Ламсдорф Владимир Николаевич - Дневник. 1886 - 1890

ранится и укоренится в этих отдаленных окраинах, мы в недалеком будущем будем свидетелями возникновения на востоке вопросов необъятных как океанийская волна, которая все поглощает на своем пути. Шевич сообщает о предстоящем в скором времени приезде в Россию принадлежащих к японскому императорскому дому принца и принцессы Аризугава, которым поручается поднести Ее Величеству императрице недавно учрежденный дамский орден Короны.

   В 9 1/2 часов поднимаюсь к своему министру, который едет с докладом в Гатчину с поездом в 10 1/2 часов. Гире успел вчера лишь мельком взглянуть на полученную от Долгорукова телеграмму и ждет проекта ответа, который должен был подготовить Зиновьев. Я говорю, что нахожу телеграмму вполне удовлетворительной и, как я сказал вчера Зиновьеву, мне кажется, нам следовало бы просто принять к сведению письменные обещания шаха и формулировать, как мы их понимаем, не вызывая дальнейших объяснений, которые на практике ни к чему бы не привели. Зиновьев приходит со своим проектом, в который он, однако, вставил фразу: "Если вы не можете добиться от шаха" взятия обратно уже данных англичанам обещаний, что в случае получения нами концессий подобная же будет предоставлена и правительству Великобритании" - обещание, относительно которого шах уже ясно сказал, что его дал! Я замечаю Зиновьеву: "Допускаете ли вы возможность добиться этого?". Он мне говорит, что это невозможно. "Так для чего же вводить Долгорукова в искушение и вызывать вторичное заявление, для нас крайне стеснительное? Не лучше ли просто объявить, что мы понимаем обязательства шаха в отношении России так и так, а затем прекратить до поры до времени разговор".

   Зиновьев приходит в 4 часа к чаю с картинной выставки. Он говорит мне, что не защищает свою редакцию, которая была сегодня утром сделана им наспех; он будто бы разделяет мою точку зрения. Между тем приносят еще телеграмму от Долгорукова с известием, что сэр Д. Вольф внушает шаху мысль, ввиду создаваемых нами затруднений на пути поездки шаха в Россию, отправиться в Европу через Тифлис и Батум или через Трапезунд, попросив у султана пароход.

   Долгоруков добавляет, что после сделанных уступок очень неудобно оставлять шаха без ответа и что окончательный отказ с нашей стороны, несомненно, отозвался бы в будущем очень неблагоприятно на наших отношениях с Персией.

   Министр возвращается около б часов; желая поскорее узнать, что произошло, я беру у Оболенского скопившиеся в канцелярии бумаги и поднимаюсь к нему. То же делает и Зиновьев. Министр очень озабочен и чем-то поглощен. Он говорит, что государь был необыкновенно автократичен; он против путешествия в Берлин, против приезда сюда персидского шаха и вообще в очень дурном настроении. "Я вам все это расскажу", - говорит мне Гире. Пока же Его Величество одобрил телеграмму Долгорукова, цель которой выяснить точный смысл принятых на себя шахом обязательств, эта телеграмма посылается. Министр посылает на утверждение Его Величества полученную сегодня утром телеграмму касательно проектов путешествия шаха и при ней проект ответа с выражением согласия государя.

   Среда, 15 марта

   Придя сегодня утром к министру, нахожу его еще всецело под впечатлением вчерашнего доклада-. "Никогда государь не говорил так резко. В нем было что-то, что напоминало Павла I. За все 14 лет, что я работаю с государем, у меня никогда не было подобного доклада; это 14 марта я буду помнить!".

   Когда министр коснулся щекотливого вопроса поездки в Берлин, по поводу которой Шувалов в своем последнем письме просил указаний, государь вышел из себя и заговорил тоном Юпитера. Он называет германского императора мальчишкой и не допускает, чтобы этот "мальчишка" мог желать знать его планы. "Довольно с него, что цесаревич был в Берлине" - то есть этой осенью на обратном пути из Копенгагена. На замечание Гирса, что все государи заявляют о своем намерении отдать сделанный им императором Вильгельмом визит, августейший монарх отвечает, что ему это безразлично: "Они его вассалы, пускай себе и едут на поклонение, а я нет". (Хорошенькое отношение к императору Францу Иосифу, королям Италии и Швеции и к датскому тестюшке!) Какая программа? Кто имеет право расспрашивать его по поводу его планов? Решения зависят только от его воли. "Я никому не предоставляю права вмешиваться в мои замыслы". Министр замечает, что с его стороны ему ничто подобное никогда не приходило в голову. Говорили о поездках в Крым и в другие места, об отмене их, но министр никогда ни словом этого не касался. Если он счел себя вправе поднять сегодня вопрос о возможности поездки в Берлин, то лишь потому, что как министр иностранных дел обязан обратить внимание Его Величества на то, что его визита ждут, что наш посол ввиду всех сделанных ему намеков просит указаний, о чем ему следует говорить.

   Это рассуждение возымело, по-видимому, некоторое действие; государь немного успокоился: "Может быть, как-нибудь проездом и буду иметь свидание, но ехать отдавать визит в самый Берлин - никогда". Тут Его Величество не поскупился на нелестные эпитеты по адресу своего германского брата и вспомнил, между прочим, как, будучи еще просто принцем прусским, Вильгельм, приехав в августе 1886 г. в Брест, усиленно хлопотал в пользу идеи о союзе трех монархов (Dreikaiserbund) и о разграничении сфер влияния на Балканском полуострове. Наконец государь говорит: "Я увижу Шувалова и переговорю с ним".

