Ламсдорф Владимир Николаевич - Дневник. 1886 - 1890

фа Александра Шереметева в его доме на Английской набережной. Вчера за завтраком во дворце об этом шла речь, и мой министр сказал государю, что, для того чтобы подготовиться к спектаклю, он прочел "Бориса Годунова" Пушкина, - но ошибся, потому что дана будет "Смерть Ивана Грозного" графа Толстого. Эта маленькая путаница, кажется, позабавила Их Величества.

   Находящиеся среди возвращенных государем бумаг перлюстрации телеграмм французского посла доказывают, что Лабуле озабочен тем, что говорится в нашей прессе по поводу инцидента в Сагалло. Он заканчивает одну из телеграмм так: "Инспирированные статьи с.-петербургской прессы неблагоприятны скорее русскому правительству, которое обвиняют в непредусмотрительности, нежели французскому. Они осуждают, однако, поспешность и суровость принятых мер и т.п. То же высказывал мне и генерал NN, который считает, что блокада произвела бы то же действие, но без пролития крови". Против места, где упоминается о генерале NN, государь сделал помету: "Это опять Игнатьев".

   Четверг, 1 в февраля

   Поднявшись в обычное время к своему дорогому министру, нахожу конверт с только что возвращенными государем бумагами. На телеграмме, где граф Шувалов счел нужным подчеркнуть корректное поведение германского правительства, только что запретившего котировать заем, который болгары пытались заключить в Берлине, и заявившего, что подобный заем со стороны незаконного и не признанного Германией правительства не может быть допущен, Его Величество пометил: "Это второй, а первый, кажется, удался". Это не совсем верно, потому что займа не было, но это свидетельствует о том, с каким отвращением государь относится даже к услуге со стороны Германии.

   Наш генеральный консул в Неаполе, г-н Генне, сообщает телеграммой от третьего дня, 14/26 февраля, что там крупный заговор, нигилисты хотят уничтожить при помощи адских машин стоящий на якоре в порту итальянский флот, арсенал и военные склады. Очень этим встревоженное правительство предписало прессе хранить по этому поводу молчание. Государь делает помету: "Интересно будет знать подробности".

   Перлюстрации телеграмм, посылаемых Лабуле в Министерство иностранных дел в Париже, доказывают, что его все более и более тревожит "неудовольствие прессы и общественного мнения, очень взволнованного жертвами и не поддающегося воздействию правительства". Его Величество пишет на полях в конце этой депеши: "Надо его успокоить. Главный агитатор, я уверен, - это Игнатьев".

   Чувствую себя целый день не в своей тарелке при мысли о том, что вечером должен ехать на придворный бал; решился на это, чтобы не создавалось впечатление, что я всю зиму сознательно не желал там бывать. Одна мысль о необходимости быть в обществе уже причиняет мне жестокие страдания, поэтому делаю над собой большое усилие, чтобы одеться, и отправляюсь затем около 10 часов с Оболенским в Зимний дворец. Войдя в концертную залу, где я столько раз присутствовал на праздниках в течение почти четверти века, я поражен ослепительным, почти чрезмерным освещением - результатом усовершенствования его системы. Зал переполнен; вместо 800 человек, приглашенных сейчас, раньше их бывало не более 300. Их Величества и Их Высочества выходят из малахитовой залы тотчас после 10 часов, и бал открывается вальсом. Большой и ужасно громко играющий оркестр; уверяют, это объясняется тем, что заведующий и руководящий придворными оркестрами барон Штакельберг почти глух. Ни одной красивой мелодии, ни одного увлекательного танца: барабаны, колокольчики, адский шум и монотонные темпы. Какая разница с оркестром, которым когда-то дирижировал Лядов!

   Государыня в декольтированном бальном платье с палевым треном, со светло-зеленой отделкой, диадема и ожерелье из бриллиантов с бирюзой. Ее Величество имеет вид маленькой грациозной и элегантной молодой особы; она принимает участие в танцах, но мне не очень нравится, как она танцует мазурку. Мария Павловна, как и г-жа Богарне, - в оранжевом; у обеих немного вид кокоток. Елизавета Федоровна бесцветна туалетом, внешностью и манерой себя держать; Елизавета Маврикиевна кажется серьезнее и умнее других; великая княгиня Александра Иосифовна, седая, в белом туалете, с великолепной бирюзой на шее и около корсажа, более других носит на себе отпечаток высшего общества - это обломок блестящего двора прежних времен. Принцесса Алиса, которую мне так хотелось видеть, отсутствует.

   Государь удаляется в малахитовую залу, где играет в карты. Наследник танцует, но без увлечения и веселья. Что бы ни говорили, а Его Высочество не вырос и не возмужал. Это довольно миловидный офицерик; белая, отороченная мехом форма гвардейских гусар ему идет, но в общем вид у него столь заурядный, что его трудно заметить в толпе; его лицо невыразительное; держит он себя просто, но в манерах нет ни элегантности, ни изысканности. Великий герцог Гессенский танцует с увлечением. Я встречаю некоторых добрых знакомых - князя Александра Оболенского, Михаила Корфа и Эндена, друга по Ливадии, с которым мы вспоминаем наше пребывание в Крыму и нашего дорогого покойного императора.

   На этом балу нововведение: несмотря на то что церемониймейстеры в мундирных фраках, они имеют при себе обычные жезлы - по-видимому, на последнем празднике был такой беспорядок, что сочли полезным, чтобы они появились при присвоенных им эмблемах. Перед самым началом мазурки их усилия растянуть grand rond вызвали столько шума и крика, что мы с Энденом перепугались и прервали наш разговор в дверях на другом конце зала, чтобы посмотреть, не случилось ли чего.

