на диване, читал статью Джеффри о Варбуртоне, подъехала коляска, и явились к нам Лев Николаич с сестрой. Осенью гостям человек вдвойне рад, а тем более я рад такому гостю, как Обольянинов. В последнее время этот человек приобрел себе во всем уезде блистательную репутацию неподкупного судьи, искоренителя взяток и злоупотреблений, а его стараниями рекрутский набор нынешнего года был так хорош, как редко бывает и в лучших городах России. Обольянинов когда-то был очень красив собой, но теперь подурнел, и статское платье к нему не идет, он неловок и говорит тяжело от старания выражаться получше,- тем не менее его нельзя не любить и не уважать душевно. Такой сосед и приятель - находка где бы то ни было. Ему, видимо, приятна его добрая слава, но он по своей натуре мнителен, наклонен к хандре и способен принимать к сердцу всякую неприятность, иначе оно и не может быть с благородными, желающими добра лицами. Такие люди - цвет нашего нового поколения, они еще не признаны, многие их не любят и даже боятся, но все-таки все, что есть хорошего в нашей администрации, происходит от них и держится ими. Уже одно согласие Льва Ник<олаевича> взять на себя должность судьи с 300 р. жалованья и работою ежедневною показывает в нем истинно хорошего дворянина. В уезде начинают поговаривать об избрании его предводителем с назначением ему содержания от дворянства, но это вопрос щекотливый и довольно необыкновенный. Отрадно видеть такого человека и замечать в нем к себе расположение. Если бы у меня на близком расстоянии имелись Обольянинов, Трефорт, Маслов с компанией, Мейер и несколько женщин, я охотно решился бы хотя весь год жить в деревне.

   К вечеру пришла баронесса. Обыкновенная уездная беседа услаждалась некоторыми рассказами Льва Ник<олаевича> о гдовских и судейских делах, о скряге Коновницыне, о хамах-заседателях и о борьбе с крючкотворством.

  

  

   La medaille montre son revers {Медаль повернулась обратной стороной (франц.).}, и я немного расплачиваюсь за эти три месяца сельских удовольствий и невозмутимого спокойствия. Дни стоят ясные, но холодные, и мои мысли мерзнут в голове, а сам я чувствую себя слабым и дрянным, как осенняя муха из породы тех больших мух, что не кусаются, а едва летают и выводят из терпения своим бессмысленным поведением. У нас в доме довольно тепло, хотя и дует из разных щелей, но у баронессы дом - настоящая Дантова buca ghiacciata {ледяная яма, ледник (итал.).}¹¹⁴, вчера я провел там вечер, читал газеты и ужинал, а ноги мои мерзли до того, что я вынужден был надеть калоши. Поведение Маслова начинает меня бесить. Вчера вернулись Никита и Осип из Сижна, куда ездили смотреть хозяйство жениха, сватавшего мою крестницу Машу. Осмотр оказался нелишним, ибо юный поселянин, желающий вступить в брак, обременен неоплатными долгами. История их хитростей и рассказ о том, как они обманили жениха, несколько меня позабавил.

   Легкая зубная боль, на которую я давно уже жаловался, все еще тревожит меня от времени до времени, и я начинаю бояться, не приобрел ли я себе ревматизма в левую щеку. Оно не трудно при таком холоде; здесь-то я понял, почему большая часть помещиков, постоянно живущие в своих имениях, занимаются пьянством. Кажется, что теплых деревянных домов нет на свете.