   К завтраку опаздывают; государыня и августейшие дети уже за столом. Когда последние при входе государя встают, Его Величество нервно говорит им: "Сядьте, сядьте". Завтрак ему не по вкусу, все скверно, он всем недоволен и беспрестанно проводит рукой по верхней части головы, словно желая вытереть свою лысину, - обычный его жест в моменты сильного волнения. Видя своего августейшего супруга в таком состоянии, государыня тоже становится грустной и натянутой; она спрашивает, верно ли известие о приезде шаха, которое она сегодня прочла в газетах; министр отвечает, что это зависит от того, как пойдут дела, о которых мы все еще ведем с Персией переговоры. "Как было бы неудобно, если бы он приехал во время свадьбы (великого князя Павла). Английская королева старается, кажется, отклонить его приезд в Лондон, находя, что он портит дворцы и что посещение его обходится очень дорого". Гире замечает, что если королева Виктория и против приезда Насреддин-шаха, то английское правительство считает, конечно, его посещение Лондона очень желательным. Государь высказал даже мысль, что персидский монарх мог бы следовать другим путем и миновать С.-Петербург, но Гире замечает ему, что это было бы очень невыгодно как для нашего престижа на Востоке, так и для наших подлежащих разрешению дел с Персией. За завтраком, отвечая государыне, государь проронил что-то вроде: "Придется его принять, если он будет продолжать настаивать".

   "Не забуду я доклада 14 марта, - говорит мне министр. - Я обжегся и не стану больше возвращаться к вопросу о поездке в Берлин. Я исполнил свой долг, обратив внимание государя на необходимость нанести визит государю Вильгельму, теперь пусть Его Величество делает что хочет". Возвращаясь из Вартемяки после девятого дня по кончине брата, граф Шувалов должен будет явиться в Гатчину, прежде чем возвратиться в Берлин, и государь будет с ним говорить. Шувалов обладает даром льстить Его Величеству и, умасливая его, иногда убеждает.

   Наш посол говорил Гирсу, что император Вильгельм очень прогрессирует; есть все основания предполагать, что это будет великий государь и великое царствование; не следует вызывать его нерасположение или отталкивать; пылкий, энергичный, трудолюбивый и начинающий свою деятельность под эгидой такого опытного человека, как Бисмарк, он вскоре станет либо драгоценным другом, либо опасным врагом; маловероятно, что он окажется бесцветным. Путешествия, с которых началось царствование молодого императора, породили берлинскую остроту; говорили, что Вильгельм I - "der Greise" (старец); Фридрих - "der Weise" (мудрый), а Вильгельм II - "der Reise" (путешествующий). Но этот "Reisekaiser" (путешествующий император), закончив свою поездку, сумел так взяться за работу, что сразу же внушил доверие и обретает все возрастающий престиж. Сегодня газеты сообщают, что он не пренебрегает возможностью общаться с представителями нации.

   В беседе князя Бисмарка с графом Сен-Валье, воспроизведенной в только что появившейся книге графа Шодорди, канцлер в 1879 г. признавал, что сближение с Австрией представляло значительные затруднения; недружелюбное отношение со стороны России, дислокация войск на границах обеих соседних империй и угрожающий тон нашей прессы облегчили эту задачу и, естественно, привели к сближению берлинского и венского дворов. Теперь мы будем благоприятствовать и способствовать согласию, которое может установиться между Берлином и Лондоном. Что мы этим выиграем?

   Иногда мне кажется, что такая враждебность наших государя и государыни вызвана у них чувством как бы некоторой зависти. Им не особенно приятно видеть этого маленького прусского принца, которому они считали возможным не придавать особого значения, императором и королем, возглавляющим державу, которая является реальной силой, которую уважает и перед которой почти заискивает вся Европа и весь мир! Гире склонен думать, что государь озабочен какими-нибудь семейными заботами, связанными с его августейшими братьями или кем-либо другим; затем на Его Величество произвели сильное впечатление донесения о взрыве бомб, изготовлявшихся близ Цюриха нашими соотечественниками. Его убаюкивали иллюзиями, что его царствование, столь "по существу национальное, твердое и популярное", уничтожило все нигилистические тенденции, даже всякие следы недовольства, и вот динамит снова появляется в виде усовершенствованных снарядов.

   Вчера за завтраком не было никого, кроме семьи Их Величеств; министр уже очень давно не встречает там ни Шереметева из конвоя, ни его жены, урожденной Строгановой.

   Когда я вернулся в 8 часов, меня зовет министр, только что получивший пакет от государя.

   Его Величество вернул посланный ему вчера проект телеграммы, коей предлагается Долгорукову заявить шаху о согласии на его приезд, приняв предварительно к сведению его обещания и поставив его в известность о том, как мы их понимаем. Государь написал на этом проекте: "Подождать, какой ответ будет от Долгорукова после вчерашней телеграммы". Затем против слов "Вышеизложенное вы сообщите шаху после того, как ответите на его обязательство в смысле указаний, изложенных в телеграмме моей от 1 марта" Его Величество сделал помету: "От шахамы ждем обязательства и тогда увидим, как отвечать".

   Министр устал, и все ему надоело; чтобы посвятить Долгорукова в настоящее положение дел, я предлагаю ему немедленно телеграфировать: "Государю императору неугодно принять решение по вопросу о путешествии шаха до получения вашего ответа на вчерашнюю мою телеграмму". Гире одобряет, я тотчас телеграфирую и запиской извещаю об этом Зиновьева.

   Частные телеграммы приносят известия о блестящих результатах нашей финансовой конверсии и о перемене имени бывшим князем болгарским. Должен признать, что после своей романической авантюры последний кажется мне гораздо более симпатичным, чем прежде, во время своих политических интриг. Он, должно быть, действительно умеет любить, если пренебрег блестящей женитьбой и возможностью великолепной карьеры, - это настоящее чувство, хорошее и достойное уважения, даже если бы графиня Гартенау была самого скромного происхождения.

