Ламсдорф Владимир Николаевич - Дневник. 1886 - 1890

nbsp; Гире признается, что вчера, отправляясь в Гатчину, он был немало озабочен. Не раз в случаях, когда в Государственном совете голоса по интересовавшим государя вопросам разделялись, государь проявлял сильное раздражение против тех, кто был в оппозиции. На этот раз министр нашел монарха очень грустным, задумчивым и почти унылым; Его Величество не сказал ни слова о заседании Государственного совета, но выслушивал доклад с таким грустным видом, что министр был просто огорчен. В этом настроении государь и выслушал очень внимательно доклад по поводу возобновления нашего тайного договора и принял согласное с нашими желаниями решение. По окончании доклада, когда министр хотел откланяться, государь с минуту поколебался, затем пригласил его как всегда: "Не хотите ли с нами завтракать?". По пути в столовую Гире узнает, что нет абсолютно никого, кроме царской семьи и дежурного флигель-адъютанта великого князя Сергея Михайловича. Последний обычно весел и шутит, но в этот день ему не по себе, его видимо что-то беспокоит; в доме чувствуется гроза. Государь входит и направляется в покои государыни, которая тотчас выходит взволнованная и со слегка раскрасневшимся лицом. У детей тоже очень огорченный вид. Чуть позже приходит великий князь Георгий. Садятся за стол, но цесаревич еще не появляется; наконец входит великий князь, обычно приходящий вовремя, до появления Их Величеств; он занимает место около Гирса, сидящего по правую руку от государыни. Министру показалось, что уходивший на минутку, перед тем как сесть за стол, великий князь Георгий ходил за цесаревичем. Все признаки бурной семейной сцены и порожденной ею неловкости побуждают Гирса стараться поддерживать разговор, но тучи не рассеиваются и всем не по себе. Вдруг государь начинает яростно бомбардировать цесаревича хлебными шариками (Его Величество имеет иногда обыкновение во время семейных обедов бросать ими в сидящих за столом) и говорит: "А что", "Вот тебе" и делает другие шутливые замечания. Лед как будто растаял, проглянуло солнце, все присутствующие чувствуют облегчение. Снова у всех хорошее настроение. Как только встали из-за стола, государь уходит в свой кабинет, государыня тоже прощается с Гирсом, который видит, как наследник направляется в кабинет своего августейшего отца. Он чувствует, что это делается с целью примирения, и спрашивает себя, каков будет результат. Дай Бог, чтобы молодой человек не пошел ни на какой компромисс со своей совестью и чтобы отец, посердившись за несогласное с ним, сумел бы отнестись с уважением к тому, что сын его не боится иметь собственное суждение. В его власти затем разрешить вопрос согласно своей самодержавной воле.

   Рассказ Гирса меня сильно взволновал; никто лучше его, этого добросовестного, честного государственного деятеля и нежного, образцового отца семейства, не мог бы передать все оттенки обеих сцен - в Государственном совете и у семейного очага государя. Так хорошо, так отрадно видеть и слышать нечто подобное в наш безобразный, мелочный век

   Четверг, 21 декабря

   Министр просит меня подняться еще до 11 часов. Гире говорит мне о вчерашнем приеме дипломатов. Волкенштейн как будто бы разделяет его мнение о несвоевременности котировки болгарского займа на бирже в Вене и в Пеште; он напоминает по этому случаю министру, как два года назад, встревоженный оборотом, какой принимали наши отношения с Австрией, он высказал опасение, как бы дело не дошло до войны, и Гире ему тогда ответил: "Я не думаю, чтобы дошло до войны, но мы сильно рискуем тем, что мир у нас будет неприятный!". Это было почти пророчеством.

   Приезжает министр финансов и прерывает нашу беседу; он со мной очень любезен.

   На возращенных сегодня утром донесениях Нелидова от 12/24 декабря государь сделал некоторые пометы. На депеше N 168, передающей подробности предложения Гадбана относительно Болгарии, против слов "Гадбан предполагал совокупными настояниями великих держав заставить Фердинанда и Стамболова с ними согласиться; по моему мнению, дело представлялось бы этим путем еще менее исполнимым" Его Величество помечает: "Да". На депеше N 169, в которой дается отчет о беседе Нелидова с великим визирем, где говорится о намерении болгарского правительства захватить всю часть восточных железных дорог, проходящих через восточную Румынию, Его Величество помечает: "Не вследствие ли этого разговора с Нелидовым обратился верховный визирь с предложением о Болгарии через своего посла у нас?"

   Министр опять меня просит подняться к нему; он говорит, что Вышнеградский читал ему свой доклад государю по поводу бюджета на 1890 г. и советовался с ним в части, затрагивающей вопросы политики. Они решают характеризовать ее как "спокойную" политику. Это употребленное Гирсом прилагательное очень понравилось министру финансов, утверждающему; что он не желает употреблять слова "мудрая" ввиду того, что наш августейший Юпитер считает и так себя слишком умным. Это не мешает министру, однако, закончить свой доклад самыми смиренными и самыми горячими комплиментами по адресу Его Величества. Но отчет действительно блестящий; достигнутые в прошлом году результаты и предвидения на будущий год весьма удовлетворительны. Министр финансов желал бы иметь к 29-му числу французский перевод этого замечательного труда и обещает нам прислать один экземпляр 24-го. Предлагаю для этой работы Деревицкого и условливаюсь с ним по этому поводу.

   Обедаю один. Вечером занимаюсь у себя.

