Главная » Книги

Ламсдорф Владимир Николаевич - Дневник. 1886 - 1890, Страница 3

Ламсдорф Владимир Николаевич - Дневник. 1886 - 1890


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

льствовать, что никогда не переставал быть преданным и благодарным России. Будущее покажет, что он ни в чем не виновен. В плохих отношениях с императором повинны сумасбродные агенты. Следовало бы более чтить память его сестры (покойной императрицы). Но дядя не отказывается протянуть руку примирения и допускает, что когда-нибудь, когда весь этот грустный эпизод отойдет в область истории, можно будет опять свидеться, но он очень сожалеет обо всем, что было сделано, и не скрывает своего неодобрения.
   Показывая это письмо Гирсу, государь говорит: "Странное письмо, нужно ли ответить?" Министр посоветовал не делать этого тотчас; он добавляет, что хотел бы поговорить со мной по поводу редакции ответного письма, из которого будет исключен политический вопрос и где не будет упоминания о бывшем болгарском князе, а речь пойдет только о желании восстановить отношения с дядей и почтить память покойной императрицы. Это объясняет полученную на Новый год телеграмму за подписью "Дядя Александр". Я подумал, что иллюзии принца насчет его сына несколько рассеялись и он пошел навстречу примирению; это сделал, оказывается, наш государь. Впрочем, государь не раз высказывал, насколько ему тяжелы эти натянутые отношения, особенно из-за великой княгини Елизаветы Федоровны, которая такая милая, а он не может пока разрешить ей посещать Дарм-штадт. Его Величество надеется, что к Пасхе болгарские дела будут достаточно урегулированы, чтобы великая княгиня и великий князь Сергей могли отправиться в Дарм-штадт.
   Мы говорим с министром об ужасной катастрофе, которая разразилась бы в России в случае войны. Где искать безопасности, где уберечь какие-либо крохи для семьи? Нельзя отвечать Моренгейму в духе поощрительной пометки государя. Это значило бы поджечь порох, и министр хочет откровенно объясниться на этот счет послезавтра во время своего доклада. Мы пока не будем отвечать Моренгейму и передадим ему ответную телеграмму Шувалова тотчас по ее получении.
   Я опаздываю к завтраку и сажусь с моим Олой за стол только после часу. Записываю все, что мне было сегодня сказано моим дорогим министром. Около 3 часов приходят Влангали и Зиновьев. Первый слышал, что Катков был в четверг принят государем и откровенно признался одному из своих друзей в том, что работает против министерства. Жена Зиновьева уехала вчера вечером. Он говорит, что заезжавший к нему в день Нового года Катков приходил опять вчера, но не застал его дома. Мне кажется, что Зиновьев весьма приободрился и очень весел. Он не видит ничего особенно плохого в последней статье "Гражданина" и обвиняет Бисмарка в том, что тот своей речью создал это вызывающее тревогу положение. По его мнению, Франция не может отнестись равнодушно к подобной провокации. Государю посылается докладная записка относительно просьбы болгарского офицера Груева, удовлетворить которую Его Величество согласен, то есть по вопросу о 300 000 рублей; что же касается 2000 ружей - не знаю.
   Вечером занимаюсь своими записками и просматриваю прежние дела. Князь Меншиков приносит личное письмо из Берлина. Граф Шувалов сообщает, что будет на другой день принят императором; ему известно через князя Бисмарка, что император Вильгельм отнесся наилучшим образом к письму Его Величества, но канцлер не считает возможным, чтобы его государь писал великому герцогу Гессен-Дармштадтскому, потому что последний счел себя очень обиженным и протестовал против удаления Баттенберга из действующей армии с титулом светлости вместо высочества.
   Понедельник, 12 января
   Нахожу своего министра несколько ободрившимся. Составляем телеграмму Моренгейму по поводу переговоров в Константинополе. Затем я предлагаю министру взять с собой завтра к докладу несколько документов, удостоверяющих, что мы возобновили тайный договор только после того, как обезопасили себя от нападения Германии на Францию или от каких-либо слишком определенных действий со стороны Австрии на Балканском полуострове. Когда я схожу вниз, Ваксель рассказывает нам, что узнал через Мартенса, почерпнувшего свои сведения от Феоктистова, что решено в течение ближайших трех месяцев заменить Гирса Зиновьевым в качестве управляющего министерством, что ссора с Катковым была мнимой и что назначение это является делом последнего.
   После завтрака, пока я работаю в своем втором кабинете, мне докладывают ранее обыкновенного о приходе Зиновьева. Он мне рассказывает о своем свидании с Вышнеградским; последний конфиденциально рассказал ему о, серьезном объяснении, какое он только что имел с государем. Устрашенный испрашиваемыми военным и морским министерствами непомерными кредитами, новый министр финансов весьма решительно предупредил Его Величество, что если тот не примет против этого своих мер, то в конце года у нас будет дефицит не в 50, а в 100 миллионов. Мир нам необходим, и государь будто бы выразил Вышнеградскому свое твердое намерение придерживаться миролюбивой политики. Я замечаю Зиновьеву, что недостаточно не желать быть агрессивным, нужно еще суметь успокоить умы и внушить доверие к намерениям правительства. Одним словом, нужно открыто поднять флаг мира. На Гирса смотрят как на таковой. Почему же государь не желает проявить солидарность с планами своего министра и положить предел интригам, которые систематически подрывают доверие к нему? Зиновьев посоветовал Вышнеградскому договориться с нашим министром и хочет спросить у последнего, какое время может он для этого завтра назначить.