   Четверг, 16 марта

   Среди возвращенных государем бумаг находится перлюстрированная телеграмма лорда Солсбери к Мориеру из Лондона от 13/25 марта: "Эмир телеграфирует, отрицая всякое намерение вызвать коллизию" и т.д. и т.п. Его Величество на ней написал: "Кажется, что мы можем быть теперь покойны на этот счет".

   В сущности, мой министр никогда не придавал серьезного значения волнениям на афганской границе; у нас были основания предполагать, что причиной их был не эмир, а герой Кушки генерал Комаров и генерал Алиханов, которые распространяют тревожные слухи и делают все возможное и невозможное, чтобы только вызвать какие-либо осложнения на границе. Они ищут случай одержать легко достижимый, но хорошо награждаемый успех и, говорят, дали даже себе слово взять Герат, вовлекая, таким образом, правительство в военные действия, которых оно в настоящий момент желало бы избежать и которые очень бы нам повредили.

   Государь удостоил также пометы "Чрезвычайно откровенно и верно" приложение к письму Кояндера из Каира от 2/14 марта. Бумага эта - отчет секретаря нашего агентства в Египте Щеглова, имевшего очень интересный разговор с австро-венгерским дипломатическим агентом, советником посольства и камергером г-ном Рости. Этот дипломат, весьма мало осведомленный о политике, какой следует его начальник граф Кальноки, говорит о ней совершенно откровенно с Щегловым, с которым он в очень хороших отношениях: "Руководителем политики Австрии должен быть настоящий государственный человек, а не покорный исполнитель приказаний Бисмарка, старающегося, очевидно, втравить нас по уши в славянский водоворот, поссорить с Россией и отвлечь от нашего исторического призвания в Германии. Пора нам понять, что наш настоящий враг не Россия, с которой в конце концов можно столковаться, а прусская Германия. Недаром Берлин так отзывчиво отнесся к нелепой просьбе нашей помочь отнять у королевы Наталии принца Александра. Он твердо знал, что скандал этот втянет нас в такую тину, выбраться из которой будет нелегко".

   Кроме этих слов, списанных мною с секретного донесения Щеглова, Рости обратил его внимание на непредусмотрительность и отсутствие такта, которые проявляет венский кабинет, полагаясь исключительно на Милана и считая возможным безнаказанно эксплуатировать Сербию в финансовом и экономическом отношении на том основании, что австро-венгерский посланник ежедневно приглашается во дворец в Белграде и составляет партию королю Милану.

   Говорят, что Рости - человек с будущим, очень умен и на очень хорошем счету. Разочарование в союзе с Германией, которое проявляется в Венгрии и начинает чувствоваться также и в Австрии, может когда-нибудь стать козырем в нашей игре, если мы будем продолжать быть осторожными и усовершенствуемся в великой науке "ждать".

   Выходя от министра, встречаю редактора "Journal de S.-Petersbourg" Горна и не могу не сказать ему, смеясь, что его некрологи оказали, мне кажется, плохую услугу графу Петру Шувалову. "О, эти некрологи! - говорю я ему. - Если бы мне когда-либо по моему положению таковой полагался, я просил бы в своем завещании как милости, чтобы меня от него избавили".

   Тотчас по возвращении узнаю, что меня спрашивал министр, и поднимаюсь к нему. Граф Толстой сделал ему из Гатчины по телефону сообщение. Не умея пользоваться этим аппаратом, Гире вынужден был прибегнуть к содействию своего племянника, князя Кантакузена. Насколько можно было понять, государь желает иметь статью, где описывался бы образ действий графа Петра Шувалова на Берлинском конгрессе. Министр полагает, что граф Толстой хотел расправиться с "Новым временем" за напечатанную недавно неприличную статью, но Его Величество, недолюбливавший покойного, пожелал, чтобы сведения о его прошлой деятельности в министерстве были проверены. Я позволяю себе высказать, наоборот, предположение, что государь почувствовал все неприличие оскорбительных нападок на должностное лицо, отдать последний долг которому он и государыня приезжали из Гатчины, и Его Величество сделал по поводу поведения прессы замечание министру внутренних дел, а последний подал мысль о полуофициальном опровержении через газеты.

   Около 4 часов приходит Феоктистов, посланный графом Толстым как начальник управления по делам печати. Оказывается, я был прав: государь и государыня осыпали его горячими упреками за направление "Нового времени" и за статью, появившуюся в день, когда перевозили тело Шувалова. Министр внутренних дел, умалчивая о всех нападках, направленных против покойного, одного из очень энергичных деятелей в продолжение большей части его служебной карьеры, указывает как на средство для его реабилитации помещение министерством в "Правительственном вестнике" статьи о его дипломатической деятельности. Феоктистов и явился сообщить от имени графа Толстого о желании государя, чтобы подобная статья появилась как можно скорее. Министр замечает ему, что это, вероятно, вызовет новые нападки, но тот возражает: меры приняты, чтобы этого не было. Это доказывает, насколько при желании все легко и просто.

   Гире поручает Зиновьеву написать эту статью и посылает его переговорить со мной. Я того мнения, что следует, не вдаваясь в подробности, сослаться на протоколы конгресса, констатировать трудное положение, в котором находились наши уполномоченные, и подчеркнуть тот факт, что граф Шувалов всегда действовал как человек убежденный; он мог ошибаться, но не сходил с прямого пути ради мелочных и личных интересов. Часто, по-видимому, его девизом было "reculer pour mieux sauter" (отступить, чтобы лучше прыгнуть), но он никогда не боялся отстаивать свое мнение, и это, бесспорно, черта его характера, достойная уважения.