   Пятница, 22 декабря

   Поднявшись к министру, предлагаю ему слово "quiete", чтобы перевести дословно прилагательное "спокойная", которым министр финансов хотел характеризовать нашу политику. Известие о рецидиве инфлюэнцы у государя, по-видимому, понемногу распространилось. К нам со всех сторон обращаются за сведениями. Сегодня утром Его Величество возвращает телеграмму шаха по этому поводу с пометой: "Приготовьте ответ: откуда они взяли, что я болен?" Я предлагаю небольшой успокоительный циркуляр нашим представителям.

   Государь возвращает сегодня утром также депешу из Афин от 26 ноября, в которой наш поверенный в делах сообщает о неблагоприятном впечатлении, произведенном письмом греческого принца Константина к берлинскому муниципалитету в ответ на полученные Его Высочеством поздравления. "Принц Константин в письме горячо благодарил берлинский муниципалитет за его пожелания и обещал всегда разделять радости и горе берлинских жителей!" Его Величество пишет на полях против этих строк: "Лишняя совершенно фраза"; затем дальше, против слов "Злополучное письмо это было составлено бывшим воспитателем, теперешним гофмаршалом принца г-ном фон Лидерсом и послано без ведома короля" Его Величество делает помету: "Это меня не удивляет, я знаю этого Лидерса давно и считаю его весьма вредной личностью при наследнике греческом".

   Еще раз сказывается германофобия нашего государя.

   Когда я вечером занимаюсь у себя, приходит известие о том, что погребение бразильской императрицы состоится завтра, и министр просит меня тотчас телеграфировать нашему посланнику в Лиссабоне, что ему поручается быть представителем Их Величеств во время церемонии.

   Суббота, 23 декабря

   Министру очень неприятны попытки нашего Никонова пригласить сегодня вечером на концерт великую княгиню Александру Георгиевну.

   Вечером устраиваемый г-жой Гамбургер и Никоновым в залах министерства концерт в пользу Красного Креста. Гире присылает мне доклад Вышнеградского, который надо перевести, и я тотчас же передаю его Деревицкому. Оболенский возвращается довольно поздно и отправляется на концерт.

   Воскресенье, 24 декабря

   Получена двухнедельная корреспонденция, очень бесцветная; впрочем, для ответов мне достаточно будет подготовить сопроводительные письма к составленному Михайлом Гирсом политическому бюллетеню конца года. Вношу в книгу донесения в состоянии такой рассеянности, что забываю сделать обычные надписи на обложках. Я так потрясен всеми волнениями и так утомлен, что испытываю ужасное чувство, будто совсем обессилел. Возвратившийся не слишком поздно Оболенский застает меня в этом состоянии. Министр пишет мне, что Вышнеградский не нуждается более в переводе своего отчета, и я тотчас же предупреждаю об этом Деревицкого, чтобы остановить его работу. Прощаюсь со своим Олой и, совершенно разбитый, ухожу около 11 часов.

   Вторник, 26 декабря

   Министр едет в 10 часов в Гатчину; это последний доклад в нынешнем году. Поднимаюсь, чтобы с ним увидеться, поблагодарить его и поздравить по случаю дня рождения г-жи Гире, которая, по его словам, нездорова.

   Министр возвращается около 5 часов. За обедом только мы двое, Крупенский и один офицер. Перед самым обедом получены грустные известия, а затем весть о смерти старой императрицы Августы; мы передаем их по телеграфу в Гатчину. Сегодня утром государь возвратил телеграмму Нелидова от 23 декабря/4 января, в которой наш посол замечает: немцы подчеркнули, что для Турции важно дать Солсбери оружие для отражения атак, подготовляемых Гладстоном в связи с армянским вопросом. Его Величество сделал на ней следующую помету: "Это знаменательный факт, доказывающий, как Германия дорожит кабинетом Солсбери".

   Среда. 27 декабря

   По словам министра, он нашел вчера, что Их Величества очень озабочены скверными известиями об императрице Августе, и не потому, что ее кончина была для них особенно тяжелой утратой, а из-за траура как раз во время праздников; их заботит, как и в каких туалетах устраивать уже назначенный в день Нового года выход. Кажется, даже немного посмеялись над покойной монархиней, и государь высказал мысль, что старый император Вильгельм должен беситься на небесах из-за того, что его благородная подруга еще живет, в то время как его уже около двух лет нет в этом мире.

   Четверг, 28 декабря

   Уезжает двухнедельный курьер. Это Корф. Пишу ему прощальное письмо. Шувалов телеграфирует из Канн, что болен и не может ехать в Берлин на похороны. Государь делает помету: "И нет особенной нужды". Его Величество не воспринимает это событие чересчур трагически; он, однако, послал сочувственные телеграммы и отправляет также великому герцогу Веймарскому телеграмму, которую я позволил себе представить министру. Вчера Гире должен был обратиться к Его Величеству с запиской: он хотел напомнить о намерении Его Величества отправить свой фотографический портрет юному сербскому королю, который просил об этой милости. Сегодня Его Величество присылает портрет с подписью при записке на имя Гирса, в которой пишет: "Посылаю при этом мою рожу". Какова скромность! Министр просит меня спрятать как можно дальше этот оригинальный автограф.

   Пятница, 29 декабря

   Погребение императрицы Августы назначено на послезавтра, и по предложению министра послать кого-нибудь в Берлин государь решает, что поедет великий князь Михаил, который приходится покойной племянником. Он этим очень доволен, иначе там не было бы никого, кроме поверенного в делах, даже графа Кутузова, военного, который тоже в отсутствии.