   Около 12 1/2 часов идут ужинать в Николаевский зал, убранный на этот раз не пальмами, как на двух первых балах, а лавровыми и апельсиновыми деревьями. Эти подстриженные деревца менее гибки и менее красивы. Я сажусь около Эндена и Розенбаха. Влангали садится слева от меня. Ужин скверный. Блюда тяжелые и плохо приготовленные. После ужина танцы возобновляются.

   Всех смешит один молодой артиллерист, выделывающий в мазурке всевозможные па с уморительной к тому же жестикуляцией. Государь отмечает эту манеру танцевать и обращает на нее внимание государыни, которая с трудом удерживается от смеха. Графиня Богарне, тем не менее, приглашает танцора, хотя с ним не знакома. В высшей степени польщенный, несчастный артиллерист делает великолепнейшие прыжки и старается проделывать это как можно ближе к дверям малахитовой залы, где находятся высочайшие особы; общая веселость достигает крайних пределов, и безумно хохочущий великий князь Владимир вынужден уйти в соседнюю комнату. Идут справиться, кто этот танцующий офицер? Оказывается, что это Гире, дальний родственник моего министра!

   Г-жа Нарышкина, урожденная Чичерина, приглашает самым странным образом на свой бал: то мужа без жены, то дочь без матери и т.п. Людям, которых она не приглашает, она говорит, что намерена созвать только цвет и сливки общества, одним словом, дать чистенький бал. Мой министр, которого она приглашает очень настоятельно, но одного, без г-жи Гире, отказывается под каким-нибудь предлогом. Но, несмотря на то что она исключила великого князя Владимира и его супругу, прокричав везде, что не желает видеть у себя ни этого "обжору", ни его жену, великую княгиню Марию Павловну, которой она не симпатизирует и которая "недостаточно с ней любезна", Их Величества и Их Высочества принимают, по-видимому, приглашение и примиряются с беспримерной дерзостью по отношению к младшему брату монарха. Последний смеется, говоря о своем исключении, но всем это кажется совершенно недопустимым. Ко двору великого князя Сергея г-жа Нарышкина, напротив, проявляет живейшие симпатии; она называет его "своим двором", что не мешает ей оставить без приглашения как обер-гофмейстерину княгиню Голицыну-Борейшу, так даже и фрейлину Козлянинову, приглашения для которой великая княгиня решается у нее просить.

   Бал кончается около 3 часов, и я с удовольствием возвращаюсь домой.

   Пятница, 17 февраля

   Поднявшись около 11 часов к своему министру, нахожу его тоже утомленным и простуженным. Генерал Рихтер сказал ему вчера на балу, что поездка в Крым отменена вследствие занятий августейших детей; это странно - не далее как два-три дня назад на перлюстрации донесения одного из дипломатов своему правительству о том, что двор в конце марта уезжает в Данию, Его Величество вычеркнул последние слова и написал внизу: "В Крым". Чем вызвано такое внезапное изменение намерений? Во всяком случае, дело не в занятиях Их Высочеств, которые они могли бы так же хорошо, если не лучше, продолжать и в Ливадии; может быть, это результат еще сохранившегося впечатления от железнодорожной катастрофы в Борках. Говорят, что маленький великий князь Михаил входит в вагон с ужасом даже при переезде из Гатчины в Петербург; но в таких случаях труден первый шаг; возможно, что при более долгом путешествии он почувствовал бы себя смелее и тяжелые воспоминания изгладились бы. Когда я нахожусь у министра, докладывают о предводителе дворянства Могилевской губернии, где Гире купил летом имение. Предводитель этот просил разрешения представиться министру, который рассказывает мне, что видел его мельком вчера на балу; этот господин, как и все предводители дворянства, получил недавно подписанный великим князем Сергеем циркуляр, предлагающий ему открыть подписку в пользу находящегося под покровительством Палестинского общества предприятия Паисия. Циркуляр этот поставил местные власти в большое затруднение, но они сочли для себя обязательным откликнуться на призыв брата государя. Две недели спустя был получен исходивший от Победоносцева контрприказ, где заявлялось, что первый циркуляр, разосланный по недоразумению, должен рассматриваться как несуществующий. Этот приказ происхождения весьма недавнего и относится ко времени, когда благородный обер-прокурор Св. Синода увидел, что дела приняли плохой оборот. Один из иностранных дипломатов также рассказывал вчера на балу моему министру, что Шакир-паша горько жалуется на то, что "Россия причиняет Порте неприятности". Дело в том, что ввиду сумм, которые Порта должна была получить из банка Гирша, мы все это время особенно настаивали на выплате просроченных платежей и того, что нам должны; это буквально - faire des miseres.

   У меня такая головная боль и такой озноб, что я вынужден после завтрака лечь. Влангали и Зиновьев приходят в 4 часа к чаю; последний приносит мне интересную записку начальника полиции генерала Оржевского от 18 июля 1886 г., передающую поданный когда-то прокурором окружного суда рапорт, в которой констатируется совершение пресловутым Ашиновым ряда разбойничьих действий. В газетах тоже начинают проскальзывать сведения о прошлом этого авантюриста, которого пытались сравнивать с Ермаком, Колумбом и т. п. и которого хотели возвести в роль пионера "русского дела". Газеты дают отчет о крупных демонстрациях в честь России, имевших место во Франции после инцидента в Сагалло, но совершенно очевидно, что во всем этом играет большую роль желание некоторых партий раздуть историю с Ашиновым, для того чтобы навредить правительству. Идет также серьезно речь об отставке Криспи вследствие серьезных затруднений, которые он встречает со стороны палат; по словам некоторых газет, это доказывает, что итальянский народ не желает больше приносить финансовые жертвы, каких требует политика мира Тройственного союза, а это нанесло бы последнему чувствительный удар.