   Но что за странное противоречие: наш августейший и очень автократичный монарх желает полемизировать с этой жалкой прессой, вместо того чтобы просто приказать Толстому наставить на путь истинный господ Сувориных, Комаровых и других, образумить Феоктистова, который является их покровителем и подстрекателем.

   Его Величество уже многие годы жалует нашим газетам не особенно благозвучные эпитеты и тратит свою энергию на написание оскорблений по их адресу; фактически же он не решается принять какие-либо меры - это вопрос популярности!

   Пятница, 17 марта

   Утром в возвращенном государем пакете нахожу телеграмму Долгорукова от 13/25 марта: "Турецкий посол возмущен образом действий сэра Вольфа, который сегодня посоветовал шаху через Эмин-султана, на случай, если возникнут затруднения касательно проезда через Россию, отправляться в Константинополь через Тифлис и Батум или через Трапезунд, куда шаху вытребовать турецкое судно" и т.д. Его Величество только подчеркнул слова "сэра Вольфа" и написал на полях: "Что за скот и нахал". Это не продвинет наши дела. Другая помета на донесении нашего посланника в Тегеране "Все это в высшей степени недобросовестно со стороны шаха" не дает ничего нового. Если бы, однако, шах действительно решил миновать Петербург, это было бы результатом неблагоприятным.

   Поднимаюсь к министру около 10 1/2 часов. Он беспокоится по поводу статьи, которую пишет Зиновьев, и жалеет, что не поручил сделать это Никонову; я сообщаю ему о нашем вчерашнем обмене мнениями. Шувалов мог увлекаться и ошибаться, но делал это честно, как барин, а не из мелких личных интересов, интриг и плутовства, как какой-нибудь Игнатьев, Сабуров и КŒ.

   Министр согласен с моим мнением; он замечает, что покойный граф Петр был даже человеком значительно более прямым и независимым, чем его брат Павел: наш посол в Берлине - хитрый и менее бескорыстный придворный. Тем временем, сегодня "Новое время", опровергая статью князя Голицына, опять бросает грязь на могилу покойного графа Шувалова под тем предлогом, что касается не личности, а только должностного лица, деятельность которого должна подвергаться критике. Министр ужасно устал, он недоволен тем, как идут дела.

   Зиновьев приносит свою статью о графе Шувалове; она написана очень хорошо и полностью одобряется министром. Один экземпляр посылается государю, другой - графу Толстому с сопроводительным письмом, в котором Гире обращает его внимание на то, что, согласно воле монарха, министру внутренних дел следовало бы поставить общество в известность относительно службы графа Шувалова в сфере внутреннего управления, чему была посвящена большая часть его деятельности. Собравшись в 4 часа за чаем, мы все одобряем и статью, и письмо. Обедаю один у себя.

   Вечером, около 9 часов министр просит меня подняться; персидский посланник только что прислал Гирсу перевод полученной им от своего правительства телеграммы, коей ему предписывается немедленно снестись с министром в целях получения, наконец, ответа по вопросу о путешествии, которое шах рассчитывает предпринять в начале весны и о котором он желает оповестить иностранные державы. Бедный персидский посланник в ужасном положении: его водят за нос, заставляя предварительно испить до дна чашу обвинений и упреков, которые он не может передать своему правительству.

   Но в данный момент мой министр не знает, как передать это сообщение государю; ожидаемый Его Величеством от Долгорукова ответ еще не получен. Я подаю голос за краткое сопроводительное письмо без всякого упоминания о неполученном ответе, чтобы никаким намеком на совет или на подсказку не вызвать упорство императора. Министр принимает эту мысль, и пришедший в этот момент Зиновьев высказывается в том же смысле. Докладывают о Нелидове, которого министр не принимает, и только позднее мы узнаем о серьезности приведшего его дела.

   Вечером, около 12 часов, когда министр присылает мне уже предназначенные для государя бумаги, приходят две длинные шифрованные телеграммы из Тегерана. Тотчас же предупреждаю об этом Гирса, который решает задержать персидскую телеграмму до завтрашнего дня, чтобы знать предварительно, что говорит Долгоруков.

   Вечером государь возвращает несколько бумаг, в том числе перлюстрированную телеграмму французского посла его правительству, где между прочим говорится: "Ввиду того что "Новое время" возобновило клеветническую, основанную на россказнях отца Паисия кампанию, и рассматривает почти как признание то, что донесение адмирала Ольри не напечатано, полагаю, что напечатание оного является необходимым". Государь на ней пишет: "Несносные наши журналы; все раздувают это злосчастное дело". Затем Его Величество подчеркивает слова "россказни отца Паисия" и добавляет: "Читал и уверен, что все это враки".

   Оболенский возвращается с обеда от Нечаевых-Мальцевых, где он встретил генерала Черевина; последний сказал ему, что это он по просьбе одного из родственников Шувалова пожаловался государю на оскорбительную статью "Нового времени"; итак, вот откуда поднялся шум и откуда негодование Их Величеств. Какое смешение компетенций!

   Суббота, 18 марта

   Полученные вчера телеграммы Долгорукова не оставляют желать ничего лучшего: шах доставил ему новое соответствующее всем нашим требованиям обязательство, но наш представитель в Персии, вечно в погоне за возможностью быть приятным высшим сферам, заканчивает одну из своих телеграмм нелепым предложением отклонить прием шаха в Петербурге под тем предлогом, что его свита состоит из главных виновников наших недоразумений. Ночью были получены еще три телеграммы, сообщающие только дополнительные детали. Министр доволен и очень рад, что задержал вчера персидскую телеграмму. Зиновьев готовит сопроводительное письмо; он и я решаем не идти на панихиду по Шувалову, которая должна быть в девятый день по его кончине в министерской церкви в половине второго.