   Суббота, 30 декабря

   Государь возвращает сегодня утром донесение Нелидова N 174 относительно путешествия лейтенанта Машкова в Абиссинию и фантастических планов войти в сношения с королем Менеликом. Его Величество пишет на сопроводительном письме Гирса: "Окончательно решим, что делать, выслушав самого Машкова и обсудив хорошенько этот вопрос".

   Воскресенье, 31 декабря

   Обедаю один. Вечерня в министерской церкви. По возвращении - записка от министра, который спрашивает мое мнение относительно ответа, который он рассчитывает дать Нелидову в предположении, что Ону будет говорить о делах с великим визирем. Гире предлагает не показывать последнему, что мы в курсе этих переговоров, до того как тот окончательно не выскажется. Гире добавляет: "Не доставите ли вы нам удовольствие прийти поужинать с нами сегодня, чтобы встретить Новый год? Будем в семейном кругу". Пишу ему, что благодарю и принимаю приглашение, после чего получаю еще записку: "Благодарю вас за то, что приняли наше приглашение на сегодняшний вечер"; он поручает мне также предложить Оболенскому к нам присоединиться.

   В 11 1/2 часов поднимаюсь наверх. Около 12 садимся за стол. Семейство, адъютант Кантакузен и Дубенский. Садясь, министр говорит: "Это, вероятно, моя последняя встреча Нового года", и добавляет: "В этой квартире". У меня больно сжалось сердце; угрызения совести, невероятная грусть. Возвращаюсь в 12 1/2 ч.

  

  

   Понедельник, 1 января

   Встретив Новый год со своим дорогим министром и его семьей, возвращаюсь к себе около часа. Готовлю ответные телеграммы на присланные государю поздравления. Оболенский возвращается поздно, и завтрак подают только около 2 часов. Выход был, по-видимому, очень блестящий. Вместо маленькой Петровской залы, между Гербовой и Фельдмаршальской, которая предназначалась когда-то для дипломатического корпуса, иностранные представители были на этот раз собраны в Георгиевском, иначе говоря, Тронном зале. Много городских дам, великолепные туалеты. Вернувшись около б часов, нахожу целый букет поздравительных телеграмм от большинства европейских монархов и в том числе от германского и австрийского императоров, на которые Его Величество просит подготовить ответы. Обедаю один. Написав все проекты, посылаю их около 7 1/2 часов министру; он мне их тотчас же возвращает для представления государю, но я знаю, что Оболенский не любит, чтобы отправка производилась без него, а он обещал сегодня вернуться рано. Он, однако, запаздывает, что меня крайне беспокоит.

   Вчера вечером Их Величества перенесли свою резиденцию в Петербург; в Гатчину дела посылались два раза в сутки: в 4 часа дня и в любое время ночью для фельдъегеря, выезжающего с первым утренним поездом. Теперь порядок этот упрощается. Однако на время пребывания двора в Аничковом дворце у меня лично очень неприятное положение - находиться между министром, который, не имея возможности учесть ни поступления телеграмм, ни вызовы его к государю, не может сообразоваться ни со временем, ни с директором, который обычно удаляется в 5 часов, не сообщая о том, когда предполагает вернуться. Мне постоянно говорят, что, зная о наших хороших отношениях, Гире, обращаясь ко мне, всегда спокоен, что все будет сделано так, как если бы князь Оболенский сам был тут. Последний же не только не чувствует ко мне за это какую-либо признательность, но часто бывает со мной резок и, вместо того чтобы сказать мне merci, дает понять, что недоволен моим вмешательством.

   Вторник, 2 января

   Еще и еще поздравительные телеграммы, присланные государем с надписью: "Приготовить ответ".

   Министр просил вчера у Его Величества разрешить ему не являться сегодня с докладом за неимением дел, долженствующих быть представленными на высочайшее рассмотрение. Иду сделать еще несколько визитов в ответ на полученные вчера поздравления и зайти к маленькому Вестману из Константинополя, остановившемуся у своего beau-frere генерала Спюллера на Фонтанке. Вижу издали, как из-за ограды Аничкова дворца выезжает четырехместная карета с гайдуком государыни на запятках; Их Величества с августейшими детьми и вся императорская семья едут в Мариинский театр смотреть из партера генеральную репетицию или, вернее, первое представление нового балета "Спящая красавица", которое состоится специально для высочайших особ.

   Среда, 3 января

   Вечером готовлю письмо Стаалю в Лондон, чтобы изложить ему нашу точку зрения на англо-португальский спор. Барон Марокетти сообщает о предстоящем путешествии неаполитанского принца на Кавказ, а может быть, и дальше в наши восточные провинции. Министр посылает это письмо государю, который возвращает его со следующей пометой: "Милости просим. Предупредить об этом министров военного и внутренних дел, а также князя Дондукова-Корсакова" Готовлю в этом смысле ответное письмо нашему послу в Италии.

   Четверг, 4 января

   Когда я прихожу к министру, он мне рассказывает, что вчера во время приема дипломатов, говоря со Швейницем об англо-португальском споре, он подчеркнул несправедливость резкого образа действий лондонского кабинета и указал на опасность в связи со столь энергичными действиями, предпринятыми уже в начале нового царствования, грозящую монархическому правлению в Португалии, Испании, а может быть, и в других странах. Посол на это ему заметил: "Как странно, что и Бисмарк вынес аналогичное впечатление". Он прочел Гирсу телеграмму старого канцлера, который, опасаясь возможности свержения монархий в Португалии и Испании и отголосков этого в Италии, очень встревожен всем происходящим. При этом, всячески щадя кабинет Солсбери, он не хочет заходить слишком далеко.