   Перед обедом захожу на минутку к Геппелю. Обедаю у себя один. Вечером ненадолго заходит Деревицкий; он рассказывает, что ходит слух о каком-то ужине в ресторане Кюба, в котором принимали участие великий князь Владимир, Мария Павловна, Алексей, графиня Богарне и герцог Евгений Лихтенбергский с несколькими близко к ним стоящими лицами, в том числе актером Гитри, красивым малым, который пользуется успехом. Было выпито много вина, после чего дошло якобы до того, что Гитри поцеловал великую княгиню Марию Павловну; великий князь Владимир дал ему пощечину, а актер ответил Его Высочеству тем же. Градоначальник был вынужден донести об этом государю, и Его Величество, говорят, запретил великим князьям посещать рестораны. Все это очень смахивает на вымысел, но грустна возможность появления подобных вымыслов и то, что многим они отнюдь не кажутся невероятными. Престиж все более и более падает.

   Суббота, 18 февраля

   Поднявшись около 11 часов к своему министру, нахожу его не совсем здоровым. Вчера он виделся с генералом Вердером, который живет во дворце и в качестве гостя часто видит Их Величества. Он подтверждает, что от намерения провести весну в Ливадии уже отказались. Гире озабочен визитом, который государь должен сделать германскому императору; я говорю ему, что, если бы это произошло летом, было бы своевременным наметить с Бисмарком основы возобновления нашего секретного договора, срок которому истекает 15 июня 1890 года. В пакете с возвращенными государем бумагами есть полученная вчера телеграмма нашего поверенного в делах в Париже, в которой он сообщает, что французский министр иностранных дел боится, как бы об ашиновском инциденте не заговорили с трибуны, - это могло бы привести к нежелательным демонстрациям в парламенте. Его Величество делает следующую помету: "Вот к чему доведет эта глупая болтовня в газетах". Позднее узнаю, что газетам было предложено прекратить обсуждения по этому поводу; в газетах появляются и в самом деле любопытные описания этой разбойничьей экспедиции, основанные на донесениях наших моряков и нескольких очевидцев.

   Около 4 часов приходят Зиновьев и Влангали; первый рассказывает, что у него был одесский генерал-губернатор генерал Рооп. Он ставит министерству в упрек, что оно не предупредило его о необходимости остановить экспедицию Ашинова, на что Зиновьев ему отвечает, что министерство два раза писало министру внутренних дел и обер-прокурору Св. Синода, предупреждая их о том, что предприятия Ашинова и отца Паисия неосуществимы. На это мы не получили никакого ответа и больше ничего сделать не могли, к тому же могло ли нам прийти в голову, что он, генерал-губернатор, разрешит сесть на пароход 150 беспаспортным бродягам с оружием и военными припасами. Ответ Роопа довольно интересен: "Я думал, что правительство сочувствовало этим предприятиям; что же касается вооружения и снабжения, то оно было доставлено из Николаева морским ведомством". По-видимому, ослабленный болезнью адмирал Шестаков этой осенью, незадолго до своей смерти, действовал в этом направлении. Генерал Рооп, кажется, очень сконфужен и встревожен. Победоносцев, который тогда по телеграфу сделал распоряжение об ускорении посвящения Паисия в архимандриты ввиду летней экспедиции последнего и который теперь утверждает, что он тут ни при чем, также очень волнуется. Влангали не удалось увидеться с министром, и он просит меня ему передать, что генерал Розенбах, согласно воле государя, возвращается на свой пост, но он желал бы, чтобы английскому послу это не было известно, потому что ввиду волнений на границе Афганистана его внезапное и неожиданное появление произведет большее впечатление. Государь повелел: 1) Ашинова тотчас по прибытии отвезти в один из самых отдаленных уездов Саратовской губернии на три года; 2) товарищей его сослать и подвергнуть аресту смотря по степени их виновности; 3) произвести строгое расследование для выяснения всей истории этой злосчастной авантюры и ее зачинщиков; 4) предоставить отца Паисия и сопровождавших его монахов в распоряжение Святейшего Синода. Чрезвычайно разумное решение. Ашинов должен понести наказание, но трудно было бы предать его суду, не вызвав шума, столь же несвоевременного для России, как и за границей; административная мера, какую поведено к нему применить, обходит это затруднение.

   Яхт-клуб, по-видимому, боится даже отстаивать свои мнения! Воронцов-Дашков и несколько старых членов сожалеют о том, что молодого Белосельского прокатили на вороных; для того чтобы их удовлетворить и доставить удовольствие отцу этого повесы, его будут переизбирать но- вой баллотировкой. Рассказывают невероятные вещи о дерзости г-жи Нарышкиной, которая, не довольствуясь оскорблением, нанесенным ею великому князю Владимиру и великой княгине Марии Павловне, находит удовольствие и в том, чтобы держать себя неприлично и проявлять неуважение по отношению к значительной части общества, разыгрывает из себя настоящую великосветскую даму, тогда как ее за плебейскую вульгарность и бестактность давно уже прозвали "Сашей из Тамбова". Старый, рамольный и полностью подчиняющийся ей супруг предоставляет жене свободу действий; его звание обер-камергера и старые связи принимаются во внимание, но если его не станет, ей придется столкнуться со многими врагами.