   Зиновьев сообщает мне также, что не далее как вчера вечером к нему приезжал Катков. Последовало обстоятельное объяснение. Знаменитый издатель и священный руководитель общественным мнением заявляет, что ничего не имеет против особы Зиновьева или даже Гирса, но не одобряет нашей политики. Он не может нам простить, что мы возобновили до Скерневиц наше секретное соглашение с Германией и сделали это... не предупредив его. Считая, что срок соглашения истекает в марте, он обещает употребить все свои усилия для того, чтобы его больше не возобновляли. По мнению Каткова, наш союз с Германией унизителен и не может быть терпим. Разве Бисмарк не сказал открыто о той поддержке, которая была нам оказана в вопросе освобождения скомпрометированных в перевороте 6 августа болгарских офицеров? Поддержка эта, по мнению Каткова, была унижением; нам незачем искать поддержки в Берлине. Наша единственная и истинная союзница - Франция. Германия настроена к нам еще более неблагоприятно, нежели Австрия. Московский издатель протестует против нашего официального сообщения, которому он даже не соблаговолил найти место в своей газете. Там была фраза: "Будучи твердо намерено относиться с должным вниманием к собственно германским интересам", против нее он особенно протестует. Зиновьев старается разъяснить ему, что даже в частной жизни приходится считаться с интересами своих соседей. Катков не из тех людей, с которыми можно что-либо обсуждать; это ограниченный фанатик, буйно-помешанный, преисполненный тщеславия и опьяненный своим влиянием. Мы с Зиновьевым одного и того же мнения: не следует ему ничего сообщать, не обращать никакого внимания на его нападки и предоставить ему путаться в его доктринах до тех пор, пока они не приведут его к абсурду. Около 4 часов Влангали приходит ко мне пить чай; он подтверждает: за последний месяц со времени приезда Каткова он тоже слышал, что тот поклялся добиться отстранения министра, которому никогда бы не простил возобновления без его ведома соглашения с Германией.
   Вторник, 13 января
   Доклад министра в Аничковом дворце около 12 часов. Придя утром в канцелярию, нахожу массу телеграмм и с помощью дежурного успеваю подготовить большинство из них до отъезда Николая Карловича. Он присылает за мной около 11 часов. Вскоре затем приходит Зиновьев. Он нам рассказывает, что вчера Швейниц ему жаловался: у нас преувеличивают значение ответа французских министров болгарской депутации и не хотят признать, что впервые она услышала истину в Берлине. Французское правительство постаралось прежде всего убедиться в том, в каком именно духе ответит германское правительство. Министр устал, и все это ему надоело. Зиновьев приходит к нам на несколько минут, чтобы написать Вышнеградскому и предупредить его, что он может быть принят нашим министром сегодня около 4 часов.
   Министр возвращается только около 2 1/2 часов. Я со страхом думаю о результатах доклада. К счастью, нет ничего особенного. Относительно замечания Швейница государь возражает: "Да, но Бисмарк все-таки хитрил, а Флуранс и Гобле просто и откровенно высказались". Министр передает государю также и разговор Зиновьева с Катковым. Высказываясь против мысли о возобновлении наших тайных соглашений, государь говорит, что было бы, может быть, полезно дать Каткову возможность создать себе при посредстве Зиновьева более точное представление об условиях этого соглашения.
   Среда, 14 января
   В присланном мне сегодня утром министром пакете с возвращенными государем бумагами нахожу две любопытные пометки. На телеграмме Хитрово, сообщающей о том, что Панина во главе 20-тысячного отряда намеревается вызвать восстание в Македонии, Его Величество пишет: "Это самое скверное, что могло бы случиться". Не понимаю почему. В этой местности у Турции сосредоточены значительные силы. Болгары получили бы хороший урок, и это явилось бы превосходным средством для того, чтобы заставить их вернуться на путь истинный. На другой телеграмме Нелидова, передающей его переговоры с болгарами, государь пишет: "Одна надежда на движение военных эмигрантов, а все остальное вздор".
   Министр просит меня подняться около 10 1/2 часов, но едва он успевает мне передать несколько бумаг, как докладывают о приезде шведского посланника, который явился подписывать конвенцию. Ему приходится подождать Гирса несколько минут. Министр присылает мне для прочтения забавные письма барона Моренгейма, в которых тот проповедует союз с Францией и даже не совсем корректно упрекает министра в том, что он принижает значение Франции. Гире мне пишет, что хотел бы обо всем этом поговорить со мной еще сегодня вечером.
   Поднимаюсь к нему около 8 часов. Гире очень сердит на Моренгейма и показывает мне письмо своего сына, из которого видно: упомянутый барон полагает, что наш министр находится накануне своего падения, и считает момент подходящим для того, чтобы дать ему почувствовать свое ослиное копыто. Министр рассказывает мне, что сегодня утром к нему приезжал Лабуле узнать, какую позицию рассчитывает занять Россия в случае войны между Францией и Германией. Окажем ли мы его стране моральную поддержку и продвинем войска к границе Пруссии? Министр ему отвечает, что совершенно не допускает возможности войны между Германией и Францией, если последняя будет хоть сколько-нибудь осторожна и благоразумна. Он говорит: "Я вполне верю в миролюбивые намерения князя Бисмарка и императора Вильгельма, даже гораздо больше, чем в господина Буланже и его сторонников". Так как посол настаивал на письменном ответе, как и в 1875 г., Гире ответил: "О, на это вы можете рассчитывать, но я не буду телеграфировать подобно своему знаменитому предшественнику. С этого момента мир обеспечен". Лабуле полагает, что у нас есть тайные соглашения, подлежащие возобновлению в марте. Откуда он это узнал? Он спрашивает, имеем ли мы свободу действий, на что министр отвечает: "Да, и позвольте мне сохранить таковую, не принимая никаких обязательств по отношению к вам, но во всяком случае вы можете быть уверены, что Германия не останется в одиночестве. Несомненно, Австрия и Италия будут ее союзницами. Мне не известно содержание связывающих их договоров, но я нисколько не сомневаюсь в существовании подобных соглашений". Гире надеется, что этими словами он, может быть, несколько отрезвил Лабуле, который стал слишком смелым под влиянием слов императора и махинаций сторонников союза с Францией, а может быть, и махинаций Моренгейма - Катакази в Париже.