   Вести опять повернулись к войне - к истинной моей горести. Замечательно, что я в один день получил из Петербурга известие о ней и с Кавказа тоже. Ливенцов пишет, что там все готовятся идти под турку. Письмо его я получил с некоторым замиранием сердца, так совестно было мне подумать о своей непростительной небрежности в переписке. Вообще, я Ливенцова очень люблю и считаю его одним из оригинальнейших людей, мною встреченных, талант у него тоже есть и может развиться отличным образом. Как жаль, что до сих пор ему нет удачи на литературном поприще: сперва он связался (и я тут виноват был) с этим мерзавцем Старчевским, который, рассчитывая на отдаление, ему ничего не платит¹¹⁵, потом он пострадал от Некрасова, взявшего его вторую повесть и не напечатавшего ее до сей поры¹¹⁶. Вообще, признавая в Некрасове много хороших качеств и считая его почти другом, я должен сознаться, что, с одной стороны, для литературных дел он чуть не хуже Панаева (хуже которого и быть нельзя человеку). Человек имеет право лениться, но порой апатия Некрасова мутит мою душу. Благодаря мертвечинному складу своей натуры, Некрасов, не желая худого, делает дела чисто непозволительные. То он поддается чужому влиянию, то он доводит неаккуратность в делах до последних пределов, то нарушает он все правила приличия, оставляя письма без ответа, требования без исполнения, дела без движения. По временам он точно гнилое дерево, которое ломается, чуть на него захочешь облокотиться. Я менее других испытал это, но все-таки испытал, и через меня Ливенцов тоже,- но я могу извинять Некрасова, зная его дружбу, между тем как перед Лив<енцовым> ему нет и не может быть оправдания. И что хуже всего - для Некрасова пропадает без пользы и совет и дружеское предостережение и горький опыт: беды и хлопоты не выучивают его ничему. Он смотрит на себя и на жизнь как на истертое платье, о котором не стоит заботиться, но что скажет он, если люди, наиболее к нему расположенные, в свою очередь станут смотреть на него, как на истертое платье? Когда вследствие памятного предательства за "Иногород<него> подписчика" я прекратил сношения с "Современником"¹¹⁷, я не видал Некрасова целые месяцы, не чувствуя и не видя ни одного пустого места в ряде друзей,- а между тем, если б я по месяцам не видал кого другого, далеко менее мне милого, я почувствовал бы его отсутствие, обратил бы внимание на незанятое место. Если я, при моем характере, после наших сношений, после истинного расположения и месяцев, проведенных под его кровлей, так гляжу на Некрасова, то как глядят на него другие? Есть ли у него хотя один друг, хотя один товарищ юности? Этак испортить себе жизнь и испортить ее добровольно - имея все нужное для любви, добра, веселости и счастия! Неужели, однако, точно будут воевать с туркою? Когда в доме какая-нибудь ссора и хлопоты - скука и недовольство там поселяются. То же будет и в Петербурге, если на беду опять станут воевать. Прощания, расставания, изнурительные усилия всякого рода, в публике страх и нетерпение, в имениях - наборы - целый ряд туч на нашем и без того нахмуренном горизонте! Разные кометы появились на небе, и публика, кажется, убеждена в неизбежности войны. Спаси нас бог от этой беды, пусть мы будем сидеть спокойно,- спокойствие нам так нужно. Мне скажут, что и прежде были войны, но прежнее время нам не указ. Тогда воевали десятками тысяч, теперь пойдут сотни. Тогда люди не знали отрады покоя. Тогда, наконец, мы-то не жили.

  

  

   Отныне даю себе слово избегать дел с людьми ленивых наклонностей, а если они малороссийского происхождения, то обязуюсь уклоняться от всяких с ними сношений, кроме увеселительных. Маслов не дает вести и сам не является, еще 15 авг<уста> он мне покаялся, что для него написать записку есть тяжкая работа. Теперь я сижу как рак на мели, но во всяком случае решаюсь, если не будет сегодни известий, в понедельник послать в Нарву за билетом в дилижанс, на четверг. Таким образом, в будущую пятницу я буду в Петербурге, на радость, удовольствия, хлопоты и, вероятно, на неприятности разного рода, о которых успел уже позабыть в течение этих блаженных трех месяцев с хвостиком. Что принесли мне эти три м<еся>ца? Во-первых, совершенный покой; три месяца покоя - это больше чем иному человеку выпадает на всю жизнь. Потом обеспечение себя на несколько месяцев трудом. Потом некоторые увеселения. Потом прибавление здоровья - не знаю, до какой степени. И, наконец, несколько конченных и неконченных литературных вещиц, несметное число планов и т. д. Правда, в этом отношении я ждал большего, но я знаю - для хорошего прыжка всегда нужно рассчитывать прыгнуть как можно далее. Конечно, я мог бы сделать более, даже мог бы быть менее ленивым,- но будем благодарить судьбу и за то, что совершено. Наконец, нужно к этому каталогу прибавить некоторое понимание деревенских дел, некоторый запас наблюдений и некоторые успехи в нравственном отношении.

   Вчера я обедал дома один-одинехонек, а вечер провел у Вревской. Поговорили о доннах, о замужестве и о разных вопросах в этом роде. Маша рассказывала мне сказки про Грибусу и Петруску.