   Воскресенье, 19 февраля

   Поднявшись к министру, передаю ему все, что мне сказал вчера Влангали. Он находит, что произнесенный государем приговор есть Соломонов суд. "Иногда он, право, достоин восхищения в своих решениях, - замечает Гире, - и проявляет замечательную правильность в оценке положения". Министр также слышал массу рассказов и критики по поводу вечера у Нарышкиной. Он спрашивает себя, не будет ли на него государь в претензии за то, что он отклонил приглашение, потому что обычно он ужинал за столом Его Величества, которого забавляли его комичные споры с хозяйкой дома. Я выражаю свое недоумение по поводу того, что Их Величества присутствовали на вечере, на который живущие рядом великий князь Владимир и супруга не были приглашены; это наводит меня на мысль, что отношения между обоими дворами не особенно хороши. Министр вынес то же впечатление. Он говорит мне, что брат моего Олы, Владимир, несмотря на то что он полковник и несет обязанности только гофмаршала, играет очень большую роль. Ему вверена вся гофмаршальская часть дворцового управления, и в кругу придворных Их Величеств это определенно самый близкий к ним человек. Победоносцев как влюбленный бегает за моим министром. Его отрицание какого бы то ни было с его стороны участия в деле Ашинова тем более забавно, что в том же самом кабинете, по которому мы ходим, беседуя с Гирсом, он превозносил предприятие этого авантюриста и несколько месяцев назад говорил, что это человек замечательный и что Колумб был тоже "сорви голова".

   Обер-прокурор Св. Синода отрицает даже то, что он телеграммой торопил с посвящением отца Паисия, хотя помощник его показывал летом эту телеграмму Зиновьеву. Ему, по-видимому, пришел на помощь старый митрополит Исидор; последний говорит, что ввиду спешности посвятил Паисия без формального на то разрешения, и умно добавляет: "Надеюсь, что меня, старика, за это в Соловки не сошлют".

   Похоже, в Крым не поедут, но министр хочет при первом же случае поднять вопрос о путешествии в Берлин. Немцы все еще прилагают все усилия, чтобы нас умаслить; в "Кельнской газете" появилась восторженная статья по поводу результатов деятельности государя как по вопросам внутренней, так и внешней политики. Интересно, что эта инспирированная статья сочувственно говорит о воздержании России от какого бы то ни было союза. Наши теперешние соглашения с Германией не таковы, чтобы она особенно дорожила их возобновлением; нужно будет хорошенько это обдумать.

   Обедаю один у себя и вечером занимаюсь вскрытием и внесением в книгу привезенной двухнедельным курьером корреспонденции. Она не сообщает ничего нового, но мне кажется, что Коцебу несколько сгустил краски, придерживаясь буквально нашего официального сообщения касательно Ашинова, и даже пошел дальше. Несмотря на то что государь на празднике в Царском Селе, министр поручает мне послать во дворец значительною часть полученных донесений. Так как Ола может вернуться только поздно ночью, я ухожу около 11 часов.

   Понедельник, 20 февраля

   Когда я прихожу к своему министру, который вызвал меня ранее обыкновенного, он говорит мне, что помнит, что я говею обычно на первой неделе, и не хочет помешать мне быть на обедне. Мы говорим о полученной корреспонденции и о том, что надо отвечать. На мое предложение исправить несколько впечатление, которое Коцебу, по-видимому, вынес из официального сообщения, и восстановить в ответном к нему письме точные факты, Гире говорит о своем неудовольствии этим сообщением и о том, как трудно работать с Зиновьевым. Он так добр, что добавляет: "Если бы можно было изучать и обсуждать все вопросы так, как это делаем мы с вами".

   Сажусь за работу и составляю нашему поверенному в делах в Париже письмо, имеющее целью подчеркнуть, что в своем официальном сообщении и своим поведением вообще мы стремились главным образом щадить французское правительство в переживаемые им трудные моменты, но наша телеграмма, признававшая права французского протектората над местностями близ Абока, и обязательность для Ашинова этому подчиниться ни в коем случае не означали свободу действий в смысле бомбардировки наших авантюристов, тем более что когда вслед затем Гобле просил нас переслать Ашинову прямое требование, мы обещали ему сделать это со всей возможной при таких расстояниях спешностью. Что же касается происходивших потом благоприятных по отношению к России демонстраций, то мы понимаем, что они часто являются просто орудием интриг различных борющихся между собой за власть во Франции политических партий, а вовсе не проявлением истинной симпатии.

   Вторник, 21 февраля

   Министр рано присылает мне возвращенный государем пакет с запиской, в которой Его Величество просит Гирса приехать с докладом не сегодня, а завтра в 10 1/2 часов. На многих из возвращенных бумаг пометы. На письме Коцебу от 11/23 февраля, в котором он передает свой разговор с новым министром иностранных дел Спюллером, высказавшим мысль, что политические интриганы пытаются использовать досадный инцидент в Сагалло не только с целью навредить французскому министерству и его опрокинуть, но и из желания пошатнуть положение Гирса, государь пишет внизу: "Даже глупо". В донесении Коцебу N 14 от 16/28 февраля есть секретное сообщение, которое ему сделал задним числом директор политического департамента Министерства иностранных дел, о том, что французское правительство якобы решило принять крутые меры против экспедиции Ашинова по настоянию лондонского кабинета, переданному английским послом в Париже, напомнившим об обязательствах касательно запрещения ввоза оружия на территорию Таджурской бухты. Полагают, что просьба эта была следствием сделанных в Лондоне внушений итальянского правительства. Государь пометил внизу: "Если это так, то это не делает чести французскому правительству".

   В письме от 15/28 февраля князь Лобанов пишет, что Цанков еще не приехал в Вену, но что он не будет ему советовать добиваться свидания с графом Кальноки, а порекомендует ограничиться визитом к министру, если последний выразит желание с ним поговорить. Наш посол считает, что в настоящий момент невозможно никакое соглашение касательно Болгарии с венским кабинетом, имеющим все основания быть довольным положением вещей в Софии; "Крайней степенью любезности Австрии по отношению к нам, - пишет он, - могло бы быть только обещание ничего не делать с целью помешать ходу событий". Но Австрия уже теперь придерживается политики невмешательства; это по крайней мере постоянно повторяет Кальноки. Его Величество: "Этому я не верю"; кроме того, если бы Австрию попросили сделать что-нибудь в пользу нашего влияния в Болгарии, она попросила бы нас сделать то же самое в ее пользу в Сербии. "Поэтому я, как и вы, думаю, - продолжает князь Лобанов, - что нам остается только продолжать держаться и впредь так, как мы держались до сих пор, и спокойно и терпеливо ждать, пока право и законность восторжествуют". Его Величество: "Другого пока нечего делать".