   Принимаюсь опять за мой вчерашний проект, чтобы тщательнее разработать его в части, посвященной вопросам монархического правления.

   Пятница, 5 января

   Министр доволен моим проектом письма Стаалю и хочет послать его государю.

   Суббота, б января

   Говорят, что государь плохо выглядит; он бледен и желт, но, несмотря на просьбы окружающих, Его Величество непременно пожелал выйти на "Иордань".

   Приехавшие третьего дня герцог и герцогиня Эдинбургские помещены на сей раз в Аничковом дворце; доказательство большой близости. Придя около 3 часов к чаю, Влангали рассказывает о том, что делается в Академии художеств. По-видимому, там уже с давних пор происходили невероятные хищения и беспорядки. Секретарь Исеев производил дележку, и полагают, что недружелюбное к себе отношение профессора Якоби он возбудил тем, что не соблюдал желательной для того пропорции. Последний задержал посылаемый за границу компрометирующий вексель, который он и передал товарищу министра двора Петрову как доказательство совершенных хищений. Пользующийся покровительством и полным доверием великого князя Владимира Исеев постарался придать всей этой грязной истории социалистическую окраску; отсюда ярость Его Высочества, который во время заседания Академии до такой степени вышел из себя, что закричал "Вон доносчика!" и выгнал Якоби. Последний отправился с жалобой к Петрову; тот успокоил его, сказав, что, так как профессором Академии его назначил государь, он и не может быть отставлен великим князем без высочайшего на то соизволения. Тем временем граф Воронцов в один день устроил назначение графа Бобринского вице-президентом, а графа Толстого секретарем академии; сделал он это, не спросив мнения великого князя, который был этим очень уязвлен и утверждает, что с таким же отношением ему пришлось столкнуться в военном ведомстве со стороны военного министра и начальника штаба гвардии.

   Все это наводит на мысль о том, как хорошо делают великие князья, когда держатся в стороне от любых дел. Князь Александр Барятинский, бывший в немилости со времени курьезного эпизода 22 июля 1884 г., представлялся на днях Их Величествам, чтобы принести извинения. По-видимому, за него ходатайствовал уэльский принц во время пребывания в Копенгагене. Барятинский опять уехал за границу.

   Воскресенье. 7 января

   Обедня в министерекой церкви после свидания с моим министром. Он передает мне перлюстрацию телеграммы английского посла в Константинополе к лорду Солсбери в Лондоне. Радовиц конфиденциально уведомил меня: его превосходительство сообщил частным образом султану, что известие о том, каким образом был оправдан преступник Манса, раздражило Бисмарка; канцлер желает, чтобы султан был предупрежден о возможных для Турции последствиях, если это вызовет возбуждение общественного мнения в Англии в направлении, неблагоприятном для нынешнего турецкого кабинета. Император делает следующую помету: "Как снюхались, канальи".

   Тотчас после чая министр присылает мне донесения из Вены и Рима, привезенные его племянником Кантакузеном. Вечером приезжает двухнедельный курьер. Занимаюсь внесением в книгу и прочтением всей корреспонденции, готовясь на нее отвечать. Часть ее посылается в тот же вечер в Аничков дворец, как и телеграмма барона Икскуля, подтверждающая известие о смерти герцога Аостского, бывшего испанского короля.

   Понедельник, 8 января

   Занимаюсь ответами на депеши Лобанову, с которым граф Кальноки неожиданно вновь заговорил о болгарском займе. Я пишу, что он хорошо сделал, не вступая в полемику, а лишь констатировав, что мы остаемся при своем мнении и во всяком случае считаем, что Австрия напрасно множит разногласия между нашими правительствами, вместо того чтобы стараться их сглаживать. Наша точка зрения на англо-португальский спор; письмо, написанное Стаалю в Лондон вследствие шагов, предпринятых португальским посланником по отношению к Гирсу. Письмо Икскулю, который переслал интересную брошюру о финансах Италии бывшего министра финансов Мальяни, доказывающего, что вот уже несколько лет Италия несет расходы на вооружение; пусть этот труд откроет королевскому правительству глаза на опасности и неудобства той политической системы, какой оно за последние годы придерживалось (Тройственный союз - вооруженная с головы до ног Лига мира). Распоряжения, сделанные ввиду предполагаемого путешествия принца Неаполитанского. Для трех остальных послов готовлю письма, извещающие их о получении донесений и сообщающие о посылке им литографированных дел за две недели.

   Министра вижу только около 12 часов. Он не слишком утомлен и очень доволен своим вчерашним балом для подростков.

   Вторник, 9 января

   Утром государь возвращает привезенное воскресным курьером письмо барона Моренгейма от 4/16 января. В тексте "Ввиду того что первоисточником всех слухов о якобы существующих между Россией и Францией разногласиях явились некоторые немецкие газеты и "Journal de Geneve" и, в сущности, никаких более серьезных оснований они под собой не имеют, я всячески успокаиваю бедного Спюллера, который, по собственному его выражению, совершенно выведен из состояния равновесия" Его Величество подчеркнул слова: "и, в сущности, никаких более серьезных оснований они под собой не имеют" и написал на полях: "В этом у меня сомнения". Поднявшись к министру, обращаю его внимание на эту помету, которой он не заметил, и говорю, что, по-моему, в связи с этим Для барона Моренгейма недостаточно простого сопроводительного письма и во время своего сегодняшнего доклада Гире мог бы узнать суть сомнений Его Величества. Напоминаю также ему о том, что в понедельник 15/27-го День рождения императора Вильгельма; в прошлом году в Аничковом дворце состоялся завтрак для посла, от имени государя и цесаревича императору Вильгельму были отправлены поздравительные телеграммы. Министр благодарит меня за это напоминание, имея в виду, что, помимо сегодняшнего доклада, у него не будет случая обстоятельно поговорить об этом с Его Величеством.