   Получил от Маслова уведомление о невозможности ехать вместе и, рассердившись, послал за билетом в Нарву.

  

  

   Двадцать девять лет! Увы! и через год придется перешагнуть в четвертый десяток. Но так как прошлого не воротишь, то ни ахи, ни увы тут ни к чему не ведут. Будем благодарить бога и за эти 29 лет, meles de pluie et de soleil {перемежавшиеся дождем и солнцем (франц.).}, но во всяком случае обильные покоем, радостями, друзьями, трудом и некоторым нравственным усовершенствованием. Будем просить его, столько раз покровительствовавшего мне, столько раз простиравшего мне руку помощи, столько раз дарившего мне покой и счастие,- о том, чтоб благости его продлились и еще продлились. Я не имею набожности, и убеждения мои таковы, каковы они могут быть в нашем веке и при моем развитии, но неблагодарным, сухим и холодным я быть не умею. В моих верованиях, как и во всем другом, я умею быть независимым от моды и жалкого современного воззрения. Вера моя - в жизни моей, в настоящей теплоте сердца, в замыслах будущих дел, добрых и полезных.- Итак, вперед - ich habe geliebt und geleben {я любил и жил (нем.).}.

   О поездке в Петербург я по обыкновению помышляю с замиранием сердца, всякий раз оно приходит ко мне, когда дело идет к тому, чтоб снова окунуться в этот океан наслаждений, тревог и смутных ожиданий. Здоровьем своим за эти дни я не мог похвалиться и с обычной мнительностью своей даже предавался плачевным мыслям, но сегодня голова моя в порядке и боль меня оставила. День начал я хлопотами, укладываньем книг и бумаг, наградой лесовщику Василию и с высоты своего красного крыльца держал краткую, но сильную речь мужикам, попортившим лес около полумызка. Нужно было держать себя строже, но во всяком случае этот опыт ораторского красноречия, кажется, прошел удовлетворительно. Вчера обедали у нас девицы Обольяниновы и Вревская с Машей.

   Последние три или четыре дня, не имея сил и желания вести свою обычную работу, я развернул Байронова "Гяура" и стал переводить его стихами, не ожидая успеха. К удивлению, в два дни вышло стихов до 50, из которых многие удались. Потом я взял стихи на болезнь леди Байрон и между делом перевел их так (с некоторым изменением в конце), что, приехавши в город, отдам их в "Современник"¹¹⁸. Сжатость и энергия стиха у меня несомненные, а потому начатое занятие должно будет продолжать.

   По случаю Сергиева дни¹¹⁹ вся окрестность напивалась пивом и предавалась веселию. Третьего дни до нас дошло известие, что юморист наш, староста Осип, выпив чего-то у попа, остался в Заяньи крайне больным и даже в опасности. Дочь поехала за ним с плачем, и мы предались горю, но, к счастию, сам Осип явился в надлежащем виде, к общему увеселению.

   Крестница моя Маша, фигурой своей (только не лицом) напоминающая Венеру Медицейскую, окончательно сговорена за юношу из Рудного Погоста¹²⁰, с маленькой раздвоенной бородкой и весьма красноречивым слогом.

  

   За обедом Маслов прислал извещение о том, что едет со мной в среду.

  

  

   Вот краткий перечень моих деяний в эту обильную приключениями неделю.

   Вторник. Приехал в Осьмино, как водится, с головной болью. Нашел там Масл<ова> и доктора, но мало пользовался усладительной беседой, а еще менее ужином. Меня тошнило, а потом я отоспался.

   Среда. Утром встал здоровым, а завтрак меня подкрепил. Завтракали втроем и, простясь с Трефортом, выехали в полдень. День был довольно светлый, тарантас покойный и места на пути довольно приятные. Но грязь по дороге стояла ужасная. Около 12 часов мы ехали пятьдесят с небольшим верст и прибыли в Ополье адски голодными. Там мы покушали довольно неосторожно, так что пришлось прибегать к каплям. Ночь дождливая и холодная, но мы закрылись и даже немного спали.

   Четверг. В Стрельне пили чай, совсем разбитые. К пище, к вину и сигарам ужасное отвращение. День разъяснился, и мы въехали в СПб. благополучно. Этот год я въезжаю в город без обычного грустно-тревожного чувства. После сна пустился искать С. Неудача. Был у брата, видел всех и там ужинал.