   Отправка экстренного курьера в Гатчину со всеми телеграммами Долгорукова и просьбой персидского посланника. Курьер этот возвращается в б часов, когда Оболенский зовет меня пройтись. Отказываюсь от этой прогулки; министр зовет меня.

   На телеграмме Долгорукова, где он просит ответа по вопросу о путешествии персидского шаха, государь наконец пометил: "Пусть себе едет в Петербург, но желательно, чтобы он был здесь до приезда греческих величеств, то есть в середине мая самое позднее". Гире этим доволен. Я еще раньше посоветовал Зиновьеву приказать зашифровать на всякий случай текст благоприятной телеграммы; она уже готова, и я отправляю ее тотчас же, добавив к ней другую, воспроизводящую императорскую помету относительно времени. Наконец-то это скучное дело закончено. Государь приказал пригласить в начале мая также японских принца и принцессу; мы при дворе скоро станем совсем азиатами.

   Заготовленное по просьбе графа Воронцова письмо из кабинета Его Величества к великому герцогу Гессенскому с обычным для наследных принцев титулом "мой кузен" возвращено с пометой: "Отчего, когда он племянник".

   Отыскиваю вечером несколько прецедентов, чтобы составить на их основании оправдательную справку которую посылаю министру.

   Воскресенье, 19 марта

   Когда около 11 часов я поднимаюсь к министру, он опять выражает свое удовольствие по поводу написанной Зиновьевым для "Правительственного вестника" статьи. Откровенная беседа о графе Толстом; государь отдает себе отчет в глубоко эгоистичном и малопросвещенном характере этой особы и откровенно признался в этом Гирсу во время банковских историй. Но Его Величество полагает, что он оказывает благотворное, консервативное и строго монархическое влияние в государстве. Вернувшись осенью из объезда, Делянов в своем донесении констатировал в высшей степени удовлетворительное настроение умов в провинции и безграничную преданность университетской молодежи и учащихся средних учебных заведений государю и принципу самодержавия. На вопрос Его Величества "Чему же вы приписываете это?" министр народного просвещения, говорят, отвечал своим слащавым голосом: "А все это граф Толстой". Говорят даже, что именно это значительно способствовало получению им ко дню его юбилея графского титула. Между тем, идущие из Берна после взрыва бомб, изготовленных нашими эмигрантами, разоблачения ничуть, по-видимому, не свидетельствуют о всеобщей и полной удовлетворенности, а доносящиеся из провинции слухи точно также не особенно радостны.

   Очень утомленный за это время министр желал бы при первой возможности уехать дней на десять в деревню, тем более что потом приезд японских принцев, шаха и свадьба великого князя Павла задержат его в городе, вероятно, и на июнь. Думаю воспользоваться его отсутствием, чтобы съездить в Москву.

   Понедельник, 20 марта

   Письмо от Муравьева опять содержит некоторые указания на сближение между Берлином и Лондоном. Император Вильгельм определенно намеревается посетить королеву Викторию и желает быть принятым не как внук, а как император и король. Стааль не придает особого значения приезду графа Герберта Бисмарка в Лондон и относит его на счет любви, которую тот давно питает к одной из высокопоставленных англичанок, остающейся неприступной. Он полагает, что ради дела не было никакой надобности приезжать лично, тем более что германский посол - один из самых способных и опытных представителей берлинского кабинета. Коцебу из Парижа дает обзор борьбы республиканского правительства с буланжизмом, который как будто делает успехи. Икскуль отмечает внутренние затруднения Италии, печальное положение финансов, грозивший одно время кабинету Криспи кризис. Кантакузен пишет из Вены, что Кальноки вроде как успокоился по поводу государственного переворота в Сербии; его только, по-видимому, путает возвращение королевы Наталии в Белград. Цанков намеревался обратиться к принцу Кобургскому с длинным посланием и просить его покинуть Болгарию, но поговорил предварительно с нашим поверенным в делах, и последний посоветовал ему не прибегать к подобному бесполезному выступлению. Цанков уезжает в Белград.

   Рано поднимаюсь к своему министру, с которым мы говорим о полученных донесениях и о том, что надо ответить. Изложить Стаалю нашу точку зрения на присутствие графа Бисмарка в Лондоне и просить его бдительно следить за всеми признаками сближения и соглашений между Англией и Германией. Кантакузену сообщить одобрение данного им Цанкову ответа; примирительное настроение в отношении сербских дел может быть отчасти следствием гораздо более серьезных забот венского кабинета о происходящем в Венгрии.