   Без четверти двенадцать министр уезжает в Аничков дворец. Он возвращается около 3 часов и тотчас за мной присылает; он в восторге от своего доклада. Полный успех относительно празднования 15-го. Будет завтрак с музыкой, хотя этот день и не воскресный; будут приглашены Швейниц и Вилльом. Его Величество согласен, чтобы цесаревич послал поздравительную телеграмму, и просит прислать ему для подписи обе телеграммы 14-го вечером. Несколько позже, когда Гире предупреждает об этом наследника, Его Высочество благодарит его и говорит: "Ах, да. Пожалуйста, пришлите телеграмму; вы их всегда так хорошо составляете, с таким тактом". Что касается пометки на письме Моренгейма, оказывается, государь считает Спюллера русофобом. Фрейсине тоже изменил свое отношение. Генерал Ванновский жалуется, что французские военные власти, пообещав нашему военному агенту образец бездымного пороха, теперь отказываются его дать. Отношение республиканского правительства, заигрывающего с немцами и стремящегося сблизиться с Италией, неблагоприятно для России. Его Величество замечает: "Их нужно цукнутъ", на это министр отвечает: "Да, ваше Величество, но нам не надобно портить нашего положения, которое лучше теперь, чем при каком-либо государе". Гире не упускает при этом случая напомнить, что во время кампании Каткова против него он, как и всегда, был того мнения, что нам не следует вполне полагаться на французов. Гамбетта, Клемансо и КŒ были всегда враждебно настроены по отношению к монархической, самодержавной, набожной и православной России. Под влиянием страха перед Германией они из расчета льнули к нам, но, в сущности, парижский кабинет всегда хотел поссорить нас с Берлином, заставлять нас таскать для него каштаны из огня и лишь стремится пускать нам пыль в глаза очень шумными, но, скорее, нас компрометирующими, нежели искренними, проявлениями своих чувств. Тем не менее, Гире остается верен своей системе не ссориться с Францией и не подавать даже виду, что между нами может произойти охлаждение. В целях поддержания равновесия мы должны сохранить возможность опираться на этот мнимый союз и на эти мнимые симпатии. "Да, вся нация за нее", - замечает Его Величество. Следует во всяком случае постараться использовать испытываемый Спюллером и парижским кабинетом страх из-за неодобрения его поведения за последнее время парламентской оппозицией и ее прессой. Предлагаю министру переделать в этом именно смысле письмо барону Моренгейму.

   За семейным завтраком после доклада министр встречается с Марией Александровной, герцогиней Эдинбургской, и ее супругом; это воскрешает тон прежних лет. Она приветствует министра с дружеской непринужденностью, которая сообщается и другим. По-видимому, государь очень сблизился со своей сестрой. Указывая ей ее место, он говорит смеясь: "Иностранная принцесса, сюда", и добавляет: "Только не приставай к Николаю Карловичу с назначениями и перемещениями молодежи". Разговор касается всего персонального состава посольства в Лондоне. Герцогиня положительно умна и с характером; она заставила своего супруга отказаться от многих уклонений от правильного пути и имеет хорошее влияние на государя. Во время своего пребывания здесь летом, видя, что министр встревожен нежеланием Его Величества нанести визит императору германскому, она сказала Гирсу: "Подождите, я постараюсь вам помочь". Министр считает вполне вероятным, что она оказала влияние на принятое впоследствии решение. Государыня делает гримасу и ничего не отвечает на просьбу министра принять жен португальского и румынского посланников, которые еще не были приняты. Гире слышал, что они решили: если им пришлось бы представляться на большом придворном балу 14-го, они там не появятся под предлогом болезни. Надо признать, что они были бы вправе это сделать. Недавно Ее Величество приняла 70 городских дам, и только жены иностранных представителей вынуждены ждать.

   Судя по заметке в "Новом времени", судьба происходивших недавно в Государственном совете прений решена. Как и следовало ожидать, государь утвердил мнение меньшинства, но ничего не известно о том, как собственно этот вопрос был урегулирован и как уладилось дело с позицией наследника-цесаревича.

   Вечером составляю новое письмо барону Моренгейму. Не возбуждая никаких подозрений хотя бы о малейшей перемене в наших добрых отношениях с Францией, мы можем и должны дать понять республиканскому правительству, что от нас не ускользнуло некоторое несоответствие его образа действий с горячими проявлениями чувств со стороны нации.

  

   Пятница, 2 февраля

   Мой министр встает поздно; вижу его только после 11 часов и не попадаю к обедне. Английский военный агент Гербет (Herbette), кажется, вел себя очень плохо при своем посещении Москвы и избил везшего его на вокзал извозчика; генерал-губернатор князь Долгоруков пишет Гирсу негодующее письмо. Герцогиня Эдинбургская просит, чтобы дело это было улажено без шума, дабы не обидеть королеву. Герцог Георгий Мекленбург-Стрелицкий венчается сегодня с согласия своей матери, великой княгини Екатерины, с г-жой Вонлярской, которая получает титул графини.

   Суббота, 3 февраля

   На площади опять парад. Возвращаясь в 12 часов от своего министра, вижу прибытие государя, который затем с многочисленной свитой проезжает перед войсками. Начинается прохождение войск, и только тогда со стороны Миллионной, с гайдуком на запятках, появляется карета снова опаздывающей государыни. Экипаж Ее Величества должен проехать сквозь свиту, чтобы достигнуть собственного подъезда, у которого стоит государь.