   Пятница. Мильон визитов, к ближайшим. У Сенковских, Ахматовой, Гаевского, Некрасова (Некр<асова> я застал в очень плохом положении). Обед у Панаева с Лонгин<овым>, Масловым, Брянскими, Ап. Майковым и московским литератором Писемским, оказавшимся сходным с своими сочинениями. Получены деньги. Оттуда к Сатиру, после одного тщетного похождения. Оттуда к брату, где ужинал.

   Суббота. Поездка в полк. Своев, Дрентельн, Проск<уряков>, Саван, Смирнов. Все здоровы, все в порядке. У Жуковских был и застал Н<адежду> Д<митриевну>. У Никанора Петровича. Странный обед у его брата. Послеобеденные визиты в Гессен Дармштадт и к Ольге. Известие о Лизе. Вечер у брата. Говорил с канальей Старчевским.

   Воскрес<енье>. Утром на выставке с Каменским и Сатиром. Выставка плоха. Завтрак в Rocher de Cancale. Вдвоем с Сатиром, похождения. У Мины Антоновны, в Арестантской, в Эльдорадо. Надя и Эсмеральда. Большой обед у брата, пили мое здоровье. Вечер у Юрия Толстого и потом к Лизавете Николаевне. Расстройство желудка - и не мудрено!

   Понедельн<ик>. Пешеходное путешествие к Невзорову, Кильдюшевской, к Наташе и Саше. Обед у Каменского. Бесплодное путешествие в Эльдорадо.

   Вторник. Приезд матушки. В коляске к Гаевскому, с ним к Краевскому, оттуда к Некрасову, которому лучше. Оттуда к своим, оттуда к Жуковским. Обед дома,- и сон после обеда, теперь сделавшийся редкостью. Вечер у Своева, где Танечка меня совсем сокрушила. Потом к Маевскому, где, кроме дам, были И. И. и Сократ. Облобызались с Сократом,- много врали. Вернулся домой и проснулся сегодни с спазмами в желудке. Это обстоятельство напомнило мне об осторожности и воздержании.- Погода стоит истинно адская!

   Таковы были мои подвиги до сегоднишнего дни. Жить так невозможно, но некоторое время предаться подобной жизни не мешает. Эти радостные встречи, пиры, взбалмошные деяния, все-таки украшенные чистой сердечной симпатией, делают сердцу пользу. Многое я застал не так, как хотел застать, многое я предвидел, но во всяком случае общий результат отраден и утешителен. Из дальнейшего дневника узрятся обстоятельства, особенно интересующие меня в это время.

   Сегоднишний день открылся спазмами - то же самое, что и в прошлом году. Встал, дважды принял капли, привел в порядок свою комнату, расставил вещи (за исключением фарфора и драгоценностей), а потом взял с собой 770 р. з<олотом> и отправился вносить их в Опекунский совет. Погода совершенно приличествовала этой печальной операции, экипаж мой тоже, ибо я ехал на похабной "гитаре"¹²¹. Ни одного хорошенького личика на улице, даже в ломбарде не было донн, которыми он по утрам отличается. Отдавая деньги, встретил я Моисеева, с которым сошелся у Каменского прошлый год, он насказал мне множество чепухи о пишущих столах¹²² - чудес, будто бы с ним самим случившихся. Оттуда вернулся я пешком и зашел на выставку¹²³, где мне почти ничего не понравилось, кроме копии Рафаэля и двух-трех портретцев. На выставке видел Дитмара и Баранова; первый сияет глупостью - какой-то особенной, благонравно-франтовской глупостью. Обедал у нас Дрентельн, а вечером была Наталья Дмитриевна с мужем. Щадя свой желудок, я не выезжал никуда, хотя мысль о Т<аничке> меня сильно занимала.

  

  

   Ночь спал отлично и встал, как кажется, в добром здоровье. Утро посвящу обделке Вальтер Скотта, как говорено было с Краевским. Должно быть, мне никогда не придется сойтись с человеком, знающим журнальное дело: Кр<аевский> сам не знает, чего ему хочется и чего ему не хочется. Наконец, я решился почти не делать изменений, а сократить конец и, если понадобится, отнести еще ненаписанные вещи в отдельный этюд.