   Приезжает граф Муравьев и является прямо к министру с личным письмом Павла Шувалова; последний старается защищать проект двойственного союза на основе привезенной из Берлина его братом Петром Шуваловым памятной записки. Как только я сошел в канцелярию, министр присылает мне это письмо и пишет, что говорить о нем будет со мной завтра.
   Четверг, 15 января
   В пакете, возвращенном сегодня утром государем, нахожу еще одно донесение Нелидова из Константинополя от 8/20 января с отчетом о первой беседе нашего посла с Цанковым; на ней помета государя: "Все это убеждает меня все более и более, что нам нужно поддерживать военное движение материально и деньгами, и только это средство поможет. Все прочие соглашения и переговоры с партиями вздор и чепуха и ничего не изменят".
   Вижу своего министра очень недолго; письма Моренгейма и письмо Шувалова, относительно которого он сомневается, посылать ли его государю, произвели на него в высшей степени неприятное впечатление. Зиновьев приходит около 3 часов. Он виделся с адмиралом Шестаковым, который возмущен интригами против министерства. Морской министр находит, что Катков достоин виселицы, а что касается генерала Ванновского с его воинственными тенденциями - он его называет просто дураком и сумасшедшим. Я очень доволен тем, что он начинает мыслить вполне здраво.
   Вернувшись около 8 часов, нахожу пакет с возвращенными государем бумагами. На телеграмме Хитрово, сообщающей, что болгарские офицеры предлагают нам перевести флотилию в Одессу, Его Величество пометил: "Переговорите об этом с Шестаковым. Может быть, и осторожнее было бы заблаговременно убрать флотилию подальше и воспользоваться их предложением".
   Спешу показать эту помету Зиновьеву, прежде чем он отправится на бал. Он и Гире говорят об этом во дворце с морским министром; последний возмущен таким предложением и находит его совершенно бесполезной и недопустимой мерой.
   Пятница, 16 января
   Поднимаюсь к министру около одиннадцати часов. Ввиду того что государь примет графа Муравьева сегодня в 12 часов, Гире решил тотчас послать государю письмо графа Шувалова, и я советую ему приложить также записку и Петра Шувалова, написав несколько слов с указанием, что письмо нашего посла в Берлине является только дополнением и пояснением этой записки; так мы и делаем. Тотчас посылаю конверт в Аничков дворец и возвращаюсь к Гирсу.
   Он делится со мной своими заботами по поводу вечера, который предполагает дать его жена. Он не желал бы обойти кого-либо из своих добрых знакомых и не знает, как обставить прием Их Величеств, которые могут приехать. Я советую ему пригласить всех как на большой раут, а заодно устроить и домашний спектакль, за который так стоит г-жа Гире. Только дамы и самые высокопоставленные лица последуют за Их Величествами в театральную залу, но ведь весной в Москве так было и у князя Долгорукова. Мой министр в восторге от этой мысли. Ему было бы слишком неприятно обойти кого-либо из второстепенных членов дипломатического корпуса и добрых знакомых и пригласить только двор и связанных с ним лиц.
   За завтраком Ола рассказывал мне о бале, который был, по-видимому, блестящим и не слишком продолжительным. Государь был в форме гвардейского гусарского полка с ментиком на отлете и казался огромным в этом костюме, который ему чрезвычайно идет. Государыня была в белом, вся усыпанная драгоценными камнями. Три тура полонеза: с государем, с цесаревичем и с германским послом как со старейшим. Утром великий князь Николай посадил на три дня под арест 5 офицеров и полковника кавалергардов. Их выпустили только для бала. Государь был, кажется, в прекрасном настроении. Он говорил со многими дамами и дипломатами. После бала "дежурные" были приглашены в малахитовую залу, где государыня и великие княгини благодарили своих кавалеров. Государь шутил и сказал графу Воронцову не назначать больше Оболенского и Философова, которые не имеют при себе ни иглы, ни нитки, ни других необходимых предметов. Оказывается, что за день до этого некий шутник поднес им, специально в виду их дежурства, шкатулки с мелкими туалетными принадлежностями, и, вероятно, Владимир Оболенский или его жена рассказали об этом государю.
   Только вернулся и собирался сесть за работу, как меня позвали к министру; он показывает мне возвращенное государем письмо Шувалова от 12/24 января 1887 г., которое привез 14-го вечером Муравьев; помета на нем более благоприятная, чем мы ожидали; Его Величество начертал: "Эти вопросы я считаю чрезвычайно важными, а у меня еще не установилось определенное мнение, поэтому ничего еще окончательно сказать не могу. Во всяком случае предпочитаю тройственному союзу двойственный с Германией". Это разумное замечание доставляет нам большое удовольствие. Может быть, Муравьев имел возможность сегодня утром на приеме повторить государю то, что говорил нам, что в Берлине желают более всего действовать в согласии с нами, лишь бы мы только сказали, чего хотим. Вероломные и лживые инсинуации московской газеты о посредничестве Льва XIII, которое якобы Германия желает нам навязать, между тем как Шлетцер отговорил от этого болгар в Риме.
   Мой дорогой министр еще раз благодарит меня за мысль о рауте. Выходящий от него Швейниц, которому он ее сообщил, также вполне одобряет мою идею.
   Придя ко мне около 4 часов пить чай, Влангали подтверждает, что Гире на седьмом небе от данного ему мною совета. Мой министр обедает у княгини Кочубей. Он присылает мне написанные Жомини политический бюллетень и проект ответа барону Моренгейму, просит их прочесть и сообщить ему мое мнение.