   Воскресенье, 4 февраля

   После обеда прибывает двухнедельный курьер; вскрываю донесения, заношу их в книгу и посылаю Гирсу. Пока я одеваюсь, он еще раз присылает спросить у меня, еду ли я на бал или он может прислать мне бумаги. Мое намерение выехать в свет положительно кажется моему дорогому шефу невероятным. На бал попадаю только около 9 1/2 часов, уже после того, как состоялся выход императорской семьи.

   Я поражен бледностью нашего августейшего монарха. У него восковой цвет лица с желтоватым оттенком. Неужели это все еще последствия его инфлюэнцы? Государыня в светло-желтом туалете с диадемой, украшенной бирюзой и бриллиантами. Ее Величество была очень любезна с княжной С. Она сказала ей, что заметила ее на репетиции спектакля в Эрмитаже, и спросила, не напоминают ли эти красивые декорации Москву. Государыня и великая княгиня Елизавета Федоровна принимают участие в танцах. Наследник не вырос, не пополнел и не похорошел. Он настолько теряется в толпе, что его трудно различить в общей массе. Я не нахожу, чтобы выражение его лица было очень симпатичным. Большой чувственный рот, вздернутый нос, в глазах что-то жесткое, насмешливое и высокомерное, а в целом, ничего величественного. Гусарский офицерик, недурен собой, но в общем банален и незначителен. Надеюсь, что он, тем не менее, одарен всеми качествами сердца, характера и ума, которые ему приписываются.

   Понедельник, 5 февраля

   Чувство утомления и нервное состояние. Это якобы великолепное зрелище придворного бала осталось у меня в памяти калейдоскопом какого-то более или менее отвратительного безобразия. Привезенные вчерашним курьером донесения не очень интересны; требуются, однако, ответы в Берлин, Вену и Париж.

  

   Четверг, 1 марта

   Провожу день за чтением данного мне вчера министром первого тома мемуаров короля Станислава Августа Понятовского. Это чтение меня очень увлекает. Молодость Понятовского; его путешествия в Саксонию, Пруссию, Австрию, Францию, Англию и Нидерланды. Он дает прекрасные портреты. Фридриху Великому он не польстил; Мария, Терезия и Кауниц - прелестны. Людовик XV. Мария Лещинская. Георг II. Английские нравы. Положение вещей в Польше в момент его возвращения. Политические партии, семейные интриги, сеймы, польские нравы.

   Пятница, 2 марта

   Возвращаю министру первый том мемуаров Понятовского, он мне дает второй. Последний чрезвычайно интересен. Приезд в Россию к его другу, великобританскому послу в С.-Петербурге. Любовь к Екатерине, в то время еще молодой великой княгине. Бестужев и Нарышкин, способствующие их отношениям. Великолепно очерченные портреты императрицы Елизаветы, великого князя Петра, будущего императора, и Екатерины. Написанный в 1756 году по рассказам тысячи очевидцев исторический обзор со времени царствования Петра Великого. Интересные и новые подробности. Двор, общество того времени. Как только остаюсь один, не могу ни на минуту оторваться от этой книги и кончаю ее к вечеру, не выходя из дома.

   Суббота, 3 марта

   Впечатление от мемуаров Понятовского настолько сильное, что он как бы полностью переносит меня в ту эпоху; решаю оставить у себя книгу до завтра и сделать из нее несколько выписок.

   Придя к министру, благодарю его за то, что он дал мне эту книгу и отзываюсь о ней с восхищением. Шувалов сегодня снова уезжает в Берлин. Он вчера представлялся государю и всячески добивался возобновления действий по протоколу, столь неуместно добавленному им к тайному договору 1887 года. Министр доволен, что тот уезжает, и предпочитает посылать ему инструкции в Берлин, не входя с ним в обсуждение здесь.

   Перед обедом получаю странное письмо от злосчастного Дризена, служившего ранее у нас в министерстве и удаленного за целый ряд некрасивых поступков; пять лет назад он состряпал пожалование ордена Св. Екатерины тетке государыни, принцессе Ангальт-Бернбургской. Гире поручил тогда мне, как директору канцелярии, довести до сведения этого господина неудовольствие Его Величества и отказ послать его в качестве курьера, с каковой целью он предлагал свои услуги, желая отвезти принцессе орденские знаки. Оказывается, что он для путевых издержек занял деньги у камергера Ее Высочества; сей камергер теперь требует эти деньги, и негодяй Дризен призывает меня в качестве свидетеля, утверждая, что он якобы читал мне письма, которыми камергер вызывал его к принцессе, чем, по его мнению, и объяснялась ссуда денег. Я положительно не помню подобных писем, да и не имел бы, впрочем, никаких оснований с ними знакомиться. Тем не менее, это меня смущает, и я провожу вечер, отыскивая в старых письмах 1884 - 1885 гг. какие-либо следы переписки с бароном Дризеном. Наконец, получив через полицию его адрес, посылаю ему часов в 10 довольно резкую записку, в которой отклоняю всякое со своей стороны свидетельство по его частным, совершенно меня не касающимся делам. Роясь в старых письмах, нахожу одно интересное послание Сергея Татищева, написанное в августе 1885 г., незадолго до того, как он присоединился к Каткову в его кампании против министра. В этом письме он просил меня передать по случаю смерти Наташи Гире его соболезнования моему шефу, которого он превозносил до небес: "Как русский, глубоко преданный своему государю и своей стране, я не могу упустить естественного, хотя и печального случая выразить свое глубокое почтение государственному деятелю, сумевшему в самых тяжелых условиях сохранить для России блага мира, одновременно продолжая высоко держать знамя ее чести".