   Вслед за этим я дал по аудиенции портному и сапожнику, оделся и пошел к Вревской. Но там застал одну лишь Мери, и свидание было нежное. Но не для Вревской и не для Мери я, забывая свои спазмы, облекся в пиджак. Сердце влекло меня к Т<аничке>.

   Наскоро нахлебавшись кислого кофе у Кикши, я сел в карету Невского проспекта и частию в карете, частью на своих ногах добрался к обетованному уголку. По чистенькой лестнице взобрался я в чистенькую комнатку. Меня было не приняли, хозяйка одевалась, но, услыхав мой голос, отворила дверь и предстала пред мои очи в юбочке, что-то набросив сверху! Боже! как она мила! - следует воскликнуть, как это водится в романах. Как блестели ее шаловливые глазки, как симпатически-лукаво глядело ее тихое, кроткое личико! Но, увы! тут же сидела другая донна, знакомая мне R., черт бы ее взял. Я должен был шутить скрепя сердце и шутливо высказывать то, что хотел высказать с "пафосом". Ничего верного нельзя сказать ни pro, ни contra {ни за, ни против (лат.).} моих успехов, но что мои посещения приятны, в этом нельзя сомневаться.

   С горестью оставив милую Т<аничку> кончать свой туалет, я прошел к Сатиру и под влиянием разных чувств предался болтовне, которая вовсе не в моем характере. Сатир указал мне жилище своих соседок, о которых упоминал Каменский, я прошел к ним, сам не зная для чего; был принят ласково, остался недоволен доннами и, наврав им что-то и, не снимая перчаток, ушел. Дорогой все носилось перед мною тихое бледное личико, глазки и ножки. У себя застал я Своева и обедал с ним вместе. Нашел две книги: романы Диккенса и Купера, привезенные Некрасовым для разбора¹²⁴.

   Вечер сидел дома с целью исправления желудка, читал, качался в кресле, а если не скучал, то зато и вовсе не веселился.

   Сатир сказал, что я Варнер - ложный друг. Сатир прав, но что же сделать, если мои друзья так постоянны,- а их подруга мила, как ангел во плоти?¹²⁵

  

   Утром работал над Купером и Диккенсом, работа шла весьма скоро. Едва успел я перед обедом побродить по Острову¹²⁶, но печальная погода с дождем и грязью скоро прогнала меня домой. Обедал дома, хотя дом и окружающая меня патриархальность противны мне, как и прежде. Во избежание патриархальности я запираюсь. Утром была Кильдюшевская с маленьким сыном.

   Вечер провел я в унылой довольно езде по улицам. Был у Н., у Н., у Евфанова, у Ольги, где не услыхал ничего отрадного о транстеверинке¹²⁷, пил чай у Лизаветы Николаевны и вернулся домой к полночи. Прожить подобный день - значит покоптить небо.

  

  

   Новое копчение неба, соединенное с небольшою работою. Были поутру оба Капгеры, Фохт и Евфанов, последний остался обедать. Рядом с нами будут жить Федор и Авдотья Глинки, авторы "Таинственной капли" и других мистических творений,- и на беду они еще знакомы с матушкой! Вечером поехали к Григорию, я оттуда прошел к Т<аничке> и не застал ее. Странное дело - я будто к ней холодею, это со мной не новость. Оттуда к Сатиру, чай и приятная беседа. Вечер кончил у брата.

   Кончил "Дедушку и внучку" Диккенса. Ерунда, но временами довольно милая.

  

  

   Опять плата дани петербургскому климату в виде насморка и опухоли десен. Утром работал, потом сидел и завтракал вместе с Гаевским, а потом сели в карету и поехали на обед к Панаеву. Дорогой я заезжал к Маркусу, Григорьеву и Марье Сергеевне, последнюю застал дома и был принят как всегда по-дружески. Получил приглашение к обеду в среду. Во время моего визита приехал гр. Армфельдт и какая-то донна, кажется, мне незнакомая. К Некрасову,- произвели чтение о леди Байрон и "In memoriam" {"В память" (лат.).}¹²⁸. За обедом находились все приятели, офицеров сумрачного вида не имелось. Лонгинов, Мухортов, Милютин, Сократ Воробьев, Аполлинарий Брянский. Сперва обед тянулся так себе, но когда на сцену выступило чернокнижие и планы скандалезных произведений, хохот воздвигся почти гомерический. Предположено продолжать Чернокн<ижникова>, писать классическую трагедию, фантастическую повесть и преложение псалмов в таком роде:

  

   Блажен, кто в тоннеле Пассажа

   С Хотинским речи не держал,

   И, выпив водки для куража,

   . . . . . . . . . . . . . .

