Ламсдорф Владимир Николаевич - Дневник. 1886 - 1890

позволяют себе великая княгиня Мария Павловна, графиня Богарне и некоторые другие. Подобные собрания бывают у великого князя Алексея, у приехавшего из Парижа Хитрово. Недавно один из присутствовавших господ восхищался графиней Богарне, причем та его спросила, во сколько он ее оценивает. "В 800 рублей", - последовал ответ. - "А великую княгиню?" - "О, тоже в 800!" - "А мою сестру?" - "Ну вот еще - 10 рублей, да и то после ужина, когда пьян". Княгиня Белосельская слышит эти речи и лишается чувств. Недурно!

   Кассини видел также недавно, как в ложу княгини Оболенской и графини Шуваловой вошел великий князь Владимир. В партере все стояли, мужчины в соседних ложах тоже, но Платон Оболенский и еще один офицер продолжали сидеть когда великий князь уже встал, графиня Шувалова ограничилась тем, что протянула ему кончики пальцев, даже не приподнявшись. Декорум у нас все более и более падает.

   Суббота, 14 января

   Встаю чуть раньше, чтобы побриться и послать министру два новых проекта телеграмм: один для цесаревича, на случай, если Его Высочество "на ты" с германским императором, другой - для нашего государя; редакцию последней нашел нужным несколько изменить ввиду сделанных министром сокращений. Поднимаюсь к нему около 10 1/2 часов и затем еще раз, чтобы передать ему справку по поводу одного англичанина, ходатайствующего о чести быть представленным Их Величествам. Представление "Купца Калашникова", на котором он вчера присутствовал, произвело на него глубокое впечатление.

   Мой министр вскоре возвращается и тотчас присылает за мной. Он в восторге от своего доклада и говорит мне, что послал за мной немедленно, даже не переодевшись, потому что хотел мне одному подробно рассказать, как все произошло. Когда он представил государю проекты телеграмм, Его Величество был, казалось, сначала удивлен тем, что имеется таковой и для цесаревича, но министр напомнил ему, что он получает также поздравительные телеграммы от наследников престола, а после оказанного великому князю в ноябре в Берлине особенно радушного приема эта любезность будет своевременной и естественной; Его Величество соглашается, но не знает, на "ты" ли цесаревич с императором Вильгельмом. Затем переходят к вопросу об обеде. Государь говорит, что, ознакомившись со всеми прецедентами, он убедился, что даже император Николай I, женатый на прусской принцессе, никогда не давал обедов в дни рождения короля, а приглашал только к семейному завтраку посла и специально прикомандированного к его особе генерала. Гире предлагает последовать этому примеру и пригласить завтра к завтраку посла Швейница и полковника Вилльома. Государь принимает это предложение и сообщает о нем за завтраком государыне, которая в восторге и горячо благодарит министра за эту, как она выражается, "блестящую идею". Присутствующий за завтраком цесаревич заявляет, что он с императором Вильгельмом на "ты", и мои проекты утверждаются и подписываются.

   Государь согласился также пожаловать товарища германского министра внутренних дел графа Берхема орденом Св. Анны 1-й степени. Его Величество, по-видимому, очень доволен и проявляет вполне дружественную расположенность к министру.

   Эпизод с князем Владимиром Оболенским: когда министр ему сообщает о приглашении Швейница к завтраку, он против этого и внезапно изменяет свое мнение, видя, что Их Величества этим очень довольны. Государь замечает, что Вилльом, впрочем, приглашается к завтраку каждое воскресенье. Государыня говорит, она уверена в том, что уже год как не видела его за этими завтраками. Государь поддразнивает ее за пылкое воображение и для проверки обращается к Оболенскому: оказывается, военный атташе германского императора при особе нашего государя уже целый год как не получает приглашений. Гире еще раз констатирует профессиональную недобросовестность ближайших к Их Величествам лиц, которые стараются удалить всех и думают угодить государю, отговаривая его от каких-либо демонстраций в честь германского императора.

   Мой министр, кажется, в восторге от достигнутого им успеха. Государь неодобрительно говорит о полемике между Зиновьевым и Татищевым. Не называя их, Его Величество говорит: "Кто первый начал?". Гире просит меня прислать ему Олу, чтобы передать последнему касающиеся канцелярии бумаги, и поручает мне подготовить к вечеру поздравительную телеграмму Берхему.

   К четырехчасовому чаю приходят Ону и Зиновьев после обсуждения с Германом Стенбоком вопроса об орденах, которые должны быть розданы в связи с великокняжеским путешествием. Ону рассказывает о том, как он вчера представлялся государыне. Ее Величество сказала несколько очень теплых слов о Жомини и затем опять подробно говорила о пережитом ею при катастрофе 17 октября; поначалу она была ошеломлена, потом ей удалось выбраться через какое-то отверстие; не видя больше сидевшего против нее за столом государя и никого другого среди окружавшей ее зловещей тишины, она хотела пойти посмотреть, что случилось, но почувствовала, что ее удерживает за плечи одна из графинь Кутузовых. Первый звук человеческого голоса был "Помогите!" - голос одного несчастного, которому оторвало ноги. Государыня говорит, что вид несчастных жертв был ужасен, что государь и она не могут вспоминать без волнения, как все жалобы смолкали при их приближении, а раненые благодарили Бога за то, что видели живыми и здоровыми своего государя и его семейство. Маленький великий князь Михаил пережил в эти ужасные минуты такое потрясение, что теперь отказывается ездить в вагоне, как и во время последнего переезда из Гатчины в Петербург; все, впрочем, здоровы. "Газеты уверяют, - добавила государыня, - что мы выписали из Парижа Шарко, чтобы с ним посоветоваться; ну что за выдумки!". Ону нашел, что Ее Величество очень оживлена, и вид у нее очень хороший и здоровый.