   В депеше N 10 от 16/28 февраля князь пишет, что граф Кальноки, выражая неодобрение поведением болгарского правительства по отношению к собравшимся в Софии епископам, добавил: "Достойно, однако, замечания, что конфликт этот не имел тех последствий, которых можно было ожидать; население в массе отнеслось к нему совершенно равнодушно, и это является новым доказательством того, что влияние духовенства в Болгарии ничтожно". Государь пишет на полях: "К великому прискорбию, это правда".

   Граф Шувалов приводит в своем письме от 17 февраля/ 1 марта любопытную деталь о Баттенберге, конфиденциально сообщенную ему князем Бисмарком. По-видимому, бывший князь болгарский написал этой осенью императору Вильгельму довольно сухое письмо, в котором просил о своем производстве в чин генерал-лейтенанта. Император ответил еще более сухим письмом, гласившим, что принц был назначен прусским генералом в то время, когда был русским генералом, а потеряв это звание, был исключен и из производственных списков в Пруссии. Получив этот ответ, князь Баттенбергский счел своевременным подать в отставку. Переходя затем к женитьбе князя Баттенбергского на г-же Лезингер, второстепенной актрисе и дочери лакея, брак с которой был недавно заключен, граф Шувалов добавляет: "Итак, "герой Сливницы" основательно и по заслугам похоронен". Увы, жаль, что не такова участь его славного преемника! Его Величество: "Да".

   Герберт Бисмарк напоминает при этом нашему послу, с каким трудом несколько месяцев назад его отец, канцлер, воспрепятствовал браку этого князя с сестрой императора. "Вот, - говорит он, - человек, который мог стать членом нашей королевской семьи! Разве мы его оценили не по достоинству?".

   Со своей стороны, я еще раз пожалел о несколько смешном условии касательно князя Баттенбергского, которое два года назад граф Шувалов заставил нас внести в наш тайный договор. Достойно ли было России и Германии заниматься им в ратифицированном обоими государями договоре?

   От министра поднимаюсь на минуту к Оле, чтобы передать ему бумаги, и иду в церковь, куда курьер приносит мне записку от Гирса с просьбой написать в письме к Шувалову, что мы ценим отношение берлинского кабинета к вопросу о болгарском займе. После посещения министерской церкви и завтрака с моим Олой, получаю от Греча две любопытных телеграммы. Одна - президенту патриотической лиги в Париже Деруледу, подписанная Толстым, Воейковым, Виноградовым, Токаревым, - все активные деятели Славянского комитета; они шлют "благодарность с Волги за доказательство того, что глупцы обеих наций лгали, утверждая, что к пролитию русской крови отнесутся равнодушно". Эта телеграмма из Сызрани. Вторая - из Парижа, сообщающая, что г-жа Адан открывает всеобщую подписку в пользу миролюбивых и просветительских начинаний Ашинова. Гире поручает мне сначала изъять эти телеграммы, затем просит немного подождать и приходит сам.

   Между тем, звонит Лодэ; его не принимают, но я боюсь, что бедный старик меня видел. Мы решаем с министром сказать Гречу, что министр иностранных дел не видит оснований противиться пропуску телеграммы Деруледу, но с точки зрения внутренней цензуры лучше было бы ее изъять. Пишу в этом смысле записку от своего имени. Готовлю две копии этих телеграмм к завтрашнему докладу. Работаю над составлением бумаг для отправляющегося после завтрака курьера.

   Среда, 22 февраля

   Около 10 часов министр едет с докладом во дворец.

   Он возвращается рано; государь приказал запретить впредь отправку по назначению телеграмм вроде той, которая была адресована Деруледу; иду поговорить об этом с Гречем. Чудный солнечный день. На обратном пути захожу к Геппелю, которого не видел два дня. Все нужное для завтрашней почты у меня готово и утверждено.

   Персиани сообщает из Белграда важное известие - отречение короля Милана.

   Четверг, 23 февраля

   Утром государь возвращает телеграмму Персиани об отречении короля Милана со следующей пометой: "Слава Богу". Мы соглашаемся в принципе отложить на четыре года сооружение железных дорог в Персии. На записке, приложенной к трем перлюстрированным телеграммам лорда Солсбери, оспаривающего наше право просить свободного для наших судов плавания по рекам, впадающим в Каспийское море, что противоречит Туркманчайскому трактату, против места, гласящего, что это замечание "не лишено основания, так как 8-й статьей этого трактата обеспечивается за русскими купеческими судами лишь право плавать свободно по Каспийскому морю и вдоль берегов оного, как равно и приставать к ним", государь делает помету: "Совершенно верно, но нам нечего теперь обращать на это внимание".

   Суббота, 25 февраля

   Как только выхожу на лестницу, мне говорят, что министр меня спрашивал; надеваю сюртук и поднимаюсь к Гирсу. Он меня поздравляет и говорит, что его тревожит телеграмма, которую он просил Оболенского тотчас же отправить в Тегеран из канцелярии и тот передал ее Зиновьеву. Поднимаюсь тотчас к Оболенскому, чтобы выяснить это дело.