   Суббота, 17 января
   Около 11 часов меня зовут к министру. Он очень расстроен делами департамента, которые Влангали сваливает на него, как только они представляют какое-либо затруднение. Он мне говорит, что Муравьев, который видится здесь с очень многими и, между прочим, с Черевиным, рассказывал ему, что образовалась целая коалиция, работающая в целях изменения политики, а Сабуров, который, конечно, принимает в ней участие, написал в этом смысле очень злую памятную записку. Во вторник министр повезет к докладу государю письма Моренгейма, проект ответа на них и записку по поводу возбужденных письмом графа Шувалова вопросов, которую я постараюсь подготовить к этому дню.
   В 3 часа у министра совещание по делам, касающимся Центральной Азии. Зиновьев, зайдя перед совещанием на минуту в канцелярию, говорит нам, что генералы Ванновский и Обручев в личных интересах сознательно представляют эти вопросы в ложном свете. Розенбах тоже на этом настаивает. Предстоящая борьба внушает ему тревогу.
   Воскресенье, 18 января
   Меня зовут к министру. Мы составляем телеграмму князю Лобанову по вопросу о вывозе в Австрию лошадей. Гире рассказывает мне, что вчера вечером у них была г-жа Нелидова-Анненкова. Говорила между прочим, что у нее есть основания предполагать о весьма неблагоприятном настроении в высших сферах; на одном собрании, где зашла речь о печальном положении вещей, создаваемом нетвердостью проводимой государем политики, один из наших государственных деятелей очень справедливо заметил, что успокоить общество государь мог бы лучше всего, подтвердив свою солидарность с миролюбивыми тенденциями Гирса каким-нибудь для всех очевидным проявлением своего благоволения к последнему; на это одна из наиболее близко стоящих к Их Величествам дам, а именно г-жа Елена Шереметева, урожденная Строганова, возразила: никогда государь этого не сделает, так как он не может симпатизировать политике, запятнанной дружбой с Бисмарком и опирающейся на его содействие. Его Величество держится очень приветливо с министром в интимном кругу, но, несмотря на весь свой автократизм, не решается явно его поддерживать. Я говорю Гирсу, что, по-моему, в высшей степени лестно иметь возможность работать для блага страны и миллионов людей, оставаясь выше всех этих неприятностей. Он отвечает, что это, конечно, так; все эти столь своеобразно жалуемые награды наших дней лишены в его глазах какой бы то ни было цены, но отношение государя в связи с нападками поощряемой им прессы подрывает к нему доверие и даже ставит его в ложное положение перед дипломатами, с которыми ему приходится вести дела.
   Принимаюсь за свою работу по поводу наших тайных соглашений и по вопросу о той невыгодной роли, которая в них отводится Австрии. Вечером из Берлина приезжает Арсеньев с письмом от графа Шувалова, оно содержит подробности, сообщенные графу князем Бисмарком относительно ответного письма императора Вильгельма. Почтенный старик не только подтвердил, но даже усилил представленный ему проект, показав при этом канцлеру свои сведенные ревматизмом пальцы, не дающие ему возможности его переписать. Позднее князь Бисмарк послал Его Величеству своего сына Герберта с предложением дать переписать письмо принцу Вильгельму, но император нашел, что это было бы не совсем вежливо, и решил, что при первой возможности сделает это сам. Граф Шувалов возвращается к вопросу двойственного соглашения; он считает необходимым обсуждать его теперь же, пока "железо горячо", и предлагает положить в основу те мысли, которые брат его набросал в своей памятной записке. Министр тотчас же посылает мне для прочтения это письмо с приложением записки, в которой выражает желание поговорить со мной о нем еще сегодня вечером. Поднимаюсь к
   Гирсу около 9 1/2 часов.
   Понедельник, 19 января
   Вечером заканчиваю свой общий обзор наших тайных переговоров и около 9 часов посылаю его Гирсу, предупреждая, что завтра утром доставлю ему другую записку, относящуюся к вопросам, затронутым в последнем письме графа Шувалова. Пишу ее прямо набело и заканчиваю к 12 часам.
   Вторник, 20 января
   Встаю пораньше, немного исправляю конец моей записки и посылаю ее министру с письмами графа Шувалова, которые он должен везти к докладу. Когда около 11 часов я поднимаюсь к министру; он говорит, что не имел вчера ни минуты времени, чтобы прочесть мои записки. Я ему советую представить сегодня на усмотрение государя лишь ту, которая является ответом на письмо графа Шувалова. Он читает ее при мне и одобряет. Затем я советую ему предложить государю дать Шувалову соответствующие инструкции, то есть написать ему, чтобы он пока совершенно не касался щекотливого вопроса возобновления нашего договора. Если государь на это согласится, мы составим в этом смысле личное письмо, и тогда можно будет сообщить Влангали, Жомини и Зиновьеву о последнем письме из Берлина, о котором они ничего не знают. Затем, если со временем обстоятельства позволят начать переговоры, можно будет предложить возобновление договора без протокола и с некоторыми небольшими изменениями изъявить готовность возобновить его втроем, а если Австрия не согласится, то, основываясь на этом, заключить таковой с одной Германией. Министр вполне одобряет этот план действий и собирается говорить в этом именно смысле с государем. Около 11 3/4 часов Гире уезжает в Аничков дворец; я успеваю еще переписать и вручить ему хвастливую телеграмму Моренгейма.