   Жаль, что я забыл об этом письме, которое следовало бы противопоставить последовавшим вслед затем подлым нападкам "Московских ведомостей".

   Воскресенье, 4 марта

   Придя утром к министру, показываю ему найденное вчера письмо Татищева; говорю также и о полученном от Дризена. Среди возвращенных государем бумаг перлюстрированная телеграмма Гюсни-паши в Константинополь, в которой он дает отчет о своей беседе с Гирсом касательно критских дел. Министр высказал удовлетворение по поводу того, что за последнее время на острове не произошло ничего неприятного, Гюсни же приписывает ему фразу вроде следующей: "Под сенью покровительства султана царит полнейшее спокойствие". Гире пишет на полях: "Этого я никогда не говорил". Государь делает помету: "Подслуживается, подлец". Это резко, но характерно. У Его Величества, по-видимому, врожденное отвращение к лести.

   Обедня в министерской церкви. Опять принимаюсь за выписки из мемуаров Понятовского, которые хочу кончить до прибытия вечерней почты. Около 7 часов приезжает очередной курьер; вскрываю и вношу в книгу донесения. Наибольший интерес представляют, бесспорно, депеши графа Муравьева, продолжительное молчание которого нас удивляло. Мне кажется, что содержание его писем, которые я переписываю ввиду их важного значения, он должен был бы передавать, хотя бы вкратце, по телеграфу сразу после его первого разговора с князем Бисмарком 26 февраля. Вместо этого он ограничился тем, что телеграфировал о поздравлениях канцлера. Что же касается происшедшей между ними крайне существенной по своему значению беседы, то о ней он написал лишь 2 марта с двухнедельным курьером.

   Очень секретное письмо графа Муравьева из Берлина от 21 /4 марта 1890 г., полученное в С.-Петербурге в воскресенье 4/16 марта:

   "Князь Бисмарк приезжал ко мне в посольство 26 февраля/10 марта, чтобы просить меня повергнуть к стопам нашего августейшего монарха его почтительнейшие поздравления. Канцлер был в кирасирской форме, при знаках ордена Св. Андрея Первозванного. Сказав мне о цели своего посещения, он сел против меня и начал так. "В мои годы невозможно следовать по пути, избранному моим монархом. Он дает невыполнимые приказания и считает себя Фридрихом Вильгельмом I. Я не могу на закате своих дней скреплять своей подписью мероприятия, коих не одобряю. Поэтому я решил совершенно удалиться от дел и остаться простым зрителем происходящего. Я сделал бы это тотчас, но не хочу дать повода думать, что меня испугали избранные в рейхстаг "свиньи". Я хочу говорить перед новым рейхстагом, а затем уйду".

   Я заметил канцлеру, что решение это произведет тягостное впечатление на привыкшую к его политической линии страну и возбудит в ней опасения за будущее. "Я это знаю, - возразил князь, - это мешает мне спать по ночам, но я не могу поступить иначе, особенно после того как мои коллеги, министры, совершенно от меня отвернулись, дабы сохранить свое положение. Я один даю советы своему молодому королю, который принимает их неохотно, а прислушивается к мнению лиц, совершенно не знакомых на практике с делами, вроде наставника Гинцпетера или какого-нибудь ничтожного подпоручика. Я не мог помешать публикации о положении рабочих и о предстоящей конференции. Мне удалось только внести некоторые изменения в редакцию этих документов, которые носили сначала слишком несерьезный и поэтичный характер".

   Пользуясь наступившим молчанием, я напомнил канцлеру, что еще не так давно он сам желал найти применение труда тысяч рабочих которым грозила голодная смерть от безработицы. "Да, - ответил он, - именно об этом и следовало бы думать, а уменьшать число рабочих часов для женщин и детей - значит вмешиваться в личные дела каждого из них, и мой юный монарх увидит, что это не только не вызовет с их стороны восторга, а напротив, они будут недовольны тем, что будущее не сулит исполнения ни одного из расточаемых им теперь обещаний".

   Коснувшись вопроса урегулирования и уравнивания заработной платы в разных странах, я спросил князя, не думает ли он, что Франция и Англия, например, сочтут для себя выгодным, чтобы продукты германского производства, вопреки вздорожанию их вследствие повышения заработной платы и сокращения рабочего дня, могли по-прежнему неизменно конкурировать на различных рынках с французскими и английскими товарами. Канцлер лукаво улыбнулся и дал мне ясно понять, что не ожидает никаких практических результатов от конференции.

   Перед отъездом он сказал мне, что, так как их монарх, конечно, гораздо могущественнее его, он вынужден уступить этому могуществу и совершенно удалиться от дел. На другой день, когда я по повелению Его Величества и согласно предписанию вашего превосходительства поехал благодарить канцлера за поздравление, князь, сказав мне, что он глубоко тронут милостивым к нему отношением нашего августейшего монарха, возобновил вчерашний разговор: "Вы не поверите, - сказал он, - насколько мне трудна и утомительна работа с моим молодым монархом. Он то и дело заговаривает о делах, которые требуют рассмотрения и затем сами собою отпадают. Он все боится, что я недостаточно посвящаю его в дела. Я не привык к такому положению вещей. При моем старом короле я многие дела решал сам, сообщая ему лишь результат их. Теперь я вынужден обсуждать малейшие подробности. Я нес свое бремя четыре раза за семь лет и больше не в состоянии".