   Воскресенье, 26 февраля

   С утра поступают один за другим пакеты от государя с полученными Его Величеством поздравлениями, на которых он начертал: "Приготовить ответ". Составляю эти ответы как можно лучше. Около 11 часов министр уезжает в Аничков дворец. Там обедня и завтрак для небольшого числа лиц. Вечером государь присылает два или три пакета телеграмм, на которые я готовлю ответы; Его Величество выражает желание, чтобы в телеграмме королеве Августе было упоминание об императоре Вильгельме I, так как это день его кончины.

   Понедельник, 27 февраля

   Ответным телеграммам, которые надо подготовить для Его Величества, нет конца. Между прочими государь велит подготовить одну непосредственно Долгорукову в Тегеран. Это нечто новое. Прежде представители приносили поздравления и получали благодарность через министра. Отречение короля Милана рассматривается вообще как крупный успех русской политики; ожидают, что оно произведет очень много шума на всем Балканском полуострове. Персиани телеграфирует: желательно, чтобы ни находящаяся в Италии королева Наталия, ни сербский митрополит Михаил не спешили возвращаться на родину. Надо дать регентству время вполне войти в свою роль и подождать, когда после отъезда экс-короля восстановится спокойствие. Посылая эту телеграмму государю, Гире сопровождает ее следующими словами: "Мне кажется, что королеве действительно не следует спешить". Государь пишет: "Может быть, и лучше".

   Министр показывает мне только что появившийся в "Кенигсбергской газете" любопытный отчет о новой книге Шодорди "Франция в 1889 г.". В ней есть разоблачения относительно австро-венгерского соглашения и разговор, который якобы имел князь Бисмарк 14 ноября 1879 г. с французским послом того времени в Берлине, маркизом Лавалеттом. В разговоре этом много нехорошего о покойном императоре и России; обнародование его не может быть приятным Бисмарку, поэтому "Кенигсбергская газета" заканчивает свою статью следующими словами: "Мы знаем, что Бисмарк обыкновенно лучше говорит и выразительнее молчит, чем его двойник в изображении Шодорди".

   Завтракаю с Оболенским и тотчас после этого работаю у себя. Чувствуя себя еще очень утомленным, ложусь на минуту на оттоманку в своем синем кабинете, но вдруг слышу крики со стороны Певческого моста; быстро иду в другой конец своей квартиры и вижу толпу, которая окружает сани Их Величеств и бежит за ними с криками "ура!". Государь и государыня выезжают из-за ограды певческой капеллы, переезжают мост и направляются на площадь против моих окон; они ездили осматривать заново отстроенную часовню. Они в больших двухместных санях, без казака, на паре запряженных лошадей. Государь с довольной улыбкой говорит что-то своей супруге, и они раскланиваются с прохожими.

   Их Величества должны завтра переезжать в Гатчину, и мой министр считает, что следующий его доклад состоится там.

   Вторник, 28 февраля

   Рано утром министр присылает мне только что полученную от государя записку, в которой Его Величество просит его "вместо сегодня быть с докладом в субботу, в 12 часов". Так как не сказано "в Гатчине", я предполагаю, что переезд отложен, и потом оказывается, что я был прав. Сегодня провожают на железную дорогу великого герцога Гессенского, его сына и его дочь, принцессу Алису. Они уезжают, и ничего не решено относительно брака с наследником-цесаревичем. В Москве даже говорят: "Алиса не возвратится". В 6 1/2 часов, согласно просьбе моего министра, иду к нему обедать. Говорят, что мысль о браке между наследником-цесаревичем и принцессой Алисой, по-видимому, оставлена и той, и другой стороной. Г-жа Менде рассказывает, что третьего дня за завтраком в Аничковом дворце генерал-адъютант князь Имеретинский, сидя около г-жи Нарышкиной, громко заговорил с одной сидевшей по другую сторону стола дамой и спросил ее: "Вы из чистеньких?" Чувствуя, что это намек на ее смешные приглашения, г-жа Нарышкина якобы вся покраснела и спросила: "Что вы этим хотите сказать?", на что князь, смеясь, ответил, что это он просто наводит справку.

   За обедом вспоминаем ужасный день 1 марта, восемь лет назад. Гире был накануне в субботу, 28 февраля, со своим последним докладом у государя, который отнесся к нему особенно милостиво и любезно. Когда он уходил, государь его позвал обратно, чтобы сказать, что в недавно полученном письме от герцогини Эдинбургской последняя просит ему передать поклон. Покойный государь был особенно весел и доволен, предполагая, что с арестом Желябова была обнаружена нигилистская гидра. Узнав о покушении, Гире тотчас отправился во дворец. От входной двери по всей лестнице до двери комнаты, на протяжении всего пути, по которому несли государя-мученика, видны были следы и капли крови. Гире нашел его лежащим в кабинете и делающим большие усилил, чтобы дышать, широко открывая рот. Одна нога представляла из себя массу окровавленного и порванного мяса на кости - на конце ее еще был виден сапог. Гире не видел другой ноги, которая, вероятно, была унесена до его прихода. Кругом все коленопреклоненно ждали трагического момента кончины. Гире помнит, что около него были принц Петр Ольденбургский, граф Александр Адлерберг и граф Милютин. Двух первых уже не стало. Г-жа Гире рассказывает, что она в этот день ехала с дочерьми к графине Антонине Блудовой, кавалерственной даме, жившей во дворце; когда их карета направлялась к Салтыковскому подъезду, они видели, что кого-то привезли в санях, которые были тотчас окружены, так как кого-то переносили. Но им и в голову не пришло, что это мог быть покойный государь. Только они вошли к графине Блудовой, как последней пришли сообщить о происшедшем несчастье, и пока она бегала узнать, в чем дело, эти дамы ждали в ее квартире. Полчаса спустя графиня вернулась вся заплаканная и объявила им, что все кончено. Интересная подробность, которой я не знал: г-жа Гире говорит, что обручальное кольцо государя от его брака с княгиней Юрьевской было совершенно исковеркано взрывом, хотя руки остались невредимыми. Бедный государь! Кольцо это, конечно, не принесло ему счастья, а теперь его вдова принимает гостей, широко живет и веселится в Париже, хоть и носит, говорят, демонстративно только черное.