   Министр в восторге от своего доклада. Ему удалось в течение полутора часов говорить государю о наших отношениях с Германией, о важном значении наших тайных договоров, о благоприятном в настоящий момент положении России, союза с которой домогаются и в Берлине, и в Париже. Это, по-видимому, произвело впечатление на Его Величество. Он внимательно прочел мою записку по поводу письма Шувалова и желает, чтобы мы ему написали в этом смысле. За завтраком государь в прекрасном настроении; он говорит о вчерашнем обсуждении в Государственном совете вопроса о реформе судопроизводства и заявляет государыне, что Гире был против этого. Министр возражает: он сделал то же, что и самые преданные слуги, как генералы Рихтер и Шестаков, и он желает, чтобы право ограничения гласности судопроизводства исходило непосредственно от самого государя, а не от министра юстиции. Его Величество называет наши судебные учреждения революционными и, по-видимому, твердо в этом убежден. Государыня высказывает предположение, что Гире прав. Министру кажется, что после завтрака государыня ждет от него приглашения на раут, но он не решается с ней об этом заговорить; он просит только Ее Величество прочесть и подписать письмо, которым она жалует испанской королеве орден Св. Екатерины. Когда Ее Величество доходит до фразы "С соизволения императора, возлюбленного супруга моего", он прерывает государыню - это все, что ему нужно. Государь этому много смеялся. Я говорю министру, что, думаю, он хорошо сделал, отложив приглашение и поручив передачу его княгине Кочубей. Вечером занимаюсь делами своей канцелярии и пишу проект письма Шувалову, о котором говорилось сегодня утром.
   Среда, 21 января
   Гире перечитывает со мной проект письма Шувалову, посланный ему мною вчера, и просит меня представить его к 4 часам в форме доклада; он желает его показать государю и затем, собственноручно переписав его, отправить завтра с едущим в Берлин и Париж курьером. Переписываю с некоторыми изменениями в форме доклада мой проект письма Шувалову и посылаю его в 4 часа министру, который просит меня вслед затем отправить его в отдельном конверте государю.
   Около 4 часов у меня как всегда собираются к чаю. Когда я в 6 часов сажусь за стол, мне сообщают просьбу министра тотчас послать государю записку, чтобы довести до его сведения, что прибыл фельдъегерь с ответным письмом императора Вильгельма и Швейниц просит аудиенции для вручения этого письма Его Величеству.
   Ола возвращается довольно поздно, у нас есть еще бумаги для государя; он замечает, что слишком много пакетов в один день. Министр переписывает письмо Шувалову с моего черновика, так как посланное на доклад еще не возвращено. Наконец, конверт получен. Доклад утвержден, Его Величество примет Швейница завтра, в 12 часов дня.
   Четверг, 22 января
   Министр рассказывает мне, что Швейниц показывал ему вчера копию письма императора Вильгельма, которое не оставляет желать ничего лучшего и очень категорично по отношению к Баттенбергу. Гире не пожелал, чтобы германский посол оставлял ему копию с него, чтобы сохранить эту корреспонденцию в тайне.
   Около 4 часов приходит Зиновьев, возмущенный тем, что Татищеву сообщили все, что было сказано на его счет у меня. Последний приходил к нему объясняться и спрашивал, правда ли, что тот грозил уйти из министерства, если Татищев будет туда допущен. Зиновьев подозревает барона Жомини и, по-видимому, намерен устроить ему сцену и пожаловаться министру.
   Пятница, 23 января
   Пригласил завтракать в 12 часов Шварца и Олу, но, как нарочно, министр просит меня подняться сегодня как раз около этого времени. К счастью, он задерживает меня ненадолго, передает мне собственноручное письмо импера тора Вильгельма, которое государь ему только что прислал.
   Это письмо от 17/29 января 1887 г. и является ответом на письмо нашего императора от 4/1 б января. Отдельные места в нем настолько интересны, что их стоит выписать; старый император писал достаточно твердым почерком и только повторял иногда слова:
   "Вы можете рассчитывать на твердость, с какой я решил поддерживать политику, проводимую вами в целях желательного нам успокоения той и другой стороны и особенно во всем, что касается невозможности возвращения принца Баттенберга в Софию. Я разделяю ваше убеждение в том, что возвращение это было бы для вас неприемлемым, и чтобы поддержать вас в вашем желании избежать этого, я, поскольку это представляется возможным, употреблю все свое влияние при дворах Вены, Дармштадта, Бухареста, а в случае надобности и Рима". Император подчеркивает, что если он когда-то оказывал содействие Баттенбергу, то действовал так потому, что относился к нему как к близкому родственнику покойной императрицы и принцу, выбранному Россией, несмотря на его польские симпатии. Затем, в конце этого письма в четыре страницы: "В наших интересах общими силами бороться со стремлениями наших врагов и разрушать их замыслы; единственная их цель - подготовить разъединение монархий, которые еще "на ногах" ["debout" - намек на Францию].
   Затем, вероятно, следует маленький пропуск, потому что далее текст таков:
   "...против воспринятых принцем Баттенбергом пагубных теорий, которые приобрели ему симпатии поляков и вызвали с их стороны овации во время его поебывания в Лемберге.
   Будьте уверены, мой дорогой племянник, что вся деятельность, которая будет мне предуказана Богом в моем преклонном возрасте, будет посвящена тому, чтобы доказать мою к вам дружбу и мою преданность делу поддержания монархического строя, на котором покоится счастье и спокойствие народов, судьбы которых вверены нам Господом.
   На всю жизнь вам преданный и любящий вас брат и дядя Вильгельм".
   Суббота, 24 января
   Среди бумаг, возвращенных в последний раз государем, несколько написанных на французском языке донесений и депеш отосланы Его Величеством с пометами, предписывающими употребление русского языка, и ссылками на циркуляр, которым таковое недавно было предписано для всех документов, не являющихся исключительно политическими. В сущности, почему бы и нет, но меня поражает то, что наш государь настаивает на этом в момент, когда он должен гораздо больше заниматься содержанием, а не формой. Наши агенты в Болгарии всегда писали по-русски, Каульбарс тоже, и однако же осложнения шли к нам именно оттуда. На днях я откровенно сказал Зиновьеву "По мне, писали бы хоть по-китайски, но только бы дело".