   Его к <...> не провожал.

   Из поэмы о М. Х<отинском>.

  

   И труп Хотинского Матвея

   Прияла смрадная волна,

   И по Пассажу тихо вея,

   Все запах слышался <...>

  

   Досиделись и доболтались до десятого часа. Тут только я заметил, что у меня болит голова и опухоль десен увеличивается. Прошел до Пассажа пешком, но головная боль не прошла. Долго не мог спать, хотя и лежал в постели.

  

   Блажен стократ, кто с Егуновым

   На сонм Пикквиков не ходил,

   И тот, кто со Струговщиковым

   Речей про Гёте не водил.

  

   Блажен, кто в туннеле (зри выше).

  

   Блажен, кто музыку Бартольда

   Не в силах вовсе понимать

   И рожу Бранта Леопольда

   Кто может зреть и не блевать!

  

   Блажен, кто с буйным Вардолетом

   Не учинял содомских дел,

   И тот, кто с Майковым поэтом

   В час зноя рядом не сидел...

  

  

   День открылся кислым расположением духа вследствие насморка. До обеда сидел дома, писал кое-что. Чуть только отобедал, пришел Сократ Воробьев во фраке с просьбою рекомендовать Каменскому Балтазара, которого я видел у Сенковских два раза, или, скорее, Балтазарова брата, которого я ни разу не видал. Написав записку сообразно событию, я простился с Сократиком и лег спать, проснулся же довольно бодрым и даже в эротическом расположении духа. Пил чай у А. П. Евфанова, оттуда к Н... польке. Оттуда к Вревской, у которой пробеседовал весь вечер и даже ужинал. Но, увы, ужин, весьма вкусный, был адски тяжел; в нем, между прочим, играли роль гусь, отлично зажаренный, и пирожки. Оттого я во сне видел Павла Петровича, певицу Лагранж, какие-то путешествия и военные действия, а встал с некоторыми спазмами.

  

  

   Сегодни произошло хлопотливейшее утро, которым, однако же, я остался доволен. Одевшись, я ожидал лошади, когда внезапно является ко мне вестник от Капгера звать меня к нему. Слабая мысль о том,- не транстеверинка ли у него, мелькнула в моей голове. Вхожу и действительно вижу мою пышноволосую преданную донну. Несметное количество расспросов, поцалуев и нежностей окончились обещанием свиданий и даже маленького обеда вдвоем. Простившись с Лизой, поехал к Ребиндеру и не застал его; тут я едва ли не впервые видел окрестности Цепного моста¹²⁹; окрестности, мне неизвестные. Оттуда к Ортенбергу, он спал, и я немного побеседовал с Ольгой Ивановной. Оттуда к Зеланду и, по случаю его дежурства, прошел через величавые дворы в лазарет Пажеского корпуса. Cari luoghi! {Дорогие места! (итал.).}, где каждое окошко дышит на меня воспоминанием. Оттуда к брату и Марье Львовне, на ее новую квартиру, которая мне весьма понравилась. Одно не нравится старухе - комнаты высоки! Вишь на что жалуется? - хотел я сказать, как Чичиков при жалобе Собакевича на свое здоровье. Оттуда к Марье Ник. Корсаковой, которую застал исхудалою, но весьма любезною. Потом проехал к Н. А. Стремоухову, где нашел одну Катерину Петровну, с рассказами о бесчисленных злоключениях, постигавших их семейство за это лето. Условились насчет обедов. Соображая, что утро и без того потеряно, я велел ехать к канцелярии Военного министерства и по знакомому ходу пробрался в переднюю, где мы столько лет курили, беседовали и пили коньяк. Бренные остатки когда-то блистательной когорты окружили меня: Кирилин, Ноинский, Коведяев,- в отдалении рисовались фигуры Битнера, Попова и писаря Авдеева. Прошли в первое отделение, вспомнили "о былом". Егор Николаич на вопрос о скандальных новостях принял благочестивую мину и сказал, что со смерти жены "он уже не тот"! Пожалев о сем неожиданном перевороте, я простился со всеми и, во мраке встретив фигуру Андриевского с крестом на шее, толкнулся к Струговщикову, но бесплодно. Затем приехал восвояси и после обеда спал как умерщвленный.