   Когда я ухожу от Гирсов, министр провожает меня до лестницы и сообщает мне, что он очень встревожен и расстроен полученной из Тегерана телеграммой от Долгорукова; последний был, кажется, слишком настойчив, а теперь требует 5-летней отсрочки строительства железных дорог, после того как мы уже согласились на 4 года. Он видит в этом гибельную увлеченность и спрашивает себя, как ее умерить.

   Заседание Исторического общества у государя в Аничковом дворце. Его Величество говорит министру, что переезд в Гатчину отложен. Молодой Белосельский, в пользу которого работали граф Воронцов, отец Белосельский и многие другие, был сегодня почти единогласно избран яхт-клубом, который неделю назад его забаллотировал! Говорят, что, желая засвидетельствовать свою радость по этому поводу, он тотчас же напился в клубе в обществе своего благородного родителя. К моему сожалению, уступая настояниям своих братьев и по примеру своего кузена Александра, женатого на Половцевой, мой Ола тоже баллотировался и был сегодня избран значительным большинством. Он сообщил мне эту новость, когда я писал Шварцу, и я не мог не добавить следующих строк: "Одно плохо, наш почтенный Оболенский зачислен сегодня в компанию пошленьких и праздных двуногих, убивающих время на Большой Морской, в так называемом яхт-клубе". Уступка, сделанная для братьев! Но им это простительно, а моего хорошего, честного и дельного Олу туда пускать что-то больно и жаль.

  

   Среда, 1 марта

   Нахожу министра очень озабоченным телеграммой Долгорукова и всячески стараюсь его успокоить, будучи весьма склонен думать, как и Зиновьев, что эта возбуждающая тревогу и написанная задним числом телеграмма является не более как ловким ходом, подготовляющим ему торжество по поводу якобы преодоленных им затруднений, о которых довольно-таки хитрый князь, конечно, сообщит в следующей телеграмме. Несмотря на нездоровье, министр не желает ограничиться службой в министерской церкви и хочет ехать в 2 часа на панихиду, к которой начинают собираться уже немногие в эту годовщину, имеющую в его глазах непреходящее значение.

   В 2 1/2 часа Оболенский отправляется в клуб, чтобы поблагодарить за избрание и представиться; он возвращается полчаса спустя, когда Зиновьев пьет у меня чай. Он нашел, что в этом блестящем клубе крайне тяжелая и скучная атмосфера. Его старший брат, гофмаршал, пожелал представить его и кузена. Черевин играет на бильярде. Зиновьев замечает, что присутствие этого почти государственного человека в середине дня, которая посвящается обычно работе, в этом храме праздности должно производить странное впечатление. Я с удовольствием констатирую, что мой дорогой Ола также недоволен. Четверг, 2 марта

   В Исаакиевском соборе торжественная обедня, а в Аничковом дворце нет никакого приема. Гире мне рассказывает, что однажды, когда день восшествия на престол совпал с днем его доклада, он счел необходимым явиться до дворец в форме, но государь сказал ему, что министр напрасно наряжался: 2-е число не является для него праздником, и Его Величество не принимает по этому случаю никаких поздравлений.

   Наши с Зиновьевым предположения оправдываются: три телеграммы, полученные от князя Долгорукова, возвещают о том, что шах согласился на все его просьбы; в числе последних есть такие, которые Зиновьев считает почти излишними; что касается постройки персидских железных дорог, то она откладывается на пять лет. Телеграммы эти, полученные в торжественный день, производят впечатление блестящего успеха, но прекрасный князь забыл справиться о том, откладывает ли шах на пять лет любые решения по железным дорогам вообще или, о чем уже шла речь, он рассчитывает по истечении этого срока дать одновременно Англии исключительную концессию на все железные дороги в южной Персии и другие важные гарантии. Гире решает запросить по этому поводу нашего посланника в Тегеране, прежде чем давать ответ шаху, который хотел, по-видимому, лишь успокоить нас с помощью хитрости, не заметить которую, как того, может быть, желал князь Долгоруков, было бы и неосторожным, и непрактичным.

   Пятница, 3 марта

   Поднявшись к министру, нахожу его озабоченным персидскими делами; он сознает необходимость предложить Долгорукову выяснить точный смысл обещаний шаха, но, ввиду того что последний принял, по-видимому, обязательства по отношению к сэру Друммонду Вольфу, нам придется вступить в борьбу с Англией и весь этот вопрос грозит осложнениями. Гире находит, что Зиновьев слишком нападает на Долгорукова; начальник Азиатского департамента старается его убедить в том, что князь коварен и думает только о том, чтобы свалить ответственность за все свои неудачи на министерство и прежде всего на Гирса. По словам министра, это главным образом и заботит Зиновьева, сам же он относится совершенно спокойно к махинациям и интригам, направленным лично против него; нельзя смотреть на дела с мелочной и узкой точки зрения своих собственных интересов. Гире не отрицает, что отправляемые задним числом телеграммы и все другие махинации, к которым Долгоруков не упускает случая прибегнуть, далеко не симпатичны, но он считает, что нужно видеть человека таким, каков он есть, и лишь стараться достигнуть полезных результатов. При этом он мне рассказывает, что в высших сферах, где к братьям Долгоруковым очень благоволят, также не строят иллюзий относительно их склонности к интригам. Однажды после завтрака во дворце они, стоя в стороне, говорили о чем-то вполголоса; видя это, государыня сказала Гирсу: "Взгляните на братьев Долгоруких (обер-церемониймейстера и генерала-посланника в Тегеране), они о чем-то между собою сговариваются и считают себя при этом такими тонкими умниками, что нам их никогда не понять".