   Государь очень недоволен концом одной телеграммы Нелидова, который настаивает на необходимости для бежавших болгар соблюдать осторожность, чтобы не компрометировать императорское правительство и не навлечь упрека в том, что мы стали потворствовать революции в Болгарии; Его Величество пишет: "Это не революция, а водворение порядка, и Нелидову следовало бы это знать".
   Итак, пропаганда, которую мы ведем фактически в целях ниспровержения регентства и правительства в Болгарии, является, по мнению государя, лишь восстановлением порядка, несмотря на довольно пагубные средства и заговоры!
   Своего министра вижу по обыкновению около 11 часов. Он очень озабочен приготовлениями к своему рауту. Мы осматриваем сцену, она мне кажется недостаточно прочной; Николай Карлович говорит: "Пускай провалятся".
   Воскресенье, 25 января
   Около 2 часов, когда я собираюсь выйти, меня зовут к министру; он говорит, что получил очень секретную бумагу, которую не может показать никому, кроме меня, и просит ее тотчас послать государю отдельным пакетом. Это перлюстрация телеграммы князя Бисмарка Швейницу, передающей телеграмму Мюнстера из Парижа; последний сообщает, что г-жа Флуранс посетила свою дочь и сказала ей, что муж ее намерен заявить о своем выходе в отставку, так как генерал Буланже без ведома своих коллег писал русскому императору, причем отправил письмо в Петербург с военным атташе Муленом, который только что уехал в Россию. Г-жа Флуранс добавила, что муж ее будет настаивать на своей отставке, если не уйдет Буланже, но что есть некоторая надежда. Документ этот дополняет предыдущие сообщения на тему о заигрывании с французским правительством. Тон московской газеты и похвалы, расточаемые ею Буланже, и более, чем когда-либо, сильные нападки на Германию - все это заставляет предполагать, что тут не обошлось без Каткова.
   Вечером министр и Ола отправляются на бал в Аничков дворец. Вижу, как чета Гирсов сходит с лестницы; ухожу в свои комнаты и не без удовольствия занимаюсь своим дневником и запиской о наших тайных соглашениях, которую рассчитывал подготовить в окончательной форме к докладу во вторник. Мне приходит мысль, что лучше бы было, если бы министр пока не возбуждал этого вопроса. Положение слишком неопределенное; когда оно более прояснится, мы будем в состоянии представить нашу работу, все элементы которой у меня готовы, при наиболее благоприятных условиях.
   Понедельник, 26 января
   В пакете возвращенных государем дел находится перлюстрированная телеграмма Бисмарка по поводу сообщенного г-жой Флуранс; Его Величество на ней пишет: "Странно, что ничего не знают об этом ни Моренгейм, ни Лабуле".
   Спрашиваю себя, не был ли наш монарх к этому до некоторой степени подготовлен. Мне кажется, он должен быть удивлен главным образом смелостью поступка французского военного министра.
   Министр и мой Ола говорили мне о перлюстрированной телеграмме Мориера, якобы неправильно передавшего слова государя; я этому почти возрадовался - вот средство показать Его Величеству, насколько трудно достигнуть того, чтобы быть хорошо понятым дипломатами, и нельзя возлагать на министра всю ответственность за неточности их донесений.
   Но, отыскав бумагу, вижу, что Гире и мой дорогой друг ошиблись - это телеграмма от Солсбери и передает сообщение Педжета из Вены. Император Франц Иосиф сказал последнему, что считает князя Мингрельского "антирусским"; наш государь поставил против этих слов знаки. Далее Педжет телеграфирует: "Мое впечатление, подтверждаемое и мнением других, что Австро-Венгрия не отнесется к продвижению русских на болгарскую территорию только как к casus belli и что Германия предоставила России в этой провинции свободу действий с условием, чтобы та осталась нейтральной в случае войны между Германией и Францией и чтобы она не нападала ни на какую австро-венгерскую провинцию".
   Государь на этом пишет: "Если подобный слух дойдет до наших газет, это будет фатальным, и ему все поверят".
   Поднявшись около 11 часов к министру, я указываю ему на ошибку и обращаю его внимание на смысл императорских помет, который совершенно разный, потому что вышеприведенная оценка относится к г-ну Педжету. Гире озабочен. Вчера на балу ни государь, ни государыня ничего не сказали ни ему, ни г-же Гире по поводу предполагаемого у него раута. По словам княгини Кочубей, она в разговоре с государыней зондировала почву, но, хотя вопрос и решен в принципе, Ее Величество пожелала переговорить по этому поводу с государем. Министр думает, что государь не решится поехать к нему из боязни не угодить Каткову; ему кажется также, что он замечает некоторое недружелюбие со стороны великих князей, которые могли оказать влияние на своего августейшего брата. Гире говорит, что жена его должна теперь чувствовать, что сделала глупость, затевая весь этот праздник, но, желая выдержать характер, она не отступает от своего плана. Я возмущен глупостями, которые читаю в "Гражданине". Вслед за самой низкой лестью по адресу государя Мещерский, описывая последний бал в концертной зале, делает самые нелепые замечания по адресу министра. Забавно, что он заканчивает свою глупую статью утверждением: министр иностранных дел уже не играет большой роли в России, потому что политикой руководит сам государь. Катков в своей газете в тот же день констатирует слабость и нелепость нашей политики. Надо признать, что органы нашей привилегированной прессы льстят Его Величеству не вполне искусно.