   Министр получил от Шишкина телеграмму, в которой тот просит разрешения приехать сюда в отпуск; при случае министр говорит мне опять о chasse-croise (обмен местами), которое он желал бы устроить между ним и Зиновьевым. Едва я сошел вниз, как министр просит меня опять подняться и сообщает, что Нелидов, которого он не мог принять третьего дня, в большом затруднении и приехал спросить у него, что ему делать: дело в том, что великий князь Сергей просил его отложить отъезд и принять участие в совещании, которое он по приказанию государя созовет по делам палестинской миссии. Посол уже имел прощальную аудиенцию у Его Величества и должен выехать завтра или послезавтра. Министр говорит ему, что, не зная ничего о совещании или комитете, о котором говорил Его Высочество, он не может ему ничего посоветовать; между тем Нелидову крайне желательно уехать, потому что он видит, что за всем этим кроется прегадкая интрига. Министр очень озабочен. Во время его последнего неприятного доклада во вторник государь говорил ему очень резким тоном о необходимости соединения Палестинской комиссии с Палестинским обществом, находящимся под председательством великого князя; при этом Его Величество высказался против Зиновьева, который воплощает комиссию в себе одном, ничего не делает, затягивает дела, манкирует по отношению к великому князю и т.п. По словам Гирса, он вспомнил о том, что я не раз говорил ему о желательности в интересах министерства держаться несколько в стороне от подобных мелких вопросов и сделать возглавляемое великим князем Общество насколько возможно независимым, держась строго в рамках компетенции консулов. В принципе министр ничего не имел бы против слияния, но ему очень не нравится образ действий великого князя, для него очевидно, что все сводится к вопросу о личностях и желанию избавиться от господ Мансурова и Зиновьева, первый из которых основал Палестинскую комиссию, а второй уже много лет ведает ее делами. Он считает, что уже нельзя это скрывать от Зиновьева, и хочет его предупредить о намерениях великого князя. Завтра он будет говорить об этом с государем.

   После обеда - пакет от государя с запиской: "Прошу вас приехать с докладом вместо вторника в пятницу, в 12 часов". Возвращается телеграмма, в которой Гамбургер вчера доносил из Берна: "Германский коллега мой получил по телеграфу предписание князя Бисмарка самым энергичным образом поддерживать требования мои перед федеральным советом". Его Величество на ней пишет: "К сожалению, Гамбургер, кажется, сам вовсе не энергично требует. Грустно, что германцы более хлопочут и энергичны, чем наш представитель". Но ведь не далее как несколько дней назад Гамбургер требовал через 24 часа свой паспорт, если ему не пообещают сообщить содержание захваченных у арестованных преступников бумаг; что мог он еще сделать - разве только объявить Швейцарии войну! Может быть, это опять немного дурное настроение государя, вызванное оказанной немцами услугой?

   Раут у Гирсов. Поднимаюсь чуть раньше 11 часов. Мне кажется, министр недоволен тем, что завтрашний доклад отложен. Посмотрев, как устроены гостиные, и обменявшись несколькими словами с уже собравшимися, я через четверть часа спускаюсь к себе и возвращаюсь только около 12 часов с Олой. Жара, толкотня, много некрасивых лиц, и если бы пришлось тут оставаться долго, можно умереть со скуки. Но говорят, что в свете это называется блестящим и удачным раутом. Присутствует там также бухарская депутация. Эти бедняги сочли бы нас очень смешными, если бы только жара, которую они претерпевают в своих огромных халатах, не лишала их способности рассуждать. По поводу подаренных эмиром нашим высшим должностным лицам халатов "Гражданин" пишет, что это сделано с целью установить с Россией "халатные отношения".

   Ухожу тотчас после 12 часов и засыпаю так крепко, что не слышу большого разъезда.

   Вторник, 21 марта

   Министр присылает мне возвращенные государем бумаги, среди которых я нахожу с пометой "Очень интересно" частное письмо нашего посланника в Брюсселе князя Урусова, которое я не успел прочесть вчера до отсылки его в Гатчину. В этом письме от 1/13 марта излагается суть как бы рапорта, полученного герцогом Омальским от одного из его корреспондентов, поехавшего в Берлин и Вену. Обстоятельства, относящиеся к летнему путешествию императора Вильгельма в Австрию, заносчивость этого монарха восстановили против него императора Франца Иосифа и правительство. Германский император проводил смотр не как монарх-гость, а как инспектор, которому поручено сделать самую тщательную ревизию. Результаты смотра оказались неблагоприятными, и Его Величество не скрыл своего неудовольствия: он критиковал особенно пехоту, главным инспектором которой был в то время эрцгерцог Рудольф. Вильгельм II не щадил наследника престола и с крайней откровенностью выразил свое мнение императору и императрице. Последняя была обижена и заявила, что не желает более находиться в присутствии германского императора, который был вынужден извиниться. По возвращении в Берлин Его Величество написал императору Францу Иосифу письмо, в котором объяснял, что имеет право и обязан обращать внимание своего союзника на то, как обстоят дела в его армии, потому что они должны плечом к плечу защищать общие интересы, и просил, чтобы в качестве главного инспектора пехоты было назначено лицо более опытное, чем эрцгерцог Рудольф. Результатом этого письма была драматическая сцена между Францем Иосифом и его сыном, который отказался добровольно уйти. Драма, разыгравшаяся в Мейерлинге, вероятно, не без влияния этих обстоятельств и вызванной ими горечи, положила конец положению, грозившему крайне серьезными последствиями.

   Пораженный некоторой аналогией этих сведений с тем, что говорил нашему поверенному в делах Сечени, я предлагаю министру упомянуть о письме князя Урусова в том, которое я пишу Кантакузену, и даже доставить ему конфиденциально копию с него. Гире одобряет эту мысль. В донесении из Белграда от 3/15 марта за N 8 Персиани дает отчет о своем разговоре с одним из регентов, Грунчем, о необходимости следить за тем, чтобы молодой король получил хорошее воспитание: "Грунч, вполне соглашаясь со мной и сознавая, что неудачное воспитание короля Александра могло бы бедственно отозваться на судьбе Сербии, сказал мне, что он совершенно доверяет доктору Докичу хорошему и опытному воспитателю". "О матери ни слова! А кто же лучше нее может воспитывать сына", - пишет на этом донесении государь.

   Министр рано просит меня прийти. Он очень озабочен. Вчера вечером Шебеко сказал ему, что известия из Швейцарии прескверные. Несомненно, речь идет о покушении на государя, и некоторые из злодеев уже скрылись неизвестно куда. Его Величество сердит на нашего посланника, которому ставит в вину недостаток энергии в предъявлении им требований.