   Воскресенье, 15 января

   В возвращенном государем пакете находится телеграмма Нелидова от 13/25 этого месяца, сообщающая, что в Константинополе распространился слух о происходящем якобы сближении нашего двора с Баттенбергом и возможном замещении им Кобурга. Его Величество начертал на ней: "Откуда идут подобные нелепые толки!" Итак, с этой стороны мало шансов на примирение. Гире просит меня как старшего советника расписаться у Швейница. Простояв конец обедни в Исаакиевском соборе, я иду в германское посольство и расписываюсь тотчас после Влангали.

   В 8 1/2 часов приходит Ону, и мы втроем доканчиваем разборку бумаг покойного Жомини, чтобы отослать завтра же те, которые должны быть переданы его семье.

   Забыл отметить, что во время своей беседы с Их Величествами вчера за завтраком Гире признался им, что слышанный им накануне вечером "Купец Калашников" произвел на него такое впечатление, что это, наверное, отразилось на его докладе, что, когда Зиновьев и я пришли к нему утром, он не мог говорить о делах и все время возвращался к ужасной опере. Рубинштейна. Государыня спрашивает, много ли было аплодисментов; министр отвечает, что зал, казалось, скорее был в оцепенении. Государь говорит, что генеральная репетиция не произвела на него особого впечатления, но когда он поехал слушать эту оперу еще раз на первом ее представлении, она его тоже сильно взволновала и он нашел невозможным допустить, чтобы ее давали для публики. Его Величество сожалеет, что Рубинштейн выбирает лишь подобные сюжеты. Его "Нерон" и Иван Грозный в "Калашникове" слишком мрачны, в них больше трагизма, нежели музыкальности.

   Понедельник, 16 января

   Поднимаюсь к своему министру по обыкновению около 11 часов; только что у него был Ону, чтобы дать ему более подробный отчет о разговоре с Игнатьевым, о котором вчера вечером он говорил и мне. Игнатьев, как и Цанков, полагает, что болгарский вопрос нельзя урегулировать, пока не будет выбран кандидат для замещения Кобурга. Знаменитый граф называет сначала великого князя Михаила Михайловича (намекая на то, что последний мог бы лишиться титула великого князя, женившись на его дочери), затем молодого принца Ольденбургского, сына принца Александра и Евгении Максимилиановны. Ону показалось даже, что он спохватился и как бы испугался того, что назвал этого второго кандидата, который может оказаться более серьезным. Эти сообщения произвели сильное впечатление на Гирса; он не хочет ничего говорить о них Зиновьеву, потому что последний парализует все, что касается Болгарии и желает европейского воздействия. Но министр намеревается попытаться поговорить об этих комбинациях с государем и спрашивает себя, не следует ли ему ради этого отправиться завтра с докладом, хотя у него нет ничего нового после субботы. Он хочет также побеседовать с Цанковым и затем испросить для него разрешение быть представленным Его Величеству Я позволяю себе сказать министру, что вопрос о кандидатах кажется мне неотложным и в высшей степени важным. Я нахожу очень практичной мысль посадить в Софии великого князя Михаила Михайловича, заставив его предварительно отказаться от титула великого князя, разрешив жениться на графине Игнатьевой, в которую он влюблен. Этим были бы устранены все затруднения, вытекающие из пункта Берлинского трактата, которым Болгарии запрещается выбор лица, принадлежащего к одной из царствующих династий великих держав. Впрочем, мы могли бы договориться с Германией и Францией, и если бы другие не признали избранного согласно нашим указаниям принца, им оставалось бы только отозвать своих представителей из Софии и роли переменились бы. Ни Англия, ни Австрия, ни Италия не могли бы воевать с Болгарией; мы бы им сказали: вы признали Кобурга, который в наших глазах был незаконным; мы признаем нынешнего князя, хотя его выбор и не вполне соответствует вашим желаниям. Министр того же мнения, но при теперешнем положении вещей он считает, что главное - не оставлять без поддержки наших сторонников и болгарское духовенство.

   Интересная деталь: в своих прежних беседах с Гирсом по поводу возможного отречения принц Александр Баттенбергский всегда указывал на великого князя Михаила Михайловича как на лучшего из возможных преемников. Гире полагает, что надо будет указать несколько кандидатов, например молодого Ольденбурга; назвать же, как это было с князем Мингрельским, только одного, означало бы сделать успех более сомнительным.

   Гире говорит мне, что Швейниц в восторге от вчерашнего завтрака. Государь, государыня и все их дети, включая и маленького великого князя Михаила, сердечно его поздравили, затем государь пил за здоровье Вильгельма II, причем произнес несколько слов и стоя прослушал германский гимн. Вилльом отправился в Новгород, куда повез ленты к знаменам, присланные германским императором полку, шефом которого он состоит; возможно, что он уехал из Петербурга из предосторожности, боясь не получить в этот день приглашения.

   Швейниц очень доволен также пожалованием графу Берхему ордена и видит в этом проявление высочайшего благоволения к германскому правительству.