   Иностранные дипломаты говорят моему министру, что в инциденте с Ашиновым они усматривают победу над желавшими проводить собственную политику авантюристами и интриганами; Гире прерывает их и говорит, что это могло привести к пролитию русской крови в Сагалло; однако между собой мы должны признать, что это печальное происшествие оказалось очень кстати, чтобы открыть государю глаза и проучить наших псевдопатриотов, столько раз вводивших Его Величество в заблуждение. Конечно, жаль, что были человеческие жертвы, но даже поспешная расправа французов имеет свою хорошую сторону: что мог сделать флотский офицер, которому было бы поручено объявить Ашинову приказ подчиниться, если бы тот, предполагая, что пользуется поддержкой и покровительством самого государя, отказался бы повиноваться? Оказывается, что Паисий неграмотен; его, говорят, заставили подписать в Порт-Саиде телеграмму Победоносцеву для государя, в которой он жалуется на то, что религиозная миссия была святотатственно ограблена французами. Его Величество на ней написал: "Хорош архимандрит, который так нагло лжет". Сегодня получена телеграмма от Ону с известием, что капитан судна, на котором перевозят 140 товарищей казака-авантюриста, был вынужден прибегнуть к помощи посольства в Константинополе, чтобы арестовать некоторых из них, вставших во главе движения, поднявшегося среди этих пьяных, недисциплинированных, считающих, что им все дозволено, разбойников. Невозможно было продолжать путь в Одессу, так как движение это грозило перейти в настоящий бунт.

   У моего министра обед для черноморских княжон; я уклонился от участия в нем. Но когда они, уезжая, спускаются по лестнице, я приотворяю дверь, чтобы их видеть. Они мне кажутся хорошенькими и держатся хорошо, скромно и с достоинством. Обедавший у Гирсов Ола вынес о них также приятное впечатление. У него свои планы на вечер, и он, простившись очень дружески, рано уходит, а я ложусь еще до 12 часов.

   Суббота, 4 марта

   Министр рано присылает мне пакет с возвращенными государем бумагами; в числе последних - извлечение из донесений нашего посланника в Стокгольме Шишкина от 24 и 25 февраля, дающего отчет о попытке некоего Векселя выступить в шведских государственных палатах с запросом на тему: "О господствующих в Германии толках о совместных со Швецией в случае войны действиях и о вытекающей из этого для страны опасности быть против воли народа вовлеченной в войну". 107 голосов против 72 решили не допускать этого запроса. Министр иностранных дел угрожал в противном случае покинуть свой пост. Затем в правительственном органе "Nya dagligt Allehanda" появилось нелепое и не соответствующее опасениям опровержение. Государь написал на этом извлечении: "На это я обратил внимание в частной телеграмме и должен сознаться, что это меня поразило. Значит, что-то есть, и правительство не хочет отвечать. Для нас это очень важно и желательно было бы знать, в чем дело".

   В одном из предшествовавших донесений, а именно от 3/15 января 1889 г., Шишкин нам напоминал, что уже в 1885 г., когда нам угрожала война, он выражал опасение, что согласно тенденциям короля Оскара шведский кабинет станет подчиняться всяким идущим из Берлина внушениям. Происходивший летом этого года между германским императором и шведским королем обмен любезностями и дружескими жестами заставил нашего министра предположить, что в случае осложнений в Европе или войны между нами и Германией Швеция не ограничится соблюдением нейтралитета, а присоединится к Лиге мира. Характер короля Оскара и его постоянное желание во что бы то ни стало играть главную роль в Европе легко могли бы его увлечь на путь погони за какими-нибудь призрачными преимуществами и заставить встать на сторону наших противников. Шишкин заканчивал этот доклад словами о том, что ему трудно утверждать с определенностью о существовании взаимных обязательств между Швецией и Тройственным союзом и определить сущность их, но он берет на себя смелость откровенно изложить свои опасения и признаки, их возбудившие. Донесение это было нами получено 7 января 1889 года, когда ввиду неосторожного заявления Шишкина о том, что ко дню рождения короля нашим государем будет прислана поздравительная телеграмма, Гире только что получил разрешение подготовить таковую. Представив это донесение государю в данный момент, Гире мог вызвать изменение монаршего решения, а ведь высочайшее поздравление было обещано и уже ожидалось. Донесение Шишкина, показавшееся, кроме того, слишком пессимистичным и необоснованным, попало, таким образом, просто в папки с делами.

   Среди возвращенных государем бумаг находится также донесение нашего посланника в Токио от 23 января этого года; последний дает отчет о своей беседе с главой японского кабинета Куродой, о торжественном провозглашении конституции. "Конституция, благодаря которой Япония будет иметь представительную форму правления, по мнению Куроды, вполне соответствующую настоящим нуждам и степени развития народа". Его Величество пишет на полях против этих слов: "Несчастные, наивные дураки". Он явно не сочувствует парламентарной форме правления.

   Поднявшись около 10 1/2 часов к своему министру, обращаю его внимание на помету, сделанную государем на полях извлечения из доклада Шишкина; министр ее не заметил и благодарит меня. Он берет эту бумагу с собой для доклада. Гире показывает мне длинную рукопись и говорит, что документ этот был ему вручен бароном Моренгеймом; последний, находясь под сильным впечатлением только что выпущенной в свет графом Шодорди книги "Франция в 1889 г.", приезжал ему сказать, что беседа князя Бисмарка с г-ном М. 14 ноября 1879 г., о которой упоминается в этой книге, есть не что иное, как р