   Вечер провел у старикашки, с Дрентельном, Ванновским и Таничкой. Ничего не читаю, ничего не работаю, впрочем, работать покуда нечего, а книг нет никаких под рукою. Нужно запастись всем, что следует для чтения, и тогда уже усесться.

  

  

   Раз бросившись в праздношатание, никак нельзя с ним скоро покончить. Приглашения идут следом за приглашениями, и я ангажирован на весь остаток недели, но кстати сегодни в биографии Мура ("Quarterly")¹³⁰ я прочел о том, как вредна такая жизнь,- и воспользуюсь поучением. Встал поздно, написал несколько писем и ничего более. Утром были у нас Фома Осипович, m-me Корсакова и О. И. Ортенберг, последняя осталась обедать. От Панаева получил одну книжку английского журнала и несколько времени провел в чтении. От каждого гвардейского полка командируют в Молдавию по 3 офицера, из финляндских едет Ванновский. Дай бог ему здоровья и удач.

   Вечером приехал какой-то нелепый юноша, племянник Ортенберга. Я оделся и часам к 9-ти был у Сенковских, где застал Сократа и Балтазара с братом, о которых недавно говорилось. Я поддерживал парадокс о гадости и вреде публичных собраний - опер, маскарадов и прочего. В это время с m-me Helene сделалось дурно и начались истерические припадки, сходные даже с падучей болезнью. Наше положение (гостей) оказалось странным: уехать было невежливо, а сидеть скучно и, как думал я, бесполезно. Но припадок был так силен, что помощь наша оказалась нужною. О многом думал я в течение этих двух часов. Однако мы все-таки не дождались окончания. Нужно отдать справедливость больной: она и в беспамятстве вела себя скромно и грациозно. Сократик, которого я подозреваю в любви безнадежной, изнывал и таял. Когда я воротился домой, на лестнице меня перехватил и увлек к себе Капгер. У него было собрание. Дрентельн, Мейер, Засс, Белокопытов в густых эполетах и какой-то статский, Чочков, мне не понравившийся. С темноты и от худых глаз моих я лысого Сергея принял за Своева и обошелся с ним так, как будто бы мы вчера расстались, потом уже я признал свою ошибку, и мы облобызались. Засс горевал по поводу своего неназначения на турку, Мейер беседовал о девочках. Мне подали ужин, состоявший из весьма невкусных блюд, а разошлись мы в половину второго. Во сне я видел каких-то убийц и кинжалы, а проспал до 10 1/2 часа.

  

  

   День, против ожидания, открылся весьма удачно. Пока я пересматривал в сотый раз (и с новым удовольствием) федотовскую тетрадь картин Гогарта и, пересматривая ее, ругал вероломную редакцию "Б<иблиотеки> для ч<тения>", явился Старческий и привез половину должных мне денег. По своей отходчивой натуре я принял его ласково, напоил чаем, и хотя вчера не задумавшись послал бы его куда-нибудь в Ботани-бей¹³¹, но сегодни обнадежил насчет своего сотрудничества. Таков человек, особенно я. Приезжал П. Н. Стремоухов и m-me Данилова, менее исправная, чем Старчевский. Потом приехал брат, и в его коляске мы отправились к Гамбсу смотреть мебель для кабинета. Магазин очень хорош,- но ничего особенно художественного я там не узрел. Потом Григорий пошел пешком, а я, заехавши к Сенковским и осведомившись о вчерашней больной, проехал к Марье Сергеевне. Обедали с ней, ее мужем, Натальей Сергеевной и детьми. Все было очень мило, приятно, но почему-то, выходя от них, я вспомнил о Теккереевом Томе Приг после вечера у леди Ботиболь¹³². Вечер заключили у брата, дома я получил очень милое письмо Ливенцова, с турецкой границы. Ночь спал плохо, может быть от усталости, и кашлял.

  

  

   Утро в небольшой работе - чтение и разбор "Крымских цыган" Котляревского¹³³. Приходил Невзоров с повесткой об окончании дела Руничевой и принес денег, но немного,- ибо все уже было перебрано. Обед у Н. А. Стремоухова, свидание с Петром Николаичем, в среду условились вместе сражаться на бильярде в Английском клубе. Все, особенно старик, переполнены ласки и любезности. Чай пил там же, я уехал запастись кни