   Ваше превосходительство изволите заметить, что речь канцлера в этот день имела несколько иной оттенок, чем накануне. Это объясняется тем, что князь Бисмарк был под впечатлением пожалования министра Беттихера в кавалеры ордена Черного Орла - пожалования для канцлера тем более неприятного, что Беттихер, бывший прежде в числе людей ему преданных, от него отвернулся и, по выражению самого князя, пожертвовал и им, и интересами партии, став борцом за новые идеи, дабы сохранить свое положение. В тот же вечер канцлер имел свидание с императором, который был по отношению к нему, по-видимому, благосклонен, чем и объясняется несколько более умеренный тон речей на следующий день. Следует ли заключить из признаний князя Бисмарка, что он в скором времени совершенно удалится от государственных дел? Слушая его, становишься склонным это думать. С другой стороны, он уже не в первый раз угрожает положению дел своей отставкой. Он делал это столько раз, что именуемое здесь как канцлерский кризис, очень напоминает басню о пастухе, овцах и волке. Как и в басне, нередко угроза несуществующей опасности приводит к тому, что ей начинают верить лишь тогда, когда уже нельзя ее предотвратить. В конце концов то же может случиться и на сей раз. Отставка канцлера действительно носится в воздухе".

   Личное письмо графа Муравьева: "Будучи достаточно близко знаком с семейством Бисмарка, считаю долгом вскрыть перед вами истинную подоплеку этого дела, могущую служить дополнением к моему очень секретному письму от сегодняшнего числа. По сведениям, почерпнутым из верного источника, канцлер, хотя и считает несовместимым со своим достоинством оставаться у дел, все же изыскивает всевозможные способы сохранить свое влияние и свое положение. До сих пор ему еще не удалось разрешить этой задачи. Его семья, во главе с княгиней Бисмарк и их двумя сыновьями, уговаривает его удалиться в уверенности, что силой вещей он вскоре снова встанет у власти в положении победителя. Этот маневр сопряжен с риском, опасность коего канцлер сознает, ибо он гораздо лучше их, и особенно лучше своего старшего сына, отдает себе отчет в теперешнем положении вещей в Берлине Император Вильгельм очень ревниво относится к своей власти и любит констатировать свою силу, как он это доказал речью, произнесенной им недавно в отеле "Kaiserhof" на банкете, данном в его честь бранденбургским провинциальным собранием".

   Понедельник, 5 марта

   Возвращая посланные ему вчера вечером бумаги, государь просит составить ему телеграмму с выражением сочувствия князю Черногорскому по случаю кончины княгини Зорки Карагеоргиевич, о которой Его Величество только что узнал. Готовлю эту телеграмму и поднимаюсь к министру. На письме Муравьева государь сделал помету: "Мне все-таки не верится, чтобы Бисмарк ушел". Таково и наше впечатление; князь сохранит за собой, вероятно, руководство внешней политикой.

   После завтрака набрасываю проект ответа барону Моренгейму, который написал нам длинное письмо по поводу смены кабинета во Франции, и Шувалову. После собрания за 4-часовым чаем в обществе Влангали, Зиновьева, Никонова и Ионина - недомогание и такое сильное утомление, что чувствую себя неспособным к продуктивной вечерней работе. Так как Оболенский меня предупредил, что вернется сегодня очень поздно, я собираюсь лечь около 11 часов; в этот момент дежурный чиновник присылает мне только что полученную из Берлина телеграмму с пометкой: "Строго личная". Ввиду обстоятельств данного момента и завтрашнего доклада министра решаю сам ее расшифровать и сижу над этой работой до 3 часов ночи.

   Секретная телеграмма графа Шувалова:

   "Берлин, 5/17 марта 1890 г.

   Строго личная.

   Утром, по моем приезде сюда, канцлер обратился ко мне с просьбой уделить ему сегодня же несколько минут. Я застал его в состоянии крайнего возбуждения. Из нашего разговора выяснилось, что отставка его и его сына принята императором и что с часу на час следует ожидать ее официального оформления. Несогласие во мнениях императора и его канцлера по внутренним вопросам распространилось и на внешнюю политику, по поводу которой взгляды их совершенно за последние дни разошлись. По словам князя, император ставит ему между прочим в упрек проводившуюся им до сих пор русофильскую политику, а также то, что канцлер систематически скрывал от него опасность военных мероприятий, якобы предпринимаемых нами в течение уже стольких лет, и их угрожающий по отношению к Германии характер. Для Бисмарка очевидно, что в настоящий момент по вопросам внутреннего управления император Вильгельм находится под влиянием великого герцога Баденского, а в сфере внешней политики на него оказывает воздействие Вальдерзе или какой-либо другой генерал. Раздражение канцлера так велико, что я спрашиваю себя, не заставляет ли оно его слишком мрачно смотреть на положение, которое создастся в связи с его отстранением от дел. Я задаюсь также вопросом, не является ли утверждение Бисмарка, что причиной его ухода служит и то обстоятельство, что император считает его русофилом, лишь своего рода маневром, имеющим целью вызвать с нашей стороны демонстрацию, которую он мог бы использовать как доказательство того, что только он один является гарантом добрых отношений между нашими государствами. Вчерашнее объяснение между императором и канцлером имело решающее значение. По моему мнению, не может быть и речи о примирении. Донесение о нашем разговоре получите со специальным курьером. Приложу к нему письмо канцлера к Вильгельму I от 1877 года, которое князь просит представить на рассмотрение нашего августейшего монарх