   Мы посмеиваемся немножко с моим дорогим министром над полученной третьего дня, поздно вечером, выражающей отчаяние телеграммой Шувалова: последний настаивал на безусловной необходимости обычного обеда и день рождения Вильгельма I. Было бы во всяком случае невозможно заставить государя принять решение и разослать приглашения в ночь с 14-го на 15-е. Швейниц, напротив, придал гораздо большее значение семейному завтраку, как особому вниманию, более свойственному характеру императора, и очень заинтересовался рассказанным ему Гирсом прецедентом с Николаем I.

   Никонов, Зиновьев и Влангали приходят к чаю; последний остается и после 6 часов, ожидая возвращения министра, который присутствует на важном и продолжительном заседании Государственного совета, где рассматриваются принципиальные основы проекта Толстого.

   Вторник, 17 января

   В 11 часов поднимаюсь к министру, который был очень утомлен вчерашним балом. Он предупредил государя о том, что не может представить на усмотрение Его Величества ничего нового, и государь обещал назначить другой день на этой неделе. Дело в том, что Гире желал бы видеть Цанкова до своего свидания с государем и вызовет его, может быть, еще сегодня.

   Буланже избран. Я напоминаю министру одно из писем Катакази, который встретился недели три или месяц назад где-то на обеде со знаменитым генералом; Буланже уже тогда высказывал уверенность в своем успехе вопреки всем враждебным влияниям. Это как бы вера в неизбежность предопределенного.

   Среда, 18 января

   Около 11 часов поднялся к министру Он доволен тем, что вчера не было доклада; после свидания с Цанковым он видит вещи несколько в ином свете; по-видимому, в Болгарии почва для серьезных перемен еще совершенно не подготовлена и все просьбы о поддержке с нашей стороны всегда кончаются просьбой о денежном пособии. Цанков желает, кажется, получить миллионы, чтобы платить духовенству и оппозиции, но не может при этом дать никаких определенных обещаний; единственное разумное, что он сказал, - нам лучше предложить не одного кандидата, а нескольких; один из трех или четырех прошел бы легче.

   Министр опять жалуется на Зиновьева, который оставляет без движения все то, что он ему поручает; тот берет в свои руки все дела и держит в бездействии весь Азиатский департамент, желая сам все делать и всем руководить. При этом Гире рассказывает мне по секрету историю возобновления пожалованной Зиновьеву аренды, которую его друг, министр Островский, хотел испросить непосредственно сам, но государь потребовал, чтобы было ходатайство Гирса. Договорившийся с Островским Зиновьев, видимо, недоволен тем, что не было возбуждено ходатайства о прибавке; Островский также дуется на министра, он такого высокого мнения о Зиновьеве, что даже иногда указывал на него Гирсу как на единственного, в случае надобности, преемника главы Министерства иностранных дел.

   Говоря с министром об избрании Буланже, я напоминаю ему интересное письмо Катакази, писавшего из Парижа 17/29 декабря, что он встретился со знаменитым генералом на обеде у г-жи Бутурлиной, урожденной графини Бобринской, с которой пресловутый генерал, по-видимому, в очень интимных отношениях. Выразив желание с ним познакомиться, генерал Буланже изложил ему свое profession de foi, заявив с полной уверенностью, что соберет в Париже на будущих выборах более 200 000 голосов и будет избран значительным большинством, несмотря на всю работу и интриги своих противников. Катакази усмотрел в этом лишь доказательство дерзости генерала и, казалось, сомневался в исполнении его надежд, ныне осуществившихся. Буланже говорит, между тем, что его напрасно считают каким-то "в поход собравшимся Мальбруком": так как Франции нужен мир и царь тоже желает поддерживать его, любое военное предприятие стало бы преступной авантюрой; к тому же, по его мнению, возвратить когда-нибудь Эльзас и Лотарингию можно было бы только полюбовным соглашением с Германией. В Берлине, где на это дело смотрят правильно, так и понимают, и печать, руководимая старым варзинским кабаном (les organes du vieux sanglier de Warzin), не проявляет по отношению к нему, Буланже, большой враждебности. Затем генерал старается доказать, что теперешнее правительство способно скорее поставить нас в неловкое положение, чем внушить нам доверие. "Я не кричал: "Да здравствует Польша!" - и не буду кричать ничего такого, что могло бы возбудить зависть и беспокойство со стороны всех тех, кто боится союза Франции и России. Взаимно для обоих государств полезное и практическое соглашение может быть осуществлено только тогда, когда во Франции будет сильное, устойчивое и благоразумное правительство". Читая письмо Катакази, государь сделал против этих слов следующую помету: "Мы всегда были этого мнения"; против места "каковое я, надеюсь, ей дать" Его Величество, подчеркнув эти слова, ставит вопросительный знак и добавляет: "Дай Бог".

   Министр просит меня подготовить это письмо к следующему докладу, чтобы напомнить государю эти подтвержденные событиями предсказания генерала Буланже.

   Перед обедом меня вызывает "дежурный"; из министерства двора у него спрашивают по телефону, правда ли, что наследный принц австрийский, эрцгерцог Рудольф, умер. Пишу министру, который отвечает, что "дежурный" (г-н Казначеев) поступил правильно, ответив, что нам об этом ничего не известно, так как он, министр, не получил об этом никакого извещения.

   В 9 часов, когда мы с Олой пьем чай, приходит телеграмма от князя Лобанова с известием, что наследный принц Рудольф найден сегодня утром в своей постели мертвым; предполагают, что смерть последовала от разрыва сосудов. Отправив эту телеграмму государю, ухожу раньше к себе, так как мой бронхит усиливается.

   Мне докладывают, что министр сошел вниз, чтобы меня видеть; быстро одеваюсь и иду к нему. Государь прислал ему только что полученную от императора Франца Иосифа телеграмму. Его Величество написал на ней: "Какое ужасное несчастье. Я ему уже телеграфировал". Телеграмма эта, отправленная из Вены 18/30 января в 4 часа 45 минут, гласит: "С глубокой скорбью сообщаю о внезапной кончине моего сына Рудольфа, последовавшей сегодня утром в Мейерлинге, близ Бадена, от удара. Уверен в твоем искреннем сочувствии мне в этой тяжкой утрате. Франц Иосиф". Гире рассказывает, что во время обеда у него также спрашивали от имени австрийского посла, не получил ли он каких-либо известий. Первое известие в городе, по-видимому, распространилось благодаря переданной Северным агентством биржевой телеграмме. Мы перекидываемся несколькими словами по поводу предстоящего объявления траура и составляем телеграмму о соболезновании Кальноки, которую я отправляю Лобанову.

   Четверг, 19 января

   Мой грипп все усиливается; я не выхожу, но после визита врача поднимаюсь в обычный час к министру. Он говорит мне о завтрашнем обеде в честь Моренгейма, но я отклоняю приглашение.

   По просьбе Влангали подготовил три телеграммы на выбор для великого князя Михаила. Государь приглашает Гирса приехать с докладом завтра, в пятницу.

   Пятница, 20 января

   Лобанов сообщает телеграммой, что эрцгерцог покончил самоубийством. Гире спрашивает меня, не могу ли я у него обедать и добавляет, что всегда сохраняет за мной место до последней минуты. Ввиду моего отказа вследствие сильной простуды, к которой присоединилось и гастрическое недомогание, он просит меня пригласить кого-нибудь из секретарей канцелярии; мы решаем с Олой пригласить Стааля.

   Мой министр возвращается со своего доклада в 3 часа. Он завтракал у Их Величеств, которые были оба очень милостивы. Государь убежден, что смерть эрцгерцога Рудольфа была следствием дуэли, а не самоубийства. "Он был ходок, должно быть, попался; к чему было ехать за два дня до охоты с двумя свидетелями в Мейерлинг? А император Франц Иосиф тотчас же телеграфировал мне об ударе, чтобы предупредить толки и рассказы".

   Между тем, Греч приносит мне из цензуры ряд телеграмм, подтверждающих факт самоубийства и сообщающих всевозможные подробности; оказывается, что покойный, несмотря на строжайшее запрещение врачей, злоупотреблял вином и особенно шампанским, смешанным с коньяком. "С этой дьявольской смесью познакомил его принц Уэльский". Мы, конечно, не стесняясь, вычеркиваем эту фразу, но она так комична, что, даже несмотря на печальные обстоятельства, невольно вызывает улыбку.

   Мой министр озабочен принятым, по-видимому, при дворе решением дать в четверг на будущей неделе бал; только, говорят, дамы должны быть в черном. Государь говорит: "Бывали примеры"; видя, что вопрос уже решен, министр больше не возражает. Он обращает, однако, внимание государя на то, что погребение состоится только во вторник, и бал, таким образом, будет сразу же после него.

   Приехавшие в Петербург великий герцог Гессен-Дармштадтский, его дочь, принцесса Алиса, и наследный великий герцог поселились во дворце великого князя Сергея, в помещении, занимаемом обычно гофмаршалом Германом Стенбоком, на нижнем этаже, налево от главной лестницы.

   Гире дает обед Моренгейму, Корфу и еще нескольким приехавшим нашим дипломатам. Присутствуют Оболенский, Деревицкий, Стааль.

   Вечером получена телеграмма от Лобанова, официально подтверждающая известие о самоубийстве эрцгерцога Рудольфа, которое мой министр не решался до сих пор передать в прессу для завтрашних газет.

   Суббота, 21 января

   Гире очень доволен своим вчерашним обедом, но его беспокоит, что еще не объявлен траур по случаю кончины эрцгерцога Рудольфа; я предлагаю ему телефонировать и посылаю затем в канцелярию министра двора, где сделают надлежащие распоряжения.

   Когда мы расходимся в 4 часа, после чая, Оболенский передает мне полученные наконец от главного управления почт и телеграфов 3000 рублей для цензуры; спешу послать 500 рублей Гречу.

   Придя к вечернему чаю, Оболенский говорит мне, что его отец, гофмаршал, в большом затруднении вследствие неизвестности относительно бала в четверг; его то назначают, то отменяют, а ввиду того, что приготовления уже сделаны, он думает предложить взамен бала концерт с ужином.

   Вопрос этот будет, по-видимому, окончательно решен в Аничковом дворце сегодня вечером.

   Воскресенье, 22 января

   Около 7 часов прибывает двухнедельный курьер; вскрываю почту и вношу ее в книгу; полученные со всех концов 15 депеш не дают ничего нового. Сообщаемые князем Лобановым подробности уже известны из телеграмм. Граф Шувалов указывает на некоторые признаки сближения между берлинским и лондонским кабинетами. Произнесенные князем Бисмарком в его последней речи в парламенте доброжелательные по отношению к Англии слова, где он заявил о своей якобы полной солидарности с колониальной политикой последней, произвели сильное впечатление на правительство Великобритании, неудовольствие по поводу инцидентов с Мориером и Гефкеном как будто бы заглажено.