   Великий князь Сергей заезжал вчера к министру и, не застав Гирса, отправился ждать в Зимний дворец, попросив уведомить о его возвращении. Последний этого не сделал.

   Сегодня в 11 1/2 часов полковник Степанов приказывает доложить о себе от имени Его Высочества. Нелидова задержали по повелению государя, переданному непосредственно великим князем. По-видимому, его намерение заключается в том, чтобы тотчас разрешить вопрос о заседании Палестинской комиссии, а не Палестинского общества, и формулировать его в протоколе, который был бы подписан великим князем, Победоносцевым, Гирсом и Нелидовым в качестве посла в Турции. Этот протокол должен быть передан на усмотрение государя и получить резолюцию "быть по сему" или "исполнить", что санкционировало бы совершившееся. Этот образ действий очень не нравится министру, и он сожалеет, что завтра не будет доклада, во время которого он мог бы в подробностях изложить этот вопрос Его Величеству. Во время прошлого доклада государь среди других неприятных вещей говорил ему уже об этом собрании, высказываясь против бездействия и отсутствия доброй воли со стороны Зиновьева и бесполезности участия его и Мансурова.

   После отъезда Степанова Гире опять просит меня подняться и говорит, что едва не потерял терпение; этот полковник приезжал пригласить его от имени великого князя на заседание комитета у Его Высочества и сообщил ему, что Нелидов будет принимать в нем участие и что протокол будет подписан. Одним словом, он, пожалуй, сам того не подозревая, дает возможность ясно видеть всю интригу. Министр отвечает, что ничего не имеет в принципе против слияния палестинских комиссии и общества, но комитет, который великий князь желает созвать, имеет в его глазах значение лишь частного собрания и предварительного обмена мнениями; что касается слияния, то он не может содействовать ему без ведома главных сотрудников и самых старых членов Палестинской комиссии, которая является организацией, находящейся в ведении Азиатского департамента. Наконец министр подчеркивает, что не получал по этому поводу никакого высочайшего распоряжения ни для себя, ни для посла, своего подчиненного. Он назначает заседание на четверг и повторяет, что приедет просто для совещания.

   После завтрака провожу день за редактированием бумаг, которые должны быть отосланы с курьером в четверг. Министр пишет мне вечером, что он говорил с Зиновьевым по вопросу о Палестинской комиссии.

   Среда, 22 марта

   Чтобы оправдать Гамбургера, министр послал вчера государю всю корреспонденцию, которой за последнее время мы обменялись с нашим посланником в Берне, и в том числе телеграмму, где последний сообщает, что грозил федеральному правительству потребовать свой паспорт в случае, если ему останутся неизвестными захваченные у русских эмигрантов бумаги. Сегодня утром Его Величество возвращает это маленькое дело с пометой, что он не видел всего этого и что ввиду значения, какое имеет это дело, он желает, чтобы все относящиеся к нему бумаги были ему представлены. Государь, очевидно, забыл, что во время своего последнего доклада Гире читал ему эту архиэнергичную телеграмму. Министр поручает мне написать по-французски телеграмму, которую Гамбургер мог бы в случае надобности показать президенту конфедерации. В очень вежливой форме я говорю в этом документе, что, возможно, нам придется по соглашению с дружественными державами поднять серьезный вопрос о том, насколько нейтралитет Швейцарии совместим с гарантиями порядка и законности, необходимыми для благосостояния великих держав, создательниц и покровительниц свободы и нейтралитета Гельвеции. Предоставляя убежище преступникам, оставляя безнаказанными покушения, направленные против социального порядка, федеральное правительство проявило бы странное безразличие к безопасности других государств. Нимало не желая вмешиваться в те меры, которые оно сочтет нужным принять у себя, мы рассчитываем на его дружеское содействие для отыскания таких же ответвлений в России, раскрытию которых могут способствовать произведенные в Цюрихе аресты.

   Стаалю в Лондон я пишу, что, даже если путешествие графа Бисмарка объясняется лишь мотивами личного характера, симптомы сближения между Берлином и Лондоном слишком очевидны, чтобы мы могли не обратить на это самое серьезное внимание. Англия едва ли свяжет себя формальным договором, но вполне возможно, что князю Бисмарку удастся добиться соглашения, предусматривающего те или иные случайности, и компенсировать, таким образом, все более и более проявляющуюся несостоятельность пресловутой Лиги мира. Все наше внимание должно быть направлено на это.

   Четверг, 23 марта

   Поднимаюсь к своему министру, который одобряет все, приготовленное мною к его подписи; проекты утверждены также и государем. Принесенный мной сегодня утром проект депеши Гамбургеру он приказывает тотчас переписать для подписи, чтобы отправить его сегодня же почтой, и в 4 часа посылает его государю. Министр обеспокоен тем, что от Долгорукова нет ответа, и мы собираемся его запросить. Но тут приходит телеграмма с известием, что шах с благодарностью принимает разрешение императора и рассчитывает приехать на неделю со свитой в сорок человек.

   Обычное собрание к чаю. Влангали, которому министр ни слова не сказал об инциденте с великим князем Сергеем, уже знает, что Его Высочество задержал Нелидова ради сегодняшнего заседания. Ввиду того что у него постоянно бывает Степанов, мы с Зиновьевым склонны думать, что товарищ министра вовсе не чужд этому делу, и высказываем после его ухода эту мысль. Около 10 часов вечера министр присылает мне записку, только что полученную им от государя: "Прошу вас быть завтра с докладом в Аничков дворец не к 12 часам, а в 2 часа. - А." Завтра в Новодевичьем хоронят генерал-адъютанта Путятина, старого товарища моего отца. Его Величество приезжает в город, чтобы отдать ему последний долг, затем вся императорская семья останется в городе и на 25-е.