   Завтракая со своим Олой, я говорю о дворе. Говорю, что министр ухудшает свое положение излишней деликатностью и скромностью. Ему следовало бы однажды откровенно высказать государю, что он нисколько не дорожит своим местом; впрочем, он ведь так говорил при своем назначении, что если останется на своем посту, то только потому, что не считает себя вправе дезертировать и не гонится за своим личным престижем. Когда-то в России министр пользовался поддержкой монарха. Теперь считают, что угождают Его Величеству, нападая на Гирса и на дипломатию, а государь со своей стороны делает все, чтобы дискредитировать последнюю.
   Около 4 часов приходит Зиновьев и заявляет нам, что только что вернувшийся из Государственного совета министр вызвал там большую сенсацию - он приостановил решение по ограничению гласного судопроизводства, высказав соображения по этому поводу, развитые в переданной ему перед самым заседанием профессором Мартенсом записке, в которой доказывалось, что с изменением судопроизводства наши договоры о выдаче преступников утратят характер обязательности. Большая часть присутствующих, противников реформы, бросаются к министру, приветствуя его и выражая ему свою благодарность; некоторые, в том числе и старый граф Пален, бывший министр юстиции, говорят ему, что он спас Россию. Набоков замечает, что было бы очень жаль, если бы такой важный вопрос получил разрешение при столь резких разногласиях, и хочет воспользоваться отсрочкой, вызванной затронутым Гирсом вопросом, чтобы внести на обсуждение Государственного совета проект реформы, который мог бы устранить разногласия. Председатель Совета, великий князь Михаил, с согласия министра юстиции Манассеина, делает распоряжение передать все это дело для нового рассмотрения департаментами Государственного совета. Почти все торжествуют, когда к концу заседания приезжает Победоносцев. Узнав о результатах, тот приходит в ярость, рвет, говорят, на себе остатки волос и, по-видимому, готов поносить бедного Мартенса, труд которого повлек за собой весь этот инцидент. Я говорю Зиновьеву, что сам факт этот, и особенно вызванное им по адресу министра шумное одобрение со стороны его коллег, меня немного тревожат, так как государь, конечно, не будет этим доволен.
   Телеграммы из-за границы, недавняя от Бутенева из Лондона и сообщения Катакази из Парижа опять отмечают движение среди нигилистов и эмигрантов-анархистов, которые говорят о предстоящем в ближайшее время покушении на жизнь государя. В городе было много арестов, особенно среди военной молодежи. Наши ценные бумаги продолжают падать, и причина этого лежит не только в слухах о войне. Передвижения войск, на которые нам со всех сторон тайно указывают, конечно, не могут действовать успокоительно, но, кроме того, говорят о заговоре нескольких банкиров за границей и Зака здесь, решивших играть на понижение курса наших ценных бумаг, чтобы навредить Вышнеградскому, на которого они злы.
   Вторник, 27 января
   Поднимаюсь к министру около 10 1/2 часов. Успокаиваю относительно его раута. Мне кажется вполне естественным, что государыня не пожелала дать ответ княгине Кочубей, которую ни она, ни государь не любят и которой она, вероятно, не хотела доставить удовольствие все устроить. Мне кажется, Их Величества примут приглашение министра, но пожелают подчеркнуть, что делают это для него и заговорят об этом сегодня же. Мысль эта, по-видимому, придает бодрости министру, который чувствует себя в ложном положении из-за уже возникших о его предполагаемом вечере разговоров. Что касается дел, то я осмеливаюсь посоветовать министру не касаться вопроса о возобновлении нашего договора, а указать государю на желательность его отклонения, если ему действительно было вручено письмо от генерала Буланже, что могло быть сделано помимо дипломатических путей, только при посредничестве военных; и наконец относительно болгарских дел - рекомендовать полное спокойствие, а если наши усилия достичь примирения в Константинополе цели не достигнут, воздержаться от какого-либо участия в обсуждении частностей, предоставив болгарам вариться в собственном соку, тем скорее они сами обратятся к нам со временем. Помогаю дежурному чиновнику закончить работу над полученными телеграммами и читаю их Пирсу, который едет в Аничков дворец.
   С нетерпением ожидаю возвращения министра. Он приезжает около 2 часов, но присылает за мной только через полчаса. Едва я вошел в кабинет, как Гире тут же закрывает дверь и говорит, что хотел видеть меня одного, рассказать мне о только что произошедшем между ним и государем. Никогда еще у него не было подобного доклада. Когда он вошел к Его Величеству, государь ходил по комнате побелевший от гнева, с трясущейся от бешенства нижней челюстью. В высшей степени раздраженным тоном государь заговорил о том, что произошло вчера в Государственном совете. "Я уже через полчаса все узнал и никогда в жизни так не сердился. Даже Владимир приехал мне сообщить и говорил, что подобного скандала никогда еще в Государственном совете не было. Это заговор этой клики юристов, и ваш Мартене в заговоре. Ему - строжайший выговор. Все эти судебные учреждения известно к чему клонят. У покойного отца хотели взять всякую власть и влияние в судебных вопросах. Вы не знаете, а я знаю, что это заговор, и вот когда мера должна была [быть] решенной, мера внутреннего порядка, министр иностранных дел все останавливает опять, чтобы спросить позволения Европы. Ну если после этого пресса будет на министерство нападать, так и поделом. Вся Россия будет его проклинать. Теперь дело передано в департаменты и затянется на месяц; я тут ничего не могу сделать".
   На возражение министра, что не мог же он, однако, умолчать о замечаниях, сделанных нашим юрисконсультом, профессором международного права, и что именно он, министр иностранных дел, обязан стоять на страже внешних сношений с Европой, игнорировать которую как раз он и не имеет права, что он не предполагал в результате отложения дела на такой долгий срок, как это решено министром юстиции Манассеиным и великим князем, председателем, государь говорит: "Манассеину ничего другого не оставалось делать, а великому князю Михаилу Николаевичу я намылил голову; он также пытается либеральничать и следовать этому направлению". Одним словом, государь дает ясно понять свое намерение свести на нет судебную реформу, то есть одну из реформ, прославивших царствование его покойного отца.