   Коцебу сообщает из Парижа детали избрания Буланже, состоявшегося вопреки всем усилиям и жертвам правительства, которое не является уже, по-видимому, хозяином положения. Очень мило написанное письмо Катакази добавляет к этому забавные подробности: в каком-то большом собрании, где хотел говорить правительственный кандидат г-н Жак, всякий раз, как он всходил на трибуну, 150 - 200 крикунов затягивали песню: "Frere Jacques, frere Jacques..." Два разносчика воззваний, один - буланжист, другой - жакист, сталкиваются на углу одной из улиц, намереваясь наклеить свои афиши; происходит драка, и когда более сильному жакисту удается опрокинуть противника и разместить свою афишу на стене, тот умудряется налепить ему на спину воззвание генерала Буланже, которое он и демонстрирует всему Парижу. Французы всегда остаются самими собой, несмотря на все их непостоянство.

   Понедельник, 23 января

   Около 11 часов поднимаюсь к своему дорогому министру, с которым говорим о полученных вчера донесениях. Он поручает мне написать ответы Лобанову, Стаалю и Коцебу. Депеши графа Шувалова кажутся ему довольно слабыми. Посол этот как будто бы верит в искренность скорби, вызванной при берлинском дворе кончиной эрцгерцога Рудольфа, тогда как князь Лобанов полагает, что идущие из Берлина и Рима соболезнования не вполне искренни, ввиду того что отношение покойного к императору Вильгельму и к принципу тройственного соглашения с Германией и Италией за последнее время сильно изменилось.

   Г-жа Гире присылает просить меня сегодня к обеду; принимаю приглашение без особого неудовольствия. За чаем в 4 часа к нам присоединяется уезжающий на днях в Константинополь Ону. Вопрос о придворном бале решен; он состоится в четверг, но не в концертной зале Зимнего дворца, а в Аничковом. Присутствующие будут в траурном, и дипломатический корпус приглашений не получит ввиду того что бал будет в Аничковом дворце. Влангали и Ону разделяют мое мнение, что это нисколько не смягчает неприличия танцевального вечера во время траура.

   Ону уверен, что авантюра Ашинова и отца Паисия в Абиссинии заведет нас очень далеко. Этой осенью в Абиссинском монастыре в Иерусалиме он узнал, что мнимые посланцы негуса - просто завербованные Ашиновым монахи этого монастыря и никуда своим государем не посылались. В прошлом году в Константинополе он имел случай констатировать передачу великолепного ружья, присланного Ашинову генералом Буланже, и полагает, что французы желали бы втянуть нас в авантюру, чтобы не оставаться одним против итальянцев, немцев и англичан.

   Мы только что получили телеграмму от Коцебу, которой французское правительство запросило по поводу намерений Ашинова и намерений нашего правительства - отозвать его или предоставить правительству Франции принять необходимые меры в целях воспрепятствования вооруженной банде "казака" проникнуть на территорию, находящуюся под протекторатом Франции.

   Министр собирается представить этот вопрос на высочайшее усмотрение во время своего будущего доклада, который состоится в четверг, потому что завтра Его Величество разрешил министру присутствовать в католической церкви на торжественной заупокойной мессе по эрцгерцогу Рудольфу. Ввиду того что Волкенштейн уведомил министра об этой церемонии официальной нотой, я предлагаю послать копии с последней графу Воронцову и генералу Рихтеру; таким образом, последние станут ответственными за решения, которые будут приняты двором и Министерством императорского двора. Гире одобряет эту идею.

   Обедаю запросто у Гирсов; они как всегда полны ко мне внимания, и я чувствую себя в ударе. Коснувшись двора, министр высказывает предположение, что наследник-цесаревич женится на принцессе Алисе. Пока мы пьем кофе в гостиной хозяйки дома, приносят телеграмму от нашего бедного друга Ионина, который, по-видимому, не может поладить с дьяконом основанной его стараниями церкви в Буэнос-Айресе. "Дьякон отказывается уезжать". Мы вспоминаем несколько оригинальных черт этого прекрасного Ионина, всегда деятельного и предприимчивого. Его донесения об Аргентинской Республике в высшей степени интересны, и на извлечении из них, представленном государю, Его Величество начертал: "Весьма интересно".

   Вторник, 24 января

   Поднимаюсь немного раньше обыкновенного к министру, которого застаю уже в полной форме, при знаках ордена Св. Стефана, отправляющимся с г-жой Гире и сыном Михаилом в католическую церковь. Вчера, поздно вечером, он получил от государя записку следующего содержания: "Передайте, пожалуйста, от меня Волкенштейну, завтра, за службой в католической церкви, что я весьма сожалею, что не могу приехать, так как завтра именины дочерину нас в 11 часов обедня и прием".

   Я предлагаю министру передать эту записку Его Величества князю Лобанову, включив ее в текст письма, и занимаюсь составлением такового, а также пишу письмо по политическому вопросу нашему послу в Вене.

   Сообщение Воронцову и Рихтеру возымело свое действие, и министр очень этому рад. Присутствовали почти все великие князья, состоящие при особе императора военные чины и придворные должностные лица. Влангали, который провел вчерашний вечер у великого князя Михаила, говорит, что там еще не было об этом речи; распоряжения стали, вероятно, следствием каких-нибудь принятых в последнюю минуту решений. Ввиду того что по просьбе австрийского императора была отменена поездка великого князя Алексея и военной депутации в Вену, выразителями чувств по поводу скорбного события будут только князь Лобанов как представитель Их Величеств и полковник Рожнов, командир полка, шефом которого был покойный эрцгерцог.

   Позавтракав с моим милым Олой, принимаюсь опять за работу: составление проектов писем Извольскому в Рим, Шувалову в Берлин и Коцебу в Париж; чтобы закончить их вовремя, говорю швейцару никого не принимать.

   Вечером также работаю над проектом письма Коцебу.

   Среда, 25 января

   Встаю рано и вношу некоторые изменения в проект письма для Коцебу, так как мой министр, по-видимому, сомневается в том, что французский кабинет находится накануне своего падения и что Буланже достиг такого успеха. Гире одобряет эту редакцию; проект успевают переписать, и он увозит его к докладу в Аничков дворец в 12 часов.

   Как всегда в дни доклада, я, позавтракав с Олой, иду тотчас в Казанский собор, после чего захожу на минутку к Геппелкх Затем готовлю сопроводительные письма к донесениям в Рим и Лондон, а Оболенский несет их министру, когда тот возвращается к 3 часам.

   Среди возвращенных сегодня утром государем бумаг есть две с интересными пометами: во-первых, на донесении из Тегерана от 29 декабря 1888 г., за N 105, против места, где наш поверенный в делах сообщает, что узнал конфиденциально, "будто в то время, как шах колебался относительно того, следует ли ему или нет разрешить иностранное судоходство по Каруну, бывший в Тегеране германский поверенный в делах Винклер, по поручению будто бы князя Бисмарка, заявил шаху, что германскому правительству было бы весьма приятно, если бы состоялось открытие плавания по Каруну; это, быть может, и навело шаха на мысль предложить князю Бисмарку секретную конвенцию, в силу коей Персия, если бы ей угрожала извне какая-либо опасность, была бы объявлена состоящей под германским покровительством", Его Величество сделал следующую помету: "Весьма вероятно, что это было так". Другой документ - депеша Нелидова, передающая донесение первого переводчика, которого посетило некое таинственное, но имевшее очень влиятельный вид лицо, предлагавшее свои услуги на случай разрыва между Россией и Англией, чтобы засыпать Суэцкий канал, отвести пресную воду от столицы Египта, двинуть 100 000 человек суданских племен и в то же время поднять Индию и Афганистан. Субъект этот себя не называет, но говорит, что в случае надобности его можно найти в Джедде через доверенное лицо. На этом документе государь написал: "При случае можно вспомнить о нем".

   После нашего чая в 4 часа я говорю об этой бумаге с Ону, который удивлен тем, что первый переводчик и Нелидов могли передать столь фантастичное сообщение, что Его Величество соизволил отнестись к нему серьезно. Ону слишком привык к подобным выступлениям всевозможных авантюристов на Востоке, чтобы обращать на них хотя бы малейшее внимание.

   К отправляемой завтра двухнедельной корреспонденции Зиновьев приготовил циркуляр, который должен осведомить наши посольства относительно того, как смотрит министерство на миссию Паисия и авантюру Ашинова. После доклада, согласно выраженному государем желанию, министр посылает в Париж Коцебу телеграмму, коей ему поручается заявить французскому правительству, что правительство России совершенно непричастно к авантюре Ашинова, действующего на собственный страх и риск, что нам ничего не известно о конвенции, якобы им заключенной с местным правителем относительно Сагалло, и если эта местность находится под протекторатом Франции, то, конечно, Ашинов должен подчиниться действующим правилам.

   Четверг, 26 января

   Гире сообщает, что говорил вчера государю о Цанкове; последний будет принят Его Величеством. Министр коснулся щекотливого вопроса о кандидатах, которые могли бы быть предложены на звание князя болгарского. Государю не по душе кандидатура великого князя Михаила Михайловича:

   "Он ничтожен, за ним Игнатьев будет действовать". Кандидатура принца Ольденбургского тоже не встречает его одобрения: "Родители его никогда не согласятся", наконец кандидатура принца Веймарского (Вюртембергского) ему несимпатична потому, что тот - немец. Таким образом, вопрос пока остается открытым. Гире дает мне прочесть только что им написанное небольшое собственноручное письмо к Шувалову, в котором он просит посла сообщить интересующие государя подробности печального события в Мейерлинге и выражает желание, чтобы австрийское правительство поняло, наконец, необходимость не поддерживать принца Кобургского или даже способствовать его удалению из Болгарии, если оно заинтересовано в сохранении хороших с нами отношений. Передаю это письмо Оболенскому, чтобы он успел вложить его в почту с отправляющимся сегодня двухнедельным курьером.

   Завтракаем позднее обыкновенного, потому что ждем Шварца, но он не появляется - он еще не приехал в Петербург. К концу завтрака приходит Александр и присоединяется к нам; он заявляет мне о своем намерении подняться к министру, для того чтобы переговорить с ним о пожаловании московскому Полякову персидского титула, который тому очень хочется получить. Эта идея кажется мне немного странной, но, принимая во внимание неслыханную настойчивость моего бедного брата во всем, что он предпринимает, я сознаю невозможность его остановить и вынужден предоставить ему свободу действий.

   Иду ненадолго к своему бедному старому другу Геппелю. Вернувшись, узнаю от Олы, что министр получил от князя Лобанова письмо и поручил ему дать мне его прочесть, с тем чтобы вслед за этим послать его государю. Это душераздирающие подробности двойного самоубийства эрцгерцога Рудольфа и г-жи Марии Вечеры в Мейерлинге. Князь говорит, что почерпнул эти сведения из довольно верных источников, а все то, что до сих пор официально сообщалось, лживо. Очень хорошо написанное письмо производит сильное впечатление. Казалось бы, что в наш век такие романтические увлечения уже невозможны.

   Пятница, 27 января

   К счастью, утомление от вчерашнего вечера не повредило моему горячо любимому начальнику. Он говорит, что бал очень удался: черные туалеты были очень красивы, и весь ансамбль подействовал на него подбодряюще. Принцесса Алиса Гессенская не присутствовала на вечере. Ее сестра, великая княгиня Елизавета, сказала министру, что она больна; великий герцог - отец - напротив, много танцевал. Позднее Ола мне тоже говорит, что бал ему очень понравился и что драгоценные камни и раздававшиеся во время котильона ленты были очень красивы на фоне черных туалетов. Государыня была в черном тюлевом платье, усыпанном спереди бриллиантами; кажется, одни сравнивали ее с царицей ночи, на других же это производило впечатление чего-то мрачного. Государь заметил, что эти черные туалеты вызывают в нем воспоминание о представлении "Калашникова".

   Около 2 часов ко мне является Александр; сегодня вечером он опять уезжает в Москву и, кажется, несколько озабочен шагами, которые он все же предпринял вчера у министра и у Зиновьева в интересах Полякова. Его могут заподозрить в том, что его связывают с московским финансистом какие-нибудь денежные интересы, и он желает, чтобы я при случае утверждал противное.

   Ону сегодня уезжает в Константинополь и приходил проститься. Знакомство с ним доставило мне удовольствие: это очень умный и очень опытный человек; беседа с ним всегда поучительна и интересна.

   Суббота, 28 января

   Поднявшись около 11 часов к своему министру, нахожу его все еще больным, и это меня беспокоит; он, тем не менее, собирается ехать в Государственный совет и не считает возможным отклонить полученное от великой княгини Екатерины приглашение на обед.

   Сегодня Цанков был принят государем.

   Возвращая мне сегодня вчерашний номер "Гражданина" за пятницу 27 января, газету, которую я ежедневно даю министру, последний обращает мое внимание на любопытную передовую статью, озаглавленную: "Голос уездного предводителя". Автор ее стремится доказать, что с учреждением, согласно проекту Толстого, участковых начальников мировые судьи должны быть упразднены или поставлены в новые условия. "Может ли будущий участковый начальник, столь нужный для водворения порядка в уездной жизни, существовать рядом с мировым судьей?". На это он, уездный предводитель, отвечает: "Нет, не может". Гире думает, что эта статья внушена сверху и ее можно рассматривать как предвестницу частичного или постепенного упразднения судебной реформы 1864 г. Я напоминаю министру, что государь не раз высказывал мысли, дававшие возможность предвидеть подобное решение. Знаменитое письмо Сабурова, сообщавшее 3/15 апреля 1881 г., несколько недель спустя после восшествия на престол Его Величества, данную князем Бисмарком оценку внутреннего положения России, государь возвратил тогда министру со следующей длинной пометой: "Дайте прочесть это письмо графу Лорис-Меликову. Это до того верно и справедливо, что дай Бог, чтобы всякий русский, а в особенности министры наши, поняли наше положение, как его понимает князь Бисмарк, и не задавались бы несбыточными фантазиями и паршивым либерализмом".

   Вышеупомянутое письмо Сабурова так рисовало положение: прежде чем думать о дальнейшем развитии произведенных в прошлое царствование реформ, нужно, чтобы самодержавная власть опять обрела весь ее престиж, чтобы всегда чувствовалось ее присутствие и ее деятельность. Россия - лошадь, которой надо в настоящее время дать почувствовать узду хозяина; "в Германии общество было чрезвычайно поражено необыкновенными стараниями, направленными к тому, чтобы судопроизводство во время политического процесса велось вполне легально, что дало возможность обвиняемым публично развивать свои доктрины и выставлять себя мучениками... Законность нас убивает".

   В другой раз, два года назад, во время инцидента с Мартенсом, государь опять высказал министру свое убеждение в том, что судебные учреждения революционны и вредны. Таким образом, Его Величество постоянен и последователен. Гире говорит, что твердость эта бывает иногда благодетельной, как, например, в вопросе о сахаре, где государь также встал на сторону меньшинства и который получил правильное разрешение.

   Министр мне рассказывает, что великие князья, он, Ванновский, Воронцов-Дашков, Сольский и большая часть Государственного совета высказались против проекта Толстого, что меньшинство, состоявшее из нескольких голосовавших за проект министров, втайне при последующем обсуждении отдельных статей намеревалось сделать невозможным его применение. Государь утвердил предложение графа Толстого и меньшинства, и это можно было предвидеть, судя по тому, как держал себя министр внутренних дел во время заседания; он закончил свою речь, произнесенную, впрочем, с большим трудом, заявлением: "Я чувствую себя призванным, я должен провести эту реформу".

   Воскресенье, 29 января

   Вечером первый бал в концертном зале Зимнего дворца. Я не еду, так как у меня грустное настроение и мне нездоровится. Министр и мой дорогой Оболенский туда отправляются.

   Понедельник, 30 января

   Поднявшись к министру, с радостью констатирую, что вчерашний бал его не слишком утомил; однако он все еще не совсем здоров.

   Он рассказывает, что бал удался: дамы были в полутраурном; присутствовала принцесса Алиса Дармштадтская; она похожа на свою сестру, но некрасива, лицо красное даже под бровями. Позднее Оболенский говорит мне, что у нее походка неграциозная, средняя часть корпуса слишком выдается; она танцевала котильон с наследником-цесаревичем, но они не разговаривали.

   Министр мне говорит, что английский посол Мориер ведет целую интригу, для того чтобы обеспечить себе присутствие Их Величеств на бале, который он собирается дать в честь великого герцога Гессенского. Конечно, их присутствие более чем когда-либо ему желательно как корректив к его недоразумениям с Бисмарком. Чтобы прозондировать почву, он обратился к Черевину, а последний пришел советоваться с Гирсом; министр сказал ему, что это посещение Их Величеств в данный момент произведет тягостное впечатление в Берлине, хотя, в сущности, и нет определенной причины для неудовольствия. Черевин полагал, что можно бы устроить так, чтобы поехала только императрица с цесаревичем, но когда вопрос этот был передан на усмотрение Их Величеств, они, казалось, пожелали принять приглашение сэра Мориера со всем удовольствием, какое мог им доставить случай причинить неприятность Бисмарку.

   Великобританский посол говорил вчера на балу с Гирсом о своем намерении пригласить Их Величества и спросил, как это надо сделать, на что Гире ему ответил: следует обратиться к министру двора, но если речь идет о большом вечере, то германское посольство должно быть во всяком случае приглашено. Затем, желая предупредить графа Воронцова, Гире заметил, что последнему уже все должно было быть известно и что он нимало не сомневается в полном согласии со стороны государя и государыни.

   От радости ли, которую ему доставил этот успех, или по какой-либо другой причине к концу бала, говорят, бедный Мориер был так пьян, что стоял и отвешивал поклоны в малахитовой зале даже после того, как императорская семья удалилась и зал был уже совершенно пуст; кто-то подошел к великобританскому послу и обратил его внимание на то, что бал уже закончился.

   Я позволяю себе высказать мнение, что, в сущности, не беда, если Их Величества почтят своим присутствием бал, который будет давать английский посол в честь зятя королевы, и что ссора г-на Мориера с Бисмарками, отцом и сыном, нас не касается. Самое важное - избежать в этом случае какой бы то ни было политической демонстрации, а после того как Гире настаивал на приглашении германского посольства (которое Мориер все это время не приглашал на менее официальные собрания), нельзя будет ничего сказать.

   Министр мне рассказывает, что государь и государыня более чем когда-либо настроены против Бисмарка и даже против германского императора; они называют последнего "мошенником и господинчиком, который слишком много о себе воображает и думает, что все его обожают". Гире не знает, чему приписать это усиление антипатии: может быть, здесь сказывается еще какое-нибудь неудовольствие со стороны датского семейства; но, беседуя со Швейницем, он ему откровенно сказал, что не понимает, каким образом князь Бисмарк мог задеть национальные чувства в России и вырыть между нами пропасть целым рядом финансовых мер вроде той, которая была принята в прошлом году накануне проезда государя через Берлин, и особенно своей определенно направленной против нас так называемой Лигой мира. Швейниц говорит, что это только естественное следствие волнений и неуверенности, вызванных Катковым, которого, похоже, поддерживают и к которому прислушиваются; но в то же время германский посол признает, что, и по его убеждению, Бисмарк был не прав, что в настоящий момент преимущества на нашей стороне - результат проявленного нами спокойствия и непоколебимости. В Германии, между тем, механизм внутренней жизни начинает приходить в расстройство, серьезные затруднения возникают в сфере колониальной политики, а престиж и значение Лиги мира падают с каждым днем.

   Греч присылает мне телеграммы по поводу передвижений афганского эмира Абдурахмана, и я спрашиваю у министра, не следует ли их изъять или опровергнуть. Ввиду желательности осведомления публики с истинным положением дел на афганской границе Гире решает дать Северному агентству телеграмму, которая могла бы значиться как идущая из Чарджуя и заменить собой те, которые мы изымаем. Зиновьев приносит мне ее текст, который я привожу ниже; телеграмма эта и была сообщена Гречу тотчас после четырехчасового чая.

   Вторник, 31 января

   Поднимаясь по просьбе министра к нему, встречаю на лестнице Зиновьева, и мы входим вместе; мне кажется, что Гирсу это неприятно: ему надо мне что-то сказать. По поводу известий о серьезных беспорядках в Риме и антигерманском движении в Венгрии министр замечает, что мы оказались пророками в составленных мной за последнее время депешах, что в пресловутой Лиге мира элементы разложения все более заметны. Около 12 часов министр уезжает с докладом.

  

   Среда, 1 февраля

   Около 11 часов меня просят к министру; он только что получил записку от Вышнеградского, который очень обеспокоен понижением курса, вызванным появившейся во вчерашних газетах телеграммой из Чарджуя.

   Не подозревая того, что телеграмма эта исходит от министерства, министр финансов просит, если возможно, поместить в "Journal de S.-Petersbourg" опровержение. Гире отвечает ему, что подобное опровержение в настоящий момент невозможно, но мы надеемся в скором времени иметь возможность успокоить биржу.

   В смысле политическом телеграмма эта дала превосходные результаты: в Англии взволновались, будет сделано все возможное, чтобы остановить попытки эмира и предупредить осложнения. В силу старой привычки ставить все действия России в центральной Азии в зависимость от предварительного соглашения английское правительство попыталось и теперь сделать то же самое. Сэр Мориер обратился к министру с чем-то вроде запроса, но Гире ответил, что не считает этот вопрос подлежащим обсуждению; мы, конечно, не имеем никаких враждебных или агрессивных намерений по отношению к эмиру Абдурахману, но если он позволит себе хотя бы малейшую провокацию против России, то, без всякого сомнения, последует возмездие, и возмездие чувствительное; это было бы вполне справедливым, и нам не было бы надобности давать кому бы то ни было объяснения. Военный министр, которого Гире конфиденциально ознакомил со своей точкой зрения, горячо его благодарил; государь также вполне его одобрил.