   Пятница, 24 марта

   Государь вернул телеграмму Долгорукова с пометой, что недельное пребывание слишком продолжительное, а свита шаха - слишком многочисленна. Персидский монарх должен ограничиться тремя днями с частью своей свиты. "В Европу может везти сколько хочет, но в Петербург это слишком много". Нелегко довести это решение до сведения бедного перса, который во время всех предыдущих посещений проводил в Петербурге неделю и которого мы так долго заставили ждать ответа. Мне кажется, что министр бледен, утомлен и что все ему надоело. Вчерашнее заседание у великого князя произвело на него тоже тягостное впечатление. Очевидно, тут все дело в личностях, в желании избавиться от Зиновьева и Мансурова и придать большее значение этому злосчастному великому князю, который, в сущности, ничего не понимает ни в чем, кроме мелких интриг. Составление протокола заседания поручено интригану Степанову. Сговорившийся, вероятно, заранее, Победоносцев согласен на все и, конечно, поддерживает то, что желательно Его Высочеству. Министр предлагает, чтобы дела Палестинской комиссии были переданы не Палестинскому обществу, а совету этого общества. Председатель и вице-председатель будут назначаться государем, как и все члены совета, среди которых будут представители Министерства иностранных дел и Святейшего Синода. Победоносцев старается заиметь барона Сакена в качестве делегата от нашего министерства, но Гире отвечает, что решит вопрос, когда это будет нужно, а в данный момент не может назвать никого.

   Около 2 часов министр уезжает с докладом, который должен состояться в Аничковом дворце. Министр возвращается около 3 1/2 часов, когда все собрались у меня к чаю. Зиновьев поднимается к нему, чтобы узнать о результатах доклада. Разговор с министром по делам Палестины производит на него сильное впечатление. Образ действий великого князя в его стремлении устранить обоих самых старых членов комиссии, в которой он сам принимает участие не более 2 - 3 лет, в самом деле оскорбителен и ничем не оправдан. При посещении выставки рыбоводства великий князь Владимир получил от одного из организаторов выставки, г-на Базилевского, большую рыбу (белугу), которую Его Высочество, сделав распоряжение о том, чтобы предварительно убедились в ее свежести, посылает в саперный батальон. По этому случаю появляется немного комичный приказ. Письмо начальника штаба батальонному командиру: "Его Императорскому Высочеству благоугодно было жертву эту приказать представить на съедение нижним чинам вам вверенного славного батальона". Затем батальонный командир: "С чувствами искренней радости объявляю вышеупомянутый дорогой для нас знак внимания Его Императорского Высочества к нашему батальону, в составе которого саперы имеют счастье считать своего августейшего главнокомандующего". Это ли не великолепно! И при этом общее падение престижа.

   Слухи об ужине у Кюба и якобы вынужденном и окончательном отъезде за границу великой княгини Марии Павловны все более и более распространяются. Шварц пишет мне из глуши своего тверского имения, спрашивая, в чем дело. Еще одна деталь, о которой много говорят: когда великий князь Алексей после поцелуя, данного его belle soeur, и пощечины - его брату, счел своим долгом вышвырнуть актера Гитри за дверь, находившийся на всякий случай в коридоре градоначальник Грессер хотел войти в комнату, но Его Высочество увенчал его глубоким блюдом, полным свежей икры. Картина!

   Суббота, 25 марта

   Продолжительный разговор с моим министром, у которого сохранилось тяжелое впечатление о вчерашнем докладе. Государь проявляет настойчивость в вопросе о Палестинской комиссии, и вообще Его Величество говорит в духе, совершенно противоположном мнению Гирса. Довольно грубый по природе монарх и деликатный, тонко чувствующий и кроткий министр, очевидно, не могут действовать всегда в унисон, но сегодня мой начальник особенно этим тяготится: "Еще один-два доклада, подобных двум последним, - говорит он, - и придется уходить. Я не могу жертвовать тем немногим, что мне осталось жить, подобным неприятностям и беспрерывно работать в таких условиях. Отношения испорчены, и прежнее расположение утрачено. Я вижу это по лицам всех приближенных. Государыня также изменилась, и в последний раз за завтраком у меня исчезли иллюзии о хорошем ко мне отношении" и т.д. и т.п. Горько жалуется министр также на медлительность и на пассивное сопротивление Зиновьева, не желающего давать ход делам, если они ему не по вкусу или не от него исходят. "Он сломает шею и себе и мне, - говорит Гире, - потому что даже государь начинает проявлять нетерпение, видя, что его повеления не выполняются; не могу же я ему сказать, что не в силах добиться того, чтобы мне повиновались и меня слушались". Ухожу от министра только около 11 3/4 часов. Позвав меня сегодня, он прежде всего сказал мне, что желал меня сегодня видеть не ради дел, а чтобы "душу отвести".

   Таким образом, я не попадаю к обедне. У кавалергардов сегодня большой праздник, на котором присутствуют Их Величества; вечером они едут в театр и возвращаются в Гатчину, между тем как цесаревич остается в полку ужинать и ночует в городе. Вечерняя почта приносит нам очень хорошую депешу от Шишкина, имевшего продолжительную беседу со шведским министром иностранных дел; последний определенно ему сказал, что между Стокгольмом и Берлином не существует никакого соглашения, что Швеция понимает, насколько для нее важно прежде всего соблюдать строгий нейтралитет.

   Воскресенье, 26 марта