   Гире говорит, что Его Величество был в состоянии такого бешенства, что мог бы разорвать человека на куски. Министр уверен, что результатом этой сцены должна была быть его отставка. Сохраняя полное спокойствие, он говорил себе, что в конечном итоге лучше пасть жертвой служения принципу справедливости и верности своему долгу. Нимало не волнуясь, он слушал бушевавшего государя до конца и затем сказал ему: "Ваше Величество, позвольте мне сказать два слова: я глубоко огорчен всем тем, что вы изволите мне говорить, но у меня и мысли не было сделать что-либо противное вашей воле; я думал и был убежден, что исполняю свой долг, и, признаюсь, не знаю, как бы я мог поступить иначе".
   Спокойствие Гирса подействовало, по-видимому, успокоительно на Его Величество. Кончилось тем, что он несколько оправился от своей ярости и по обыкновению пригласил министра к завтраку, хотя до последнего оставалось еще четверть часа. Гире заявил, что не может делать свой доклад из-за огорчения таким неодобрением со стороны Его Величества. За стол сели втроем: Их Величества и министр. Так как государыня упомянула о рауте, Гире признался ей, что не решается просить присутствовать Их Величества, хотя горячо желал бы это сделать. Она и успокоившийся тем временем государь любезно приняли приглашение. Прощаясь с государыней, министр поцеловал ей руку и выразил свою благодарность, сказав: "Тем более, Ваше Величество, что я только что получил ужаснейшую головомойку". "Как, настоящую головомойку?" - спросила государыня, но Гире полагает, что ей все было известно, государь ей сказал между прочим: "Я вчера ни о чем другом думать и говорить не мог".
   Приходит Жомини и, к нашему большому неудовольствию, прерывает нашу интересную откровенную беседу. Министр сообщает и ему о том, что Их Величества приняли приглашение, и мы говорим о списках приглашенных, которые министр просит меня потом просмотреть с ним и с Оболенским.
   Среда, 28 января
   Государь возвращает написанную на сей раз на русском языке депешу Нелидова от 22 января/3 февраля. С удовольствием вижу, что государь подчеркивает и ставит крупное
   "Да" против следующего места депеши N 16: "Если бы, к сожалению, все наши старания и труды не привели к желаемому результату, по моему мнению, следовало бы продолжать политику полного воздержания и невмешательства в болгарские дела, чем само собою, рано или поздно, должно быть достигнуто благоприятное их решение. А в том случае, когда, вопреки нашему желанию, на востоке возникли бы серьезные осложнения, я питаю глубокое убеждение, что в решительную минуту, каков бы ни был состав болгарского правительства, народ и его вооруженная сила встанут на нашу сторону, а не на сторону наших врагов, кто бы они ни были".
   Мне кажется, что при современном положении вещей, при отсутствии опасности возвращения Баттенберга в Болгарию, мы можем во всем остальном держаться в стороне и предоставить времени восстановить наше влияние в этой стране, не создавая там себе излишних осложнений. Видимо, когда генерал Швейниц передал государю письмо своего монарха, Его Величество сделал ему самые мирные заверения. Посол был в восторге от своей аудиенции и сказал об этом Гирсу. Перлюстрации свидетельствуют о том же. Около 11 часов поднимаюсь к министру. Он очень озабочен приготовлениями к своему вечеру, и мы идем смотреть сцену, над которой работают обойщики.
   Около 3 часов - Зиновьев; он виделся с директором департамента полиции Дурново; последний очень озабочен известиями о нашем внутреннем положении. Заговор нескольких офицеров и воспитанников военных учебных заведений в Харькове - результат действий одного моряка или артиллериста, который был туда направлен с целью воздействовать на военных и возбуждать в армии симпатии к революционному движению. Дурново сказал Зиновьеву, что эти волнения производят очень сильное впечатление на государя и Его Величество приказал сообщать ему немедленно показания всех арестованных. Он лично следит за всеми подробностями следствия. Влангали был вчера на небольшом вечере у великого князя Михаила, где единственным представителем императорской семьи был великий князь Павел. Их Величества были у Воронцова-Дашкова; там читали новую драму Толстого. Влангали рассказывает, что за ужином у великого князя Игнатьев похвалялся, что очень напугал старую княгиню Кочубей, занимающую квартиру на Мойке в доме Волконских, где 50 лет наза

Другие авторы
  • Мандельштам Исай Бенедиктович
  • Козловский Лев Станиславович
  • Стечкин Николай Яковлевич
  • Иванов Вячеслав Иванович
  • Брик Осип Максимович
  • Мартынов Авксентий Матвеевич
  • Барыкова Анна Павловна
  • Шеллер-Михайлов Александр Константинович
  • Теннисон Альфред
  • Доде Альфонс
  • Другие произведения
  • Ибрагимов Николай Михайлович - О синонимах
  • Иванчин-Писарев Николай Дмитриевич - Стихотворения
  • Полонский Яков Петрович - Стихотворения
  • Толстой Лев Николаевич - Севастополь в мае
  • Миклухо-Маклай Николай Николаевич - О двух новых видах Dorcopsis с южного берега Новой Гвинеи
  • Державин Гавриил Романович - Стихотворения
  • Гофман Виктор Викторович - Перемены
  • Фурманов Дмитрий Андреевич - На Черном Ереке
  • Лазаревский Борис Александрович - Лазаревский Б. А.: Биографическая справка
  • Телешов Николай Дмитриевич - К. Пантелеева. Н. Д. Телешов
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
    Просмотров: 540 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа